|
| |
|
| |
Михаил Ахманов ХРОНИКИ ДЖЕННАКА Книга 2 ПЯТАЯ СКРИЖАЛЬ 1562 год, считая от Пришествия Оримби Мооль Глава 1. День Тростника месяца Цветов. Пролив Коготь, к востоку от Бритайи. Длинное измеряют коротким, широкое - узким, тяжелое - легким; деяния же человеческие измеряются совестью. Но нельзя отплясывать с ней танец чиа-каш; нельзя называть черное белым, злое добрым, недостойное достойным. Изумруд зелен, рубин ал, и этого не изменить даже богам. Книга Повседневного, Притчи Тайонела За три десятилетия чешуйка со спины морского змея совсем не потускнела. Бережно хранимая в ларце, вместе с кейтабской чашей из голубой раковины, пергаментным свитком, белоснежным женским шилаком и другими памятными вещицами, эта пластинка величиной в две ладони светилась таким же зеркально-серебристым блеском, как и в тот день, когда Дженнак сорвал ее с исполинского мертвого тела, простертого на камнях, на берегу крохотного заливчика, служившего морским змеям кладбищем. Теперь, оправленная в металл, чешуйка сделалась зеркалом - не простым, но как бы представлявшим грядущее обличье посмотревшего в нее. Она была чуть выпуклой, и человеческое лицо в ней странным образом искажалось, выглядело старше, словно его обладателю вдруг добавили пятнадцать или двадцать лет; морщины становились глубже, глаза - тусклей, черты - более расплывчатыми и неопределенными. Но к самому Дженнаку это не относилось. Достигнув зрелости, он выглядел тридцатилетним, и этот облик не должен был меняться в ближайшие столетия - ибо власть времени над светлорожденным кинну была не такой всеобъемлющей и разрушительной, как над прочими людьми. Значит, зеркало лгало, прибавляя ему лет! И все-таки Дженнак не мог с ним расстаться: оно являлось единственной памятью о той бухте на берегах Лизира, где умирали гигантские змеи и где угасло его влечение к Чолле. Теперь, по прошествии многих лет, он понимал это и не сожалел ни о чем - ибо, как сказано в Священных Книгах Чилам Баль, тяжел камень истины и его не спрячешь в мешке лжи. А ложь столь же смертельна для зарождающейся любви, как попавшая в ноздрю капля яда тотоаче... Дженнак со вздохом отложил блестящую чешуйку и повернулся к обычному зеркалу - стеклянной пластине с серебряной фольгой, отражавшей лишь истину тонувшего в прошлом мгновения. Лицо его будто бы разом омолодилось, став таким, каким он привык его видеть последние двадцать лет во время своих магических упражнений. Темные брови, изогнутые подобно атлийскому клинку, высокий лоб с чуть впалыми висками, гладкие скулы, прямой, изящной формы нос, твердая линия рта, широковатый подбородок, кожа цвета бледного золота... Сильное лицо! Лицо властителя, пусть не сагамора, а всего лишь сахема, но правящего столь обширными землями, что к титулу его добавлено - Великий... Он пододвинул зеркало к бойнице, небольшой и круглой, сквозь которую струился скудный свет северного солнца; пол слегка приподнимался под ним и сразу же падал вниз - следуя движению "Хасса", одолевавшего очередную волну. "Хасс", названный в честь белоснежного сокола, символа власти, был отличным и просторным кораблем, однако три сотни воинов, а также оружие и припасы, требовали слишком много места; в результате Дженнак ютился в крохотном каюте под кормовой надстройкой, где и выпрямиться-то в полный рост казалось непросто. Впрочем, он был неприхотлив; долгие странствия и жизнь в полудикой Бритайе приучили его довольствоваться малым. Однако случались моменты, когда он нуждался в уединении. Люди его привыкли, что их сахем - или лорд, как называли его все чаще согласно бритскому обычаю - видит вещие сны, беседует с богами, испрашивая у них совета и одобрения; но магия... Магия, древнее таинство, рожденное еще до Пришествия Оримби Мооль, не имела отношения к богам - ни к светлому Арсолану и грозному Коатлю, ни к Сеннаму-Страннику и Тайонелу, Потрясателю Мира, ни к Провидцу Мейтассе и хитроумному Одиссу. Особенно тустла - редкостное и страшноватое умение, коему обучил Дженнака перед смертью Унгир-Брен, его старший родич, верховный одиссарский жрец. Да будет он счастлив в просторах Чак Мооль! Умирал он легко, прожив двести лет и еще три года, в завидном возрасте даже для светлорожденных. Слабые солнечные лучи, просачиваясь сквозь округлую бойницу, падали на зеркало и лицо Дженнака. Он сосредоточился, пристально глядя на свое отражение; брови его выпрямились и походили теперь не на изогнутый атлийский клинок, а на прямое лезвие меча, выкованного в Тайонеле. Затем затрепетали ноздри, становясь более плоскими, расширенными, а на носу внезапно обозначилась горбинка - едва заметная, но тем не менее совсем не свойственная людям светлой крови. Кожа Дженнака начала бледнеть, принимая бело-розовый оттенок; зеленая радужина глаз поблекла, посерела и вдруг налилась голубым, словно два ярких изумруда обернулись тусклыми сапфирами; губы стали более тонкими, углы рта поехали вниз, подбородок сузился, лоб и щеки прорезали глубокие морщины, кости черепа как бы раздались, сделав лицо круглее. Наконец у левого уха появился шрам, кожа под глазами обвисла, а щеки потеряли свою упругость; под нижней челюстью тоже возник мешочек дряблой плоти, пересеченной складками. Прождав время восьми вздохов и убедившись, что маска его не распадается, Дженнак довольно кивнул. Если окрасить брови и волосы в белесый цвет недозревшего маиса да приклеить под носом развесистую поросль усов, получится точь в точь физиономия Хирилуса, старого брита-слуги... Вот только шрам у него побольше и вроде бы раздвоенный на конце... Он поправил шрам, удлиннил верхнюю губу, добиваясь полного сходства. Если просидеть в таком виде с рассвета до вечерней зари, то, пожалуй, станешь неотличим от Хирилуса! Мышцы сами запомнят, где надо стянуть кожу, а где - расправить ее; хрящи и кости, обратившись ненадолго мягким воском, отольются в новой форме, застынут, изменив облик до неузнаваемости; сохранится цвет глаз, и новая форма носа, и очертания рта, подбородка, скул и щек... Единственное, что неподвластно чародею-тустле - волосы; ни оттенок их, ни расположение на теле и лице. Все обитатели Срединных Земель, да и большая часть чернокожих и меднокожих аборигенов, населявших Жаркую Риканну, были безбородыми, безусыми и не имели волос на груди и ногах; и самому ловкому тустле не удалось бы украсить свои челюсти черной, рыжей или коричневой шерстью. Дженнак такого тоже не сумел бы, да и не было в том нужды: волосы - не нос, не губы, не глаза, их можно приклеить и снять, можно обрезать, можно перекрасить... Вот лишиться их полностью - это уже проблема! И потому ни один варвар Ближней Риканны, сколь ни походил бы он на одиссарца или кейтабца, на тайонельца или сеннамита, не смог бы выдать себя за жителя Срединных Земель. Даже человек смешанной крови - у них бороды все-таки росли. Вспомнив об полукровках, Дженнак принял обличье Ирассы, одного из трех своих телохранителей, сына бритунки и одиссарского воина-хашинда. Затем, будто наслаждаясь своим всемогуществом, он вызвал в памяти иные лица - помощников и слуг, вождей, тарколов и санратов, и тех, кто ухаживал за его лошадьми, тех, кто правил его колесницами, тех, кто стоял у метателей и руля "Хасса", забирался на мачты, распускал паруса. Последним в этой череде смуглых и белолицых физиономий явился Амад, гость из Страны Пустынь, искатель справедливости, сказитель и певец, обитавший в Лондахе уже два года, с тех пор, как он был выкуплен Дженнаком у фарантов, бродячего континентального племени. Добиться сходства с Амадом оказалось несложно; его соотечественники, бихара, не носили бород и обличьем своим напоминали атлийцев. Рассматривая в зеркале свое новое лицо, смуглое, сухощавое и темноглазое, Дженнак размышлял о том, сколь различно дарованное Кино Раа и приобретенное собственными трудами. Боги наделили его способностью к предвидению, но дар сей ему не подчинялся; миражи грядущего появлялись и исчезали независимо от воли его и желания, и он не мог ни вызвать их, ни управлять ими, ни насладиться зрелищем приятного, ни отвергнуть жуткое. Он лишь разглядывал картины, посылаемые сквозь мрак и холод Чак Мооль, Великой Пустоты; боги же показывали то, что желали, а не то, что ему хотелось знать. Над магией, имевшей не божественное, но земное происхождение, он был вполне властен. Он мог изменить внешность и голос, мог вызвать видения на гладкой поверхности вод, мог даже - с некоторым усилием - проникнуть мыслью в далекую Эйпонну или в Края Восхода, лежавшие еще дальше. Но эти способности не являлись ниспосланными свыше, как талант предвидения; чтоб овладеть древним волшебством, он должен был трудиться и повторять снова и снова уже знакомое - как попугай, твердящий сотни раз заученную фразу. Особенно это касалось тустла; сие умение требовало постоянных тренировок, не реже, чем в три-четыре дня, чтобы лицевые мышцы сохраняли нужную подвижность, а пигментация кожи и зрачков поддавалась мысленному усилию. Впрочем, этот труд был Дженнаку не в тягость и даже развлекал его, заставляя выбросить из головы множество неприятных забот и сосредоточиться в уединении и покое. Но покой - слишком редкий подарок для властителя, чья жизнь сцеплена с множеством других жизней, чье время драгоценно, чьи слова определяют судьбы тысяч; властитель принадлежит не самому себе, но обстоятельствам и людям. Одно из этих обстоятельств уже надвигалось на Дженнака под распущенными парусами, бороздило свинцовые северные волны, кралось проливом Когтя - и было до него лишь двадцать полетов стрелы. А люди... Люди уже стояли под дверью, размышляя, не пора ли потревожить светлорожденного сахема. Привычным усилием он заставил исчезнуть мираж - видение большого крутобокого судна с вместительными трюмами, набитыми запретным грузом; затем стер лицо Амада, будто смыв с себя физиономию бихара пригоршней воды. Обличье его сделалось прежним, и, последний раз взглянув в зеркало, Дженнак поднялся, спрятал серебристый диск и чешуйку морского змеяа в ларец, захлопнул крышку и опоясался мечами. Сегодня, в День Тростника месяца Цветов, минуло ровно тридцать лет, как ему достались эти клинки - прямые и прочные, великолепной тайонельской работы, принадлежавшие некогда Эйчиду, его сопернику из Страны Лесов и Вод. По водам тем Эйчид давно уплыл в пылающем погребальном челне, а он, Дженнак, остался в живых - и значит, ему полагалось исполнить свой долг перед людьми и богами. Ибо, как сказано в Книге Повседневного, все на свете имеет свою цену - в том числе и жизнь человеческая. В дверь осторожно постучали. - Мой лорд? Это был Ирасса, называвший его не сахемом, как полагалось в Одиссаре, а на бритский манер. Лорд... Одно это слово являлось напоминанием, сколь далек Одиссар и сердце его - Серанна, лежащие на западе, за Бескрайними Водами! Там, у золотых песков, нагретых солнцем, в кольце цветущих магнолий и маисовых полей, дремал древний Хайан, столица сагамора; там тянулись вверх дворцовые башни, увитые лозой, там, рассекая леса и болота, уходила к северу дорога Белых Камней, там высились насыпи, подобные рукотворным холмам, и ветер играл листвою пальм и яркими перьями накидок, там воздух был свеж и полон благоухания... Серанна, Страна Цветов! Дом, Очаг Одисса, родина! - Мой лорд? Дженнак вздохнул. - Я иду, Ирасса... Иду! * * * - Пакити послал за тобой, господин, - с виноватой улыбкой произнес Ирасса, почтительно сложив руки перед грудью. Два остальных телохранителя, молчаливые сеннамиты Уртшига и Хрирд, подтвердили сказанное кивками. Им было под тридцать, но Ирасса, еще не отметивший двадцатипятилетия, все же считался старшим, ибо состоял при лорде с детства - с тех пор, когда мог, не нагибаясь, застегнуть на нем пояс. Правда, с тех времен он здорово подрос, превратившись из тощего мальчишки-слуги в ладного и крепкого парня. Вот только усы и бородка росли у него неважно, как у всех полукровок, но Ирасса холил их, не жалея сил, и расчесывал волосок к волоску. Пятнадцать лет, рассеянно подумал Дженнак, оглядывая свой корабль; еще пятнадцать, и Ирасса превратится в зрелого мужа, в накома, водителя войк, потом - в советника, богатого опытом и многими уменьями, и, наконец, в немощного старца, вспоминающего подвиги юности... Век человеческий так краток! На палубе все находилось в полной готовности и порядке. "Хасс" был трехмачтовым длинным боевым драммаром и, кроме кормовой башенки, где стояли рулевые, нес еще два высоких помоста для стрелков - на носу и меж первой мачтой кела и второй таби. Третья из мачт - чу, согласно кейтабской терминогии - примыкала к кормовой надстройке, куда вели с палубы две лестницы. Кейтабцы, морское племя, привыкшее спускаться и подниматься по канатам, сочли бы лестницы недопустимой роскошью, но кейтабцев на "Хассе" не было. Только люди Пяти Племен, уже начавшие забывать, кто из предков их принадлежал к Клану хашинда, кто - к сесинаба или ротодайна, кто - к шилукчу или кентиога; только одиссарцы и полукровкиы, их потомки от бритунских женщин. Правда, среди солдат всегда оказывалось больше воинственных ротодайна, хашинда и кентиога, среди охотников и следопытов - шилукчу, а среди мореходов - сесинаба, и это значило, что древние пристрастия сераннских племен еще не позабыты. Пакити, тидам и навигатор, командовавший кораблем, тоже был из сесинаба, из знатного рода вторых вождей. Род был знатным, но пятому сыну не досталось ни земли, ни рыболовных судов, ни приличной усадьбы, а посему Пакити, как и другие благородные отпрыски Одиссара, владевшие лишь мечом да панцирем, двинулся за океан, в Бритайю, где ждали его боевые труды, почет и угодья - вполне достаточные, чтобы его сетанна не претерпела ущерба. Он был отличным мореходом, этот Пакити, ровестником Дженнака, служившим ему уже восемнадцать лет. На мачтах "Хасса" вздувались паруса, неяркое бледно-голубое небо было покрыто редкими облаками, свинцовые волны бились о борт, скроенный из прочного дуба, сизалевые канаты гудели на ветру. В Серанне в месяц Цветов воздух был теплым, ласкающим кожу, но тут, на севере, льды и снега, лежавшие в горах, еще дышали холодом. И от того арбалетчики, застывшие на помостах, и щитоносцы у бортов кутались в меха - не в легкие накидки из перьев, как было привычно для одиссарцев, а в тяжелые бритские плащи из волчьих шкур. Лишь те, кто готовил к бою метатели, огромные бронзовые цилиндры на станинах из железного дерева, пренебрегли теплой одеждой и доспехами; они ворочали свои орудия, подтаскивали громовые шары, и кожа их лоснилась от пота. Ирасса набросил на плечи господина плащ, точно такой же, какие были на воинах; потом, приняв из рук Уртшиги убор Великого Сахема, возложил его Дженнаку на голову и отодвинулся, любуясь. Чем-то он сейчас напоминал Вианну, милую пчелку-чакчан, улетевшую в царство Коатля - не внешностью своей, вполне пристойной для воина и мужчины, но блеском серых глаз и выражением лица. Читались же на нем любовь и безмерная преданность. Дженнак вздохнул и начал подниматься на рулевую палубу. Белые перья сокола трепетали над его головой, Ирасса и двое сеннамитов шли по пятам. - Да будет с тобой милоссь Шесс-стерых! - присвистывая от возбуждения, Пакити вскинул руку. - Мы высс-следили их, ссветлый господин! Высс-следили! Там, где ты скасс-зал! Идут у берега, под серыми парусс-сами, крадутся, как койот к загону керравао... Всс-сгляни! Он сунул Дженнаку зрительную трубу, но тот, отрицательно покачав головой, лишь усмехнулся. Эти трубы, даже самые лучшие, сделанные на кейтабских островах и называвшиеся Оком Паннар-Са, были ему не нужны, давно не нужны. Он и так видел этот корабль - двухмачтовый крутобокий парусник йамейнской постройки с опущенными балансирами, низко сидевший в воде; видел его палубу, где у метательных машин суетились смуглые коренастые мореходы с Островов, ощущал живое тепло и тревожную эманацию, исходившую из трюма, мысленно касался окрашенных в серое парусов. Серый цвет - цвет Коатля, повелителя Чак Мооль... Как бы не сменился он вскоре черным! И сменится, если кейтабец попробует удрать или сопротивляться! Мореходы-островитяне на его борту уже заметили вызывающе алые паруса "Хасса" и попытались прижаться к берегу, раствориться на фоне бурых, лиловых и серых скал. Возможно, эта хитрость удалась бы, но не с Дженнаком, так как видел он сейчас внутренним зрением не один лишь кейтабский корабль, но и весь берег, всю оконечность огромного полуострова, самой северного в Ближней Риканне. Полуостров сей походил на распластавшуюся в прыжке випату, большую ящерицу из сераннских болот, но обитавшим в тех краях дикарям-норелгам очертания их земли напоминали дракона. Дракон, как было уже известно Дженнаку, относился к разряду мифических тварей; подобных чудищ не водилось ни в холодных, ни в жарких местах, что норелгов, впрочем, не смущало: для них полуостров был Драконьим, а сами они являлись Детьми Дракона. Быть может, и так - если судить по их редкостной кровожадности и страсти к грабежам. Но в Бритайю они уже не рисковали плавать, ибо всякий набег на вотчину Дженнака приносил им одних лишь мертвецов, и никакой ощутимой выгоды. От остальных земель Риканны край драконьих потомков отделяло море Чати, мелкое и узкое, покрытое льдами три месяца в году; из него, двигаясь на запад по проливу Когтя, корабль мог достичь другого моря, Чини, столь же холодного, но глубокого и более обширного, открывавшегося на севере и юге в океан. За ним, на солнечном закате, высилась Бритайя, удел Дженнака - обширный остров, превосходивший все вместе взятые кейтабские острова; а дальше, до самых берегов Эйпонны, лежал океан - на целый месяц плавания при попутном ветре. Судно, ушедшее туда, терялось среди волн и вод, так что даже магическим вторым зрением отыскать его было нелегко, а уж нагнать либо перехватить становилось совсем неразрешимой задачей. И потому Дженнак выслеживал чужие корабли в этом проливе, изогнутом, как ястребиный коготь; здесь проходила морская дорога к землям норелгов и росайнов, и была она единственной, так как с севера, с океанского побережья, к Драконьему полуострову не подобрался бы никто. В сезоны Желтых Листьев и Белого Пуха воды там промерзали на длину копья, а Время Цветения становилось временем бурь и штормов, игравших ледяными горами. Так что всякий, желавший пробраться к норелгам на корабле, никак не мог миновать пролива Когтя. И к счастью, подумал Дженнак, покосившись на своего тидама, чья физиономия уже горела охотничьим азартом. Пакити был невысок, но крепко сбит - вернее, сплетен из морских канатов, - и отличался широкими, как лопасть весла, ладонями. Подобно многим странствующим в океанах и морях он пил не легкое вино, а крепкое, и от того нос и щеки морехода покрывала сеточка красноватых прожилок; глаза у него были маленькие и всегда прижмуренные, словно от ветра, нос - расплющенный ударом скатарской палицы, выбившей заодно и передние зубы. Не слишком он был красив, этот Пакити, но свое дело знал и в винный кувшин заглядывал не перед дракой, а после нее. - Ну, милосс-стивый сахем, как мы их восс-смем? - произнес он с хищной ухмылкой. - Тараном в бок и на дно? Или сс-своротим балансиры? Или всс-станем борт о борт и сс-спалим кейтабских жаб дотла? - К чему палить? Все-таки не жабы они, а люди, - сказал Дженнак. - Будут сопротивляться, утопим. Но учти, Пакити: хоть это торговый корабль, а не боевой драммар, есть у них четыре метателя и горшки с огненным зельем. Так что ближе пятисот локтей ты к ним пока что не приближайся. - Их метатели... - Пакити презрительно сморщился. - Наши бьют вшестеро дальше и вдвое точней! Дженнак промолчал, не желая обсуждать очевидное. Взрывчатое зелье, изобретенное в Коатле, было теперь известно и одиссарцам; с его помощью из громовых метателей посылали шары весом в двадцать или пятьдесят мерных камней, и шары те могли разнести по камешку любую крепость. Правда, метатели оставались еще слишком громоздким оружием, подходящим для крепостных стен корабельных палуб, а не для армии, выступившей в поход, так что на сухой земле победу все еще добывали клинок, стрела, копье и воинская удача. На море же от двенадцати метателей "Хасса" не имелось иной защиты и спасения, кроме бегства. Но парусник с острова Йамейн был хоть и прочен, и велик, да слишком неуклюж, и не мог уйти от боевого корабля. Не мог и защищаться - тем более, что лучшие стволы, самые дальнобойные и скорострельные, отливались в Одиссаре. Мог бы, пожалуй, спрятаться, но только не от взора кинну, что зрит серые паруса на фоне серых скал. И потому судьба его была предрешена. "Хасс" мчался за кейтабцем подобно соколу, прянувшему на добычу, летел стремительно, неотвратимо, будто подгоняемый рукой Сеннама, повелителя ветров. Сеннам - да и прочие боги - были справедливы, и хоть при жизни не карали никого, но поворачивались спиной к недостойным и удачи им не посылали. А мореходы с парусника занимались явно нечестивым делом, так как в трюмах своих везли не мед и воск, не меха и шкуры, не серебро и медь, а живой товар. Да и зачем островитянам отправляться в неприветливые северные края за воском, шкурами или металлом? Воска и шкур хватало в Эйпонне, а серебра, в отличие от Иберы, у норелгов сроду не водилось. Люди - вот что было главным богатством Драконьего полуострова! Расстояние меж кораблями сокращалось с каждым вздохом, и когда от "Хасса" до кейтабца пролегло пять полетов стрелы, кормчий повернулся к Дженнаку. - Мой знак - на мачту! - распорядился тот. - И дай сигнал - пусть спускают паруса, ложатся в дрейф и готовятся к досмотру. На таби, самой высокой из трех мачт, взвилось плетеное из алых перьев полотнище с контуром грозного сокола посередине - символ Одиссарского Очага; затем над серыми водами раскатилась звонкая дробь. Большой сигнальный барабан гремел повелительно и властно, будто напоминая, кто господин в этих землях и морях; его рокот, то резкий, то долгий и протяжный, привычно складывался в слова. Морской код был понятен всем на палубе "Хасса", и Дженнак видел, как люди его оживились. Одни, сбросив накидки из шкур, подтягивали ремни на доспехах, другие осматривали оружие, проверяя, легко ли выходят клинки из ножен, третьи надевали шлемы; стрелки возились у метателей, ворочая тяжелые стволы. Йамейнский корабль попробовал спорить с судьбой - паруса не спустил, а по-прежнему прижимался к берегу, будто угрюмые серые скалы могли внезапно расступиться и скрыть его от преследователя. Маневр этот был опасен; от корабля до скал оставалось три сотни локтей, а у подножий их вода кипела как в бурлящем котле. - Подарка прос-ссят, клянусь Чак Мооль! - просвистел Пакити. - Отосс-слать, мой господин? - Отошли. Даже два! В воду и в скалы. Приставив ладонь к наголовной повязке с трепещущими белыми перьями, Дженнак следил за дымным следом снарядов. Один из них упал в волны перед йамейнским кораблем, взметнув столб сизо-стальной бешено вращавшейся воды; второй с грохотом ударился в утес, раскололся, выхлестнул языки багрового огня. Эти громовые шары были врывчатым порошком, и трех-четырех попаданий хватило бы, чтоб отправить парусник на дно, к многорукому демону Паннар-Са, столь почитаемому в Йамейне, на Кайбе, Гайяде и прочих островах Морского Содружества. Похоже, кейтабский тидам это понял; серые полотнища на мачтах поползли вниз, бушприт, обитый бронзой, повернул в море, в сторону "Хасса". Пакити тоже распорядился умерить ход, и теперь корабли сближались под треугольными парусами, растянутыми между передней мачтой и носовым тараном. - Сс-сбить им балансс-сир? - спросил Пакити, потирая свой красноватый расплющенный нос. Глазки его сощурились, верхняя губа приподнялась, обнажая щель на месте выбитых зубов, и походил он сейчас на подслеповатую черепаху. Но то было обманчивое впечатление; хоть Пакити и потерял резцы, да сохранил клыки. - Балансир не трогай, - произнес Дженнак, - им еще обратно плыть - туда, где товар брали. А вот метатели пусть сбросят за борт. Передай! Снова загрохотал барабан, и на паруснике нехотя зашевелились. С расстояния пятисот локтей, что составляло половину полета стрелы, Дженнак уже различал отдельных мореходов - полуголых "чаек", работавших с парусами, рулевых, замерших у кормила, и приземистого шкипера на кормовой надстройке, кутавшегося в шерстяной плащ. Разглядел он и с полсотни вооруженных молодцов, чему не приходилось удивляться: у кейтабцев были весьма своеобразные понятия о торговле и о том, когда платить за товар монетами, а когда - стрелой либо ударом ножа. Грохнул еще один выстрел, взвихрился водяной столб, и метатели с плеском рухнули за борт - островитяне, видно, поняли, что шутить с ними не собираются. Их тидам уже знал, с кем имеет дело, так как его зрительная труба нацелилась прямиком на среднюю мачту "Хасса", на знак с алым соколом; он, разумеется, пересчитал и белые перья в уборе Великого Сахема, и число людей на борту, и количество громовых метателей. А, пересчитав, начал, как человек трезвого ума, прикидывать убытки либо готовиться к трудной дороге в Чак Мооль. Как ведомо всем, люди достойные уходят в Великую Пустоту тропою из радужных лучей, а грешникам предстоит брести по раскаленным углям и пробираться зловонными болотами, где стерегут их кайманы, гигантские змеи и прочие чудища. И лишь Коатль, владыка мертвых, ведает, кому отмерен какой путь! Дженнак полагал, что торгующих людьми бог заставит помучиться преизрядно. Высокий борт "Хасса" навис над палубой кейтабского корабля, затем раздался протяжный скрежет трущегося по обшивке балансира. Воины зацепили парусник крючьями, перебросили сходни; теперь оба судна, поимщик и пойманный, раскачивались в такт на невысоких морских волнах. Лица кейтабцев, крепивших сходни на своей стороне, были угрюмы - в их экипажах все мореходы являлись торговыми партнерами и всяк понимал, что грядущая сделка прибылей не сулит. Кивнув телохранителям, Дженнак неторопливо спустился вниз, легко прошел по сходням и спрыгнул на палубу йамейнца. Островитяне послушно расступились перед ним, освобождая путь; грозные орудия "Хасса" были нацелены на кейтабцев, а двузубые копья и арбалеты в в руках солдат являлись столь же веским аргументом. Ирасса, Хрирд и Уртшига шагали за своим владыкой не притрагиваясь к оружию, но бросая по сторонам грозные взгляды. Они были на локоть выше любого из кейтабцев и шествовали среди них будто три драчливых гуся, попавших в утиную стаю. Кормчий островитян поджидал Дженнака в позе покорности - голова склонена, руки разведены в стороны, колени полусогнуты. Но был он, как выяснилось, не один: за спиной его стояли два атлийца в богатых одеждах, и они, не в пример провинившемуся мореходу, не собирались просить о снисхождении. Старшему из них было лет сорок пять, и выглядел он вождем - похоже, не из последних, так как волосы его, связанные на затылке в тяжелый пучок, украшали пять серых пушистых перьев. Младший показался Дженнаку ровестником Ирассы; нефритовый топорик за его поясом свидетельствовал, что он носит чин накома. Разумеется, и вождь, и военачальник не были людьми светлой крови, но от широкоскулых лупоглазых кейтабцев отличались как ястреб от совы. Жилистые, крючконосые, с тонкими губами и непроницаемым взглядом узких глаз, они как будто не испытывали почтения к светлорожденному, уподобляясь в том варварам с Перешейка и разбойничьим кланам из северных лесов. Но дикарями их считать не стоило; их Очаг был воистину Великим, а сами атлийцы, народ угрюмый, воинственный и надменный, отличались редкой предприимчивостью и были извечными соперниками Одиссара. Правда, океанских судов они пока что не строили, а предпочитали нанимать островитян, знающих путь через Бескрайние Воды. - Пощады, светлорожденный! - предводитель кейтабцев склонился, стукнувшись о палубу лбом. - Мое имя О'Тига, тидам с Йамейна... Пощады! Во имя Шестерых! Упоминание Шестерых Кино Раа было общепринятым приветствием, и ответ - разумеется, дружелюбный - гласил: да пребудет с тобой их милость. Существовали, однако, варианты, и Дженнак выбрал тот, который больше подходил к случаю: - Да свершится их воля! Сие означало, что прощения и милости не будет - и, догадавшись об этом, О'Тига опять стукнулся лбом о твердые доски, атлийцы же мрачно переглянулись. Дженнак повелительно кивнул старшему, и тот нехотя пробормотал по-кейтабски: - Ах-Кутум, вождь и носитель опахала владыки Ах-Ширата... Кажется, мой светлый господин, Уделы наши сейчас не воюют? Не глядя на него - как и на второго атлийца, не пожелавшего представиться - Дженнак обратился к О'Тиге. - Что ты делаешь в этих водах, тидам? Йамейн - жаркий остров, а здесь прохладно... слишком прохладно для кейтабцев, привыкших к теплым морям! - Но эти моря не запретны, - шепнул О'Тига, сложив ладони перед грудью и принимая позу почтения. Кажется, он был обучен киншу и хорошо владел языком жестов, знаков и поз, распространенным во всех землях Эйпонны. - Моря не запретны, - согласился Дженнак, - запретен товар, который везет твое судно. Может, покажешь его? Может, я ошибаюсь, и в трюме твоем камни с норелгских гор да лед с их вершин? Если так, я выплачу тридцать тысяч серебряных чейни, одиссарских либо атлийских, каких пожелаешь! Или атлийские у тебя уже есть? Монеты обоих Уделов были одинакового достоинства, формы и веса, но одиссарская - сплошная, атлийская же - с дырочкой посередине. Кормчий, несомненно, намек на атлийские чейни понял и потемнел, как випата, залегшая в черной болотной грязи. Старший из атлийцев раскрыл было рот, но Дженнак скользнул по нему строгим взглядом, и тот не решился заговорить. - Ну, так посмотрим, что у тебя в трюме? Открывай! О'Тига нехотя пошевелил рукой, и мореходы, угрюмо поглядывая то на грозного сахема с его телохранителями, то на щетинившийся копьями борт "Хасса", принялись стаскивать деревянные щиты с крышки люка. Как на всех кейтабских кораблях, она находилась между мачтами, и вниз свисали канаты да веревочные лестницы. Обычно это пространство под палубой делилось на две части: в одной обитали моряки, в другой, за переборками, хранились запасы, бурдюки с водой и полезный груз. Но на этом корабле все обстояло иначе. Когда Дженнак, сопровождаемый О'Тигой и обоими атлийцами, приблизился к темной дыре люка, ноздри его затрепетали. Из трюма тянуло зловонием; запах пропотевшей одежды, немытых тел и нечистот разлился над палубой словно незримый туман, дыхание смрадного болота среди непроходимой чащи, где обитают лишь змеи, жабы да кайманы. Болота тут, разумеется, не было, а вот кайманы имелись - и глядели они на Дженнака внизу вверх сотнями ненавидящих мутно-серых глаз. Светлые взлохмаченные лохмы, мускулистые тела, заросшие шерстью, тяжелые квадратные челюсти, оскаленные в угрозе зубы... Норелги! Разумеется, крепкие молодые мужчины от восемнадцати до тридцати; самый ходовой товар в Коатле, будущая гвардия владыки Ах-Ширата, Простершего Руку над Храмом Вещих Камней... Взирая на них сквозь широкую прорезь люка, Дженнак подумал, что вот перед ним рабы, невольники, продавшие самих себя и вовсе не жаждущие освобождения. Их не взяли в бою и не родили их матери-рабыни, но каждый из этих дикарей готов был променять свободу и неприветливую свою землю на горсть серебряных монет и право воевать и грабить - не здесь, в нищей Риканне, где многим не разживешься, а за Бескрайними Водами, в Срединных Землях, в сказочной Стране Заката... Они были воинами, необузданными и дикими, но палки атлийских десятников делали из них солдат - превосходных солдат, пусть не столь искусных, как одиссарцы или сеннамиты, но отличавшихся силой быка и жестокостью ягуара. Нет, они совсем не стремились к освобождению! Они готовы были ждать, готовы были претерпеть мучительную дорогу в тесном и грязном корабельном трюме, готовы были пить затхлую воду и есть провонявший рыбой пекан... Зато потом, потом!.. Вместо каменистого и бесплодного полуострова, лежавшего между морем Чати и вечными льдами, их ожидали цветущие майясские города, крохотные беззащитные княжества Перешейка, богатства Арсоланы и Рениги, фруктовые рощи и поля одиссарских переселенцев, обосновавшихся на правом берегу Отца Вод... Все это было куда привлекательней снежных гор и ледяных равнин Земли Дракона! Наглядевшись на человеческую стаю, в молчании скалившую клыки, Дженнак повел бровью, приказывая закрыть зловонное отверстие и повернулся к тидаму. - Лучше бы ты возил в Коатль лошадей, О'Тига. В Ибере есть отличные скакуны... да и у меня в Бритайе не хуже... Кейтабец потупился. - За лошадей столько не платят, милостивый господин. - Но риска меньше! Торгующий же людьми лишен покровительства Одисса... Сколько их там? - Дженнак кивнул в сторону люка. - Полторы сотни? - Только сто восемнадцать! Клянусь клювом Паннар-Са! - А я говорю - полторы! И за каждого тебе обещали по двести чейни. ведь так? Атлийских чейни, клянусь секирой Коатля! Рука младшего атлийца потянулась к топору, а старший, скривив тонкие губы, начал: - Однако, светлый сахем... - Лорд не дозволил тебе говорить, койот! - за спиной Ах-Кутума вырос Ирасса. - Ты, вонючий скунс! Крючконосая падаль! Держи рот на запоре! Койоты и скунсы в Бритайе не водились, так что Ирасса в жизни не встречался с такими нечистыми тварями, но обругать умел любого - хашинда, его отец, научил отпрыска всем солдатским премудростям. А их каждому воину было известно столько же, сколько звезд на небесах - про пасть, помет и кишки койота, гнилую утробу каймана, черепашьи яйца, скунсово отродье и дерьмо попугая. Если добавить сюда слова, выведанные Ирассой от сверстников-бритунцев, арсенал у него получался богатый. Выслушав сказанное телохранителем, Ах-Кутум почернел лицом и прошипел со злобой: - Во имя Шестерых! Что творится в мире! Полукровка, дикарь, оскорбляет атлийского вождя! Пусть Мейтасса проклянет меня, если я не увижу цвет его крови! В ладонях атлийца вдруг сверкнули метательные ножи, но Ирасса оказался быстрее: пальцы его легли на запястья Ах-Кутума, сковав их прочными узами. - Вышвырнуть крысу за борт, мой лорд? - Подожди. - Отобрав у атлийца оружие, Дженнак перебросил оба клинка Уртшиге. - Ты, Ах-Кутум, здесь не вождь, не воин и не взятый в бою пленник, которого я отпустил бы за выкуп или из милости. Ты сам проклят Мейтассой! Ты и правда койот и скунс, ибо попался на торговле людьми, запретной для всякого, кто почитает Чилам Баль! Или ты, называющий себя вождем, не знаешь Святых Книг и заветов Вещих Камней? - Изумруд зелен, рубин ал, и этого не изменить даже богам! - пробормотал атлиец, словно желая продемонстрировать, что хотя бы Книга Повседневного, первая из свода Чилам Баль, ему известна. - Ты, светлорожденный, судишь так, как выгодно тебе. Ты носишь белые перья властителей Одиссара и думаешь как одиссарец; ты уверен, что вся Риканна, от Бескрайних Вод до Вод Заката, принадлежит Дому Одисса и Дому Арсолана, не считая тех жалких угодий, коими вы одарили кейтабцев. А раз так, то иным Великим Уделам нечего искать в Восточных Землях! Они там лишние! Мед и вино поделят без них! Дженнак приподнял брови. - Кто запрещает тебе возить норелгам вино и менять его на мед? Кто запрещает воздвигнуть город на их побережье? Кто запрещает торговать зерном и металлом, перьями и нефритом, свиньями, птицей и лошадьми? - Он выдержал паузу, всматриваясь в хмурую физиономию атлийца. - Но сагамор, мой родич, отправил послания твоему владыке Ах-Ширату и Ко'ко'нате, повелителю Мейтассы, и сказано в них, что ни один из эйпоннских Уделов не должен держать в своих землях двуногий скот. Ни рабов-ремесленников, ни земледельцев, ни рыбаков, ни прислужников, ни погонщиков, ни солдат! Ибо сказано в Книге Тайн: что есть человек? Существо, наделенное телом, свободой и разумом. Не только телом и разумом, но и свободой! Ты не согласен с богами, Ах-Кутум? - Я с ними не спорю, как и мой владыка, повелитель Очага Коатля. Я спорю с тобой! Ты говоришь про тех людей - рабы! - атлиец грохнул кулаком по крышке люка. - А я говорю - наемники! Такие же, как твой ублюдок-полукровка и твои сеннамиты! Наемники! Так он желает их называть, чтобы оправдаться перед богами, подумал Дженнак. Что ж, творящий неправедное тоже надеется уберечь и честь свою, и сетанну... Пусть на словах, но уберечь... Хотя обманывает он лишь самого себя... На краткое время вздоха перед Дженнаком мелькнула палуба, залитая кровью, помертвевшее лицо атлийца, нож, пронзивший его шею, полураскрытый рот с белой полоской зубов. Картина слегка раскачивалась, и мерный ритм этих подрагиваний будто подсказывал, что дело происходит на корабле, то ли на паруснике из Йамейна, то ли на другом судне. В точности Дженнак этого не знал, ибо ни корабельных мачт, ни знаков Удела, ни самого моря или берега боги ему не показали; он видел лишь крохотный эпизод, что будет вплетен в незримую ткань грядущего через мгновение, через месяц или спустя десять лет. Но для атлийца этот ничтожный миг был равен расстоянию меж жизнью и смертью. Он не собирался более пререкаться с Ах-Кутумом или сообщать о промелькнувшем перед ним видении, а потому, коснувшись белых перьев, развевавшихся над головой, произнес: - Когда ты отправишься в Чак Мооль, атлиец, не рассчитывай, что уйдешь туда радужным мостом. Я думаю, что путь твой будет долог, достаточно долог, чтобы ты успел поразмышлять о рабах и о наемниках. И, быть может, ты попадешь к Коалю уже сегодня. Ведь жизнь твоя, как любил говорить один мой знакомый кейтабец, не стоит сейчас дыры от вашего чейни. О'Тига, слушавший в почтительном молчании, выпучил глаза. - Кто же это сказал, господин? - О'Каймор, тидам на службе властителя Ро'Кавары... Слышал про него? Глаза у йамейнского морехода совсем вылезли на лоб, а люди его, державшиеся в отдалении, принялись перешептываться. - Кто же в Кейтабе не знает про О'Каймора! И кто же не знает о тебе, Великий Сахем! Вы с О'Каймором - да будет он благополучен в пространствах Чак Мооль! - первыми переплыли Бескрайние Воды. У берегов Лизира шторм обрушился на ваши корабли, а вместе с ураганом пришел Паннар-Са, Морской Старик, и ты сражался с ним, светлорожденный... Так сказано в песне О'Каймора! А песня та ... - О'Тига раскрыл рот, намереваясь исполнить сказание о той схватке и победе, одержанной светлым господином с помощью Сеннама, покровителя странников, но Дженнак лишь усмехнулся. - Ты видел мой знак и слышал мои слова, - произнес он, - и теперь ты знаешь, кто я такой. Готов ли ты покориться моему приговору, кормчий? Под презрительными взглядами атлийцев О'Тига вновь повалился на колени. - Готов, светлорожденный! Я признаю, что судно мое нанято почтенным Ах-Кутумом, дабы перевезти в Коатль отряд норелгских дикарей... Я признаю, что заплатил вождям их тканями и серебром, и что люди в трюме моего корабля куплены, как скот, как горшки вина, как кипы кож или иной товар... Я признаю, что за каждого из них мне обещано по двести чейни, если смогу я избежать твоих дозорных кораблей и добраться до атлийского побережья... Я признаю все это, потомок богов, и молю о милости и пощаде! И о прощении! - Пощада и прощение - разные вещи, - вымолвил Дженнак. - Я не буду отбирать твой парусник и не пущу его на дно; вот моя милость и пощада, тидам - во имя памяти О'Каймора, кейтабца, ставшего мне другом! Но прощения не жди. Слушай мой приговор: ты высадишь всех норелгов на берег - не на родное их побережье, а прямо тут, среди бесплодных скал; пусть добираются на родину как могут и помнят, что в Стране Заката им не бывать. Потом ты отправишься в Йамейн, соберешь тридцать тысяч чейни - ровно столько, сколько обещано тебе Ах-Кутумом - и переправишь серебро в Хайан, брату моему, чаку Джиллору; и ты расскажешь всем в Кейтабе, как был наказан мною и предупрежден, что в следущий раз отберу я не деньги твои, а жизнь. Хайя! Я сказал! О'Тига вновь стукнулся лбом о твердые доски палубы; казалось, он испытывал облегчение, отделавшись столь немногим. Кейтабцы любили деньги; они умели их наживать, но умели и терять. И хотя тридцать тысяч полновесных серебряных монет являлись крупной суммой, О'Тига мог компенсировать свои убытки за два-три удачных рейса в Лизир, Иберу или в богатый золотом Нефати. Перенаселенный Кейтаб нуждался в лизирском зерне, а иберских лошадей охотно покупали во всех Уделах Эйпонны, особенно в Сеннаме. Стада сеннамитов были необозримыми, и конный мог устеречь их гораздо лучше пешего. - Хвала Шестерым! - воскликнул О'Тига. - Ты оказал мне милость, светлорожденный, ты почтил меня доверием! Ибо как ты узнаешь, что я выполню все, сказанное тобой? - Я узнаю, - сказал Дженнак, - узнаю. Он наклонился над кейтабцем, и глаза его вдруг стали темными, лицо - плоским и широким, нос - приплюснутым, а щеки - отвислыми. На мгновение О'Тига как бы узрел себя самого; он вздрогнул и сотворил священный знак, коснувшись правой рукой груди и дунув на ладонь. - Я узнаю, - повторил Дженнак, выпрямляясь. Атлийцы, кажется, что-то заметили: младший пытался дрожащими руками высечь огонь и раскурить табачную скрутку, а старший глядел на сахема Бритайи во все глаза и было заметно, что гордость борется в нем с суеверным ужасом. Наконец Ах-Кутум овладел своими чувствами и пробормотал: - А мы? Что будет с нами, светлый господин? Плечи Дженнака приподнялись и опустились. - Если я снова поймаю тебя, Ах-Кутум, то предложу на выбор: или бассейн с кайманами в хайанском Доме Страданий, или загон, полный голодных волков у меня в Лондахе. Выбирай кайманов, атлиец; они неплохо обучены и вершат скорую казнь. Волки страшнее... Кивнув, он направился к сходням среди раздавшейся толпы. Ирасса шел впереди него, Хрирд и Уртшига - по бокам; их доспехи матово поблескивали, наплечники и тяжелые браслеты щетинились стальными щипами, кистени и сумки раскачивались у бедер. Хрирд нес на плече боевой топор с изогнутым крючковатым лезвием и копейным острием; у второго сеннамита секира торчала за поясом, а в руках сверкали отобранные у Ах-Кутума ножи. Дженнак шагал между ними будто белый сокол-хасс в сопровождении двух бронированных черепах. Они были уже у самого борта, когда атлиец окликнул его. - Слышал я, что ты, светлый господин, прозван Неуязвимым. Слышал, что ты, побывав во многих сражениях, не имеешь ни ран, ни шрамов, и ни один человек не сумел коснуться кожи твоей клинком меча или наконечником копья, а стрелы тебе и вовсе не страшны, ибо их ты ловишь на лету. Верно ли сказанное? И что хранит тебя - милость богов или магия, в которой ты превзошел многих? Ни то, ни другое, подумал Дженнак. Разумеется, боги были к нему благосклонны; он являлся их избранником и он владел магическим даром. Но хранило его воинское мастерство, то умение, что преподал ему в юности наставник Грхаб. В своем роде оно тоже было волшебством - таким же, как тустла и магия кентиога; впрочем, сколь многие вещи кажутся людям волшебными, тогда как секрет их прост и постигается лишь прилежанием и трудом! Труд, прилежание и сотворенное ими искусство являлись реальностью, а неуязвимость - легендой, одной из многих, сплетенных вокруг Дженнака временем и людьми. Когда-то он был ранен - в первом своем бою, в поединке совершеннолетия; правда, за тридцать минувших лет шрам над коленом побледнел и сделался совсем не виден. - Так что же хранит тебя? - с внезапной яростью повторил Ах-Кутум. - Молчишь? Не хочешь отвечать? Ну, тогда проверим! Посмотрим, сколь сильна твоя магия! В воздухе вдруг сверкнули метательные ножи, а в руках атлийца уже трепетала новая пара - два изогнутых лезвия, готовых к броску. Сколько же их у него! - подивился Дженнак, соображая, что клинки предназначены не только ему, но и стоявшему сзади Ирассе. Ах-Кутум являлся, несомненно, мастером; лишь великий ловкач сумел бы швырнуть ножи с подобной скоростью и силой. Но всякий мастер рискует встретить более искусного, и первый нож, нацеленный в лицо Дженнака, бессильно звякнул о стальной браслет. Второй был отбит Хрирдом, подставившим свою секиру, а прочие Ах-Кутум бросить не успел: собственный его клинок, блестевший в ладони Уртшиги, внезапно ринулся к нему, змеиным жалом впился в горло и, пробив шею насквозь, вышел сзади на три пальца. Одно мгновенье атлиец еще стоял, покачиваясь и хрипя точно подраненый гриф-падальщик, потом на губах его вздулись и лопнули багровые пузыри, кровь хлынула из перекошенного рта, и он рухнул на спину, к ногам О'Тиги. Этот обмен стремительным острым железом занял время пяти вздохов; стоявшие вокруг кейтабцы увидели лишь серебристый блеск клинков и услыхали звон да хриплый выдох умирающего. Но теперь случившееся дошло до них; лицо островитян помертвели, а их тидам вновь рухнул на колени. За О'Тигой, отбросив скрутку табака, а вместе с ней - и гордость, на колени опустился молодой атлиец. Глаза его были закрыты, щеки бледны, и выглядел он так, словно висел уже над бассейном с кайманами или ждал, когда волчьи клыки вопьются в глотку. - Светлорожденный... - просипел О'Тига, - светлый господин... не карай... - Забудь о случившемся и выполняй сказанное мною, - произнес Дженнак. - Воля богов свершилась. Ступив на трап, он перебрался на палубу "Хасса". Четверо солдат потянули деревянные мостки, другие уперлись в борт парусника шестами, расталкивая корабли; затем на рулевой палубе зазвучал свистящий голос Пакити, над окованным бронзой тараном взметнулись треугольные паруса, а вслед за ними все три мачты, кела, таби и чу, украсились алыми полотнищами. Корабль из Йамейна будто бы разом откатился назад и стал удаляться, сливаясь с серыми скалами, свинцовой водой и хмурым небом. - В Лондах, - бросил Дженнак своему кормчему, снимая пышный убор из соколиных перьев. - В Лондах, Пакити! "Хасс" добычу закогтил. Теперь очередь "Чультуна". Прищурившись, он оглядел горизонт и висевший над ним Глаз Арсолана - не ослепительно-яркий, как в Серанне, а будто бы подернутый туманной дымкой. На юге клубились облака, предвещая ненастье, и ветер срывал с волн пенные гребешки, касался лица Дженнака прохладными влажными ладонями. Где-то там, на юге, в холодном море Чини, спешил к проливу второй его корабль, "Чультун"; спешил, чтоб встать на стражу между Землей Дракона и берегом фарантов. Сизый сокол сменял белого, как ночь сменяет день; вздувались под ветром и вновь опадали паруса, вставало и уходило на закат солнце, катились океанские валы от Эйпонны к Риканне, а вслед за ними текли годы - и не было им ни счета, ни числа. Интерлюдия первая. Мир. Мир был круглым, как орех или как золотистый апельсин, невиданный в Эйпонне плод, зревший лишь в Восточных Землях, на берегах Длинного моря. Еще он походил на гадательный шар из яшмы или нефрита, какие умеют вытачивать искусные майясские ремесленники, изображая на них пятьдесят мельчайших знаков алфавита либо шесть покрупнее - тех, с которых начинаются имена богов. Но все-таки орех давал более верное представление о мире, ибо его окружал твердый бугристый нарост, деливший скорлупу на две половинки. Мировая сфера тоже была разделена; правда, не каменной стеной, а Океаном Заката и Бескрайними Водами. В одном из ее полушарий от полюса к полюсу тянулся прихотливо изрезанный материк - или два материка, соединенных северней экватора узким перешейком; в другом тоже простирались обширные массивы суши, но сколь они были велики, не ведал никто. Что же касается цивилизованного континента - Верхней и Нижней Эйпонны, Оси Мира или Срединных Земель - то он был измерен мореходами и мудрыми жрецами, и всякий, окончивший храмовую школу, знал, что от северного ледяного края до Холодного Острова на дальнем юге насчитывается две сотни соколиных полетов. Речь, разумеется, шла о посыльном сером соколе-чультуне, а не о хассе с белыми перьями; хасс сильнее и крупней чультуна, он превосходный боец, но летает не с такой стремительностью, как его сизый родич. В древности, в дни Пришествия Оримби Мооль, Эйпонна казалась гигантской, как целая вселенная. Тут было теплое море меж земель - лазоревый Ринкас, окруженный с трех сторон сушей, а с четвертой, восточной - кейтабскими островами, из коих четыре, Кайба, Гайяда, Йамейн и Пайэрт, мнились столь большими, что на каждом могла бы разместиться богатая страна с полями, лесами, фруктовыми рощами, селениями и городами. Тут были две могучие реки, Отец и Матерь Вод; северная соединяла пресное море Тайон с соленым Ринкасом, южная, вбиравшая множество притоков, струилась в знойной низменности Р'Рарды, среди джунглей и непроходимых болот, заканчивая путь свой в восточном океане. Тут были горы - гигантская цепь, протянувшаяся на западе вдоль всего континента; в одних местах каменная твердь оставалась спокойной, в других, в стране Коатля или в Шочи-ту-ах-чилат, небеса подпирали огненные вершины, и временами земля содрогалась от их могучего жаркого дыхания. На севере, в Верхней Эйпонне, были льды, были хвойные и субтропические леса, были болота, озера и реки, была степь, лежавшая между правым берегом Отца Вод и Великими Западными горами; в степи бродили койоты и несчетные стада косматых быков, в озерах и реках обитали кайманы, в лесах - олени и лоси, медведи и волки, обезьяны и бобры, белки и соболя, огромные птицы керравао, не умеющие летать, а также владыка всех лесных тварей, гневливый и ненасытный ягуар. На юге, в Нижней Эйпонне, льды и снега сияли только на самых высоких горных вершинах, а у подножий их, в бассейне Матери Вод, царило вечное знойное лето. Тут, в лесах, таилось множество чудес: орхидеи с лепестками шести божественных оттенков и белоснежные кувшинки, чьи листья походили на круглый воинский щит; яркие бабочки размером в две ладони, страшные огненные муравьи и ядовитые пауки; обезьянки с драгоценным черным мехом и неповоротливые мясистые тапиры; попугаи в алом и белом оперении и мудрый владыка птиц кецаль, чьи сине-зеленые, с золотистым отливом перья ценятся превыше прочих. Но не одни лишь горы и дремучие чащи были в Нижней Эйпонне - была и сеннамитская степь, столь же широкая, как на северном материке. И все это - земли и воды, леса и степи, плоскогорья и низменности, долины рек и тысячи пресных озер - все это казалось неисчерпаемым, бесконечным, необозримым. Но мера всему - человек. И все он измеряет по себе: время меряет вздохами и кольцами горящей свечи, вес - монетами и бычьими тушами, длину - локтями и шагами, полетом стрел и соколов; одна мера - тело его, другую он создал как свечу, монетку или стрелу, а третью, живую меру, такую, как сокол и бык, приручил, заставив себе служить. Впрочем, всякой мере свой черед. Вот - земля; она обширна, и, чтобы измерить ее, нужен не человек, а люди. Народ, племя, клан, Очаг... Ибо земля измеряется угодьями и полями, городами и дорогами, числом кораблей и гаваней, количеством хижин, домов и дворцов, повозок и колесниц, шахт и мастерских - и когда всего этого слишком много, земля становится тесной. Шестеро божественных Кино Раа в предвечной мудрости своей основали шесть великих Очагов: четыре - на северном материке и два - на южном. Самым дальним из них стал Сеннам в степях Нижней Эйпонны, край скотоводов и искусных воинов; в их степи с берегов Ринкаса, из центра мира, сокол летит без малого месяц. В Верхней Эйпонне, у пресного моря Тайон, расположился Тайонел, Земля Лесов и Вод, богатая шкурами, древесиной и металлом, а в степи, у подножий Западных гор, раскинулась Мейтасса - ее племена пасут быков и мчатся на их косматых спинах в сражение, ибо привыкли они жить грабежом и разбоем. Трем другим Великим Очагам достались земли на берегах Ринкаса: пять одиссарских племен обитали в Серанне, на Цветущем Полуострове; держава надменных атлийцев воздвиглась на западном побережье; а Арсолан, Страна Солнца, занял частицу южного - небольшую часть, тогда как прочие земли его лежали в горах и долинах, граничивших с Океаном Заката. Кроме этих шести Уделов были еще страна майя и Кейтабские Острова; прочие же земли населяли дикари. На севере, у самых льдов, обосновались плосколицые туванну, мирные и робкие, как полевые мыши; а за ними, в Мглистых Лесах, в Стране Озер, в Краю Тотемов и на Острове Туманных Скал, обитали кланы краснокожих, и люди те не отличались ни робостью, ни миролюбием, ибо числили в своих прародителях филина и волка, рысь и медведя, орла и коршуна. Иные же дикари жили на океанских берегах, у самых Бескрайних Вод или у Океана Заката, либо на жарком гористом Перешейке, между Юкатой, страной майя, и Арсоланом, либо в зеленом лабиринте Р'Рарды. Последние считались самыми дикими, так как одни из рардинских племен были незнакомы с огнем, другие пожирали убитых врагов, а третьи ели коренья и насекомых, и от скудной пищи вырастали только до четырех локтей. Но даже эти карлики множились в числе, хоть и не так быстро, как народы Великих Очагов и предприимчивые кейтабцы. Границы стран год от года отодвигались, вчерашние варвары перенимали искусства и ремесла, рыбачьи деревушки превращались в порты и города; Уделы спорили за них, и каждый старался взять власть над племенами недавних дикарей и над еще неподеленными землями. Каждый Великий Очаг желал захватить торговые дороги на суше и на море, укрепиться сильным войском и секретным знанием, воздвигнуть крепости с высокими стенами, спустить на воду боевые корабли, облечь своих воинов в прочный доспех и дать им в руки не палицу и не копье с кремневым острием, а стальной меч и бронзовую секиру. Вдруг оказалось, что Эйпонна не так уж велика, что благодатных земель в ней немного, зато в изобилии бесплодных гор, мертвящего льда, смрадных болот да тропических лесов, где не посеешь маис, не выстроишь город, не проложишь дорогу - разве могилу сумеешь откопать. Но и в нее не ляжешь, ибо сожрут тело погибшего огненные муравьи, грифы-падальщики или чудовищный северный медведь, огромный, как бык. И еще оказалось, что многого нет в Эйпонне: нет злаков кроме маиса и проса, нет плодов кроме сладких ананасных шишек, нет верховых и вьючных животных кроме медлительных быков и хрупких лам. О том, что есть и чего нет, доподлинно знали кейтабцы, морской народ, ибо плавали они в Ринкасе и вдоль восточного побережья Эйпонны - где грабили, где торговали, а где строили города и порты, захватывая землю для новых поселений. Были они многочисленным народом и первыми ощутили стеснение на своих островах; и хоть заняло морское племя весь южный берег Ринкаса, основав две державы, Ренигу и Сиркул, земель ему не хватало. А раз нет земель, то нет и пищи, нет места для домов, нет пастбищ для скота, нет лесов с розовым дубом и железным деревом, из коих строились кейтабцами корабли. А без корабля нет и кейтабца - так как народ сей привык находиться в постоянном движении, ища пропитания и богатства в самых далеких уголках Эйпонны. Только ли в ней? Ведь мир, как известно, шарообразен... Это не было тайной, хранимой жрецами; о сферичности мира сообщалось в Чилам Баль, в Святых Книгах, написанных самими богами. И там же, пусть смутно и неясно, говорилось о Землях Восхода, о Риканне, лежавшей за Бескрайними Водами, о другой половине мира - быть может, столь же полной сокровищ, как Страна Заката. Но чтобы добраться к ней, островитяне нуждались в защите и покровительстве богов, а значит, им предстояло вступить в союз с Великими Уделами. Ибо в Уделах правили светлорожденные потомки Кино Раа, и среди них искали мореходы себе вождей - таких, чьи сердца тверды, чей разум ясен, чьи голоса слышны богам. Великий Восточный Поход начался в месяце Плодов, на исходе сезона Цветения, в год 1532 от Пришествия Оримби Мооль. Пять больших драммаров вышли в Бескрайние Воды; пять кораблей под парусами цветов Сеннама-Странника, Светлого Арсолана и Одисса, бога мудрости и удачи. И плыли на тех кораблях семь сотен воинов и мореходов, а вели их наследник Дома Одисса, юная дочь владыки Арсолана и умудренный жизнью тидам из Ро'Кавары, что на Кайбе, большем из кейтабских островов. И потому, когда флот достиг восточных материков, их побережья разделили три страны. Кейтабцы взяли себе обширные равнины Жаркой Риканны, названные Лизиром, лежавшие к югу от Длинного моря и простиравшиеся на восток до великой реки Нилум и земель Нефати; Лизир был населен чернокожими дикими племенами, а в Нефати, где умели строить из камня, глины и тростника, у людей кожа отливала красной медью. Земли Лизира отличались плодородием, и множество чудных зверей обитало в них; отсюда в Кейтаб везли зерно и хмельные напитки, шкуры, кость и даже золото из гор и пустынь, что находились еще дальше Нефати, за узким морем с водами красного цвета. Обширный материк, лежавший к северу от Длинного моря, был назван Ближней Риканной. Его населяли странные племена бледнокожих, люди со светлыми или огненными волосами, у коих шерсть росла даже на лицах, чем мужи их весьма гордились, называя эйпоннцев голышами и заморскими слизнями. На юге материк вдавался в морские воды тремя полуостровами, и самый западный из них, гористая Ибера, стал арсоланским владением, отчасти независимым, ибо правила им Чолла Чантар, Дочь Солнца и сагамора Арсолана. Земли ее были богаты серебром и иными металлами, на внутренних плоскогорьях полуострова росли невиданные в Эйпонне плоды и злаки и паслись табуны лошадей, чудесных потомков стремительного ветра, с которыми не могли сравниться ни ламы, ни лоси, ни быки Сеннама или Мейтассы. Люди же в Ибере обитали воинственные; селились они в домах, выстроенных из сосновых бревен, и сражались медным оружием - в отличие от племен фарантов, гермиумов, скатаров, зилов и всех прочих, бродивших в Ближней Риканне от теплого моря на юге до холодных морей Чини и Чати на севере. За водами Чати лежала Земля Дракона, самая северная оконечность материка, и жили там норелги - еще более дикие и кровожадные, чем иберы. К востоку континент простирался в неведомую даль, на сотни полетов сокола - и где-то там, на краю мира, у берегов Дальней Риканны грохотал океанский прибой. А к северо-западу от Иберы и к югу от земель норелгов лежал в океане остров Бритайя, и сделался тот остров частью Удела Одисса. И правил им Великий Сахем, отказавшийся наследовать весь Одиссар по смерти отца своего, чака Джеданны; однако был он увенчан белыми перьями и считался третьим властителем в государстве после чака Джиллора и его сына Даркады. Таким был мир. Обе половины его наконец соединились; от мест цивилизованных люди и корабли проложили дорогу к землям диким, неведомым и опасным, но обширным и полным богатств. Теперь предстояло их поделить. Глава 2. День Чультуна месяца Цветов. Лондах, Южная Бритайя. Никто не сотворял мир; возник он сам собой из пламени и света, из холода и тьмы. Мир - древо, питаемое соками пространств и времен, и возросли на сем древе многие прекрасные ветви, и листья, и плоды. Богов, как и мир, никто не сотворял; они - ветвь на древе мира. И людей не творил никто; люди - листья на ветви богов. Книга Тайн, Листы Сеннама. Я, О'Каймор, тидам О'Спады, владыки Ро'Кавары, Господин надела Чью-Та, водитель кораблей, Я, О'Каймор, достигший берегов Лизира На драммаре своем "Од'тофал кон'та го", Что значит - Алая рыба, летящая над волнами, Я, О'Каймор, кейтабец, говорю вам: Видел я дивное, узрел чудное - То, что случилось в бурю, В шторм, каких не бывает в Ринкасе, Но в одних лишь Бескрайних Водах, Где вел я свои корабли к солнечному восходу, И было на них семь сотен воинов и мореходов Под рукой властителя нашего, Светлорожденного Дженнака... Голос рапсода звенел в теплом весеннем воздухе, то жаворонком взмывая к небесам, то падая вниз будто сраженная стрелой птица, то трепеща крылышками колибри, зависшего над розовым кустом. Светловолосый рапсод пел на бритском, ибо Сага о Восточном Походе, сложенная О'Каймором, давно была переведена с резкого щелкающего кейтаба на майясский и одиссарский, на певучий арсоланский, на атли и даже на варварские языки Иберы и Бритайи. Рапсод пел, Дженнак, Амад и Ирасса слушали, Хрирд и Уртшига дремали, пригревшись на солнце и разомлев после дневной трапезы, а старый Хиримус, молчаливый слуга, подливал и слушателям, и певцу розовое вино да янтарное пиво. Долго волны бросали корабль, И гнулись мачты его, кела и чу, И ветер рвал паруса - Синие паруса цветов Сеннама, И тучи бродили над морем Как черепахи в бурых панцирях И грохотали, сталкиваясь меж собой, И стонали как сигнальный горн, Пророчащей несчастье. Долго волны бросали корабль, А потом узрел я волну среди волн, Высокую, как насыпь под храмом, Темную, как пространства Чак Мооль, Перегородившую Бескрайние Воды От земель Восхода до земель Заката. И когда поднялась та большая волна, Пришел с ней Морской Старец, Пришел демон Паннар-Са, Великий Осьминог, Огромный и грозный, пылающий яростью; Пришел и раскрыл над "Тофалом" свой клюв, И был тот клюв громаден - В четыре сотни локтей шириной... Интересно, думал Дженнак, вспоминая страшный шторм у лизирских берегов, интересно, сам ли О'Каймор, старый хитрец, сочинил эту песню? Часть слов, как помнилось ему, в самом деле принадлежала рокаварскому тидаму, и взяли их из послания, что передал О'Каймор барабанным боем с "Тофала" на другие корабли - тогда, когда буря закончилась, небеса очистились и ветер стих. Но остальное являлось позднейшим добавлением то ли самого О'Каймора, то ли его навигаторов и прочих кейтабских мореходов, склонных к преувеличениям и фантазиям не меньше, чем Амад Ахтам, сын Абед Дина, сына Ахрама Алии, сказитель-бихара из Страны Пустынь. Многое ли было добавлено и кем? Кто ведает... О'Каймор скончался в Ро'Каваре восемь лет назад, умер в почете, но не продлил род свой, не оставил ни сына, ни дочери... И некого спросить, сам ли он пропел свою Сагу, или сложили ее со слов тидама кейтабские сказители да бродячие жрецы... О, Паннар-Са с горящими гневом очами! Грозен вид его, неизмерима мощь! И ужаснулись все на "Тофале", И ослабли от страха, И распростерлись на палубе, Приняв позу покорности, И выпустили руль, и бросили парус, И приготовились к гибели, Ибо коснулось всех дыханье Пустоты, И каждый видел тропу с раскаленным углем, Что вела в чертоги Коатля... Про тропу О'Каймор ничего не говорил, как помнилось Дженнаку; насчет руля и брошенных парусов вроде бы верно, а вот про дыхание Чак Мооль, тропу, раскаленные угли и чертоги Коатля - это все добавлено потом. Ну, что ж, и соловей не поет двух похожих песен... Он покосился на Амада, сухощавого смуглого мужчину лет тридцати пяти, кивавшего в такт мерному речитативу. Его гость бихара имел вид истого ценителя: глаза полузакрыты, брови сведены над тонким орлиным носом, лоб изборожден морщинами, а губы чуть подрагивают, словно Амад уже переводит Сагу с бритунского, сочиняя притом новые строфы о тучах и волнах, руле и парусе, мачтах кела и чу. Непростая задача! Ведь его соплеменники, обитавшие среди песков, никогда не видели ни моря, ни кораблей. Затем Дженнак перевел взгляд на Уртшигу и Хрирда, прислонившихся к теплой каменной стене террасы; оба его сеннамита дремали, ибо песнь о подвигах своего вождя слышали не один раз и на добром десятке разных наречий и языков. Но Ирасса, третий телохранитель, внимал ей с раскрытым ртом, сверкающим взором и с еще большим почтением, чем Амад. Ирасса родился здесь, в Бритайе, и всякое слово, долетавшее с той стороны Бескрайних Вод, казалось ему священным откровением. И не важно, откуда то слово пришло - из Одиссара, Юкаты, Арсоланы или Кейтаба; важно, что было оно эйпоннским, принесенным кораблями и людьми с другой половины мира. Ирасса мечтал повидать ее; мечтал полюбоваться Хайаном, воздвигнутым на каменных и земляных насыпях, шумной и пестрой Ро'Каварой, Тегумом, у стен которого кончалась дорога Белых Камней, торговыми портами Накамой и Фанфлой, Седангом и Тани-шу. Несомненно, хотел он увидеть великие города Арсоланы - горную Инкалу и Лимучати, лежавший у пролива Теель-Кусам, у огромного моста, переброшенного над бурными водами; хотел поглядеть на древнюю землю Юкаты, на Храм Вещих Камней, на огненные атлийские горы и степи тасситов, на гавани Рениги и рардинские леса... Вряд ли парень подозревает, сколь близки эти мечты к осуществлению, подумал Дженнак, усмехнувшись. Рука его скользнула по шелковистой ткани одеяния к поясу, где рядом с ножом висела сумка. Он нащупал там пергаментную полоску, погладил ее пальцами, будто, прикоснувшись к ней и не видя послания глазами, мог прочесть затейливые знаки. Письмо принес сокол из Иберы, прилетевший вчера; оно было кратким, но ясным, ибо Чолла Чантар всегда изъяснялась с полной и не оставляющей сомнений откровенностью. Голос рапсода внезапно окреп, раскатился грохотом боевого барабана, и Дженнак заметил, как веки Амада дрогнули. Прелюдия кончилась; теперь начиналось повествование о делах чудесных и, прямо скажем, невероятных. Ужаснулись все на "Тофале", И ослабли от страха, И выпустили руль, и бросили парус, И повис корабль над бездной Подобно чайке с перебитым крылом. Да, ужаснулись все - но не ведал страха Вождь наш светлорожденный Дженнак! Неуязвимый воин, потомок богов, Провидец, слышавший глас Мейтассы, Мудрый, словно кецаль, Бесстрашный, как ягуар! Пожалуй, О'Каймор являлся первым, подметившим его неуязвимость... Или то был Оро'тана, тасситский вождь, с коим бились они на валах Фираты? Быть может, Оро'тана... Тридцать лет прошло с той поры - достаточно долгий срок, чтобы память подернулась мглой забвения, чтобы на события истинные стали наслаиваться легенды, на них - мифы, а на мифы - слухи... Недаром же Ах-Кутум любопытствовал насчет неуязвимости Великого Сахема и попытался проверить сей чудесный факт! Рапсод пел. Амад Ахтам, закрыв глаза, раскачивался в такт мерному речитативу бритунца. Он был человеком способным и любознательным, и за два года, проведенных в Лондахе, смог добиться многого, одолев даже знаки Юкаты, хоть письменная речь до сих пор казалась ему волшебством, а книги - предметами священными и непостижимыми. Он, разумеется, читал все песни о Восточном Походе, ибо в скромном лондахском книгохранилище запись Саги имелась; но одно дело читать, а другое - слушать. Приблизился светлорожденный к рулю, И возложил на кормило свои могучие руки, И рассмеялся в лицо Морскому Старцу, И, погрозив Паннар-Са кулаком, Направил таран "Тофала" ему в брюхо. Был тот таран, окованный бронзой, Подобен смертоносному копью; Двадцать локтей в длину, Сверкающий, как лезвие Коатля, Огромный, словно божественная секира. Ударил таран Паннар-Са Пробил его шкуру, вонзился в тело, Выпустил черную кровь, Что пролилась над водами Жгучим ядом тотоаче. И застонал ветер, Вторя крику Морского Старца; Взревел он, Свернул кольцом когтистые лапы, Защелкал со злобой клювом, Но напасть не решился. И унесло его волнами, Будто бурдюк опустевший, Из коего вылито вино, И вопль его угас Как пламя сгоревшей свечи... Так все было! Я, О'Каймор, видел! Так все было! Может, так, а может, иначе... И что ты видел, старый мошенник, и что сочинил? Вздохнув, Дженнак приподнял серебряную чашу, отпив пару глотков. Вино было привозным. Вероятно, Бритайя располагалась на мировой сфере севернее Тайонела, и лоза с веселящими сердце ягодами, дар хитроумного Одисса-прародителя, здесь не росла. Бриты были мастера варить ячменное пиво, но вино привозили из Иберы, с лизирских равнин и с вытянутого полуострова, делившего море Длинное море пополам и называвшегося Атали. Аталийское вино считалось самым лучшим - правда, как все пьянящие риканнские напитки, его сбраживали и выдерживали до невероятной крепости. Дженнак так и не сумел к нему привыкнуть, а потому разбавлял напиток водой. Ибо сказано: пьющий крепкое вино видит сладкие сны, да пробуждение горько! Фарасса, брат его, любил такое... Завистник Фарасса, злобный, как кайман... Фарасса, по воле коего погибла Виа, и сам Дженнак едва не расстался с жизнью, когда атлиец из Клана Душителей, наемник Фарассы, метнул в него громовой шар... Но эти дела, эта боль - в прошлом; и хорошо, что меч Великого Сахема остался чист и не изведал вкуса братской крови. Те, кто поклоняются Шестерым, знают: боги милостивы, они не мстят никому, но судьба превыше богов, сильнее и безжалостней их, ибо судьбу человек творит сам. Судьба и отомстила Фарассе много лет назад, еще при жизни отца Джеданны, Владыки Юга и одиссарского сагамора. Игры с атлийскими душителями не кончились добром, и однажды Фарасса проснулся с петлей на шее - проснулся, чтобы спустя мгновение отправиться в Великую Пустоту. Нелегкой дорогой, надо полагать! - Так было! - пел светловолосый бритунский рапсод, и сказитель-бихара беззвучно вторил ему, шевеля губами и кивая головой. Так было! Иные молвят: то - домыслы и сказки... Нет! Ведь я, тидам О'Каймор, видел - Видел, как светлый вождь Дженнак, Сразился с Паннар-Са, изгнав его в пучину! И видел я иное, видел дивное: Лишь прикоснулся светлорожденный к кормилу, Вслед за его рукой легла рука другая, Широкая, подобная веслу, И мощная, как древесный ствол; А за спиною вождя возникла тень, Огромная, как мачта, Одетая в небесный синий цвет. То был Сеннам, Владыка Бурь, Великий Странник! То был Сеннам, Хозяин Ветра, Властелин Дорог! То был Сеннам... Сеннам! Возможно, возможно... Но Дженнак готов был прозакладывать все свои сокровища, все свои земли, города и дворцы против дырки от атлийского чейни, что в тот миг не божественная ладонь легла рядом с его рукой, а могучие длани Грхаба. Грхаба, его наставника, коему обязан он столь же многим, как и мудрому аххалю Унгир-Брену... Поистине, один вылепил его тело и обратил мягкую глину в твердый металл, а другой вдохнул в него разум - точно так же, как великие Кино Раа, сделавшие дикарей людьми... Грхаб, О'Каймор, Унгир-Брен... За три десятилетия Дженнак слушал песни Саги сотни раз, но не затем, чтоб насладиться восхвалениями в честь победителя Паннар-Са, открывшего земли Риканны. Нет, о нет! Даже в юности у него хватало ума, чтобы не тешить свою гордость громкими словами. Он слушал, чтобы вспомнить тех троих, уже ушедших в Великую Пустоту; слушал, чтобы поразмыслить над бренностью жизни и собственным своим путем, долгой дорогой встреч и вечных разлук, как назвал ее Унгир-Брен. И еще, с робостью и страхом, он искал в себе следы ожесточения от этих потерь и радовался, не находя их. Возможно, рано?.. - думал он. Старый аххаль утверждал, что кинну, избранник богов и долгожитель, черствеет душой на исходе второго столетия... А он, Дженнак, еще так молод! По меркам светлорожденных он едва вступил в период зрелости... Но причина могла заключаться и в ином. Быть может, время пока что врачевало его раны - время или сознание того, что он хотя бы отчасти предвидит грядущее, а значит, способен им управлять. Например, он отринул власть - верховную власть над всем Одиссаром, принадлежавшую ему по праву младшего сына и наследника. Он сделал это сразу же, как умер отец, восемнадцать лет назад, и с тех пор ни разу не пожалел о своем решении. Старший брат его Джиллор оказался хорошим правителем - умным, дальновидным, а главное, хоть и одареным долголетием, но все же не столь безмерным, как кинну, избранник богов. Впрочем, что касается Унгир-Брена, О'Каймора и Грхаба, то эти потери не могли ожесточить его, так как, в отличие от Вианны, все они переселились в Великую Пустоту в положенный каждому срок, дав ему время смириться с вечной разлукой. Грхаб, правда, мог бы пожить и дольше своих семидесяти шести, зато боги послали ему легкую смерть - на арене, где он обучал молодых воинов, крутил свой железный посох, пока не лопнула жила. Его сожгли со всеми почестямии, пропев Гимны Прощания, а затем прах наставника упокоился в склоне холма, на котором был возведен дворец Великого Сахема. И служил он надежной защитой крепости, ибо сказано: там, где закопаны кости сеннамита, споткнется враг, и топор его покроет ржавчина, а на копье выступит кровь. Дженнак, впрочем, на это поверье не полагался, а в память о наставнике выписал из далекого Сеннама двух его юных родичей - Хрирда и Уртшигу. Как все сеннамиты, они были хорошими воинами, с именами, громыхающими будто громовые раскаты или рычанье ягуара в лесу. Да и полукровка Ирасса им не уступал, отнюдь не уступал... И все же Дженнак не чувствовал себя с ними так спокойно, как с Грхабом. Для него, умудренного возрастом и опытом, это было понятно. Грхаб, всевидящий и всеслышащий Грхаб, являлся его учителем, а этих троих он учил сам - и, как всякий наставник, ощущал ответственность за их жизни. Ведь сказано в Книге Повседневного: боги говорят с юношей устами вождя, отца и старшего брата... Так что для своих телохранителей он был и учителем, и властелином, и отцом, и старшим братом. Бритунский рапсод заканчивал песню славословием в честь господина Бритайи и самого божественного Сеннама-Странника, покровителя путешествующих, Владыки Бурь и Ветров. Голос его был подобен клекоту орла: Велик светлый господин, Отважный, неуязвимый, Избранный Кино Раа! Боги явили ему милость, Сам Странник коснулся его руки, Направил его, дал силу, Помог сокрушить Паннар-Са! И пусть о том знают все. Я, О'Каймор, сказал! Песню эту, одно из многих сказаний Саги о Восточном Походе, сегодня исполнили для Амада, для другого странника, пришедшего в Бритуйю почти из столь же далеких мест, как и сам Дженнак, но не в запада, а с востока. Амад Ахтам, сын Абед Дина, не был воином и предводителем воинов и путешествовал ради собственного удовольствия, а также в поисках сказочной земли, где царят мир, справедливость и полное благолепие. Такого края он не нашел, зато за восемь лет странствий с избытком нахлебался всяких горестей - довелось ему побывать нефатским рабом, гребцом на галерах разбойников-мхази, пленником в Лизире и Атали. Наконец попал он в лапы дикарей, что бродили в лесах Ближней Риканны, а оттуда - прямиком в Лондах, во дворец Великого Сахема. Но характер у Амада был легким; хорошее он помнил, а плохое предпочитал забывать - не в пример своим соплеменникам, отличавшимся, по его словам, мстительностью и злобой. Кроме новых песен и нравов далеких земель его интересовали языки. Он обладал редкостной восприимчивостью к чуждым наречиям и знал их едва ли не все, какие имелись в бассейне Длинного моря; появившись же в Лондахе, он выучил бритский, одиссарский и кейтаб едва ли не в шесть месяцев. Дженнак вспомнил об этих его талантах, когда сказитель-бихара, почтив певца глубоким поклоном, произнес: - Хотелось бы мне, светлорожденный господин, услышать эту историю на языке твоей родной земли. Он так мелодичен и приятен, что я, внимая шелесту дубовой кроны, - новый поклон в сторону бритского певца, - невольно повторял все сказанное, но словами, пришедшими из края благоуханных магнолий. Конечно, в меру ничтожных сил моих и способностей, дарованых светозарным Митраэлем! Я, скромный сказитель, уверен, что в земле твоей есть великие певцы, и рядом с ними мой голос - писк комара против соловьиных трелей. Вот бы послушать их! - Послушаешь, - молвил Дженнак, кивком разрешая бриту удалиться. - Послушаешь, сказитель, если отправишься со мной на ту сторону Бескрайних Вод. Только не в край магнолий, а в страну гор и прекрасных дворцов под золотыми кровлями. Язык тех мест еще приятней одиссарского, а бог, хранящий их, во многом подобен твоему Митраэлю. Он заметил, как дрогнули руки Ирассы, сложенные на коленях, как шевельнулись его усы, и усмехнулся. Потом взглядом показал Хирилусу на кувшин, и слуга тотчас наполнил кубок Амада. - Не об этом ли божестве ты говоришь? - Сказитель поднял глаза к солнцу, чей щедрый послеполуденный свет струился над широким Теймом, омывал город, раскинувшийся у подножия холма, дубовые рощи на другом берегу реки и темные поля, еще не подернутые зеленой дымкой первых всходов. - Если о нем, мой господин, то значит, ты собираешься в Арсолану. Но бог ее все-таки не похож на Митраэля. Митраэль вечно сражается с темным Ахраэлем, да будет тот проклят, сожжен и развеян над знойными песками! А всякий, кто коснулся оружия, даже божественного топора с лунным лезвием, поневоле становится жесток и карает нарушивших волю его. Не прими сказанное на свой счет, господин, ведь мы говорим о богах, не о людях! Да и боги твои иные, совсем иные... даже Провидец Мейтасса, даже грозный Коатль, Владыка Мертвых... Иные, молчаливо согласился Дженнак. Зато твои, сказитель, слишком похожи на людей, сцепившихся в драке из-за тощего керравао с ощипанным хвостом! Амад, как и многие другие обитатели Риканны, не мог почему-то усвоить идею о милосердии и доброте божества, а также о том, что злых богов не бывает. Злой бог или демон - порождение людской фантазии, нечто вроде гигантского осьминога Паннар-Са, существующего лишь в песнях и сказаниях кейтабцев, но никак не в реальности. А Кино Раа были реальны, как воздух и солнечный свет, ибо в давние времена пришли они к людям, соединились с ними кровной связью и, удалившись по ту сторону Чак Мооль, продолжали делиться с ними своей мудростью. Конечно, они были добры и не карали никого - даже суровый Провидец Мейтасса, даже грозный Коатль! Разве бог может быть злым? Ведь он - бог! Однако в Риканне придерживались иного мнения. В одних ее частях, вроде Бритайи, Нефати и далекой страны Амада, богов делили на добрых и злых, на светлых, вроде Митраэля и бритского Куула, чьим символом являлся Священный Дуб, и темных, ночных, подобных Ахраэлю, прародителю всяческого зла. Добрые боги сражались со злыми, то временно побеждая, то уступая им, и тогда на землю обрушивались великие бедствия вроде наводнений, засух, ураганов и извержений огненных гор. Предполагалось, что когда-нибудь произойдет самая последняя и грозная битва, в которой Добро победит Зло либо наоборот; это уж зависело от склада характера племени, измыслившего своих нелепых богов. Ну, а затем, коль все-таки победит Добро, состоится великое судилище, и каждому воздастся по заслугам: праведных ждут сладкое вино и утка, запеченая с ананасами, а грешников - вечные страдания. Вот и все, что сулил людям бог от щедрот своих! Ибо, называемый добрым и светлым, он не отличался добротой, а грозил отмщением за всякий проступок, и проступков тех было не счесть. Например, кочевникам-бихара не полагалось щадить врага, омывать тело перед молитвой, вкушать пищу каждый восьмой день, мочиться в сторону востока, есть вареных в молоке цыплят. За каждое из этих прегрешений Матраэль мог осудить их на вечные муки, а шаманы, его служители, закопать провинившегося живым в песок или бросить под лошадиные копыта. Были в Риканне и другие племена, не делавшие различия между злом и добром, так что их многочисленные боги не делились на два враждующих лагеря, а были все одинаково мерзкими, кровожадными и алчными к людскому вниманию и особым дарам, называемым жертвой. Все они вроде бы покровительствовали смертным: одни - в сражениях, другие - в мирном ремесле, третьи - в домашних делах; но все они были ревнивы и грозили людям такими же страшными карами, как и светлый Митраэль. В Ибере, скажем, поклонялись богу войны Одону, любившему видеть на жертвенном алтаре печень плененных врагов; огненосная Мирзах предпочитала рыжих жеребцов, а супруг ее, похотливый Зеан - молоденьких девушек. А если бы иберы не дали положенного, то на них ополчился бы разом весь сонм божеств, ставших такими же безжалостными к людям, как бихарский Ахраэль, отец зла. Нелепость, разумеется! Такая же, как непрерывная битва Митраэля с Ахраэлем или запрет пускать струю на восток! Впрочем, и нелепое таит нечто - пусть не истину, не красоту идеи, но прелесть наивного и музыку человеческих слов. Дженнаку уже не раз пришлось убедиться в этом, поскольку Амад, отличавшийся изысканной вежливостью, считал, что должен расплатиться за всякое удовольствие. Расплатой же большей частью служили истории, коими был он набит по самое темя - легенды бихара и иных народов, волшебные сказки и притчи, а также все, что случилось с ним на долгом пути из жарких восточных пустынь в дубовые леса Бритайи. О пустынях он и повел сегодня речь, вытащив из-под лилового одиссарского шилака странный предмет - маленькую лиру из гнутых антилопьих рогов, скрепленных деревом, со струнами из жилок. Звучанье ее, совсем не похожее на нежный посвист флейт и веселый дробный рокот барабана, напоминало Дженнаку стон раненого зверя - не ревущего в ярости хищника, а гибнущего олененка или детеныша робкой ламы. Но надо признать, Амад играл на своем инструменте с великим искусством, хотя извлекаемые им мелодии были грустными - песни ночи, не дня. Перебирая струны, он произнес: - Ты почтил меня, господин, призвав певца из дубовых рощ, дабы услышал я сказание о великих твоих подвигах и странствиях, о битве с морским злом, порождением Ахраэля, и о божестве, заступившемся за тебя... Дивная это история! Столь же дивная, как и то, что сижу я в мире и покое у ног божественного отпрыска, который узрит и правнуков моих, и их детей, и детей их детей... Воистину, чудо! - Не все в той чудесной истории правда, - сказал Дженнак, глядя, как Хирилус заботливо наполняет чашу сказителя. В Бритайе, не знавшей ни письменности, ни книг, к любому рапсоду относились с великим уважением, и даже дикие шоты, обитавшие на севере, в горах, не верившие в Куула и рубившие священные дубы на дрова, никогда не трогали певцов. - Не все правда? - Амад пожал неширокими плечами. - А нужна ли тут правда, светлый господин? Ведь в песнях поется о величественном, и люди хотят послушать о богах и героях, о сражениях с демонами, а не о том, что ремень сандалии натер герою мозоль. Есть правда жизни, - он ударил по струнам, взяв низкий стонущий аккорд, - и есть правда песнопения, - теперь звук лиры был нежным, как шелест ветра в розовых кустах. - Это две различные правды, и каждая на свой лад верна. - Есть только одна правда, - возразил Дженнак. - Ты же говоришь о том, что бывает она неприятной и страшной, и потому люди временами предпочитают ложь... Но не будем пускаться в споры, Амад! Кажется, ты собирался рассказать историю? - Да, мой господин - историю о пустынях. Ты часто спрашивал меня, на что походит пустыня, где нет ни деревьев, ни трав, ни воды, а одни лишь пески да жаркое солнце, но я, ничтожный, не могу поведать о ней - поведать так, чтоб ты почувствовал ее величие и покой, равный покою смерти. И хочу я повести рассказ не о том, как выглядит пустыня, но отчего появилась она, и кто ее создал, и зачем. Послушай, владыка, и ты, наверное, поймешь, что есть у нее свое назначение и цель, как у всего остального в нашем мире. Дженнак кивнул. Действительно, ему случалось расспрашивать Амада про пустыни, ибо подобных ландшафтов в Эйпонне не было. Он много где побывал, путешествуя и сражаясь: видел северные тайонельские леса и огромное пресное море, лежавшее среди них как сапфир в обрамлении малахита; видел атлийские плоскогорья и жаркие болотистые джунгли Перешейка, где между деревьев курится белесоватый смрадный туман; видел дельту Отца Вод и поднимался на север по великой реке шириною в пять, шесть, а то и во все десять полетов стрелы; видел кейтабские острова, подобные зеленым букетам, плывущим в изумрудно-синих водах Ринкаса; видел град Лимучати у пролива Теель-Кусам и переброшенный над ним гигантский мост, творение арсоланских мастеров; видел дубовые леса Бритайи и Ближней Риканны, иберские скалистые берега, тасситские и лизирские степи. Но побывать в пустыне ему не довелось - в настоящей пустыне, где не растет трава, и до самого горизонта тянутся знойные бесплодные пески цвета расплавленного золота. Говорили, что за лизирской степью как раз и находится такая ужасная земля, и тянется она до рубежей Нефати и реки Нилус; дальше лежит узкое море с красноватой водой, а за ним - снова пустыня, та самая, в которой и обитали бихара, амадовы сородичи. Собственно, как рассказывал Амад Ахтам, сын Абед Дина, им приходилось кочевать рядом с пустыней в засушливой степи либо между оазисов, затерянных в песках - только там можно было найти воду, корм для горбатых непривередливых верблюдов, для овец и лошадей, да еще кое-какую живность, достойную стрелы. Такая суровая жизнь сделала из бихара отличных воинов, выносливых, безжалостных и упорных в бою. Амад, очевидно, считался среди них выродком, так как кровопролития не терпел и не желал участвовать в грабительских походах соплеменников. - В давние времена, когда Митраэль создал землю, - начал он, мерно ударяя по струнам, - увидел светозарный бог, что она бесплодна и некрасива, ибо покрыта песком и камнями, и даже реки текут среди пустых и голых берегов, а морские волны бьются о безжизненные скалы, подобные клыкам дайвов, слуг Ахраэля. Не понравилось увиденное светлому богу, и долго сидел он в тоске и печали, оглядывая сотворенное им и размышляя, чем и как украсить простиравшуюся на все четыре стороны пустоту. Потом он начал собирать камни, простые камни, что валялись вокруг в изобилии, темные, угловатые и мертвые, как и положено камням. Но в руках Митраэля начали они наливаться светом, и появились среди них золотистые и голубые, алые и зеленые, всех шести божественных цветов и оттенков, про которые ты рассказывал мне, светлорожденный. Тут сказитель поклонился в сторону Дженнака, отпил вина из чаши и бросил взгляд на телохранителей. Убедившись, что сеннамиты проснулись и тоже слушают его, а Ирасса внимает с нескрываемой жадностью, Амад довольно кивнул и коснулся струн. Протяжные аккорды поплыли над террасой, словно подчеркивая грусть и тоску Митраэля, взиравшего на бесплодную землю. - Собрал светозарный бог великое множество камней и свалил их в огромную сверкающую груду среди песка. А потом зачерпнул полную ладонь самоцветов - а в ладони его поместился бы весь твой дворец, о господин! - и пошел вдоль морского берега, вдоль рек и озер, перешагивая холмы и горы, попирая ступнями своими твердь сотворенной им земли. И повсюду Митраэль бросал цветные камешки - где один, где два, где целую щепотку; и, касаясь почвы, обращались они в раскидистые деревья, в кусты, покрытые цветами, в тростник и пальмы, в насекомых, людей и птиц, и во всяких живых тварей из тех, что бродят в степи и в лесу, охотятся на подобных себе либо питаются травами. Не забыл Митраэль и о водах; щедрой рукой бросал он камешки в соленые морские волны, в быстрые реки и прозрачные ручьи, дабы и там появилась жизнь - бурые и зеленые водоросли, большие и малые рыбы, водяные змеи и ракушки, и всякие чудища со множеством ног, обитающие в пучинах - вроде того Паннар-Са, с коим сражался мой господин. - Склонив голову, Амад заглянул в свой кубок, и Хирилус тут же наполнил его вином. - Оглядел Митраэль землю, украшенную лесами и лугами, полную жизни, и звуков ее, и красок, и ароматов - и возвеселился в сердце своем, ибо стала земля прекрасной. Но была она велика, и светлому богу пришлось не раз возвращаться к сверкающей груде камней, так как ладони его - хоть и огромные! - не могли зачерпнуть разом столько волшебных семян, чтоб хватило их засеять всю землю. Долго странствовал по ней Митраэль, творя свое доброе дело, но однажды, вернувшись к своим животворным камням, увидел, что они иссякли, и лишь несколько алых самоцветов валяется в песке. Решил он сперва набрать еще камней, но огляделся вокруг, скользнул взглядом по песчаной равнине и призадумался. Вот, - сказал себе Митраэль, - украсил я мир цветами и зеленью, создал тварей живых, летающих, плавающих и бегающих, создал людей, и займутся люди своими людскими делами; будут они пасти скот, охотиться и сражаться, множиться в числе, продлевать свое племя, собирать полезные злаки и разбрасывать свои шатры в степях, лесах и у подножий гор. Но главное, должны они помнить о боге - то-есть обо мне; петь мне хвалу, исполнять мою волю и заветы, которые я им дам, молиться, приносить жертвы, говорить со мной и помнить обо мне всякий миг. А для того, чтобы не отвлекались они видом плодоносящих деревьев и пышных трав, пригодных для скота, видом зверей и птиц, коих можно выследить и убить, видом прозрачных вод и высоких гор, нужно дать им подходящее место для молитвы. Место, где они могли бы обратиться душою к богу, забыв о прочих местах и видах, более приятных и располагающих к грешным мыслям. Тут светозарный Митраэль огляделся еще раз и вопросил себя: какое же место подходит лучше этого? На все четыре стороны - один песок, совсем недвижный, в отличие от волн морских; а над ним - только просторное небо, и нигде ни гор, ни холмов, ни деревьев, ни крохотной былинки... Воистину, нет лучшего места, чтоб говорить с богом, озирая бескрайние пески да небеса и чувствуя свою ничтожность! И, поняв это, Митраэль оставил пустыню такой, какой была она в первые дни созидания; отвел ее светлый бог для молитв и раздумий, для кающихся и алчущих милости его, и для возлюбленных своих детей, угодных его сердцу. Для бихара! Амад в последний раз ударил по струнам и смолк. Взгляд Дженнака скользнул по лицам слушателей. Его сеннамиты выглядели равнодушными, ибо светлый Митраэль не был их богом, и все его старания украсить и оживить землю могли касаться Риканны, но никак не Эйпонны; в ней царили иные божества, и обратиться к ним разрешалось в любом месте, приняв одну из семи предписанных поз. Хирилус, старый молчаливый брит, застыл с кувшином в левой руке, а правой вцепился в бороду - видно, желал представить пространство, засыпанное из края в край песками, что для лесного жителя было делом непростым. Что же до Ирассы, тот едва ли не подпрыгивал на кожаной подушке и сверкал глазами, собираясь задать не меньше десятка вопросов. Лишь почтение к господину сдерживало его язык. Усмехнувшись, Дженнак кивнул ему. - Клянусь свиной щетиной! - Ирасса стукнул о колено кулаком. - Разве неживые камни могут обратиться деревьями, зверями и даже людьми? Все было совсем не так! Был Куул, и была Келайна, его женщина, и от союза их родился желудь - огромный желудь, повыше той груды камней, что навалил твой Митраэль! Тот желудь Куул закопал в землю и поливал его собственной кровью и мочой три дня; а на четвертый из желудя вырос дуб, а на нем другие желуди, и было их больше, чем шерстинок на медвежьей заднице. Вот от них-то все и пошло! Желуди с вершины дуба обратились людьми, а те, что висели снизу - зверями и деревьями. И потому дуб - святое древо Куула, и молиться надо под его кроной, а не в песке. Песок подходит лишь для черепашьих яиц, а не для людей. Разве не так? - Песок - возможно, - с мягкой улыбкой произнес Амад. - Но я, мой славный воин, говорил не о песке, а о песках. Пески же - совсем другое дело. - Не вижу, чем большая куча песка отличается от малой, - пробормотал Ирасса. - А вот объясни-ка мне, сказитель, отчего камушки, коими игрался твой Митраэль, были разного цвета? Ты помянул шесть божественных красок - выходит, были среди них черные и белые, синие и красные, зеленые и желтые... Зачем? - Ну, это совсем просто! Белые обратились в лягушек и рыб, существ холодных и склизких, родственных туманам над водами и трясинами; зеленые стали растениями твердых почв, а желтые - мхом и тростником, что растет на болотах и в речных поймах; черные - жуками да пауками, ибо таков их цвет и сей день; синие - ползучими гадами, ящерицами, змеями и червями, ну а красные - зверьми, птицами да людьми, так как кровь у них алого цвета, и посему... - Погоди, сказитель! - прервал Амада Ирасса с ехидной усмешкой. - Тут ты чего-то путаешь, Хардар тебя забери! Ведь алое и красное - совсем разные цвета и суть их различна. У распоследнего вонючего койота кровь красна, как у меня или тебя, но живем мы шестьдесят зим, а если повезет - то еще десять или двадцать. А у владыки лорда Дженнака кровь алая и светлая, и то - кровь богов! Потомки их властвуют над всеми Великими Уделами и живут вдвое и втрое против нашего. Из каких же камней сотворены они твоим светозарным Митраэлем? На миг Дженнаку почудилось, что сказитель растерялся: у Митраэля и впрямь не нашлось бы алых камней для потомков Шестерых, чей век был долог, словно течение Отца Вод. Особенно у кинну, жизнь коего измерялась не одним и не двумя столетиями! Но словесный поединок был привычным полем брани для Амада, и потому он быстро пришел в себя, ответив с хитростью сказителя, привыкшего играть словами: - А из каких желудей с дуба твоего Куула сотворили господина Дженнака и его родичей? Ирасса, однако, с ответом не промедлил: - Из самых верхних, само собой! Из тех, что дольше грелись на солнце, клянусь хитроумием Одисса! Не выдержав, Дженнак расхохотался. Его молодой телохранитель не знал сомнений, и Священный Дуб был для него такой же реальностью, как явление Шестерых. Религия кинара никак не совмещалась с наивной верой бритов, но Ирасса противоречий будто бы не замечал, бессознательно отбрасывая их и оставляя то, что казалось понятным и ясным. Куул и Тайонел были для него единым божеством, поскольку кто же, кроме Тайонела, покровителя земли и вод, смог бы вырастить за три дня огромное дерево, поливая его собственной мочой и кровью? Арсолан являлся, несомненно, солнечным богом Пайруном, Коатль - воинственным Кохалусом, а Одисс - божественным кузнецом Триром, столь же искусным в ремеслах и столь же хитроумным, как сей Великий Ахау, прародитель Дженнака. Он поднялся с подушки, обогнул низкий широкий столик, уставленный бокалами и блюдами, и похлопал Ирассу по плечу. - Помнишь, парень, что было сказано Амадом? Когда бог вернулся последний раз в пустыню, то увидел, что животворные камни иссякли, и лишь несколько алых самоцветов валяется в песке. Вот от них-то и произошли светлорожденные! От этих самых камней, что лежали внизу кучи! На губах Ирассы расцвела усмешка, но Амад Ахтам, сын Абед Дина, сморщился, потер выпуклую горбинку на носу и виновато покачал головой. - Прости, мой господин, но такого не может быть. Никак не может! Те алые камни, что лежали в самом низу, превратились в нас, в бихара... * * * Приближалось время Вечернего Песнопения. Дженнак остался один, но с террасы не ушел, а принялся мерить ее шагами из конца в конец, от цветуших кустов рододендрона, привезенных из Хайана и высаженных в западном углу, до столь же нежных и розовых зарослей местного шиповника, благоухавших со стороны востока. Сама терраса открывалась на юг, и с нее он видел лежавший у подножия холма город, реку, уже алевшую всполохами вечерней зари, и каменные причалы с десятком трехмачтовых боевых кораблей, многочисленными торговыми парусниками и рыбачьими челнами. У каждой пристани высился столб с ликами Сеннама-Странника, а всю гавань со стороны суши огораживали двухэтажные бревенчатые казармы и хоганы семейных воинов и военачальников, тарколов и санратов. Как и прочие строения Лондаха, возведены они были на местный манер из неохватных ошкуренных стволов, просмоленных и вкопанных торчком в землю; кровлей служили тесаные доски и черепица, а над крышами торчали трубы печей, пригодных не только варить, коптить и жарить, но и обогревать жилища. Вид их поразил бы обитателя теплой Серанны, однако у моря Тайон, где Время Белого Пуха было столь же холодным, как в Бритайе, Дженнак видел такие же очаги, сложенные из камней. За казармами и причалами, в полете стрелы от берега Тейма, был насыпан высокий земляной холм, вершина которого несла дворец и храм из розоватого песчаника. Дворец ничем не напоминал хайанский, гнездо Ахау Юга: не было тут широких проемов и арок, а были прочные дубовые двери и узкие окна, забранные решетками и стеклом; не имелось уютных двориков и цветущих садов с бассейнами, но лишь мощеные камнем площадки и переходы, скрытые стенами в десять локтей толщиной; не было мягких ковров из перьев, керамических масок, зеркал и литых серебряных подсвечников в форме змеи либо разинувшего пасть ягуара, но радовали глаз резные дубовые панели, шкуры медведей и волков, брошенные на пол, и чеканка по медному листу, изображавшая то сцены охоты, то воина на колеснице, то стадо оленей или клыкастых лесных кабанов. Если бы не это убранство, дворец Дженнака больше походил бы на крепость - да он, в сущности, и являлся крепостью, особенно в первые годы, лет двадцать назад, когда власть над бритами держалась на стальных одиссарских клинках, огненном порошке и смертоносных самострелах с железными шипами. Склоны холма почти отвесно обрывались вниз, и в этом тоже был свой смысл и свое назначение: кактус тоаче не прижился в Бритайе, и потому здесь не представлялось возможным вырастить на пологих откосах непроходимый живой заслон или огородить им рвы и валы цитадели. И потому, вместо тоаче с ядовитыми шипами, в ход шли камень, известь, просмоленные бревна и крутые земляные насыпи. Что же касается доспехов, то их изготовляли не из панцирей огромных черепах (которые в окрестностях Лондаха не водились вовсе), а из стальных колец и бронзовых пластин. К счастью, Южная Бритайя была богата металлами, не драгоценными, а простыми, оловом, медью и железом, подходившими для клинков, и для доспехов, и для стволов громовых метателей. Водился тут в изобилии черный горючий камень, так что все искусства, где нужны жаркий огонь, тяжкий молот, печь и гончарный круг, в Лондахе процветали. Но как не похож был этот бревенчатый город с редкими каменными домами на прекрасный Хайян, паривший над берегом Ринкаса, вознесенный вверх на сотнях причудливых платформ! Вместо просторных площадей, окруженных склонами холмов, змеились тут длинные улицы и переулки, обрубленные с трех сторон защитными валами, а с четвертой - речным откосом; вместо кольца душистых магнолий с огромными белыми цветами окружали Лондах поля, яблоневые сады и дубовые да тисовые рощи; вместо прудов, обсаженных зеленью, пересекали город пять-шесть каналов с крутыми мостиками на гранитных сваях; вместо сверкавших под солнцем золотых песков тянулись к югу заросшие травой да ивами берега Тейма. Но эта непохожесть не отталкивала и не раздражала Дженнака, ибо город сей принадлежал ему и создан был его мыслью, заботами и трудами. Как и вся страна, зеленая Бритайя! Временами, глядя на Лондах с вершины холма, он чувствовал себя подобным Одиссу, своему великому прародителю. Некогда, в легендарной древности, Хитроумный Ахау примирил Пять Племен Серанны, создав из них новых народ; примирил и дал им властителей светлой крови, сделал единым целым, воздвиг крепость державы над песком и прахом былых раздоров. Не повторен ли труд Одисса им, Дженнаком? Как некогда сам Ахау-прародитель, он явился в дикий край и покорил его враждующие племена - где силой, где убеждением, где угрозами либо магией, служившей ему столь же верно, как тайонельский меч и тысячи солдат... Он сухо рассмеялся, вспомнив физиономию Тууса, упрямого вождя валлахов - в тот миг, когда увидел вождь умершего отца и выслушал его советы. К счастью, духов предков, истинных или поддельных, в Бритайе уважали, что не раз спасало страну от кровопролития, а самих бритов - от уничтожения. Теперь все это осталось в прошлом; теперь в южной Бритайе из каждых десяти человек двое были одиссарцами, а четверо - полукровками, их потомками, и эта связь обеспечивала верность бритов куда надежней, чем оружие и солдаты. Жаль покидать Лондах, промелькнула мысль, однако пора... Пора! Пришел день, когда нужно отправиться в дорогу, дабы не разрушилось созданное им, дабы мог он и впредь идти путем своего предназначения - переправиться на материк, усмирить разбойников-фарантов, пройти в земли гермиумов и скатаров, достичь могучих рек, Даная, Днапра и Илейма, что текут в росайнских чащобах и степях над двумя солеными морями... А потом он пойдет на север, в Землю Дракона; отправится туда с тысячами воинов и сотнями драммаров, выстроит крепости на берегах Чати и Чини, мощные форты с метателями, а у стен их заложит города... И норелги перестанут продавать мужчин в Эйпонну, ибо Эйпонна сама придет к ним - придут сыны Одисса со своими богами, своим неодолимым оружием и своим мастерством... Придут, породнятся с норелгами, и будет в их земле как в Бритайе... А коль не захотят они жить среди скал и снегов, то можно переселить их с полуострова на материк... переселить мирно, ибо земель в Ближней Риканне хватит. Пока хватит! Разумеется, все эти планы требовали времени - быть может, целой сотни лет, но разве время не повиновалось ему? Он, кинну, мог распоряжаться временем с гораздо большей определенностью, чем любой другой светлорожденный, ибо жизнь его мнилась бесконечной, и он не прожил и десятой ее части. А значит, не стоило жадничать и скупиться; несколько месяцев, которые он проведет в Эйпонне, не значат ровным счетом ничего. И в то же время значат очень много - ведь любое бедствие на родине, кровопролитная война, крушение Великих Очагов, могли сокрушить и его собственные замыслы. Дженнак пошарил у пояса, вытащил туго свернутую полоску кожи, расправил ее, всмотрелся. Буквы были выписаны красным цветом Одисса, в знак почтения к его Дому, и только внизу сверкал золотистый солнечный диск на фоне контура Иберы. Чолла... Волосы, как крыло ворона, черные веера ресниц на золотисто-бледных щеках, пухлые алые губы, слабый запах цветущего жасмина... Избавляясь от наваждения, он сильно потер веки и вновь перевел взгляд на пергаментную полоску. Там рукой Чоллы было выведено: "Прибыл морской вестник из Лимучати, принес послание: Че Чантар, владыка Арсоланы и мой отец, желает видеть тебя. Я тоже. Постель моя пуста и пусто сердце. Если я позову, ты приплывешь, мой вождь?" Он остался для нее вождем, подумал Дженнак; остался одиссарским наследником, хотя белый убор с серебряным полумесяцем давно носит сын Джиллора. Впрочем, и над его головой развеваются белые перья, только скрепляет их не лунный серп, знак наследника, а маленький сокол с разинутым грозно клювом... И этот выбор он сделал сам, променяв судьбу властительного кецаля на жизнь сокола-непоседы... Что ж, мужчина должен отбрасывать собственную тень! На миг сожаление кольнуло его - не из-за власти, потерянной им, из-за Чоллы. Многие годы протекли с того дня на лизирских берегах, когда руки Чоллы обнимали его, и много женщин согревали ложе Дженнака - смуглые одиссарки и белокожие дочери Бритайи, девушки из Иберы, с материка и привезенные из далекого Нефати... Женщин у него было много, но не было любви; ее он опасался, ибо любовь вела к потерям, а потери - к страданию. Впрочем, он расплатился бы самой жестокой ценой, если бы встретил женщину, достойную любви, такую, как Вианна, его чакчан, его ночная пчелка... Но подобных ей не попадалось. Девушки Одиссара были пылкими и искусными, бритки - нежными и покорными, красавицы Нефати чаровали своей хрупкой прелестью, а женщины фарантов оказались столь же неистовыми в любви, как и в бою. Но не было такой, что сочетала бы пылкость и нежность, отвагу и ум, страсть и стыдливость... Не было! Ни одной! Включая и Чоллу Чантар, слишком любившую властвовать - и в постели, и в хогане, и в делах мира либо войны. Но, быть может, она изменилась? Тридцать лет - большой срок, даже для светлорожденной... Сильные пальцы Дженнака скомкали послание, и мысли о Чолле покинули его. Теперь он думал о ее отце, о премудром Че Чантаре, правителе Арсоланы, самом древнем из живущих на Земле людей, коему, по самым скромным подсчетам, минуло два с четвертью столетия. И он не собирался умирать! Он правил твердой рукой, и, как утверждали очевидцы, был бодр и выглядел чуть ли не тридцатилетним. Правда, светлорожденные не ведали старости и дряхлости, сохраняя молодую силу до самого конца; затем в считанные дни кожа их покрывалась морщинами, выпадали волосы и зубы, а кровь густела, становясь не светло-алой, но багровой, как у прочих людей. И вскоре наступал конец, быстрый, однако не мучительный; светлорожденные засыпали, чтобы пробудиться на дороге, ведущей в Чак Мооль. Когда же вступит на нее арсоланский властитель? От всего сердца Дженнак желал, чтобы это случилось не скоро, но подобное долголетие казалось ему подозрительным. Джакарра, старший из его братьев, возглавлявший Очаг Торговцев, умер на сто восьмом году; его отец Джеданна, Ахау Юга, дожил до ста сорока двух лет, а Унгир-Брен перешагнул рубеж третьего столетия. Но даже он все-таки не мог сравниться с кинну... А Че Чантар?.. Впрочем, размышления эти казались Дженнаку бесплодными, и он попытался угадать, почему арсоланский властитель настаивает на личной и срочной встрече. Они были знакомы лишь по переписке и обменивались посланиями раз в два или в три месяца; письма отправлялись в Хайан на одиссарских кораблях, а оттуда соколы или гул сигнальных барабанов нес их в Инкалу, в горную столицу Арсоланы. Но сейчас, как утверждала Чолла, прибыл морской вестник - и значит, обстоятельства переменились; морских вестников в Лимучати было не больше десятка и посылали их лишь с самыми важными и секретными сообщениями. Что же желает сказать ему Че Чантар? О чем посоветоваться? Какое тайное дело обсудить? Ситуацию в Одиссаре? Но там события развивались нормально. Джиллор, великий воитель, делил власть с младшим из своих сыновей, наследником Даркадой; его старший сын возглавлял братство глашатаев, лазутчиков и судей, следивших за соблюдием закона, а трое остальных потомков - братство Торговцев, Очаги Ремесленников и Земледельцев. Очаг Гнева, объединявший многоопытных избранных воинов, окончательно слился с одиссарской армией, и члены его стали тарколами да санратами среди копейщиков и стрелков, среди тех, кто пускал громовые шары из метателей, и среди колесничих и конников, нового войска, сражавшегося верхом на завезенных из Бритайи и Иберы скакунах. Племенная структура Кланов была окончательно разрушена, и вожди ротодайна, хашинда и шилукчу, кентиога и сесинаба, сохранив свои личные земли и хоганы, утратили власть над людьми. Многие из семей первых наследственных сахемов пошли служить в войско либо занялись торговым промыслом, вступив в купеческое братство; многие строили корабли, боевые драммары и грузовые парусники, и пускались в плавание по Бескрайним Водам - на север, в богатые города Восточного Побережья, захваченные Джиллором в Шестой Северной войне, или на юг, в дебри Р'Рарды и к Дикому Берегу. Многие же из более мелких вождей, вторых и третьих, продавали свои усадьбы и, подобно Пакити, отправлялись с верными своими сторонниками на новую родину, в Бритайю, где ждали их приключения, опасности, богатство и слава. Поток этих переселенцев рос и ширился с каждым годом, и было ясно, что через десять-двадцать лет он перехлестнет на материк, так что фарантам и гермиумам придется потесниться. Но то были проблемы Дженнака, никак не касавшиеся премудрого Че Чантара и его державных интересов. Все эти годы Великий Сахем Бритайи свято соблюдал договор с арсоланским Очагом и не посягал на земли в бассейне Длинного моря - ни на саму Иберу, ни на Атали, Нефати и другие территории в Ближней и Жаркой Риканне, кои могли со временем оказаться под властью Че Чантара и Чоллы, владычицы Чоар, правившей в Ибере. Возможно, арсоланский сагамор желал посовещаться насчет притязаний Ах-Ширата Третьего, повелителя Коатля? Коатль нуждался в новых землях; расположенный среди огнедышащих гор, он был стиснут между южными одиссарскими границами, высоким хребтом, преграждавшим путь к Океану Заката, и княжествами Перешейка, где миазмы зловонных трясин порождали желтую и красную болезни. Разумеется, атлийцы могли бы без особых трудов захватить плодородные земли майя, но независимость Святой Страны гарантировалась Арсоланой и Одиссаром; пожалуй, начнись вооруженный конфликт, к ним присоединились бы и Тайонел, и Сеннам, и даже кейтабцы со всем своим флотом, колониями и островами. Так что Ах-Шират довольствовался тем, что присвоил себе титул Простершего Руку над Храмом Вещих Камней, и не пытался отправить своих воинов и свои корабли на запад, через воды Ринкаса. Конечно, его сдерживал Одиссар - многотысячная армия, стоявшая вдоль северных атлийских рубежей, чье превосходство было доказано не раз за последние два века, в ходе семнадцати войн. Тех, что случились раньше, не считали, хоть и помнили о них; но самыми разрушительными оказались три последние. Пятнадцатую полувеком раньше вел Фарасса, отбросивший атлийцев на семь полетов сокола от дельты Отца Вод; шестнадцатую - сам Дженнак, еще в бытность свою наследником, перед второй своей экспедицией через Бескрайние Воды; а за время семнадцатой Джиллор доказал, что одиссарские метатели ничем не хуже атлийских и могут повергнуть в прах стены самых надежных крепостей. Выяснив это, Ах-Шират притих на целое десятилетие, а потом, не жалея золота и серебра, принялся скупать и ввозить в свою державу норелгов. Они были выше и много сильней атлийских солдат - крепкие воины, способные отразить атаку тяжелой пехоты одиссарцев. Лазутчики из Очага Барабанщиков, чьи донесения пересылались Дженнаку, утверждали, что норелгов в Коатле уже тысячи три. Не о них ли хотел поговорить Че Чантар? Не об этой ли угрозе и о нарушении божественных заветов, запрещавших торговать людьми? Но эта проблема уже решена, размышлял Дженнак, меряя террасу неспешными шагами. Ах-Шират получил предупреждение от Джиллора, и отныне одиссарские корабли будут стеречь пролив между морем Чати и морем Чини, будут охранять его с месяца Молодых Листьев по месяц Покоя; ну, а в прочие дни на стражу встанут снега и ветра, шторма да метели. И хоть богат Коатль, ни за какие чейни не подкупит он больше кейтабцев - даже с Йамейна и Пайэрта, падких на серебро, точно пчелы на мед. Однако у Че Чантара могли найтись другие поводы для встречи. Скажем, притязания тасситов, проникших в Шочи-ту-ах-чилат, к берегам Океана Заката, и начавших строить боевые драммары, что являлось совсем необычным занятием для кочевых племен, предпочитавших до сих пор разбой, охоту и скитания в необозримых степях. Прежде тасситов боялись, ибо они единственные из всех Великих Очагов умели справляться с огромными свирепыми косматыми быками, так что не всякое сильное войско смогло бы отразить удар их орды. Но теперь в Одиссаре была своя конница, и лошади, несущие на спинах копейщиков и стрелков, оказались быстрее воинства на быках, а копья и стальные шипы из арбалетов - губительней тасситских бумерангов и дротиков. Правда, конных воинов в одиссарской армии насчитывалось всего лишь сотен пять, но первый урок был преподан, и Ко'ко'ната, властитель Мейтассы, отвел своих диких всадников на запад, к горам. Горы были хоть и высоки, но изрезаны ущельями и каньонами, и через несколько лет отанчи и кодауты, два многочисленных тасситских клана, пересекли их и обрушились на мирные города Шочи-ту-ах-чилат, Места-где-трясется-земля. Теперь они принялись за постройку флота - само собой, руками побежденных, ибо тассит умел натягивать лук, а не строгать доски и ткать паруса. Но сколько кораблей будет построено? Вряд ли сотни... И вряд ли они представляют опасность для арсоланских флотилий, для огромных боевых плотов, вооруженных метателями, что господствуют в прибрежных водах Океана Заката... Вот если бы вместе с драммарами Ко'ко'ната повел на юг, через Коатль, своих всадников!.. Тогда дело иное: все земли Арсоланы, что лежат на берегу Ринкаса, были бы захвачены, а потом пришельцы обрушились бы на Инкалу и сказочно богатую Ренигу... Но разве Аш-Шират пропустит Ко'ко'нату? В своих горах он господин, и все перевалы, все ущелья, все дороги перегорожены стенами его цитаделей. Тасситы же не умеют штурмовать крепости и взрывать их огненным порошком, да и скакуны их непривычны к горным тропам... Так что тревожит Че Чантара? И зачем понадобился ему Дженнак, правитель далекой Бритайи в другой половине мира? Дженнак, бывший наследник Одиссара, отринувший власть и руку прекрасной Чоллы Чантар? Сокол, а не кецаль... правда, почти бессмертный сокол... Но кто доподлинно знает об этом? Знал Унгир-Брен, знал отец, чак Джеданна, догадавалась Виа... быть может, Фарасса... Все они мертвы, и никто не раскрыл его тайну! О ней не ведает даже Джиллор... Умный Джиллор, проницательный, терпеливый и любящий младшего брата... Но и он не догадался, потому что о кинну знают немногие; он до сих пор уверен, что брат отправился в Земли Восхода влекомый тягой к приключениям, более необоримой, чем тяга к власти... Пусть думает так! Ведь истину ему не узнать... Возможно, лишь сын его, Даркада, поймет... догадается на склоне дней своих... Перегнувшись через перила, Дженнак залюбовался "Хассом", лучшим из кораблей, стоявших когда-либо в гавани Лондаха. Балансиры его были опущены, паруса свернуты, и лучи заходящего солнца освещали полотнище с раскрывшим клюв соколом, что сиротливо висело на мачте; бронзовые стволы прикрыты кожами, руль поднят, на кормовой башенке - ни единого человека, и лишь у стрелкового помоста маячат фигуры двух часовых. Корабль выглядел сейчас будто подбитая птица, брошенная охотником за ненадобностью, но Дженнак знал: стоит ему взмахнуть рукой, отдать приказ сигнальщикам, и сразу же ударит барабан, пристань и палуба наполнятся людьми, лязгнут цепи, что держат корабль у пирса, зашуршат канаты, взметнутся алые паруса, и Пакити, его тидам, вытирая с губ капли вина, свистящим голосом велит рулевым править на стрежень. И вскоре раздвинутся, уйдут за корму лесистые берега Тейма, лягут под окованным бронзой тараном морские волны, и Пакити спросит: "Куда править, светлый госс-сподин? На север ли, ловить кейтабских жаб, на запад ли, в благосс-словенную Серанну, или на юг, в Иберу, богатую лошадьми и серебром?" И он ответит... Ему показалось, что "Хасс" встрепенулся и натянул причальную цепь, точно почуяв неслышный ответ. Подожди, сказал ему Дженнак, подожди; еще не сегодня, еще не пришло время, еще не выбран сулящий удачу миг. Завтра - День Попугая, за ним - Голубя, Керравао, Пчелы, Паука, Камня и Глины... кто же отправляется в дорогу в такие дни? А вот любой из двух следущих, День Воды или День Ветра, подойдут вполне... День Ветра даже лучше, ибо в свисте ветров слышен голос Сеннама-Странника... И, словно подтверждая эту мысль, с дальнего края холма, из-за дворцовых башен и стен, долетел негромкий посвист флейты. Звук ее струился над рекой, над пристанями и затихшим городом, над дубовыми рощами и полями, где пробуждались к недолгой жизни зернышки пшеницы и ячменя, над яблонями, осыпанными белым снегом цветов, над мирной и тихой долиной Тейма, над землей, которую боги Эйпонны взяли уже под свою защиту и покровительство. Вскоре к тонкой мелодии флейты присоединились мужские голоса, сливаясь с шелестом листьев и трав, с плеском речных струй и далекими птичьими трелями. Солнце медленно опускалось за темную стену леса под этот торжественный хорал без слов, и диск его казался сейчас не ослепительно-золотым, но алым, как кровь светлорожденных. А в фиолетовых небесах, меркнущих с каждым вздохом, сверкающими колючими искрами начали загораться звезды. - На чем зиждется мир? - пробормотал Дженнак. И ответил: - На равновесии света и тьмы, тепла и холода, тверди и жидкости, добра и зла... Вечернее Песнопение отзвучало, и Лондах вновь погрузился в тишину. Интерлюдия вторая. Боги. Что есть бог? - вопрошалось в Книге Тайн, и там же давался ответ: существо, наделенное бессмертием, силой и мудростью. Но это определение не означало, что бог - или боги - являются всеведущими и всевластными; судьба была выше богов, и для каждого живого создания, для ничтожного муравья, для человека или мудрого бессмертного божества она была своей, особой и неповторимой. Впрочем, что касается человека, судьба и боги не диктовали ему никаких решений и не навязывали собственной воли; человек был наделен свободой выбора. Это значило, что он, творя зло или добро, реализуя свои таланты, цели, прихоти и желания, сам строил свою судьбу - разумеется, прислушиваясь временами к советам богов. Их было шестеро, и в Эйпонне их называли Кино Раа, что на древнем майясском языке значило - Шестеро Богов. Юката, земля майя, считалась Священной Страной, ибо там, почти шестнадцать столетий назад, явились боги, принесенные в мир людей Оримби Мооль, Ветром из Пустоты. Откуда пришли они и куда ушли, завершив свою миссию, оставалось непознанной тайной, ибо в скрижалях завета, в четырех Книгах Чилам Баль, написанных богами, о том не было сказано ни слова. Но Кино Раа, сколь далеко ни пришлось им удалиться, не покинули смертных; всякий мог говорить с ними и слышать их глас - тем отчетливей, чем большей душевной силой был одарен человек. Богов называли Ахау, Владыками, но владычество их не вело к тирании духа; по сути, они являлись лишь покровителями и советчиками, и всякий, говоривший с ними, говорил как бы с собственной совестью. Очутившись в Юкате и познав язык населявших ее людей, боги открыли им свое предназначенье и свои имена. Теперь, по прошествии многих столетий, их имена, возможно, звучали не так, как прежде - но в том ли суть? Всякий знал, что Арсолан - бог света, Защитник и Покровитель Справедливости; людей же он защищал первым делом от самих себя, от собственной их злобы, невежества и тупости. Коатль, бог Мрака и Смерти, был иным, более суровым нежели Арсолан; он покровительствовал воинам, но не всем, а сражавшимся во имя чести либо защищавшим свою землю и свой хоган. Коатль властвовал над Чак Мооль, Великой Пустотой, куда удалялись умершие, и он же, советуясь с остальными божествами, назначал им путь искупления. Каждый погибший в бою, умерший от недуга или по другой причине отправлялся в Чак Мооль и путешествовал туда до той поры, пока тело его не обращалось прахом в земле, в воде или в пламени погребального костра. Там, в запредельных пространствах, всех странников ждали покой, исполнение желаний и приобщение к Вечности. Но у достойных и недостойных пути в Чак Мооль были различны; одни шествовали туда по тропам, устланным лепесками роз, по мосту из радуги и невесомым лунным лучам, другие шли дорогой страданий, одолевали поля раскаленных углей, продирались сквозь заросли ядовитых кактусов, пересекали болота с кайманами. Во время этого мучительного пути умерший взвешивал жизнь свою и избавлялся от дурных желаний - ибо, как говорилось в Чилам Баль, страдания и думы о содеянном зле совершенствуют человека. Арсолан властвовал над небесными светилами, Коатль - над посмертным миром, а за водами и земной твердью присматривал Тайонел, милостивый к тем, кто кормился от их щедрот - к земледельцам, рыбакам и скотоводам. Часто приходилось ему быть посредником между богами и людьми, ибо глас Тайонела слышался в шорохе листьев и трав, в рокоте прибоя, в гуле ветра и журчанье ручья; и он любил, когда отзывались люди таким же образом, песней без слов, когда человеческий голос сливается с посвистом флейты, порождая мелодии моря, гор и лесов. И потому жрецы возносили священные Песнопения - Утреннее и Дневное, Вечернее и Ночное; и гимны эти являлись единственной жертвой, угодной божествам Эйпонны. Три мира, земной, небесный и посмертный, принадлежали трем богам, являясь сценой для спектакля, что ставила судьба. А в играх тех многое зависело от удачи, и потому удача являлась отдельным божественным промыслом, отданным в руки Одисса, Хитроумного Ахау; он, искусник и мудрец, покровительствовал хранителям знаний, певцам и ремесленникам. То был веселый бог, любивший подшутить и над собою, и над людьми, щедрый на всякие проделки и придумки; а самой удачной из них, как считали многие, оказалось вино. Он научил Пять Племен готовить хмельные напитки, а потом, будто оправдываясь, сказал: пьющий крепкое вино видит сладкие сны, да пробуждение горько. Впрочем, эти слова не попали в Чилам Баль, и оставалось неясным, произнес ли их Одисс или мудрый жрец древних времен, не поощрявший пьянства. Сеннам, пятый из божественных Кино Раа, более прочих любил странствовать и за годы Пришествия измерил всю землю. По суше он передвигался пешком, но в морях, как утверждают легенды, плавал на гигантской черепахе. Сеннаму были покорны ветры и бури, льды и снега, дождь и град, тучи и облака - все, что мешает или помогает путнику; Сеннам был богом странствующих, покровителем мореходов, гонцов и торговцев. Как у людей, у богов - своя судьба, но они, мудрые и бессмертные, способны предвидеть ее; лучше же всех искусством предсказаний владеет Мейтасса, божество Судьбы и Всемогущего Времени. Но и Мейтасса не властвует над судьбой; он лишь способен узреть во мгле предстоящих столетий тень еще не свершившегося, отблеск будущих поражений и побед, великих открытий и разрушительных катастроф. Иногда Мейтасса посылает людям видения и вещие сны, но немногие могут похвастать его дарами - только избранным приоткрывает он мглистый полог грядущего. Редки такие люди, и все они - кинну, пророки и долгожители; но долгая жизнь суждена лишь тем из них, к кому не приходит ранняя смерть. Объявившись в Юкате и пробыв там некое время, боги отправились в странствия, двигаясь от берегов Ринкаса на запад, север и юг. Коатль остановился неподалеку, в Стране Дымящихся Гор; Мейтасса пришел в степи Верхней Эйпонны, Одисс - в края, лежавшие за великой рекой, в цветущую землю Серанны. Пути Тайонела легли северней, к пресному морю Тайон, где три месяца в году падает белый холодный пух, бушуют вьюги, а лиственные деревья стоят голыми, убранными лишь инеем да снегом. Светлый же Арсолан миновал Перешеек и поднялся в горы, что высятся над Океаном Заката подобно увенчанной льдом стене; но в горных долинах, у бурных рек, воздух свеж и приятен, а земли, согретые солнцем, плодородны и порождают всякие травы и злаки. Дальше всех ушел Странник-Сеннам; он продвигался вдоль горного хребта на юг, пока не добрался до самого края мира. И были в том краю просторные степи и леса, были скалы на океанском побережье, были сочные травы и несчитанные стада быков - и были люди. Но двуногие существа, обитавшие в то время по всей Эйпонне, лишь обликом своим да речью напоминали людей. Во всем же прочем были они хуже дикого зверя: охотились, как звери, и размножались, как звери, и сбивались в стаи, и нападали друг на друга под водительством самых свирепых и злобных. Ведом им был лишь закон силы, не понимали они красоты движений, звуков и слов, не пели песен, не строили жилищ, и поклонялись демонам - ягуару Тескатлимаге, рогатому и клыкастому Хардару, филину Шишибойну, грому и молнии, тучам и скалам. Воистину, были они не людьми, а жалким подобием людей, ибо человек, как сказано в Книге Тайн, существо, наделенное телом, свободой и разумом. Над их же телами и волей властвовали жестокие вожди и злобные шаманы, а значит, разума в их головах имелось не больше, чем в гнилой тыкве. Долгое время великие боги провели среди дикарей, обучая их многим искусствам: как тесать камень и плавить металл, как смешивать глину с песком и обжигать ее в печах, как как вскапывать землю и сеять маис, как строить жилища, как собирать из досок и бревен плоты и корабли, ставить на них мачты и натягивать канаты, как готовить ткань из хлопка и дубить кожи. А еще учили Кино Раа путям сетанны, определяющей деяния и жизнь людскую; и понимались под ней благородство и отвага, достоинство и доблесть, мудрая сдержанность и верность - то, что дает владыкам право властвовать, а всем прочим - покоряться им без ущерба для чести и свободы. Еще учили они песнопениям, майясскому языку и письменным знакам, коими тот язык передавался в пятидесяти символах; учили позам и жестам киншу, дабы и без слов могли люди выразить почтение и внимание, удивление и приязнь, покорность и гнев. Еще говорили они, как следует мерить малое и большое, как отсчитывать время по солнцу и фазам луны, как взвешивать и вычислять, как накапливать полезное и тратить его, когда придет нужда. Они не запрещали людям почти ничего; не запрещали охотиться и воевать, копить богатства и домогаться власти, верить в демонов и духов, отправляться за добычей в кровавые набеги. Все это в природе человеческой, и боги, не запрещая жестокое, говорили: камень истины тяжел, и его не спрячешь в мешке лжи; и еще говорили: если страдает невинный, кровь его падет на голову мучителя. А потом добавляли: истина отбрасывает длинную тень, но лишь умеющий видеть узрит ее. Помните об этом; и помните, что для каждого наступит свой черед собирать черные перья. И все эти слова богов были записаны в Святых Скрижалях Чилам Баль. Впрочем, не одними лишь искусствами и пониманием прекрасного одарили людей великие Кино Раа, но и собственной кровью. Этот дар, однако, достался не всем и хранился в веках бережливей прочих - ибо что сравнится с даром долголетия? Пребывая в шести краях Эйпонны, боги сочетались со смертными женщинами и оставили потомство, от коего произошли шесть родов правителей, чья кровь была светлее, а кожа - не столь смугла, как у остальных эйпоннцев. Еще отличались они цветом глаз, подобных то нефриту, то изумруду, пухлыми губами и прямыми носами; лица же у них были узкие, лбы - высокие, а брови приподняты от переносицы к вискам. Эти потомки богов приняли власть над шестью Великими Уделами, над Одиссаром и Арсоланой, над Мейтассой и Коатлем, над Сеннамом и Тайонелом; и была та власть крепка, ибо сагаморы, сахемы и жрецы с божественной кровью жили долго, век или два, накапливая могущество и опыт и до самых последних дней сохраняя силы молодости. Наследовал же сагамору младший из сыновей, выживший в поединке совершеннолетия, и был этот обычай мудрым, так как каждый новый властитель правил в своем Очаге едва ли не сотню лет и за это время успевал сделать многое. Но о владыках Эйпонны будет рассказано в другом месте; теперь же вернемся к ее богам. Увидев, что зерна брошены в добрую почву, боги возвратились в Юкату, страну майя, и повелели выстроить Храм Вещих Камней близ древнего города Цолан, в месте, где свершилось их Пришествие. Храм этот был сложен из каменных плит на плоской скале с обширными пещерами, где находилось прежде святилище Тескатлимаги, демона-ягуара. Пещеры очистили, захоронив останки жертв, затем стены были выровнены, и на них искусные каменотесы-майя вырезали слова богов - все четыре Книги Чилам Баль, каждую в особом подземелье и окрашенную в свой особый цвет. Оттенки же, любимые богами, проистекали из сущности их и были таковы: у солнечного Арсолана - золотой и желтый; у грозного Коатля - черный цвет, а также пепельный и серый; у Тайонела - зеленый, как травянистые равнины и леса; у Одисса - алый, красный и пурпурный; у Сеннама-Странника - синий, фиолетовый и голубой, оттенков моря и небес; у Мейтассы - белый и серебристый, как туман, скрывающий грядущие века. Что же до самих Священных Скрижалей, то полный их свод включал четыре Книги - Книгу Минувшего, Книгу Повседневного, Книгу Мер и Книгу Тайн. Книга Минувшего была написана Мейтассой и Коатлем серебристыми знаками по черному фону, и излагалась в ней история Пришествия и странствий Кино Раа в Верхней и Нижней Эйпонне. Книга Повседневного, принадлежавшая Тайонелу, была составлена из двух частей, выбитых на двух стенах пещеры; в одной бог давал советы, полезные в дни войны и мира, в другой пояснял их притчами и сказаниями о людях и животных, дабы смысл его речей был ясен всякому. Знаки в Книге Повседневного были изумрудными, как листья дерева, а фон - светло-зеленым, оттенка весенних трав. Третью Книгу, Книгу Мер, написал пурпурными письменами по алому фону Хитроумный Одисс. Говорилось в ней об искусстве измерения - ибо, не отсчитав ширины и длины, не заготовишь доски для корабля, не взвесив ношу, не погрузишь ее в повозку, не зная меры времени, не выплавишь металл, не сделаешь упругий лук для самострела. Об этом и говорилось в Книге Мер, однако меры те были человеческими, а не божественными; сами же Кино Раа измеряли расстояние и время, вес и объем иначе, поскольку в Чак Мооль, откуда пришли они в мир людей, все было таким огромным, что сокол и за год не облетел бы крохотной частицы Великой Пустоты. Последняя Книга, Книга Тайн, как и Книга Повседневного, тоже состояла из двух частей. В первой, называемой Листами Арсолана и написанной золотом по желтому фону, трактовались философские материи, и была она представлена в виде вопросов и ответов. В ней объяснял Арсолан, что такое мир и какова природа божества и человека, в чем смысл знания и веры, и почему знание можно продать и подарить, а веру - нельзя. Однако не все божественные слова были понятны без толкований мудрецов-аххалей. Так, помянув о людской разумности, утверждал Арсолан, что разум есть свет минувшего в кристалле будущих свершений, а означало сие, что человек живет памятью о прошлом и из опыта прошлого строит планы на будущее. О мире же Арсолан говорил, что зиждется он на равновесии света и тьмы, тепла и холода, тверди и жидкости, добра и зла. И долгие годы минули, пока не открылся аххалям истинный смысл сказанного: как нет белого без черного, так нет доброго без злого. Вторая же часть Книги Тайн, Листы Сеннама, была написана им синими знаками по голубому фону и посвящена устройству мира и Вселенной. Этот текст был особенно сложен, так как говорил Сеннам о вещах, которые не обозришь глазом и не услышишь ухом; а все расстояния и величины давались в божественных мерах, которые ум человеческий не мог ни объять, ни исчислить. Но в скрытом знании имелись крупицы понятного: к примеру, то, что мир кругл и огромен, и что континенты его находятся в равновесии: в одной половине - Эйпонна, в другой - Риканна. Итак, боги оставили свой завет, Святые Книги Чилам Баль, и удалились в Великую Пустоту, но в Эйпонне слова их были приняты не всеми. Навязывать же религию было нельзя; один из немногих запретов гласил, что принуждение убивает веру, и лишь взирая на истинно верящих дикари способны познать божественный свет новых истин. Кое-кто пожелал принять эти истины - в Кейтабе, на Перешейке, на берегах Бескрайних Вод и Западного Океана; там вчерашние рыбаки сделались торговцами и мореходами, охотники - земледельцами и строителями городов. Но племена, обитавшие в жаркой Р'Рарде, были слишком невежественными, а северяне из Мглистых Лесов и Края Тотемов - слишком воинственными; и те, и другие предпочли древние верования и поклонялись лесным демонам и духам. Была еще горная страна Чанко, лежавшая у границ Арсоланы, чьи жители не пускали к себе иноземцев, и никто не мог сказать, во что они верят и каким богам приносят жертвы. Были туванну, кочевавшие у вечных льдов, были туземцы Дикого Берега за дельтой Матери Вод, был Холодный Остров, и во всех этих местах о Кино Раа и религии кинара слышали немногие, даже спустя шестнадцать веков после Пришествия. В самих же Великих Очагах вероучение цвело и крепло, хотя и тут люди домыслили божественный завет. Временами домыслы их граничили с отступничеством и могли дать повод для религиозных войн, но клинок в делах веры не значил ничего, и это спасало Эйпонну от серьезных потрясений. Религия была всего лишь идеей, хотя и очень важной, а боги говорили, что за идеи сражаются только глупцы; умные же воюют за власть, земли и богатства. Но с течением веков кое-какие идеи стали навязчивыми и казались уже неотделимыми от власти, богатства и прочих земных благ. Таким являлось отступничество Пятикнижия, процветавшее среди кочевых тасситских племен. Тасситы включали в Чилам Баль еще одну книгу, пятую, якобы утерянную - Книгу Пророчеств, в которой будто бы утверждалось, что Очаг Мейтассы будет владеть миром, всей Эйпонной, а также заморскими землями, какой бы протяженности они не оказались. Среди благородных вождей и простых кочевников многие верили, что зал с пятой скрижалью был замурован в древности кознями враждебных Очагов, прежде всего - Одиссара и Арсоланы; спрятан за каменными стенами, дабы из памяти поколений изгладилось предсказанное Мейтассой. Твердо верили в это тасситы и мечтали завоевать Цолан, найти и вскрыть пятый зал храма. В Сеннаме тайком поклонялись Хардару, древнему богу воинов, охотников и пастухов. Впрочем, то было самое невинное из заблуждений; сеннамиты клялись Хардаром и поминали его перед битвой, но жертв ему не приносили, и во всем прочем оставались правоверными кинара. Но в Коатле, где сохранился тайный Клан Душителей, приверженцев Тескатлимаги, дела обстояли серьезней: Великий Ягуар жаждал крови, и потому его адепты охотились на людей, дабы гибелью их ублажить свое божество. В Тайонеле продолжали поклоняться Брату Волку и Отцу Медведю, а сильнейшее из племен, клан тайонельского сагамора, звалось Детьми Волка; воины его носили на шлемах серые волчьи хвосты. В Одиссаре же хранили тайное волшебство кентиога, умение вызывать на воде картины далеких мест и менять внешность. Но в остальном заветы кинара не нарушались. Святилища, которых имелось немного, были посвящены Шестерым богам - всем вместе, а не одному из них. Храмы почитались местом священным, но молиться богам можно было где угодно, хоть в поле, хоть в мастерской, хоть в харчевне, сидя за чашей вина. Храмы же предназначались для сохранения знаний и божественных заветов, для пророчеств и предсказаний, для обучения киншу, лекарскому искусству и другим умениям, кои отличают человека от невежественного дикаря. Первым и самым древним считался Храм Вещих Камней в Юкате, но и в иных уделах были воздвигнуты святилища. В Тайонеле, у гигантского водопада близ моря Тайон, был выстроен Храм Глас Грома, чьи жрецы умели различать в грохоте падающих вод божественные пророчества и советы. К западу от атлийских рубежей, в пещере на берегу Океана Заката, был Храм Мер, где хранили камни, бронзовые стержни и сосуды, с помощью которых отсчитывали вес, длину и расстояние; там же находился сталактит, сочившийся каплями влаги, и всплеск - время меж падением двух капель - измерялось полутысячей человеческих вздохов. Но после того, как в десятый век Пришествия содрогнулись огненные горы, вода в подземном источнике иссякла, и с тех пор время отсчитывали по кольцам на мерных свечах и падению капель в стеклянных сосудах. Еще был Храм Арсолана в Инкале, а в Хайане, одиссарской столице, воздвигли Храм Записей, Там хранились архивы и книги, карты, рисованные на пергаменте или вылепленные из глины на больших медных подносах, старинные изваяния и маски, изделия из перьев, раковин, нефрита и яшмы, и прочие редкости, коими был богат Одиссар. Были и другие храмы, но все они предназначались для хранения заветов и мудрых книг, но не для молитв. Молитва, общение с Кино Раа, являлось личным делом каждого; и, молясь, человек не клянчил милостей у богов и не каялся в грехах. Он обращался к ним, поверял тайны своей души, в надежде получить совет или знамение. Это единственное, о чем просили богов Эйпонны; почти единственное, если не считать милосердия к умершим. Вот и все о богах. Для обитателей Эйпонны они были такой же реальностью, как земляной плод или тростник, из которого плели циновки; ведь боги, подобно плодам и тростнику, были и оставались неотъемлемой частью мира. Люди не страшились их и почитали, зная, что Шестеро Ахау - не гневные капризные ревнивцы, но мудрые советчики, ведущие человека путем сетанны, утешители, что облегчают муки тела и страдания души. И все было бы хорошо, если бы боги, принесенные Ветром из Пустоты, побывали не только в Срединных Землях, но и в Риканне, наделив ее обитателей своей мудростью и своей кровью. Но этого не случилось; и то, что не сделали боги, предстояло завершить людям. Глава 3. День Пальмы месяца Света. Западная Ибера, побережье Бескрайних Вод. Есть солнечный бог, но нет бога жарких сердечных стремлений; есть бог воинов, но нет бога любовной битвы; есть бог земли и вод, но нет бога объятий и ласк; есть бог мудрости, но нет бога страсти; есть повелитель над ветрами, но нет владыки над чувствами; есть провидец грядущих судеб, но и он смолкает, заслышав шелест шелков любви. Ибо любовь превыше всего, и нет над ней власти, и нет богов; а потому не отвергай любви, не отвергай зова женщины, ибо он - сама жизнь. Книга Повседневного, Притчи Тайонела. - Плевок Одисса! - Плеть Чоллы свистнула в воздухе, и ее жеребец, рыжий с белыми подпалинами, нервно затанцевал, не в силах сообразить, что вызвало гнев хозяйки. - Плевок Одисса! - повторила Чолла. - Атлийский пес! Чтоб Сеннам завел его во тьму! - Туда он и попал, - отозвался Дженнак, натягивая поводья. Его конь был пепельным, цвета потускневшего серебра - прекрасный скакун с огненными глазами и седой гривой. Лошади Иберы все-таки лучше бритских, отметил про себя Дженнак, а вслух произнес: - Я полагаю, Сеннаму не пришлось трудиться - ведь в Великой Пустоте царит такой мрак, что даже летучей мыши не отличить правого крыла от левого. Пухлые губы Чоллы Чантар гневно дрогнули. - И ты столь спокойно говоришь о случившемся? Во имя Шестерых! Куда катится мир! Атлиец, пес, ничтожество, поднял руку на светлорожденного! Метнул клинки в потомка богов! А ведь этот Ах-Кутум называл себя вождем! Вождем, не людоедом из рардинского леса! Но где же почтение к заветам Чилам Баль, к светлой крови и к Кодексу Долга? Где путь сетанны, которым должен следовать вождь? Где, я спрашиваю? Владычица Иберы была прекрасна в гневе, и Дженнак невольно залюбовался ее разгоревшимся лицом. - Видишь ли, - произнес он, сохраняя спокойствие, - Ах-Кутума погубило любопытство. Он захотел проверить, правда ли я неуязвим. Любопытство - очень сильная эмоция, тари, сильней почтения к заветам и к божественной крови. Ну, а сетанна и долг... Он понимал их по-своему, путая цвета Коатля и Мейтассы. Чолла, успокаивая жеребца, похлопала его по шее; на руках ее тонко зазвенели серебряные браслеты. Как показалось Дженнаку, работа была местной и превосходной - не хуже, чем украшения, сделанные в Кейтабе или в Арсолане. - Цвета и слова... - протянула Чолла, изогнув тонкую бровь. - Если назвать черное белым, ворон не обратится в лебедя, ведь так, мой господин? - Решительно взмахнув рукой, будто разрубая что-то невидимое, она заявила: - Ты должен был уничтожить всех на том корабле. Снять голову с другого атлийца, тидама скормить акулам или повесить, а парусник пустить на дно вместе с кейтабцами и дикарями-норелгами. - Повесить? - Дженнак недоуменно сморщился. - Повесить кормчего, этого О'Тигу? Что это значит, моя прекрасная тари? Чолла взглянула на него не без сожаления. - Казнь, мой вождь, казнь! На прочной веревке делают скользящую петлю, одевают человеку на шею и вешают его на ветке дерева. А ты мог бы повесить своего О'Тигу на мачте. - А! - Теперь Дженнак понял, в чем дело. Похожим образом бриты расправлялись с пленными, только вешали они их за ноги, вниз головами, принося в жертву Священному Дубу. Казнь эта была мучительной и долгой, и он ее отменил. Волки быстрей расправлялись с преступниками. - Этот способ казни пришел к нам из Северной Иберы, - сказала Чолла. - Вот как! А что еще пришло к вам из Северной Иберы? - Многое. Зерно и мед, железо и овцы с тонкой шерстью, и вина не хуже одиссарских. Мой старший сын... Чолла вдруг смолкла, и ее изумрудные глаза потускнели. Ее сыновья и ее супруг, Ут Лоуранский, являлись как бы запретной темой, и Дженнак, за все три дня пребывания в Сериди, сам ее не поднимал. Но, разумеется, прислушивался к тому, что говорили воины и слуги, да и люди его держали глаза раскрытыми. И потому было ему известно, что рыжеволосый Ут, с коим некогда осталась Чолла - по своей воле и собственному желанию - лет через девять или десять пал в битве с морскими разбойниками-мхази, оставив супруге двух сыновей и власть над обширным уделом, занимавшим весь юго-восток полуострова. Но Чолла там не осталась; собрала войско со всех своих земель, призвала из Арсоланы опытных мужей и отправилась на запад, к океанскому берегу, покоряя диких иберов где силой, где убеждением, где страхом перед грозным именем покойного супруга. Теперь владычица Чоар - так называли ее среди местных племен - повелевала всей Южной Иберой, а старший из ее сыновей сражался в Северной, дабы расширить пределы своей страны. Младший же воевал с мхази, обитавшими на островах в Длинном море, и война эта продвигалась к успешному завершению - во всяком случае, морские разбойники уже не тревожили иберов, а думали о том, как сохранить собственные шкуры. Что же касается самой Чоллы Чантар, то она прочно обосновалась на берегах Бескрайних Вод. Прибывшие из Арсоланы мастера разыскали удобное место - там, где в океан впадала широкая медленная река с плодородной долиной, окруженной холмами и апельсиновыми рощами. На каменистом полуострове между рекой и океаном встал город Сериди, столь же похожий на прежние иберские рлселения из бревен и дерна, как блистающий бронзовый щит на воронье гнездо. И царила в нем, а также во всей Южной Ибере, прекрасная и вечно юная Чоар, четырнадцатая дочь арсоланского владыки; ныне же - сама владычица, возлюбленная огненосной богиней Мирзах, чей голос будил по утрам солнце. Но Чолла не желала говорить ни о видимых своих успехах, ни о своих сыновьях, покорявших земли и острова, ни о богатствах края, доставшегося ей в удел - и не желала вспоминать о прошлых днях, о первом их пришествии в Иберу с флотом О'Каймора. Видимо, воспоминанья те были неприятными и будили тяжкие мысли - к примеру, о том, что предпочла она яркие перья власти шелкам любви. Что ж, как говорится в Книге Повседневного, у каждого дерева своя тень, у каждого человека своя судьба, и даже боги тут ничего не изменят! Властью, кажется, Чолла насытилась по самые брови - как керравао, дорвавшийся до груды маисовых початков. Что же ей нужно теперь? - размышлял Дженнак, заглядывая в лицо ехавшей рядом женщины. Она была по-прежнему прекрасна, но не хрупкой девичьей прелестью, а зрелой и пышной красотой; бутон превратился в розу, перламутр стал жемчугом, дикая лесная кошка сделалась львицей - такой же гибкой, гармоничной и грозной, как хищницы с равнин Лизира. И чего же жаждал, чего хотел этот прекрасный зверь? Постель моя пуста и пусто сердце... - вспомнилось Дженнаку. Они вновь остановились - на вершине пологого холма, в десяти полетах стрелы от стен Сериди. Травянистый зеленый откос стекал к речному берегу и красноватой гранитной ленточке дороги, прорезавшей луг и уходившей к востоку; за рекой паслись табуны лошадей, и жеребцы, рыжий и серебристый, выгибали шеи, били копытами в мягкую землю и призывно фыркали. - Зря ты пощадил тех кейтабцев, - сказала Чолла. - Если иссякло почтение, его следует заменить страхом; лучше страхом перед богами, а если боги слишком милостивы, то страхом перед людьми. Впрочем, ты всегда был миролюбив и склонен к щедрости: этим кейтабцам подарил жизнь, мне - Ута вместе со всей Иберой, а брату своему - белые перья власти. Но все ли достойны твоих подарков? И что ты оставишь себе? Ведь жизнь как игра в фасит, и правят ею те же законы; в ней ничего не дается даром, а можно лишь выиграть или проиграть. Лицо Дженнака стало задумчивым. - На этот счет есть разные мнения, - произнес он. - О'Каймору казалось, что над жизнью и над всем миром властвуют золото и серебро, монеты Коатля, Арсоланы и одиссарские чейни. Но Грхаб, мой наставник, утверждал иное. Жизнью правит клинок, говорил он; кто первым воткнул его в живот врага, тот и прав. - А как думаешь ты? - глаза Чоллы потемнели от сдерживаемого волнения. - Я думаю, что жизнью должен править разум. И потому я отпустил кейтабцев, и отпустил бы Ах-Кутума, если бы телохранитель мой не оказался так скор на руку. Ведь главное, моя прекрасная тари, не воздаяние и месть, а достижение цели. Суди сама: если бы я утопил тот парусник, кто бы узнал об этом? В Коатле начали гадать: то ли буря разбила корабль, то ли норелги взбунтовались, то ли обманули их вожди... А так О'Тига возвратится на свой Йамейн, отдаст положенное и поведает о каре и словах Великого Сахема. Если же их не расслышат, то второй корабль с запретным грузом будет отправлен в Хайан, и половина людей с него попадет в зубы кайманов, а остальные - в ямы с огненными муравьями. Выживших мы отпустим для назидания кейтабцев и атлийцев. И только после этого мы примемся топить корабли, но тогда никому не придется гадать, кто это сделал и почему. Чолла кивнула. - В самом деле, разумно. Выходит, ты ничего не дарил этим псам? - Нет, не так. Я подарил им время для размышлений. Что может быть дороже? Впрочем... - Дженнак толкнул коленом жеребца, заставив приблизиться к лошади Чоллы, и коснулся ее руки. - Впрочем, коль мы заговорили о подарках, признаюсь, что привез дар и тебе. - Какой же? Ее зрачки вдруг заискрились и засияли изумрудным светом, и Дженнак сообразил, что слова его могли быть поняты неверно. Постель моя пуста и пусто сердце... - вновь припомнилось ему. - Видела ли ты человека среди моих людей - смуглого, с носом точно клюв коршуна, похожего на атлийца? - Он предупреждающе вскинул руку. - Но этот Амад - не атлиец, а сказитель из племени бихара, из Дальней Риканны, из тех краев, что лежат за Нефати и морем с красной водой. Удивительные там места! Ни гор, ни леса, ни болот, ни рек! Пески и немного травы, а деревья растут лишь рядом с источниками, и от одного источника к другому нужно добираться на верблюдах и лошадях долгие дни. Народ же поклоняется двум богам - светлому Митраэлю, который создал мир, и темному Ахраэлю... этот чаще ломал, чем создавал. - И что же любопытного в твоем Амаде? - спросила Чолла. Ее глаза померкли. - Ты ведь слышала, он - сказитель! И с ним интересно потолковать: он побывал во многих землях, разыскивая такую страну, где люди были бы счастливы и не творили насилия и зла. Вдобавок Одисс благословил его хорошей памятью: он уже говорит на одиссарском, понимает знаки и может читать. И он набит историями, как подушка - птичьим пухом! Хочешь, оставлю его в Сериди? Конечно, если он согласится... - Не согласится. Твои люди тебя не бросают. - Он не мой человек, он сам по себе, - пробормотал Дженнак, понимая, что от него ожидали иного дара и иных слов. Но что он мог сказать? Шелков любви не расстелешь дважды... - Сегодня вечером, когда на свечах сгорит тринадцать колец, мы будем слушать твоего Амада. - Головка Чоллы склонилась величественно и плавно, но в голосе ее слышалось разочарование. Она хлопнула рыжего по мускулистой лоснящейся шее, и конь начал неторопливо спускаться к речному берегу и каменной ленте дороги. Дженнак пристроился рядом; метелки высокой травы хлестали подошвы его сапог, теплый ветер развевал полы красного шилака с вышитым у плеча соколом, ожерелье, плетеное из шелковых нитей и цветных перьев, трепетало на груди. Два жеребца, огненно-рыжий и серебристый, плыли среди трав подобные солнцу и луне, дневному и ночному оку Арсолана; всадники их молчали, тихо журчала река, и прямо из вод ее поднимались наклонные белые стены Сериди, с шестиугольными башнями и парапетом, зубцы которого были изваяны в форме сидящих кецалей. И огромный раскрашенный кецаль, сине-зеленый и золотой, простирал свои крылья над приворотной аркой, а еще выше, у самой его головы, был высечен солнечный диск - такой же, как на арсоланских монетах, с двенадцатью короткими лучами и двенадцатью длинными. Над стенами, башенками и вратами возносились позолоченные шпили, узкие окна сверкали цветным стеклом, а около угловой башни серебрились воды круглого бассейна, обсаженного цветущими кустами. Эти строения, эти символы и этот водоем не походили на одиссарские, но то был кусочек Эйпонны, частица родины, привитая в иберской земле; и было странно видеть, что врата стерегут не смуглые стройные арсоланцы в хлопковых панцирях, а коренастые, белолицые и рыжебородые воины в чешуйчатой медной броне. Заметив, что Дженнак присматривается к пышным зарослям зелени и водоему, Чолла махнула рукой. - В пяти полетах стрелы, у морского берега, есть еще один, побольше. Туда приплывают морские вестники. Ты мог бы взглянуть на них, но тот, что принес известия из Лимучати, уже странствует где-то в Бескрайних Водах. Я отослала его, когда с сигнальных башен заметили твой корабль. Через несколько дней отец узнает, что ты в Ибере и скоро отправишься к нему. - Но ведь и ты могла бы... Черноволосая головка Чоллы отрицательно качнулась. - Нет. Кто я там? Четырнадцатая дочь сагамора... женщина, которую пытались отдать одиссарскому наследнику... пытались, да он не взял! Нет, мой вождь, лучше я останусь здесь. Здесь я - владычица Чоар! И в этой земле лежит прах моего супруга... Каким бы он ни был, он мой супруг, и другого я пока не нашла... Останься, молили ее глаза, останься... Мы оба уже приросли к Риканне, и Одиссар, Коатль, Арсолана, Кейтаб уже не наше... Пройдет два десятка лет, или три, или четыре, и на месте Сериди воздвигнется город, огромный город, и дворец с кецалем над высокими вратами затеряется в нем, ибо город тот будет не эйпоннским, иберским... нашим городом... таким же, как Лондах в твоей Бритайе... Останься! И завтра же другой морской вестник поплывет в Лимучати, и в сумке из прочной ткани, непроницаемой для воды, будет лежать послание - о том, что сахема Бритайи и подругу его, иберскую владычицу, дела Эйпонны не волнуют. Останься! Кто знает, верно ли прочитал Дженнак не сказанное и не услышанное, только в горле у него пересохло, а виски оросила испарина. Тридцать лет минуло, и был он теперь не юношей, лишившимся первой своей любви, а опытным мужем, одолевшим, как тайонельский лосось, перекаты страданий и стремнину горя. Но и Чолла была не та - не капризная девушка, чаровавшая его красотой, шептавшая ему: когда мы будем править в Одиссаре... Оба они стали мудрей, и оба понимали: лишь глупый барсук дважды сует нос в одну и ту же ловушку. Копыта лошадей зацокали по розоватому граниту дорогие. Чолла вздохнула. Дженнак, отерев пот со лба, пробормотал: - Хотелось бы мне посмотреть на твоих морских вестников. Сколько их у тебя? - Двое, мой вождь, двое. Один цвета Коатля, другой оттенка Мейтассы. Они медленно ехали по дороге, на удивление безлюдной в этот полдневный час. Потом, обернувшись, Дженнак различил нескольких всадников - там, где дорога сворачивала, следуя вдоль речного берега, и терялась среди апельсиновых рощ. Были, вероятно, и другие стражи, то ли охранявшие их в холмах, то ли следившие, чтобы повелительнице и гостю ее не мешали. За рекой лохматые полунагие пастухи крутились у табуна, запрокидывали головы, отхлебывая из бурдюков, но не пытались подъехать к воде и не глазели на светлорожденных. Это казалось Дженнаку странным: он помнил, что иберы народ горячий и неистовый, любопытный и склонный уважать лишь силу; подогретые же вином они уважали лишь самих себя. Но Чолла, видимо, смогла внушить им нечто большее, чем уважение - скорей всего, тот благоговейный страх, который вызывает у людей суеверных все непонятное и таинственное. В самом деле, шли годы, а она не старела и не теряла ни своей красоты, ни энергии и сил, а значит, время лишь подтвердило, что огненосная Мирзах и прочие иберские боги считают ее своей избранницей. Тут, в краях беззаконных, среди диких племен, божественная помощь была необходима и как бы подменяла собой сетанну, создавая ореол власти; и кто ведает, смогли бы Чоар и Ут объединить половину страны, если бы не покровительство Мирзах? А ведь Чолле пришлось шагнуть еще дальше, чем покойному супругу; Ут Лоуранский, не мудрствуя, сек головы непокорным князьям и громил их дружины, тогда как жена его посягнула на рабство - и выиграла этот бой. Теперь в Ибере не было невольников, но лишь солдаты, кичившиеся своим благородным ремеслом, и все остальные жители, коих кормили земли и воды, точно так же, как одиссарцев и арсоланцев. Быть может, стерегущие табун пастухи знали об этом? Знали, кто избавил их от участи двуногого скота? Быть может, они испытывали не только страх перед владычицей Чоар, но и благодарность к ней? Серый жеребец, следуя за рыжим, свернул с каменных плит на грунтовую дорогу, огибавшую Сериди с южной стороны. Всадники проехали мимо круглого бассейна и кустов, от которых тянуло сладкими цветочными запахами, мимо низких скамей, вырезанных в форме лежащих ягуаров и и свернувшихся клубком волков, мимо конюшен, птичников и прочих служб, примыкавших к стене замка; наконец перед ними раскрылся океан, мерцавший серебристыми всполохами под жарким послеполуденным солнцем. Западное побережье Иберы было не таким изрезанным и скалистым, как восточное, ибо над ним потрудились быстрые реки, обильные дожди и океанские приливы, с течением лет размывшие камень, перемоловшие его в гладкую округлую гальку, что покрывала берег на половину полета стрелы. Галечные пляжи серпом охватывали небольшой заливчик, посреди которого качался на мелких волнах растопыривший балансиры "Хасс", выглядевший весьма внушительно в сравнении с лодками, плотами и юркими узкими суденышками иберов. Корабль готовился к долгому плаванию по Бескрайним Водам; Дженнак видел, как с плотов поднимали на борт сосуды с вином и пивом, корзины с сушеными фруктами, мешки с зерном, запасы дров и длинные дубовые ящики, полные серебряных слитков. Пища и питье предназначались команде, а серебро "Хасс" должен был доставить в Лимучати и сдать по описи арсоланским чиновникам. Судя по количеству ящиков, иберские копи были поистине неистощимы, и серебристый поток, текущий от Риканны к Эйпонне уже тридцать лет, не собирался показывать дно. Грунтовая тропка шла вдоль берега, упираясь в широкий короткий канал, перекрытый со стороны моря бронзовыми затворами. С другой стороны канал заканчивался у огромного овального водоема - две сотни шагов в длину, сотня в ширину - обсаженного деревьями из Лизира. Кроны их были на редкость густыми и плоскими, как простертые над землей опахала, и высаживали их в тех местах, где требовались прохлада и защита от жаркого солнца. На краю бассейна Чолла остановила своего жеребца и сощурилась. - Вот они! Видишь? Играют... У самого канала... Вон там! Но Дженнак уже заметил спины двух морских тапиров, черного, как горючий камень, и беловатого, скользивших у самой поверхности воды. Белый казался покрупнее, но и черный был велик, не меньше девяти локтей в длину, с горизонтально посаженным хвостом и мощными плавниками. Ни один корабль не мог угнаться за этими животными: самый быстроходный драммар пересекал Бескрайние Воды за двадцать пять дней, тогда как морским тапирам требовалось на это не больше десяти. На своих земных собратьев они походили только плотной безволосой кожей, удлиненным рылом, напоминавшим тапирью морду, да еще тем, что жабр у них не имелось, а кровь была теплой и красной, как у самых обычных животных. Во всем же остальном эти два племени, сухопутное и морское, являли полную противоположность. Четвероногих тапиров отличал меланхолический склад характера; питались они травой, были апатичны, покорны, довольно медлительны и глуповаты. Морских же обитателей боги одарили игривостью и веселым нравом, быстротой движений, выносливостью и несомненным умом. В некоторых делах - касавшихся, скажем, охоты, схваток с акулами и большими осьминогами - они вели себя столь же разумно, как люди: собирались на совет, держали неслышимые человеческому уху речи, подчинялись своим вождям, устраивали облаву и сражались как подобает воинам, не отступая и не щадя своей жизни, чтоб добраться до акульих потрохов. Принадлежали они к различным кланам и отличались размерами и формой тел, а также цветом кожи - черной, жемчужно-серой или почти белесой, оттенка припорошенных пылью снегов. Одни их племена предпочитали оставаться в теплом Ринкасе, в мелких водах у берегов Серанны и Юкаты, на кейтабских отмелях и в заливах Иберы; другие, более непоседливые, являлись кочевниками и, подобно гигантским морским змеям, странствовали в океанах и морях, огибали континенты, охотились, размножались и умирали повсюду, где твердь земная уступала место соленой воде. Случалось, хоть и нечасто, они дружили с людьми и подчинялись им, загоняя в сеть рыбьи стаи или спускаясь ко дну вместе с ныряльщиками за жемчугом; самых же сообразительных хитроумные арсоланцы приучили переплывать океан и нести послания в особых сумках. Дженнак не ведал ничего о тайном искусстве дрессировки морских гонцов, но относился к ним с симпатией; эти странные рыбы - или звери? - казались ему сродни соколам и грохочущим барабанам, переносившим вести за тысячи тысяч локтей. И они одолевали соленую жидкую стихию, столь обширную, что для крылатых посланцев она была недоступна, как бездны Чак Мооль! - Они приплывают каждый месяц, в День Ясеня или Сосны, - сказала Чолла, - и не опоздали еще ни разу. В эти дни мы держим врата раскрытыми, а вестники, что обитают в бассейне, отправляются в море, находят посланца и плывут вместе с ним сюда. Находят, понимаешь? Там! - она вытянула тонкую смуглую руку к необозримому пространству вод и небес. - Не представляю, как им это удается! - Есть в мире многое, что ведомо лишь богам. Быть может, они и ведут их? - произнес Дженнак. - Но лучше расскажи мне, тари, о вестях, что ты получаешь от отца. Не писал ли он, почему желает меня видеть? Разве не мог снестись он с братом моим Джиллором, который живет гораздо ближе к Инкале и обладает гораздо большей властью? Однако он хочет встретиться со мной... Зачем? - Не знаю, мой вождь. Не знаю, но чувствую, что в последние месяцы ахау, отец мой, испытывает тревогу. Что-то беспокоит его - что-то связанное с Коатлем и Мейтассой. - С ними обоими? Почему? Он сообщал об этом? - Нет, я догадалась сама. И догадался бы всякий, кто умеет читать между строк, ибо в письмах своих ахау не отделял Коатль от Мейтассы, а Мейтассу от Коатля. Говорит ли это что-нибудь твоему проницательному уму? Видишь ли ты некое знамение и можешь ли его разгадать? Дженнак кивнул, ощутив, как подползает к сердцу холод. Не прибегая к волшебству и магии кентиога он мог бы сказать, что Коатль и Мейтасса опасны порознь, а вместе опасней втрое, если не впятеро. Что значит их союз? Значит ли это, что в Эйпонне разразится большая война? Такая, о которой предупреждал некогда мудрый Унгир-Брен? Война, где сражаться будут не тысячи, а сотни тысяч, где благородный клинок, копье и стрела уступят стволам метателей, где корабли примутся жечь снарядами города, а береговые крепости - топить их, как игрушечные лодочки, изрешеченные камнями? Война, которая охватит не одни лишь срединные державы, но докатится до Тайонела и Сеннама, до Кейтаба, Сиркула и Рениги, до северных лесов и южных степей? Многолетняя война, после которой не будет победивших, а останутся только людоеды-дикари, спасенные непроходимыми рардинскими лесами, да загадочная страна Чанко, сокрытая в горных туманах и снегах... Нет, боги такого не допустят, и не допустят люди! Кино Раа, познав несовершенство человеческой природы, не запретили сражаться, но предупредили: все имеет смысл, меру и предел! Чтобы согреться, не разжигают костер от берегов Океана Заката до Бескрайних Вод! И нигде в Чилам Баль не говорится, что людям дозволено жечь такие костры... Вдалеке, на дворцовой башне Сериди, грохнул отмерявший время барабан. Десять ударов; на мерной свече догорело десятое кольцо. Дженнак вздрогнул и очнулся. - Поедем, мой господин, - мимолетным движением Чолла коснулась его плеча. - Скоро вечерняя трапеза, а после нее мы послушаем твоего сказителя. Потом наступит ночь, придет утро, и ты уплывешь от меня... Или останешься? Дженнак молча поворотил коня. * * * Сказитель Амад Ахтам, сын Абед Дина, ждал их в хранилище записей, у большого стола, заваленного свитками, среди которых громоздились пять или шесть шкатулок со знаками Юкаты на полированных крышках. Вид у Амада был растерянный; казалось, он и представить не мог, что где-то на свете существует подобное богатство, этакое изобилие всяких историй, писанных цветными красками на тонком пергаменте и бумаге. Дворец Дженнака и храм, возведенный в его стенах, еще не могли похвастать такими сокровищами. Хранилище записей в Сериди располагалось на втором этаже и состояло из трех обширных покоев, отделанных светлой сосной. Древесина у сосны мягкая и легко поддается ножу, позволяя вырезать затейливые узоры; пропитанная же особыми зельями, она обретает твердость и долговечность. Из таких досок можно строить хоганы, что простоят столетие, можно класть настилы мостов, собирать челны и плоты, обшивать суда... Конечно, для кораблей более подходит розовый дуб, гибкий, но почти такой же прочный, как редкостное железное дерево, но он в Восточных Землях не рос, и суда здесь строили из обычного дуба и сосны. Само собой, не боевые драммары; их Дженнак заказывал на кейтабских и одиссарских верфях. Три покоя со светлыми панелями шли анфиладой, соединяясь арками; в двух крайних вдоль стен тянулись сундуки со свитками из кожи и бумаги, над ними, на особых подставках, в ларцах, отделанных перламутром, бронзой и серебром, хранились книги. Еще выше расплескались соцветиями шести божественных красок ковры, но не из перьев, а из шерсти овец и коз, все - местной работы, но похожие на арсоланские, так как обучали иберских мастеров искусники из Лимучати, Инкалы, Болира и Перао. С потолка, тоже обшитого деревом, свешивались засушенные рардинские бабочки, такие огромные и яркие, что крылья их могли бы соперничать с опереньем кецаля, и чучела птиц, привезенных со всех концов света, из Нефати и Лизира, из Одиссара и страны майя, их Арсоланы, Коатля и других земель. Был тут огромный белоснежный попугай с хохолком и черным обсидиановыми глазками, была птица-молот с гигантским клювом, был лизирский розовый лебедь с изящно изогнутой шеей и крохотные золотистые пичужки, что водились на островах Бескрайних Вод и пели не хуже тайонельских соловьев. Обычной для богатого хогана зелени, орхидей, рододендронов или кустов роз в каменных кадках, тут не имелось: растения надо поливать, а книги и свитки не любят влажного воздуха. Cрединный покой, предназначенный для чтения и раздумий над прочитанным, был украшен двумя арками: одна, скрытая тяжелым голубым шелком, вела в опочивальню Чоллы, другая, с занавесью из тростника, переплетенного цветными нитями, - к лестнице и помещениям нижнего этажа. Еще Дженнак увидел большой восьмиугольный стол с невысокими сиденьями, привычными для арсоланцев, подушки на коврах у стен, и второй столик, поменьше, на котором блестел серебряными боками раскрытый ларец с Чилам Баль. Столик показался Дженнаку знакомым; некогда украшал он обитель Чоллы на "Тофале", славном корабле О'Каймора, и пропутешествовал вместе с хозяйкой из Арсоланы в Иберу, по другую сторону Бескрайних Вод. На темной его поверхности из полированного дерева светился искусно выложенный узор: созвездия Тапира, Муравьеда, Смятого Листа, Драммара и Бычьей Головы, а среди них - стремительно мчащийся священный Ветер, что принес в Юкату великих богов. Стол окружали серебряные и бронзовые подсвечники в форме дважды изогнувшихся змей, сидящих ягуаров и распушивших хвосты кецалей с солнечным символом в клюве; рядом стояло сиденье, покрытое золотистой тканью. Чолла опустилась на него, прекрасная и величественная в одеянии цвета наступающих сумерек, в драгоценном обруче с бледными синими жемчужинами, оттенявшими цвет ее волос, губ и темных зрачков. Амад, присевший со своей лютней у большого стола, глядел на нее с восторгом и обожанием. В самом деле, не оставить ли его здесь? - мелькнула мысль у Дженнака. Путь в Эйпонну далек, а в Сериди сказитель проживет долгие годы, рядом с книгами, теплым морем и прекрасной женщиной, развлекая ее и преклоняясь перед ней... Что еще надо рапсоду? Песни, любовь и покой... Но мысль эта промелькнула и ушла. Не в первый раз Дженнаку подумалось о том, что Амад вовсе не жаждет покоя, но мотается по миру в поисках царства добра, справедливости и красоты, и поиски эти так же бесплодны, как песчаные пустыни бихара. Эйпонна тоже не была таким царством, а Книги Чилам Баль утверждали, что оно вообще недостижимо, ибо не существует света без тьмы, добра без зла. - Ты читал? - Чолла, одарив сказителя милостивым взглядом, кивнула на стол, заваленный свитками. - И что же? - Не читал, о драгоценная сердцевина розы, просматривал... Клянусь Митраэлем, разве успел бы я перечитать тысячи листов за немногие дни? Я, глупец и невежда, не знавший до недавних пор, что слова с такой легкостью можно изображать пером и кистью! - Значит, в тех странах, где ты побывал, не умеют писать? - Нигде, моя зеленоокая госпожа, кроме Нефати. Но знаки нефатцев столь многочисленны и сложны, что постигать их смысл надо с детских лет и до седых волос. У меня не было столько времени! И еще... - Амад замялся, помедлил и нерешительно произнес: - Еще, о светлая тари, я был в Нефати рабом... Кто же станет учить раба священному искусству изображения говорящих знаков? - Это я понимаю, - Чолла с горделивым достоинством склонила головку, и жемчужины в ее венце тускло сверкнули. - Не понимаю другого, сказитель: к чему нефатцам все эти символы? Разве не хватит тридцати, сорока или пятидесяти, как у нас? Ведь каждый знак оживает, когда мы произносим его, а человеческим губам и языку доступны лишь пятьдесят звуков. Понимаешь? Пятьдесят звуков рождают пятьдесят символов... А сколько же их у нефатцев, у этих дикарей? Сотни? - Тысячи, прекрасная ночная лилия, тысячи! Но они обозначают слова и части слов, а не звуки. Рисунок рыбы с вытянутым хвостом так и читается - рыба; но если хвост поднят, то это слово "плыть", если опущен - слово "вода", а рыба с раскрытым ртом означает жажду... Это слишком сложно для понимания, и я уверен, что злой Ахраэль посмеялся над нефатцами, подсказав им такую идею. Счастье еще, что в их языке гораздо меньше слов, чем в благозвучной речи Одиссара! Рука Чоллу потянулась к раскрытому ларцу, изящные пальцы легли на первый лист Чилам Баль, на страницу Книги Минувшего, на строчки, мерцавшие серебром Мейтассы на фоне покорной Коатлю тьмы. - Странный способ письма, - произнесла она с нескрываемым пренебрежением. - В Эйпонне мы и не слышали о таком. Дженнак, сидевший по одиссарскому обычаю на подушке в позе внимания - ладони на коленях, торс слегка наклонен вперед - кашлянул. - О чем только не слышали в Эйпонне, прекрасная госпожа! Хашинда, мои предки, писали именно так, а еще плели ожерелья из пестрых перьев и раковин, где каждое перо или ракушка были исполнены тайного смысла. А люди из Края Тотемов и Лесных Владений до сих пор переписыватся, рисуя значки на коре и на изнанке шкур. У них рыба с крючком во рту и человеческая нога означают целое послание - скажем, такое: я изловил лосося, приходи пировать в мой дом! Просто и ясно. - Просто, когда речь идет о простом, - сказала Чолла, поглаживая страницу Чилам Баль. - Но книг таким способом не напишешь. - Ты права, о изумруд среди женщин, - отозвался Амад. - Однако в Нефати не пишут книг; там вырубают знаки в камне или чертят их на глиняных черепках. И надписи эти коротки и неинтересны - либо славословия в честь их владык, либо списки податей и расчеты между купцами. Лишь попав к моему господину, - он отвесил Дженнаку поклон, - я узнал, что историю можно не запомнить и рассказать, а записать и прочитать. Воистину, это великое чудо! Чудо, которым одарили вас ваши боги! Вот только... - сказитель смолк в некотором смущении. Дженнак усмехнулся, догадываясь, о чем пойдет разговор. Его гость-бихара, то ли в силу живости ума, то ли благодаря отличной памяти и опыту, приобретенному в Нефати, довольно быстро овладел письмом - вернее, концепцией письменной речи, казавшейся ему сперва магическим искусством, столь же таинственно-непостижимым, как перемена облика или прорицание грядущего. Справившись с этой задачей, он принялся читать, и одолел все, что нашлось в лондахском дворце и в храме - разумеется, Чилам Баль и Сагу о Восточном Походе, а также описания земель Эйпонны, Книгу Гневного Ягуара, в коей повествовалось о полководческом мастерстве, Историю Дома Одисса, записи о минувших битвах с атлийцами и тасситами, тайонельские сказки про лис, волков, енотов и скунсов, отчет о Шестой Северной Войне, свитки с древними песнями-заклятиями и хронику святилища Вещих Камней в Юкате. Закончил он списками сигнальных барабанных кодов и комментариями к Книге Мер, где излагались способы определения площади и объема, необходимые при строительстве судов, мостов, насыпей и прокладке дорог. Перечитав все, что удалось разыскать во дворце Дженнака, он выглядел слегка разочарованным - примерно как сейчас. Чолла тоже это заметила. - Кажется, в моем хранилище мудрости не нашлось того, что ты искал? - спросила она, оглядев свитки и ларцы, громоздившиеся на столе. - Не нашлось, прекраснейшая владычица, - Амад с сожалением развел руками. - Здесь есть кейтабская история покорения Рениги и ее войн с Сиркулом, хроники славных арсоланских владык, перечисление редкостных птиц и перьев, одни из коих идут в уборы, а другие - для оторочки одеяний или плетения ковров; есть книги о Лимучати и об иных городах на Перешейке и Побережье, есть свиток, написанный твоим великим отцом - про искусство хранить мир и добиваться целей своих без оружия; есть записи о том, как пересчитывать арсоланские золотые диски в чейни. Все это очень интересно, но во всем этом нет ни капли вымысла. - Вымысла? - тонкие брови Чоллы высокомерно изогнулись. - Но кто же наполняет книгу нелепым вымыслом, сказитель? Книга - ларец знаний, и все в ней должно быть так, как на самом деле. А от вымысела какая польза? Можно ли утверждать, что храм Мер находится не на берегу Океана Заката, а в Тайонеле, у Пресных Вод? Или что остров Ка'гри лежит не на севере, а на юге? Или что Че Чантар, мой отец, властвует над Сеннамом? Все это вымысел, а значит, ложь! - Ложь, - со вздохом согласился Амад. - Прочитанное мной - это божественные истории, истории великий деяний, истории земель, истории о том, как сделать то или это... словом, это истинные истории! Но были ведь и сказки - тайонельские сказки про коварного лиса, злобного волка и зверя под названием скунс, который благоухает подобно выгребной яме... Еще были притчи из Чилам Баль о зверях и людях... Зачем они, светлая тари? - Чтобы пересказывать детям и поучать взрослых - тех, кто нуждается в поучении. Или развлекаться... - Вот! Развлекая, поучать! - Амад многозначительно покачал пальцем перед носом, похожим на клюв коршуна. - Сказки, песни и притчи подходят для этого, а ведь все они - вымысел! Значит, и вымысел полезен? И ложь не всегда является злом? - Он сделал паузу, затем переплел пальцы перед грудью, уткнулся в них подбородком и продолжал: - Однако сказки, прекрасная тари, назначены детям, ибо коротки они, незамысловаты, и не говорится в них с полной откровенностью о таинствах любви, о кровавых сражениях, о жестокости и гордости, о смертной тоске и о прочих вещах, в которые слишком юным, по недомыслию их, вдаваться рано. Но могут быть сказки и для взрослых, в которых есть все, о чем я помянул... Я называю их сказаниями; я сочиняю их сам и собираю в разных местах, ибо тешат они душу и веселят сердце. Они не истина, но и не ложь; они придуманы мной, но под вымыслом в них сокрыта правда. Дженнак, знавший многие из этих рассказов, понимал слова Амада - понимал теперь, когда польза вымысла уже не казалась ему чем-то странным и непривычным. Это было еще одним сокровищем, которым Земли Восхода могли поделиться с Эйпонной - и столь же дорогим, столь же бесценным, как кони или прекрасные розовые лебеди Лизира, как ячмень, пшеница или сладкие плоды в золотистой кожуре. Мечта! Воображение! Вымысел! Конечно, и в Эйпонне знали о них, но никто не догадывался, что можно измыслить целую жизнь или жизни никогда не существовавших людей, события, каких не случалось, подвиги, не свершенные никем, и никем не испытанную любовь. Любые эйпоннские книги, любые писанные или устные истории, если не считать сказок, древних преданий и ходивших в народе побасенок, были основаны на твердых фактах, иногда абсолютно истинных, иногда отраженных в поэтическом преломлении, связанных с богами, домысленных и преувеличенных - так, как домыслил и преувеличил О'Каймор в описании подвигов светлого наследника Одиссара. Но сам наследник - Дженнак мог в том поклясться! - являлся столь же реальным, как драммар "Тофал", как его балансиры, мачты и паруса, как буря, настигшая судно у лизирских берегов, и весь великий Восточный Поход. Амад же умел рассказывать о том, чего не было, и рассказывать так, что верилось всему. Или почти всему - в его повествованиях встречались столь невероятные эпизоды, столь волшебные превращения, что меркло перед ними колдовство кентиога и магия тустла. Как он утверждал, многие сказания были придуманы им самим, но еще большее их число передавалось среди бихара из уст в уста с незапамятных времен, и никто, даже сам светозарный Митраэль, не помнил сочинивших их рапсодов. Это искусство ткать волшебные истории само по себе было чудом и давало Дженнаку пищу для размышлений. Он думал об иберах и бихара, о двух разбойничьих народах, поклонявшихся идолам, проливавших кровь на их алтари и ценивших жизнь ближнего не больше, чем дырку от атлийского чейни. Они казались такими похожими - пусть не обликом своим, но дикими нравами и жестокостью; однако вывод сей был бы весьма скоропалительным. Так, иберы знали лишь воинственные песнопения да легенды о кровожадных богах - а про богов тех было все сказано столетия назад. Что же касается бихара, то они отличались поразительной фантазией и склонностью к сочинительству, весьма странной среди людей безжалостных и диких. Дженнак полагал, что этим своим отличием соплеменники Амада обязаны пустыне - слишком она была скудна сравнительно с Иберой, и безбрежные ее пространства располагали к мечтательности и размышлениям. Воистину, место, где можно говорить с богами, слушать их, учиться у них! Вот только какие божества навевали кочевникам все эти чудесные истории? Безусловно, не Митраэль и не его темный собрат, в коих Дженнак решительно не верил. Быть может, Мейтасса, Провидец Грядущего? Или Хитроумный Ахау Одисс? Чолла тем временем хмурила брови, а изумрудные глаза ее заволокло пеленой раздумья. - Не понимаю! - наконец призналась она. - Ты говоришь загадками, сказитель. Твои истории не истина, но и не ложь; они придуманы, но под вымыслом в них сокрыта правда... Может ли такое быть? - Ты решишь сама, о цветок радости, преклонив слух свой к моим речам. Если мне будет позволено... Владычица Иберы милостиво кивнула, и Дженнак заметил, как в зрачках ее зажглись и погасли зеленые искорки. Многозначительный знак! Некогда она стремилась лишь к власти и почету, жаждала вершить судьбы племен и стран, приказывать и повелевать - но даже тогда, сквозь дым суетных желаний, проглядывали любопытство и тяга к необычному. Возможно, это являлось самым привлекательным в ней - по крайней мере, для Дженнака; ему казалось, что страсть узнать и понять делает Чоллу-владычицу совсем иной, словно дикая лесная кошка вдруг оборачивается ярким легкокрылым мотыльком. Увы, эти мгновения были такими редкими! - Я расскажу про отважного Фараха, прекрасную Асму и сына их Илдига... - Амад пристроил свою лютню на колене, коснулся струн, и они отозвались протяжным долгим стоном. - Это сказание я сочинил много лет назад, еще в те времена, когда руки мои не отвергали оружия, и думал я, что можно прожить жизнь, оставаясь воином и певцом. Но, как видишь, моя госпожа, это не получилось... - Амад обхватил лютню обеими ладонями, словно желая подчеркнуть, что не осталось в них места для рукояти боевой секиры и мечущего стрелы лука. - Фарах, и супруга его, прекрасная Асма, и сын их Илдиг, - начал он мерным речитативом, - никогда не жили в шатрах бихара, не кочевали с народом моим, не вышли из лона женщины, не рождались на свет и не умирали, как рождаются и умирают люди; они, все трое - и иные, о коих я расскажу - только плод вымысла, цветок воображения. Тела и души их сотканы из слов, поступки их лишь строки моего рассказа, и все, что случилось с ними - не жизнь, но подобие жизни и тень ее... Я их единственный родитель, и я принял последний их вздох, когда отлетали они к светозарному Митраэлю - или в Чак Мооль, что значит для вас и для меня одно и то же. Чолла сделала повелительный жест, и сказитель смолк. Две девушки внесли серебряные иберские чаши с душистым горячим напитком Арсоланы. Знакомый запах защекотал ноздри Дженнака, и на миг ему показалось, что будто бы не было этих тридцати лет, что будто сидят они не в дворцовом покое, а в хогане Чоллы на корабле среди Бескрайних Вод, и подают им напиток две юные служанки - Шо Чан и Сия Чан... Однако девушки, бесшумно скользившие по коврам, были рыжеволосыми и белокожими и совсем не походили на двух смуглых арсоланок, тридцать лет назад оставшихся со своей госпожой в Ибере. Где они теперь?.. Что с ними?.. Амад отхлебнул горячей жидкости, блаженно сощурился и допил чашу мелкими глотками. Затем, взяв долгий протяжный аккорд, заговорил размеренно и плавно, временами подчеркивая свои слова звоном лютни. Дженнак отметил, что его одиссарский великолепен. - Итак, о госпожа изумрудных глаз и алых уст, жил на свете молодой Фарах, охотник и воин не из последних. Но не было у него ни отца, ни матери, ни богатого родича, ни драгоценного добра, а был лишь старый шатер из газельих шкур, гибкий лук со стрелами и боевой топор с длинной рукоятью, которым удобно рубить с седла. И хоть не раз ходил Фарах в набеги со своим вождем, доставались ему только ссадины и синяки, а не достойная доблести его добыча - так что в свои двадцать пять лет был он беден и все имущество свое увез бы разом, подвесив к стремени. А коль был он беден, то не мог взять себе женщину, ибо у сородичей моих, бихара, за красивую и работящую жену полагается платить, и выкуп сей тем больше, чем лучше девушка. Иные отцы отдали бы Фараху своих дочерей и без выкупа, но тех женщин он не хотел, ибо глаза их были тусклыми, кожа - сухой, груди - отвислыми, а бедра подобны искривленным пальмовым стволам. А девушки, чьи лица радовали взгляд, оставались ему недоступными, ибо каждая стоила трех боевых коней, или десяти простых, или пятнадцати верблюдов. Так что Фарах, не имея скота и других ценностей, жил один; жил подобно луку без тетивы или топору без рукояти. Однажды поехал он охотиться и проездил целый день в сухой степи и пустыне, не подстрелив ни птицы, ни зверя, не увидев ни ящерицы, ни змеи; и решил было Фарах, что день сей для него неудачен, и лучше ему возвратиться в свой старый шатер да лечь спать голодным. Но у дальнего источника, куда люди ходили нечасто и где росли пять пальм и двадцать пучков травы, заметил Фарах голубиную стаю. Было в ней поровну голубей и голубиц, но все голуби вились вокруг одной из голубок, белой с аметистовой грудкой; и Фараху она тоже показалась прекрасней прочих. Долго глядел он на нее, не трогая свой лук и не вытягивая из колчана стрелу, и думал: вот если бы птица эта обернулась девушкой! Взял бы я ее к себе в шатер и не платил бы за нее никому; дарила бы она меня любовью, и познал бы я радость в ее объятиях, и вошел бы в ее лоно, и зачал бы дитя. Все было бы у нас с ней как у прочих, ибо не годится мужчине жить одному и смотреть не в женские глаза, а на свой пустой очаг да на холодное ложе, не орошенное потом любви. Тут голуби улетели, а Фарах, размышляя над несчастной своей судьбой, поворотил коня к стойбищу. На окраине же его стоял богатый шатер, принадлежавший Сириду, магу и колдуну, слуге светозарного Митраэля, и Фарах, сам не зная по какой причине, спрыгнул у этого шатра наземь и вошел в него. Сирид, один из уважаемых людей бихара, расположился в тот вечер у очага, пил кобылье молоко и ел мясо жеребенка; вокруг него хлопотали три женщины, его жены, приятные на вид, и одной было тридцать весен, другой - двадцать, а третьей еще не исполнилось и пятнадцати. Что же до самого Сирида, то находился он в том возрасте, когда жеребец еще может защитить своих кобыл, но отбивать чужих не имеет уже ни желания, ни охоты. По нраву своему был Сирид не добрым и не злым, а бесстрастным; ведь тот, кто служит богу и толкует его волю, должен всегда сохранять спокойствие. Сел Фарах напротив Сирида, осушил предложенную ему чашу и рассказал о голубице с аметистовой грудкой, увиденной им у дальнего источника. Сирид выслушал его не прерывая, а потом, шевельнув бровью, произнес: "Что же ты не подстрелил ту голубку или не поймал сетью? Подстрелил бы, так не было б у тебя забот об ужине, а поймал бы, так любовался бы ею ночи и дни и веселил бы свое сердце." "Зачем мне голубка? - сказал Фарах. - На ужин могу я добыть дикую козу, а любоваться хотелось бы мне не птичьим оперением, а женскими глазами, подобными звездам, что пойманы шатром ресниц. Вот если бы та голубка стала девушкой! Если бы мог ты, отец мой, приготовить зелье, обращающее птицу человеком! Взял бы я ее себе и не платил за нее никому... И была б она мне милей всех прочих женщин!" Долго размышлял Сирид над его словами, а потом велел женам своим покинуть шатер и сказал: "Ведаю я нужное волшебство, что придает любому зверю, или птице, или ползучей змее человеческий облик, и поделился бы я этим знанием с тобой, не взяв ничего, ни коня, ни горбатого верблюда, ни шкур, ни связки стрел с медными наконечниками. Но обличье - не главное в человеке, а главное - его бессмертная душа. Превратишь ты свою голубку в девушку, но разум и сердце останутся у нее птичьи; а много ль проку от такой жены?" "Ну так надели ее душой, если то возможно!" - воскликнул Фарах, и голос его выдавал, что мечется он от светлой надежды к мраку печалей и горестей. "Есть у меня подходящая душа, да только одна, - ответил Сирид. - И не могу я отдать тебе ее даром, ибо вещь это редкостная и ценная - ценнее табунов молодых кобылиц, дороже блестящих камней из Хинга. Да и можно ли получить что-то в нашем мире без оплаты? Разве лишь стрелу между ребер..." Тут охватило Фараха уныние, ибо понял он мудрость слов Сирида. За бесполезное платы не берут, а за все остальное нужно платить; и чем больше желаешь, тем больше платишь. Но у Фараха не имелось ничего, и не мог он купить душу для своей голубки. Однако спросил: "Если бы было у меня богатство, табуны лошадей и верблюдов, медное оружие и камни из Хинга, что бы ты потребовал, отец мой, за свои чары?" И ответил Сирид так: "Всем этим платят за обычные вещи и за простое колдовство, а душу можно купить лишь ценой другой души. Сделаю я то, о чем ты просишь, но придется тебе вернуть долг. Станет голубка девушкой, и станет женщиной твоей, и родит тебе потомство; тогда приду я, и отдашь ты мне душу одного из своих отпрысков, дочери или сына, кого выберешь сам. А не захочешь отдавать, расстанешься с собственной душой." Подумал Фарах и согласился. А согласился от того, что не познавший отцовства стремится к женщине лишь за любовью и ласками и считает ее сосудом наслаждений и вином, утоляющим страсть; она же - не сосуд и не вино, и сравнить ее лучше с кобылицей, рождающей каждый год по жеребенку, или с плодоносящей пальмой. И дороги плоды ее для родительского сердца. Но Фарах о том еще не знал и согласился с ценой колдуна. И получил он от него факел из благовонного дерева - волшебный факел, в коем хранилась человеческая душа, дремлющая под пеленой заклятий, не помнившая прошлого своего, не знавшая, кем суждено ей стать и какую судьбу уготовил ей светозарный Митраэль. На другое утро снова поехал Фарах к дальнему источнику у пяти пальм, и прихватил он с собой ловчую сеть, магический факел и камни, в коих таится огонь. Долго ждал он, прячась в траве, когда прилетят голуби, а когда те явились, изловчился Фарах и накинул сеть на белую голубицу с аметистовой грудкой. Потом, как велел ему маг, высек он пламя, запалил факел и держал его над бьющейся в сети птицей, пока клубы дыма, стелившегося понизу, а не уходившего вверх, не скрыли ее - а с дымом тем свершалось превращение, и душа, освободившись от заклятий, проникала в плоть, кровь и кости новосотворенного существа. И все случилось так, как желал Фарах: дым рассеялся, и поднялась с травы прекрасная девушка, и посмотрела она на Фараха с желанием и любовью, и увидел он, что глаза красавицы мерцают точно звезды, пойманные шатром ресниц, а губы свежи, как маки, что цветут в пустынных краях в первый месяц весны. Месяц тот на языке бихара зовется "асм", и Фарах назвал свою возлюбленную Асмой, а потом заключил ее в объятия, и случилось меж ними все, чему положено случаться между женщиной и мужчиной. Прошел срок - не слишком большой, но и не малый - и сделалось ясно, что принесла Асма Фараху не только любовь, но и удачу. Стрелы его не знали промаха, конь не оступался и копыта его не вязли в песке, топор исправно разил врагов, а голос Фараха звучал все тверже в совете женатых мужчин. Но кроме удачи и уважения сородичей одарила Асма его сыном Илдигом, и оказался малыш их на диво красив и разумен - из тех ребятишек, которых не надо учить, где у копья древко, а где - острие. Но был он у Асмы и Фараха один, один-единственный плод их любви, и казался он им драгоценной зеницей ока, кровью, исторгнутой из жил, цветком, возросшим из их сердец. Любил его Фарах больше, чем любят отцы своих сыновей, ибо помнил: душа сына его - плата за счастье, коим он удостоен... Чолла слушала, как зачарованная, и слушал Дженнак, позабыв о бодрящем напитке, что остывал в его чаше, стенки которой уже не грели пальцев. Он слушал и размышлял о душе, не в первый раз стараясь уловить сущность этого туманного определения, эфемерной субстанции, что делала, по словам Амада, человека человеком. Сам он этих убеждений сказителя не разделял, ибо боги Эйпонны ничего не говорили о душе, но утверждали, что человеку достаточно лишь тела, разума и свободы. Все эти три составляющие не отличались тем мистическим оттенком, которое певец-бихара вкладывал в понятие души, и казались Дженнаку более ясными, четкими и разумными. Прежде, внимая историям Амада, он полагал, что душа для племени пустынь является тем же, чем сетанна для одиссарцев, но со временем понял, что это не так. Люди могли обладать или не обладать сетанной, дающей право на уважение и власть, а душа, как утверждал Амад, имелась даже у самого поганого человека, только выглядела она темной, словно небо ненастной ночью. У тех же, кто не творил особых бесчинств, цвет душ был серый, а души людей достойных были светлы и подобны перламутру или чистому снегу горных вершин. Черные души после смерти забирал к себе Ахраэль, белые, разумеется, отправлялись к Митраэлю, а серым полагалось искупать свои грехи в раскаленной пустыне, еще более смертоносной, чем та, в которой жили бихара. Подобная символика цветов была для Дженнака непривычной и бессмысленной, ибо, хоть оттенки черного и серого принадлежали Коатлю, а белого и серебристого - Мейтассе, эйпоннские божества не внушали смертным страха, не требовали кровавых жертв и не спорили из-за душ людских подобно Митраэлю с Ахраэлем. Да и к чему было придумывать эти души, которых не видел никто и запах которых не смог бы учуять самый бдительный койот из тасситских степей? В конце концов Дженнаку стало казаться, что бихара великие путаники в делах религии, вообразившие пар над сухими камнями; и потому Амад, разочарованный в вере предков, отправился в свои богоискательские странствия. Но если вера кочевников и была нелепой, к сказаниям сие не относилось. Временами они поражали своей жестокостью и откровенностью, своим трагическим настроем, ибо человек в них разрывался между велениями любви и долга, между коварством, гордостью и честью, между красотой задуманного и ужасом исполненного; но именно это насыщало их жизнью, а не тенью, не призраком ее, как утверждал с присущей ему скромностью Амад. В той же истории о Фарахе Дженнак усматривал сходство с собственной судьбой, ибо утверждалось в ней, что все в мире имеет свою цену - в полном соответствии с написанным в Чилам Баль. Ведь сказано в Книге Повседневного, что за плащ из шерсти платят серебром, за полные житницы - потом, за любовь - любовью, за мудрость - страданием, за жизнь - смертью! И разве сам он не заплатил? И разве всякий кинну не должен был платить за свое долголетие? Их насчитывалось ничтожно мало - сколько именно, Дженнак не знал, так как рождение кинну в благородных эйпоннских Очагах старались не афишировать. Избранников богов узнавали по видениям и вещим снам, посещавшим в детстве многих светлорожденных; затем способность эта угасала, как изошедший дымом прогоревший костер. Но кинну, случалось, сохраняли ее - или пророческий дар, или другой необычный талант вроде невероятной памяти, стремительного, как летящий дротик, разума, умения считать и читать с невероятной быстротой. Жизнь кинну, как утверждал аххаль Унгир-Брен, была дорогой утрат, ибо все, кого они любили, обычные люди или светлорожденные, расставались с ними, уходя во тьму Чак Мооль. Кинну предстояло узреть смерть детей своих, внуков и правнуков; и, обретая нового друга или возлюбленную, он мог уже предвидеть срок очередной потери. Это горькое знание, накапливаясь с годами, через пару столетий отравляло сердце кинну, туманило разум и обращало его к деяниям мести; божественный избранник становился тираном, коему люди казались чем-то наподобие мотыльков, порхающих в солнечном луче. Такой человек мог залить кровью все земли и берега, и никто не сумел бы справиться с ним - ведь кинну рождались среди властителей, обретали власть подобно прочим братьям своим и могли протянуть руку к перьям сагамора. Тень их была длинна, могущество - неоспоримо; силу их составляли опыт, накопленный веками, и дар предвидения, а время являлось их грозным союзником. Ведь кинну, в конце концов, мог дождаться, когда умрут все его враги, а новых уничтожить, пока не вступили они в возраст зрелости и не сделались опасны. И потому во всех Великих Очагах уничтожали божественных избранников, и обычай этот являлся не жестокостью, но делом благоразумия и заботы о грядущем. Кинну властвовал над временем, но и оно повелевало им, наносило ответный удар, мстило за свой долгий проигрыш и одерживало победу, превращая человека в демона. Что мог он противопоставить этому? Только терпение и мудрость, горькую мудрость, не позволявшую ожесточиться сердцу... Но за мудрость зрелых лет платят страданиями в юности, ибо подобна она клинку меча, нагретому в огне и закаленному прикосновеньем льда... Вот единственный способ для кинну остаться в живых - платить! И Дженнак платил - платил, как Фарах, отдавший за душу возлюбленной еще нерожденного сына. Лютня смолкла и смолк голос сказителя, но отзвуки их будто бы еще струились среди стен хогана, обитых светлой сосной, заставляя трепетать пламя. На свечах оплывало пятнадцатое кольцо, и Дженнак, прислушавшись, различил отдаленный посвист флейт, зачинавших мелодию божественного гимна. Вскоре к флейтам присоединились голоса жрецов, и над стенами Сериди поплыло Ночное Песнопение - словно эхо, откликнувшееся на рассказ Амада. Чолла молча сняла серебряный обруч с жемчужинами, встала, приблизилась к сказителю и вложила в его руки драгоценный дар. На смугло-бледных щеках Амада полыхнул румянец; он поклонился, приняв позу молитвы, словно благодарил богов за ниспосланную милость. Потом он ушел; удалился, прижимая к груди свою лютню вместе с серебряным венцом, еще хранившим запах волос Чоллы. Глаза Амада сияли, на губах расцветала улыбка, шаг был нетверд, и Дженнак, наблюдая все эти признаки, подумал, что певцу удалось-таки найти страну блаженства. Царила же в ней прекрасная богиня, с которой не мог сравняться даже сам светозарный Митраэль. Он повернулся к Чолле и произнес: - Наверно, не стоит спрашивать, развлек ли тебя мой сказитель? Она покачала головой и пустилась с ним рядом - на пятки, по одиссарскому обычаю, не так, как сидели арсоланцы. Плечо Чоллы коснулось плеча Дженнака, в глазах с огромными изумрудными зрачками застыла печаль, и он, внезапно ощутив укол жалости, обнял ее, вдыхая горьковато-нежный аромат жасмина. Ей тоже пришлось заплатить, мелькнула мысль. За власть над Иберой - союзом с Утом, рыжеволосым дикарем; за честолюбие и гордость - своими сыновьями, рожденными от человека с багряной кровью... Их век будет дольше, чем у обычных людей, но все-таки Чолла проводит их на погребальный костер, а до того наглядится, как они увядают, как лица их покрываются морщинами, а волосы - инеем седины... Увидит это, оставаясь столь же молодой и прекрасной, как сейчас! Он погладил ее по щеке, коснулся губами полураскрых ждущих губ и прошептал: - Ты писала, что ложе твое пусто и пусто сердце... Почему? Разве не можешь ты найти достойного среди иберийской знати? Или просить отца, мудрого Че Чантара, чтобы подыскал он тебе мужчину среди Великих Очагов? Светлорожденного, который согласился бы делить с тобой шелка любви и власть над Иберой? Чолла замерла в его объятиях, потом прижалась тесней, прошептала: - Сказано в Книге Повседневного: старому другу постели ковер их перьев и налей чашу вина, новому же хватит тростниковой циновки и просяного пива... А я - не циновка и не напиток для простонародья, мой вождь! Я жила с Утом, я сделала его владыкой над землями, я стала владычицей сама, я достигла своей цели, и больше не собираюсь делить ложе с ибером! А что до светлорожденного супруга, то где искать его? В Одиссаре нет подходящих мне по возрасту, и нет таких в Тайонеле... Очаг твой в союзе с Арсоланой, но сохранится ли этот союз, если избранник мой будет из Коатля либо Мейтассы, из Дома Ах-Ширата или Ко'ко'наты? - Есть еще Сеннам, - тихо промолвил Дженнак. - Есть еще ты, - в тон ему ответила Чолла, и плечи ее напряглись под шелковистой тканью. - Есть еще ты, - прошептала она, обжигая дыханием шею Дженнака. - Ты можешь остаться здесь, со мной... или забрать меня в Лондах... Дженнак безмолвствовал, и она, прижимаясь щекой к его щеке, зашептала снова: - Не можешь забыть свою женщину?.. Ту, первую, погибшую от стрелы?.. Я знаю, что не похожа на нее, но подумай, мой вождь, сколько ты будешь искать такую же? Всю жизнь? Во имя Шестерых! Наша жизнь длинна, но и ей приходит конец... Ты готов встретить его в одиночестве? Без женщины, что оплачет тебя, вспомнив прожитые вместе годы? Без сыновей, что положат тело твое на погребальный костер? Без дочерей, что укроют его накидкой из перьев кецаля и белого хасса? Без внуков, что продолжат твои труды на земле? Она говорила еще что-то, а Дженнак, сжимая в объятьях податливое гибкое тело, думал, что ничего этого не случится. Быть может, какая-нибудь женщина, случайная подруга, оплачет его, но сыновьям и дочерям такая роскошь недоступна. Не они, а он - он сам! - проводит их всех в Чак Мооль, укроет накидкой из перьев, поднесет факел к погребальному костру и будет стоять рядом с гудящим пламенем, творя молитву грозному Коатлю... Горечь наполнила его сердце, горечь и гнев на судьбу, подбросившую непрошенный дар словно серую палочку в игре фасит; и готов был он оттолкнуть Чоллу, подняться и уйти в отведенный ему покой, сесть там перед зеркалом и на недолгие мгновенья одеть личину другого человека - Ирассы, мечтавшего о чудесах Срединных Земель, влюбленного сказителя Амада, молчаливого Хирилуса, слуги из лондахского дворца, или Ах-Кутума, мертвого атлийца, бредущего сейчас в Великую Пустоту. Казалось Дженнаку, что участь любого из них счастливей его собственной, ибо ноша их легче, а потери не столь мучительны; и думал он, что вместе с чужим обликом, вызванным магией тустла, снизойдут к нему забвение и покой. Но в этот миг душевной слабости услышал он голос, звучавший как бы издалека, сквозь завесу минувших лет; услышал женский шепот, но не был он шепотом Чоллы и слова были иными, освежающими, как дождь, павший в раскаленную землю. Возьми меня в Фирату, мой господин! Ты - владыка над людьми, и никто не подымет голос против твоего желания... Возьми меня с собой! Подумай, кто шепнет тебе слова любви? Кто будет стеречь твой сон? Кто исцелит твои раны? Кто убережет от предательства? Вианна... Сквозь тьму Чак Мооль он видел ее: волосы, черные и блестящие, как драгоценная шкурка, шея - стройнее пальмы, груди - прекрасней чаш из овальных розовых раковин, глаза, подобные темным агатам; лицо ее было солнцем, живот - луной, лоно - любовью... Вианна, чакчан! Чолла вскрикнула; он сжал ее так, что хрустнули ребра. - Прости... прости, моя госпожа, да будут милостивы к тебе боги! Ты права во всем, но я не могу остаться. Всякая птица вьет жилище на свой манер, и в гнезде дрозда соколу крылья не расправить... Глаза Чоллы потухли, но она не отстранилась, не разомкнула рук Дженнака. Он снова услышал шепот, но теперь голос Чоллы не пугал грядущим одиночеством, а был подобен ветерку, пролетавшему медвяными лугами любви. - Пусть так, мой вождь, пусть так... Но вспомни, ты первый из моих мужчин, первый, кого я держала в объятьях... и оттого могу я требовать дара, не столь преходящего и зыбкого, как сказки твоего певца... хотя и они прекрасны... - Высокий и звонкий голос Чоар, владычицы Иберы, вдруг сделался ниже и стал неотличим от голоса Вианны, стал таким, каким помнил его Дженнак. И Чолла-Вианна шепнула ему: - Подари мне дитя, мой вождь... подари дитя со светлой кровью, чтобы было кому поддержать меня, скрасить дни мои, проводить в Чак Мооль... оплакать меня - здесь, на краю света, вдали от родичей моих, от братьев и сестер... Подари мне дитя, мой господин... Сегодня благоприятная ночь, и я знаю, что посев прорастет и урожай будет добрым... Вот так же молила его Вианна - возьми меня в Фирату, возьми... Вианна, которой он не мог теперь подарить ничего... Вианна, так и не родившая ему дитя... Вианна, ночная пчелка, чакчан... Дженнак поднялся, не выпуская Чоллу из рук; тело ее казалось податливым и горячим и пахнувшим не жасмином, а медовыми травами с одиссарских лугов. И глаза ее будто бы стали иными - не изумрудными, как у всех светлорожденных, а темными и блестящими, как два агата. Ее легкое одеяние распахнулось, и груди - прекрасней чаш из розовых раковин - засияли перед ним; лицо ее было солнцем, живот - луной, а лоно - речным берегом, устланным лепестками роз. Шагнув к арке, что вела в ее опочивальню, Дженнак подумал: не отвергай зова женщины! Не отвергай! Ибо, как сказано в Чилам Баль, он - сама жизнь... Интерлюдия третья. Смертные Был мир и были боги - хранители мира, существа, наделенные бессмертием, великой силой и предвечной мудростью. Но без людей мир и боги являли бы собой нечто бессмысленное и ненужное; людей, несомненно, полагалось рассматривать как важнейшую часть Мироздания, хоть они не обладали ни бессмертием, ни особой силой или мудростью. Зато их было много и, умирая, они оставляли подобных себе, но более молодых, полных новых надежд, новых стремлений и любопытства, так что каждое следущее поколение, обогатившись опытом отцов, делало шаг вперед - крохотный шажок с точки зрения вечности, однако вполне заметный в земных масштабах. По неведомой причине люди сильно различались меж собой - внешним обликом и цветом кожи, верованиями и обычаями, умениями и искусствами, речью, украшениями и одеждой - и даже целями своими, ибо одни стремились просто жить, другие же не мыслили жизни без познания, без воинских подвигов, без власти, богатства, художеств, странствий и прочих игр, делающих земное существование столь занимательным. Одним играм их обучили боги, до других они додумались сами, но, как бы то ни было, они играли; и каждому партнеру в этой вековечной игре присваивался определенный титул и назначалась некая роль. Кто был владыкой, кто - жрецом или воином, ремесленником или торговцем, охотником или мореходом; имелись и неподдающиеся столь однозначному определению, не ведавшие, кто есть владыка и чем охотник отличается от воина и жреца. Этих называли просто: дикари. Дикари в основном обитали в Риканне, и вид их вызывал в цивилизованных землях изумление. Хотя люди Великих Очагов и прочих эйпоннских уделов тоже различались меж собой, но многое выглядело в них сходным: все они были довольно смуглыми и темноволосыми, с глазами черного, карего, желтого или янтарного цветов; лица мужчин оставались безбородыми, а тела - без каких-либо признаков шерсти. У потомков Кино Раа зрачки отливали зеленью, кожа казалась посветлей, губы - более полными и яркими, носы - прямыми, изящной формы; во всем же прочем, если не считать дарованного богами долголетия, они не отличались от остальных эйпоннцев. Но в Риканне, в обширных Землях Восхода, человеческие племена можно было бы уподобить волкам и собакам, койотам и лисам, шакалам и гиенам. У всех них имелось нечто общее, объединявшее их в род человеческий, но лишь слепец не заметил бы различий. Одни из них смуглыми лицами, темными глазами и волосами походили на обитателей западной части мира, у других цвет кожи был черным, как ночное небо без звезд, или белым, подобно снегу, или розовым, оттенка зари, чьи краски пригашены облаками. Эти, со светлой кожей, казались особенно удивительными, ибо зрачки их отливали голубизной и синью, волосы пламенели огнем или сияли цветами спелых маисовых початков, на теле у них росла шерсть в самых неподходящих местах, а у мужчин рыжие или золотистые лохмы свисали с подбородка и с губ. Но все-таки они были людьми, хоть ни один из их вождей не обладал ни долголетием, ни божественной кровью - и этот факт, несомненно, перевешивал все различия в облике и цвете кожи. Оримби Мооль, Ветер из Пустоты, не опускался в Восточных Землях, а значит, боги пришли лишь в Страну Заката, наделив обитавших в ней знанием, и чувством прекрасного, и пониманием благородства, и святыми заветами Чилам Баль. Почему так случилось? Ведь боги были бессмертны и сильны, они располагали временем и могли бы одарить Землю Восхода с такой же щедростью, как и эйпоннские уделы. Но было бы такое деяние мудрым? Не лучше ли дать многое немногим, чтобы сами избранные потрудились, передавая другим народам и племенам божественный дар? Чтобы избранные сделались наставниками и ощутили груз ответственности за судьбы мира? Возможно, божественный замысел был именно таким, но чтобы исполнить его, избранникам полагалось прийти к согласию. Согласия же не достигнешь за день, за месяц или год; согласие - дитя тысячелетий. Ибо в самой Эйпонне, через пятнадцать веков после божественного посещения, люди оставались разделенными, и было то деление двояким: во-первых, по языкам и племенам, и, во-вторых, по человеческому предназначению, столь разнообразному, что вряд ли воин из Мглистых Лесов смог бы понять человека, плетущего ковры в Одиссаре. Поистине, велика Эйпонна, и много в ней стран, великих и малых, и много наречий, и много дел, коими пристало заниматься людям! Что же касается великих держав, то их имелось шесть, и первой из них, Арсоланой, правил Сын Солнца сагамор Че Чантар, богатый мудростью и годами. Подданные его были привержены религии, искусны во многих ремеслах, трудолюбивы и не воинственны; отличались они красотой, стройным и гибким телом, черными волосами и черными глазами, а кожу имели золотистого цвета. Страна их лежит большей частью в горах и в долинах между горными хребтами и океанским побережьем; она обильна золотом, серебром и другими металлами, но добывать их из-под каменного щита гор нелегко. Но арсоланцы - искусные мастера; умеют они пробивать тоннели, воздвигать пышные дворцы и города на неприступных скалах, перебрасывать через пропасти мосты, вырубать лестницы от подножий гор до самых вершин. И потому Очаг Арсоланы считается самым богатым, роскошным и изысканным среди всех шести Великих Очагов; богатства же и тайные знания вызывают зависть. И главным завистником являлся Коатль, Страна Дымящихся Гор, ибо владыку его, Ах-Ширата, снедало честолюбие. Он был еще молод и не достиг столетнего рубежа, почитавшегося среди светлорожденных возрастом зрелости, и у него имелось время, чтоб добиться многого. Народ Ах-Ширата считался воинственным и надменным, изобретательным и предприимчивым; вечно спорили атлийцы с Одиссаром в делах воинской доблести, а с Арсоланой - в тайных искусствах и ремеслах. На вид атлийцы казались людьми угрюмыми, со смуглой кожей, прямыми черными волосами и носом, загнутым крючком словно клюв коршуна; ростом они уступали одиссарцам, но выглядели жилистыми, крепкими и неутомимыми. Страна их была богата поделочным камнем, нефритом и яшмой, медью и драгоценными металлами, хоть золота и серебра было в ней поменьше, чем в арсоланских горах, и меньше было великолепных городов и дорог, рассекающих скалы. Зато атлийцы первыми изобрели взрывчатую смесь и научились делать громовые метатели да наполненные теплым воздухом сферы, которые поднимались к небесам. А из корзин, прицепленных к ним, были видны корабли, везущие сокровища заморских земель в Кейтаб, в Арсолану и в Одиссар - не в Коатль. И такое положение дел Ах-Ширату не нравилось. Одиссар являлся самым сильным из его соперников, ибо, после смерти сагамора Джеданны, Ахау Юга, правил в нем чак Джиллор - молодой, но уже прославивший имя свое копьем и мечом. Был Джиллор молод для светлорожденного владыки, но, не достигнув еще семидесяти, правил обширнейшией страной, что лежала по обе стороны Бескрайних Вод, и жемчужиной его земель была Серанна, Цветущий Полуостров. В заморских владениях воля Джиллора вершилась братом его, державшим в руках границы Ближней Риканны, а сам Джиллор раздвигал одиссарские рубежи на север и запад, в леса Тайонела и тасситские степи. Его народ, потомки Пяти Племен, занимался земледелием и скотоводством, охотой и морскими промыслами, ремеслами и торговлей, и считался хоть и мирным племенем, но не лишенным воинских доблестей. Были одиссарцы длинноногими и широкоплечими, в большинстве высокого роста, с довольно светлой кожей, с узкими лицами и чуть приплюснутыми носами; цвет волос имели темный, но не черный, глаза - карие, взгляд - спокойный и лукавый, ибо стоял за ними Одисс, покровитель всяческих хитростей. Что же до одиссарских земель, то почиталась та страна самой прекрасной во всей Эйпонне, теплой, но не знойной, обильной лесами и лугами, озерами, реками и почвами, где росли маис и хлопок, просо и бобы. Правда, металлов и руд в державе Одисса было немного, но умели одиссарцы обращаться с соками и снадобьями, размягчавшими твердое и упрочнявшими мягкое и делавшими ткань подобной коже, а кожу - подобной бронзе. А еще обучились они приготовлять взрывчатый порошок и лить стволы метателей - как атлийцы; обучились строить суда из прочного дерева - не хуже кейтабских кораблей; обучились ездить на привезенных из Бритайи лошадях - лучше, чем всадники-тасситы; обучились выплавлять сталь и ковать клинки - столь же прочные, как в Тайонеле. И потому Дом Одисса казался многим добычей завидной, но опасной, как белый сокол, готовый защитить свое драгоценное оперение крепким клювом и острыми когтями. На полночь от одиссарского удела простирались тайонельские земли, Страна Лесов и Вод, принадлежавшая сагамору Хараду, Ахау Севера. Несмотря на годы свои, измерявшиеся веком с четвертью, был Харад еще бодр и силен, и мог решать дела войной и миром, серебром и сталью; умел вилять хвостом, как домашний пес, и оскалиться подобно волку. Его тайонельцы считались прекрасными охотниками и воинами, закаленными в стычках с варварами Севера, из Края Тотемов и Лесных Владений; были они рослыми и мускулистыми, с кожей цвета светлой бронзы и правильными чертами крепких широкоскулых лиц. Тайонел был богат строевой древесиной и всем, что можно получить от леса - орехами и плодами, сладким кленовым соком, смолой, целебным медом, шкурами и мясом зверей. Но в тайонельских краях имелись еще обширные залежи железа, добывалось оно тут издревле, со времен Пришествия, и потому были среди тайонельцев искусные кузнецы-оружейники, ковавшие доспехи, клинки и наконечники стрел и копий. А там, где много оружия, там и воинов много - таких бойцов, что не всякий рискнул бы встретиться с ними на тропах войны. Тасситов, к примеру, подобная встреча не испугала бы, но им с тайонельцами делить было нечего, поскольку жили они не в лесах, а в бескрайней степи, где паслись стада косматых быков. Правил же Степной Страной сагамор Ко'ко'ната, и так как Очаг его носил имя Мейтассы, бога Судьбы и Провидца Грядущего, казалось Ко'ко'нате, что такой великий покровитель приведет его к вершинам славы и могущества. Но Мейтасса был справедлив и никому не отдавал предпочтения, так что Ко'ко'нате не удалось потеснить Джиллора с берегов Отца Вод и передвинуть границы страны своей к Ринкасу, к торговым морским путям и богатым городам. На склоне лет обратил Ко'ко'ната взоры к западу, взяв земли Шочи-ту-ах-чилат, лежавшие на западном побережье, но не было в том деянии не доблести, ни славы; кто станет славить коршуна, подбившего беззащитную куропатку? На том время Ко'ко'наты истекло, так как жизнь тасситского владыки перевалила за полтора столетия, и мог он теперь уйти в Великую Пустоту во всякое мгновенье. Правда, Че Чантар, Сын Солнца, прожил больше двух веков и не собирался умирать, но о нем - разговор особый; путь Чантара - путь избранника, а Ко'ко'ната, хоть и мнил себя великим владыкой, избранником не был. Но хоть время его истекло, не истекло время тасситов. Их нельзя было счесть единым народом, так как разделялись они на множество племен, в равной степени воинственных и беспокойных, привыкших кочевать в степи и почитавших лишь закон силы. Они являлись прирожденными воинами и не имели склонности к ремеслам и земледелию, хоть жили в плодородных равнинных краях; не желали они строить города и вспахивать землю, как люди прочих Великих Очагов. Во многом были они подобны дикарским племенам и, если не считать их числа да свирепой жадности, лишь в одном сказывалось превосходство тасситов: сумели они приспособить косматых быков под седло и мчались на них в битву словно орда степных демонов. В остальном были они такими же, как многие из обитателей Эйпонны - темноволосыми и темноглазыми, с плосковатыми лицами, кожей цвета меди, невысокими, но широкими в кости и столь же выносливыми, как самые крепкие из степных быков. Последний Великий Очаг - Сеннам, южная Окраина Мира - лежал столь далеко, что по суше не вела к нему ни одна дорога, а добирались туда на кораблях. Правил этой державой сагамор Мкад-ап-Сенна, носивший титул Повелителя Стад и Ахау Башен, ибо благородные люди в его стране жили в огромных каменных башнях, и чем больше было такое строение, тем важней и знатней считался вождь. Но все вожди чтили Мкада-ап-Сенну и подчинялись ему, и был он, в свои сто десять лет, в расцвете силы и на вершине могущества. По слухам, являлся сеннамитский сагамор мудрым правителем, не нарушавшим ни традиций предков, ни заветов Чилам Баль; в Уделе его, как положено, славили гимнами Шестерых, но не забывали и про Хардара, хвостатого, рогатого и клыкастого демона войны. Если же говорить о самом Сеннаме, то главными его сокровищами считались просторные степи и необозримые стада скота; сеннамитские быки были лучшими в Эйпонне, но на них не ездили верхом, а запрягали в колесницу либо в повозку. Хоть Сеннам, покровитель южного удела, и являлся богом странствий, племя его склонностью к путешествиям не отличалось, и только немногие авантюристы, обуреваемые жаждой посмотреть мир, уходили в северные Очаги. На вид сеннамиты были рослыми и мрачными гигантами с очень темной кожей, широкоскулыми лицами и приплюснутыми носами; о силе и ловкости их ведали во всех эйпоннских землях, как и о том, что получаются из них прекрасные телохранители. О воинском же искусстве сеннамитов складывались легенды и говорилось про них: там, где закопаны кости сеннамита, споткнется враг, и топор его покроет ржавчина, а на копье выступят капли крови. И было это правдой, столь же весомой и прочной, как боевые сеннамитские посохи. Такими были шесть Великих Уделов, чтимых по всей Эйпонне, но еще выше почиталась Юката, Святая Майясская Земля, где опустился Ветер из Пустоты. Край тот был знойным и находился, подобно Серанне, на полуострове, отделявшем северную часть Ринкаса от южной; стояли там прекрасные древние города, украшенные ступенчатыми пирамидами и резными гранитными арками, землю там рассекали бесчисленные каналы и ровные ленты дорог, а в просторных гаванях теснились корабли, ходившие на веслах и под парусом, и камышевые суда, и морские плоты, и челноки из коры и кожи. Но не имелось в земле майя единого правителя, а в каждом городе властвовал халач-виник, обычный человек, не светлорожденный, однако принадлежавший к древнему и знатному семейству. Боги не даровали владыкам майя своей крови, зато оставили нечто столь же ценное - четыре Книги Чилам Баль, высеченные в храме Вещих Камней близ Цолана, древнейшего из юкатских городов. И выбор их был верен, так как во времена Пришествия лишь майя умели писать и вести счет годам, и лишь они задумывались о жизни и смерти, о вечности и об устройстве мира. Со временем сделались они искусными земледельцами и строителями, лекарями и художниками, а язык их распространился во всех цивилизованных землях Эйпонны; и говорили на нем все светлорожденные и все жрецы, начиная с ранга Принявших Обет. Что же до внешности майя, то напоминали они изящные статуэтки из коричневого фаянса, были невысокими и хрупкими, с иссиня-черными прямыми волосами и темными раскосыми глазами. Женщины их отличались редкой красотой, но мужчин уродовали скошенные и уплощенные черепа, ибо носили они с детских лет зажим из двух досок для придания костям надлежащей формы. Из прочих же стран и земель Эйпонны одни считались совсем варварскими, а другие - варварскими наполовину. О варварах многого не скажешь; кочевали они на севере, у Вечных Льдов, в Лесных Владениях, Крае Тотемов, Стране Озер да Мглистых Лесах; жили на Диком Берегу и в жаркой джассе Р'Рарды по берегам Матери Вод; обитали в неприступных горах и на Холодном Острове, что находился еще дальше Сеннама. И все они поклонялись не божественным Кино Раа, а своим демонам - Ледяному Хозяину Угхе и филину Шишибойну, владыке ночи, Пляшущему Духу Гриссе, который трясет землю, и Лесному Демону Камлу, Отцу Медведю, Брату Волку и многим другим. И не было у них ни сагаморов, повелевавших странами и людьми, ни великих сахемов. Но в Кейтабе, Рениге, Сиркуле и в многочисленных мелких владениях, лежавших на Западном и Восточном Побережье Верхней Эйпонны и на Перешейке, соединявшем два материка, чтили великих богов, и заветы кинара, и Чилам Баль, хотя временами, по недомыслию своему, толковали божественную мудрость к собственной выгоде - как атлиец Ах-Кутум, называвший рабов наемниками, или кейтабские пираты, которым из всех изречений Книги Повседневного запомнилось одно: умный воюет за власть и богатства. Однако кейтабцев нельзя было счесть полными дикарями, так как жили они в городах и владели всевозможными искусствами, главным из которых являлось мореплавание. Острова их были просторны и обильны, но людям, плодившимся будто пчелы в удачный год, не хватало ни земли, ни пищи, и потому плавали кейтабцы по морям, где торговали, где грабили, где добывали рыбу и жемчуг, а где высаживались на берег и строили поселения в местах диких и необжитых. Единого властителя в Кейтабе не имелось, и правили Островами несколько Морских Владык, заключивших между собой Морское Содружество и признающих Морское Право. Первым же законом этого кодекса был такой: никто не лезет в чужие дела, не хватает чужую добычу и не считает деньги в чужом кошельке. Красотой кейтабцы не отличались и походили на жаб или весьма неуклюжих обезьян: невысокие, смуглые, с расплющенными носами и большими ртами, пучеглазые и широкоскулые, длиннорукие, с огромными кистями и ступнями, с пальцами, задубевшими от весел и канатов. Но внешность их была обманчивой, ибо народ этот являлся энергичным, удачливым, любопытным и лукавым; язык его знали все, кто занимался торговлей, и все признавали, что кейтабцы - лучшие корабелы, мореходы и купцы в Эйпонне. Но более всех богатств и благ, больше славы и могущества ценили кейтабцы странствия по морским водам да новые земли, какие можно было в тех странствиях обрести, а потом и заселить, не проливая крови, а действуя лишь терпением да хитростью. Странствовали они в морях, но чтобы построить жилище или корабль нужна была им суша - теплый край, где росли деревья, обильный живностью, с реками и ручьями и с плодородной почвой, берег-пристанище, где прозрачные волны плещутся под зелеными кронами пальм. Но таких благодатных мест в Эйпонне было немного. И все же кейтабцы искали их. Время от времени, когда переполнялись Острова лишним народом, толпы голодных и обездоленных возглавлял великий вождь, и наступала Эпоха Нашествий: флоты кейтабцев устремлялись к новым землям подобно пчелиному рою, что летит в месяце Молодых Листьев в поисках свободного дупла. Плыли островитяне большей частью на юг, в Нижнюю Эйпонну, и на протяжении столетий селились там, смешиваясь с местными племенами, с гуарами, теколо, шиах и киче, роднясь с их вождями и обретая среди них власть. Когда же на месте тростниковых хижин поднялись каменные дворцы, когда лес потеснили поля, и безлюдные бухты стали гаванями, когда рудники извергли поток самоцветных камней, тогда нашелся очередной великий вождь, соединивший все кейтабские колонии под своей рукой, а несогласных изгнавший в горы. Так на южном берегу Ринкаса поднялись две новые страны: жаркая равнинная Ренига и суровый горный Сиркул. В Сиркуле жили как в каменной крепости, и во многом походила эта страна на таинственную державу Чанко, отвергшую учение Шестерых; но обитатели Рениги не утратили дух первооткрывателей. Правда, не стремились они плыть за море, как их кейтабские сородичи, но продвигались к юго-востоку вдоль побережья Нижней Эйпонны, пока не достигли Матери Вод. И селились они повсюду на этом пути, так что сделался ренигский берег столь протяженным, что соколу за двадцать дней не облететь. Так разделялись люди Эйпонны по землям и странам, по языкам и племенам, и то было первым отличием между ними. Вторым и столь же важным являлось их занятие, поскольку лишь дикарю пристало и охотиться, и сражаться, и шить одежду, и строить лодку либо хижину; дикарь умеет все понемногу и не слишком хорошо, а в местах цивилизованных человек стремится к истинному мастерству и совершенствует его с годами, передавая умение детям и внукам. Ибо сказано в Книге Повседневного: если шесть поколений твоих предков ловили птиц, то ты и во сне услышишь шелест крыльев! И потому делами власти занимались светлорожденные сагаморы и родичи их, возглавлявшие братства, называемые Очагами, где люди объединялись по их занятию, а племенными кланами правили старейшины и сахемы - правили до той поры, пока племена не сливались в народ. Когда же это случалось, брали правление чиновники, объявляя людям волю сагамора; и они же присматривали за соблюдением законов, судили и карали, чеканили монету, собирали подати и ведали перепиской, отправляя в иные страны послания с гонцами и соколами. Люди из жреческого сословия считались хранителями знаний, божественных заветов и толкователями Святых Книг. Они служили всем шести богам и в молодые годы кочевали из одного храма в другой, набираясь мудрости; но, достигнув зрелых лет, селились в каком-нибудь определенном месте, предпочитая свою родину или знаменитое святилище, подобное храму Мер или храму Записей. По знаниям своим, по возрасту и искусству в толковании божественных знамений, жрецы делились на Странствующих, Принявших Обет и Познавших Тайну. Эти последние, называемые мудрецами-аххалями, пытались постичь Книгу Тайн, Листы Арсолана и Сеннама, где излагалось устройство Мироздания и прочие секреты, доступные лишь искушенному уму. Занятия их требовали времени, и потому мудрейшие из жрецов являлись людьми светлой крови, прямыми или побочными отпрысками божественного корня. Среди жрецов были владевшие особым искусством счета, умеющие разделить землю на участки, выстроить башни или стены, проложить канал или исцелять болезни и врачевать раны; впрочем, все эти занятия не относились к числу великих тайн, и обычные люди могли изучить их - из любопытства и к собственной пользе. Что и делалось многими, а прежде всего теми, кто желал целить и врачевать, так как ремесло целителя считалось почетным и небезвыгодным. Лучшими же в этом деле были арсоланские и майясские лекаря, лечившие травами, ядами, магией и растираниями; воистину, могли исцелить они от чего угодно, кроме смерти. Тот, кто отличался твердым нравом и телесной крепостью, шел в войско и надевал солдатский доспех, а потом десять, двадцать или тридцать лет сражался копьем и мечом, рубил и стрелял, лез на стены и проливал кровь за сагамора и свою отчизну. Мог он погибнуть простым воином, мог сделаться тарколом, получив под команду несколько десятков солдат, а если был он из семьи вождей, то становился санратом, и подчинялись ему сотни бойцов. В Тайонеле таких людей войны называли волками, а на берегах Ринкаса - ягуарами; ягуар же по-майясски балам, и потому слово это сделалось почетным обращением к воину. Но не ко всякому, а лишь к тому, кто взял жизни многих врагов. Мирные занятия тоже были почетны, и в большинствк Великих Уделов уважали и удачливого купца, и достойного мастера, и земледельца, чей хоган не со всякого холма окинешь взглядом. Люди этих сословий кормили всех и начинали чувствовать свою силу; и вспоминали они, что даже название одиссарской столицы - Хайан - произошло от "хейо". А слово это означало человека, который кормится от щедрот земли, выращивая просо и маис, хлопок и бобы, птиц и быков, лам и тапиров. Другие кормились от щедрот моря - рыбаки и ныряльщики за жемчугом, гребцы и мореходы и все остальные, вплоть до Мастера Ветров и Течений, умеющего вести корабль по звездам, и тидама-кормчего, в чей власти находится судно и его экипаж. Но первыми среди тех, кто трудился и создавал богатство собственными руками, все же считались торговцы. Среди них были люди простого звания и были благородные, особенно в Кейтабе, Рениге и Одиссаре; они странствовали по морям и землям, плавали вдоль берегов Эйпонны и за океан, к новым землям; они покупали и продавали, приносили дары и платили налоги; и все чаще случалось так, что купец становился хозяином собственных земель или мастерских и торговал не купленным, а сделанным. Это приносило больше дохода, это множило богатства с гораздо большей скоростью, и это казалось такой увлекательной игрой! Хотя, как в любой игре, бывали в ней неприятности. Глава 4. Месяц Зноя, от Дня Проса до Дня Сосны. Дикий Берег, дельта Матери Вод. Каков срок человеческой жизни? Тридцать лет, и еще тридцать, и, быть может, еще десять... Вы же, потомки Кино Раа, будете одарены годами вдвое и втрое против других людей, но появятся среди вас такие, чей срок будет вдвое и втрое дольше вашего. Не завидуйте им, ибо тяжела их участь: долгая жизнь на излете своем жжет огнем ненависти и горька, словно земляной плод. Горечь эту понесут они людям словно посев зла; немногим суждено, не очерствев сердцем, справиться с болью утрат и сохранить в себе человека... Книга Тайн, Листы Арсолана. Квадратный помост был сделан из драгоценного красного дерева, и его же стволы, тщательно отполированные и украшенные живыми лианами, пошли на подпорки. Кровля, выстланная пальмовым листом, напоминала пирамиду; края ее отстояли на шесть локтей от земли, и благодаря этому в беседке царила относительная прохлада. Но воздух все равно был влажным и душным. Солнце жгло как кузнечный горн, и испарения, поднимавшиеся с вод огромной реки, проникали повсюду. Со своего места Дженнак мог обозреть всю крепость Кро'Тахи: сгрудившиеся плотными кругами хижины воинов и работников, желоба для сушки и сортировки бобов какао, склады для их хранения, лодочные сараи и навесы, под которыми громоздились бревна красного и железного деревьев, висели связки перьев и шкур, пестрели узорами змеиные кожи. В этом кольце строений и служб возвышался большой хоган о трех этажах, где обитал хозяин со своими помощниками да младшими родичами, а над ним, на высоком шесте с поперечиной, трепыхался по ветру клочок желтого шелка - в знак того, что Ренига пришла в сей дикий край и уйдет отсюда не скоро. Быть может, и никогда. Среди строений торчали пальмы и еще какие-то незнакомые Дженнаку деревья с широченными листьями в три локтя длиной, и все это было обнесено невысоким полукруглым валом, упиравшимся концами в откос речного берега. За валом на четыре полета стрелы тянулись посадки какао, а за ними мглистой зеленой стеной вставали рардинские джунгли, вековечный дремучий лес, где стволы исполинских деревьев переплетались прочной и густой сетью лиан, где почва была мягкой, покрытой ворохами гниющих листьев, а временами - болотистой и влажной, где царил вечный полумрак, ибо солнечные лучи, хоть и направляемые мощной рукой Арсолана, не могли пробиться сквозь плотную многослойную кровлю из веток, листвы, цветов и стеблей лиан. Джунгли были странным местом, не похожим на субтропические чащобы Одиссара или, тем более, на северный тайонельский лес. Если не считать огненных муравьев, гигантских жаб с пурпурной грудью да ядовитых ползучих гадов, никаких тварей здесь на земле не водилось, а все живое предпочитало селиться в древесных кронах, поближе к небу и солнцу. Тут вили гнезда зеленые, голубые, золотистые и снежно-белые попугаи и другие птицы, крохотные, с треть кулака, или огромные, с чудовищными клювами, но все ярко окрашенные и поющие, свистящие, стонущие на тысячу голосов; тут носились по ветвям обезьяны десятков пород, столь поразительные видом, что одних можно было принять за поселившихся на деревьях странных собак или койотов, других - за черных духов, а третьих - за белок, соболей или куниц, но с круглыми, почти человеческими маленькими головками; тут плели паутину большие неядовитые пауки, питавшиеся птичьими яйцами, и другие, поменьше, укус которых отправлял в Чак Мооль вернее стрелы либо копья; тут ползали змеи обхватом в три локтя, крались среди ветвей пятнистые свирепые кошки, искали добычу летающие вампиры-кровососы; тут благоухали цветы, похожие на многоцветных бабочек, и порхали бабочки, подобные цветам. А еще, как говорил Кро'Таха, жили в этом влажном тропическом лесу арахака, жуткое племя каннибалов, которым что человека съесть, что обезьяну с собачьей головой, все едино. Дома, укрепления, поля и джунгли лежали к югу, а на севере струилась река - такая, какой Дженнак не видывал за все три десятилетия своих странствий. Недаром звали ее Матерью Вод; была она могучей и обильной, мутновато-желтой и широкой, словно море Тайон; питали ее дочери и сыновья, другие большие реки, а к ним неслись тысячи речек поменьше, коих можно было бы счесть за внуков и правнуков их великой родительницы. Ее струи пронизывали весь север Нижней Эйпонны, от каменных стен Западного Хребта, от границ Арсоланы, Сиркула и Чанко до соленых океанских волн - и даже в них на многие и многие полеты стрелы оставался заметным след великого потока, росчерк желтого на синем и голубом. Прибрежная отмель под ренигской крепостью была укрыта накатом из неошкуренных бревен, державшемся на вбитых в дно столбах железного дерева. Около этой грубой пристани замерли плоты и лодки, а среди них розовой громадой возвышался "Хасс" - потрепанный, но непобежденный. Его окованные бронзой балансиры были выпущены, шипастые "морские ежи" на прочных цепях утопали в мутной воде, с борта на причал были переброшены широкие сходни. Стрелки и копьеносцы, чтоб не мешать мореходам, чинившим такелаж, убрались в поселок и наверняка распивали сейчас с ренигами хмельное зелье да пугали их рассказами о страшной буре, настигшей "Хасс" у островов Йантол, отбросившей судно к югу и заставившей искать пристанища в дельте Матери Вод. Спасаясь от зноя, люди большей частью сидели в хижинах, но Дженнак видел и бродивших среди хижин, и небольшую толпу у дальних складов, сгрудившуюся около сказителя-бихара. Его певец все-таки не остался на иберском берегу у прекрасной владычицы с изумрудными глазами и сейчас, под звон лютни, повествовал о гигантских валах с пенными гребнями, о сорванных парусах и канатах, что лопались подобно тонким жилкам, о трещавших мачтах и грозном, хищном, свирепом завывании ветров. Впечатлений у Амада хватало; впервые он пересек Безбрежные Воды, впервые попал в смертельные объятия разбушевавшихся океанских волн, а значит, мог он сотворить песню еще занимательней, чем сложенная некогда О'Каймором. Правда, на сей раз Дженнаку не встретился Морской Старец и до схватки с ним дело не дошло. Но океан, взбаламученный сотнями щупалец Паннар-Са, и так нанес "Хассу" изрядный ущерб: часть парусов улетела к облакам вместе с реями, к которым они крепились, многие канаты лопнули, щиты по правому борту были снесены напрочь, а один из громовых метателей сорвало, и тяжелый бронзовый ствол врезался в носовой помост. Но все же Пакити со своей командой справились вполне: кормчий разглядел в бушующих водах желтый речной след, свернул к берегу, направил корабль в одну из проток гигантской дельты, а затем, поставив парус и превозмогая течение, вывел "Хасс" к тому месту, где могучая река разливалась сотнями больших и малых рукавов. Здесь и предстали перед путниками дома и валы над крутым откосом - быть может, самое дальнее из ренигских поселений на Диком Берегу. Берег же этот простирался от границ Рениги до устья Матери Вод и дальше, до сеннамитской степи, огибая серпом всю восточную часть материка, низины Р'Рарды и плоскогорья, лежавшие меж ними и южной степью. Дженнаку здесь бывать не доводилось, но помнил он рассказы О'Каймора про Ренигу, Сиркул и прибрежные рардинские джунгли, населенную дикарями; помнил и читал об этом, а теперь вот увидел собственными глазами, хотя и не по своей воле. Ну, все в руках Шестерых! - размышлял он, посматривая то на тянувшиеся к югу посадки какао, то на свой побитый волнами корабль и суетившихся на палубе мореходов. Все в руках Шестерых; и если Сеннам решил ненадолго прервать его странствие, значит, имелись в том некий смысл и некая цель. Какая? Сеннам подскажет, или вещий Мейтасса, или Хитроумный Ахау Одисс, прародитель... И не нужно спешить, так как боги не любят суеты и благосклонны к тем, кто проявляет выдержку. Торопливый же койот бегает с пустым брюхом. Но самому Дженнаку голод не грозил - на циновке перед ним было тесно от блюд, точеных из плоских больших раковин, да стеклянных чаш, в которых переливались вина всех шести божественных оттенков. Кро'Таха, надевший, в знак уважения к гостю, накидку из перьев белого попугая и десяток пышных ожерелий, все придвигал и придвигал ему сосуды с терпкими, сладкими и кисловатымм винами, подносы с невиданными фруктами, с мясом кайманов и змей, с морскими тварями, запеченными в панцирях, с нежнейшей рыбой и лепешками, усыпанными молотым кокосовым орехом. Этот знатный рениг, надо отдать ему должное, умел и поесть, и выпить, и гостей уважить - особенно столь почетных, как светлорожденный открыватель Риканны, явившийся будто бы прямиком из легенд. Кро'Тахе было известно, кого он принимает - Дженнак своего имени не скрывал и не пытался изменить внешность. Имя его помнили в Срединных Землях, и внушало оно уважение, как и огромный драммар с тремя сотнями солдат и мореходов, с громовыми метателями, чьи жерла, зиявшие над бортом, могли разнести ренигскую крепость в клочья за время полусотни вздохов! И потому - или по причине врожденного гостеприимства - упитанный и хитроватый Кро'Таха старался изо всех сил. Сейчас он, расположившись напротив Дженнака, потчевал его вином и развлекал всевозможными байками: про свое владение и своих людей, про торговлю и виды на урожай, про обитавших в лесу тварей - и, разумеется, про людоедов арахака. - Попробуй этого, господин мой, - приподняв пухлыми пальцами кубок с золотистым напитком, Кро'Таха поднес его Дженнаку. - Лучшее вино из самой Ро'Кавары! Клянусь клювом Паннар-Са! Лишь эта забавная клятва, да еще то, что сидел он не на пятках, а скрестив ноги, как сидят на Островах, говорили о происхождении Кро'Тахи. Кейтабской крови было в нем не больше четверти, и кейтабцев он напоминал лишь невысоким ростом, широковатым лицом да слегка выпученными темными глазами. Но руки его казались не длинными, а скорее короткими, кожа была смуглей, губы - сочными, щеки - отвислыми, а лежавшее на коленях брюшко намекало на привычку к сытой и безопасной сухопутной жизни. И хоть выглядел сей потомок пиратов и завоевателей крепким мужчиной, но на предков своих, жилистых островитян с огромными ладонями, задубевшими от каната и весла, не походил. Никак не походил! Отведав рокаварского напитка, Дженнак кивнул - вино в самом деле оказалось превосходным. Кро'Таха тут же передвинул к нему блюдо с чем-то непонятным - то ли червями, то ли желтоватыми корешками, исходившими паром в красном, как кровь, соусе. - Попробуй, светлый господин. Пусть боб какао прорастет у меня на темени, если ты встретишь лучший мезри по ту и по эту сторону Бескрайних Вод! - Мезри? Что это такое? - Дженнак осторожно подцепил червя обеденным дротиком. - Улитки, мой повелитель, улитки, тушеные в остром подливе из перца. Улитки местные, каждая, изволишь видеть, длиной в собачий хвост, а перец привозной. Как и благословенное вино, коим одарил нас твой божественный предок. Не в пример собачьим хвостам, улитки были сочными, пряными и таяли во рту. Очистив блюдо наполовину, Дженнак снова кивнул, отпил вина, дабы пригасить полыхавший на языке пожар, и произнес: - Да будет с тобой милость Шестерых, Кро'Таха! Хоть и живешь ты в диком краю, но живешь, как человек, трудишься на земле, снимаешь урожай, торгуешь и копишь богатство. И видел я, что воинов в твоем поселении немного, а все больше рыбаки и земледельцы... Выходит, мир ты предпочитаешь войне! Это хорошо. Мудро! По жизнерадостной физиономии ренигца скользнула тень. - Боюсь, повелитель, что мое миролюбие скоро перережет глотку моему богатству. Сказано в Книге Повседневного: спорьте, не проливая крови, спорьте, но приходите к согласию. Так я и поступал во все дни жизни своей - спорил и торговался, позабыв о стрелах да топорах. Однако теперь... Кро'Таха сокрушенно развел руками, всколыхнув свои пышные ожерелья и сотворил священный знак, коснувшись груди и дунув в раскрытую ладонь. Вид у него был самый прискорбный, но выпуклые глазки маслянисто поблескивали, заставляя вспомнить ходившую в Одиссаре пословицу: вороват, как кейтабец, хитер, как тассит, богат, как атлиец. Жители Рениги в ней не поминались, но были они, если уж не вороваты, то, несомненно, богаты и хитры. - Клянусь черепахой Сеннама! - Кро'Таха тяжко вздохнул и подвинул гостю сразу две чаши, с розовым и зеленоватым вином. - Клянусь черепахой Сеннама, светлый вождь, шесть лет торчу я в этих гибельных местах и думал уж остаться тут навсегда и перевезти жен своих и детей в новый хоган, и дать женщин моим воинам и работникам, и прикупить пару кораблей, наняв людей с Йантола, опытных в морских делах и торговле... Видать, не суждено! Лучше бы отправился я в Лизир, к черным, как ночь, дикарям, и выращивал бы в тех краях не бобы какао, а эти новые злаки, яч-мен и пшш... пшш... - Пшеницу, - подсказал Дженнак. Он оглядел упитанного Кро'Таху, размышляя об источниках его горестей и не находя к ним ни малейших поводов. Человек этот был богат и являлся главой почтенного семейства. Поля его не объехать за день на быстром иберском скакуне, дом его крепок, власть - неоспорима, и держалась она, как заметил Дженнак, не копьями сотни стражей, а уважением работников и младших родичей. Несомненно, отличался Кро'Таха удачливостью в делах, так как не всякому ренигцу, осевшему в столь отдаленном месте, повезут редкостное вино и дорогие стеклянные чаши с Кейтаба. С другой стороны, имелся у него редкостный товар, способный привлечь любого покупателя: дорогая древесина, черные шелковистые шкурки обезьян, цветные перья и большие раковины, а главное - какао, высоко ценимое в Коатле и священной земле майя. А здесь, в дельте Матери Вод, кусты какао плодоносили еще обильней, чем на ренигском побережье. Огладив свою пушистую накидку, Кро'Таха простер руки к морскому чудищу с клешнями и десятком ног, возлежавшему перед Дженнаком. Вид у него был страшноватый, но мясо под багровым панцирем было нежнее грудки откормленного керравао. - Отведай, мой господин... Так вот, ты мудр, как подобает потомку Одисса, и сразу догадался, что я предпочитаю звон монет свисту стрел. И потому, высадившись здесь со своими людьми и распахав свободные от зарослей угодья, я повелел начать торговлю с арахака. Самих дикарей мы не видели, но обычай их был известен: на лесной опушке вкопали мы два столба, украсили столбы крыльями белых попугаев, а между ними воздвигли помост для товаров, предлагаемых на обмен. И мы положили туда пестрые ткани, и глиняные горшки, и ожерелья из стеклянных шариков, и бронзовые браслеты, и лакомства, получаемые из сладкого тростника, и многие другие вещи, что нравятся дикарям. Они же, хоть и не стремились увидеться с нами, отвечали честно, и я получал редкостные шкуры, разноцветные перья попугаев и живых птиц в клетках, змеиную кожу и кожу кайманов, и мясо странных тварей, что водятся в болотах за лесом. Как-то, отдав три ножа, я получил настояшее сокровище... Ты только взгляни! Стащив одно из своих ожерелий, Кро'Таха протянул его Дженнаку. То была бронзовая цепь искусной работы с двумя чуть выпуклыми дисками, напоминавшими чешуйки морского змея; между ними был подвешен плетеный из коры мешочек с блестящим шариком - по виду из яшмы, не очень большим, величиной с половину кулака. Нечто подобное изготовлялось во времена Пришествия в Юкате - яшмовые и нефритовые шары, служившие для гаданий и провиденья грядущего; но этого сфероида не касались руки древних майясских мастеров. Он был гладким, идеально отполированным, без щербинок, оставленных временем, и яшма выглядела совсем другой, не желтовато-пестрой и не коричневой с серыми и фиолетовыми разводами, как в Юкате, а полосатой, розовой и багрово-красной. Странно, но этот шар будто бы приковал к себе взгляд Дженнака. Он осторожно вытащил сфероид из мешочка, взвесил на ладони и принялся разглядывать его, дивясь изысканному переливу красок и тому, что для каменного изделия шарик был легковат. И поверхность его не оставляла ощущения камня; скорее - нежной шелковой ткани, вдруг затвердевшей под действием неведомых чар. Шар оказался теплым, как живое существо - то ли нагрелся на солнце, то ли впитал жар человеческого тела. С трудом оторвав взор от этого чуда, Дженнак покосился на Кро'Таху, следившего за ним с каким-то жадным любопытством. - Чанко? - Чанко, мой господин. Слышал я, что они торгуют с дикарями, но никогда не поверил бы, что увижу такое в речной дельте... Отсюда ведь до чанкитских гор не меньше десяти полетов сокола! - Вдвое больше, - возразил Дженнак, машинально поглаживая яшмовую сферу и пытаясь вспомнить что-нибудь о таинственном горном народе, не принявшем учения Шестерых. Чанко было - и оставалось - страной закрытой, охраняемой пропастями, неприступными скалистыми стенами и ледниками, где житель равнин задыхался, слеп и исходил кровавым кашлем. Чужаков к себе чанкиты не пускали и вроде бы торговых дел ни с кем не вели; но, как говорил Дженнаку в свое время О'Каймор, чанкитские изделия встречались по всей Р'Рарде и даже на Диком Берегу. Такие вот яшмовые шарики, выточенные с невероятным искусством, а еще ожерелья из белых и серых перьев кондора, сушеные целебные травы, цепи с прикрепленными к ним дисками и бронзовые зеркала. Все это ценилось дикарями весьма высоко, так как, по их мнению, чанкиты были могущественными колдунами. Пожалуй, в этом имелась доля истины: пальцы Дженнака ласкали шелковистую поверхность, никак не желая оторваться от нее. Лишь с изрядным усилием он отдернул руку, опустил шар в мешочек и, не без вздоха сожаления, вернул ожерелье хозяину. Затем, отхлебнув вина - розового, похожего на одиссарское - сказал: - Редкостная вещица! Думаю, стоит она много дороже трех ножей, и получил ты ее не в обмен, а в дар. Это, друг мой, символ доверия, поднесенный тебе арахака. Выходит, и дикарям понятно, что есть добро, и что - зло; и не видят они выгоды в ссорах с пришельцами и в пролитии крови, хоть и являются, по твоим словам, людоедами. Скажи-ка мне, давно ли ты удостоился этого знака? - Два года назад, светлый господин. Но с той поры многое переменилось... - Что же именно? Кро'Таха испустил тяжкий вздох и огладил свои отвисшие щеки. - Видишь ли, мой вождь, прибрежные земли, где я выращиваю какао, не слишком обширны. Поселившись тут, мы рубили деревья для жилищ и для торговли, но проникнуть подальше в лес не пытались. Охотники мои, конечно, и до болот доходили, но их добыча - змеи, попугаи и обезьяны, а не стволы красного дерева. Потом, когда людей у меня стало вдвое против прежнего, решил я расчистить угодья в лесной чаще и сделать их полями, а кое-где посадить траву для скота, чтобы завести быков и дойных лам. Тут влажный лес, сырой, огнем землю не очистишь, и потому купил я у кейтабцев с Гайяда зажигательную смесь - ту, которую мечут они струями в морских сражениях со своих кораблей. - Я знаю, - кивнул Дженнак. - Молнии Паннар-Са. - Да, мой господин. Только не собирался я никуда их метать и метательных труб у гайядцев не покупал. Зачем они мне? Я человек мирный, клянусь Священным Ветром и всеми Святыми Книгами! - Кро'Таха вновь коснулся левого плеча и дунул на ладонь. - Люди мои делали так: присматривали подходящую землю в лесу, рубили деревья и тащили бревна к берегу. Ну, а все остальное поливали гайядским зельем и жгли. И каждая тварь лесная могла убежать и скрыться от огня - ведь шума, сам понимаешь, было предостаточно. Так мы расчистили два участка, а когда взялись за третий, товары наши, что лежали на помосте под крыльями белых попугаев, остались нетронутыми... Арахака не взяли их! И не положили ни перьев, ни шкур, а только вот это! Кро'Таха пошарил под своей накидкой и протянул Дженнаку нечто странное, походившее то ли на маленький наконечник стрелы, то ли на шип или колючку. При ближайшем рассмотрении этот предмет и оказался колючкой - небольшой, в треть мизинца, и со столь острым кончиком, что сравниться с ним не могла бы и стальная иголка. Кро'Таха держал колючку осторожно, на раскрытой ладони, и когда Дженнак потянулся к ней, быстро отвел руку. - Не трогай, милостивый! Сохрани Мейтасса, наколешь палец, а стрела-то отравлена! Дикари, они и есть дикари; не ведают божественных заветов, не знают, что есть людей нельзя и нельзя сражаться отравленным оружием! Такое непотребство боги запретили! Не боги, а сетанна, отметил про себя Дженнак. Еще полвека назад всякое оружие делили на чистое и нечистое; клинок и копье, стрела и топор считались чистыми и применяли их только в бою да на охоте. Даже казнить преступника мечом или секирой было не принято; к чему поганить светлую сталь и благородную бронзу, когда челюсти кайманов творят казнь ничуть не хуже? Огонь и яд, за исключением оборонительных посадок кактуса тоаче, рассматривались как недостойное оружие, бесчестное для любого племени из Великих Очагов; ядом пользовались дикари, а струи огня метали кейтабские пираты, что не прибавляло к ним уважения во всей цивилизованной Эйпонне. Но времена менялись, и то, что вчера было бесчестьем, сегодня сделалось разумной мерой предосторожности. Горючее зелье кейтабцев, как и арсоланский бальзам, размягчавший камни, оставались секретом, но было масло, горевшее не хуже молний Паннар-Са, если швырять его в горшках, а затем появился взрывчатый порошок, жуткая смесь селитры и серы, изобретенная атлийцами. Теперь громовые метатели и ядра, начиненные этой смесью, уже не считались чем-то нечистым, порочащим доблесть воина или накома-полководца - ведь всякий, кто не обзавелся этим оружием, был обречен на поражение. Но неприязнь к отраве сохранилась - разумеется, к той, которой убивали, а не к целительным ядам, коими пользовались лекаря. Кро'Таха извлек мешочек из плотной кожи тапира, брезгливо поднял колючку двумя пальцами и спрятал ее. - Может, яд выдохся, - пояснил он, - но рисковать не стоит, милостивый господин. Такие колючки арахака выдувают из длинных трубок, называемых чен-чи-чечи; летят они недалеко и не могут пробить кожаного доспеха, но одна царапина отправляет раненого в Чак Мооль. Вот такую колючку мы и нашли у своих нетронутых товаров. Она была воткнута в столб, а крылья попугая сорваны и брошены на землю. - Знак войны? - брови Дженнака приподнялись. - Нет, предупреждение. Но когда мы расчистили другие участки и засадили их, дикари принялись уничтожать посеянное и убивать моих людей. Подло, клянусь черепахой Сеннама! Выдирали кусты по ночам, стреляли из-за деревьев, крались, как тени, за нашими спинами, но ни разу не приняли бой лицом к лицу! Война призраков, мой господин... И в ней я терплю поражение, потеряв многих... - Сколько? - спросил Дженнак. - Около сотни... Не воинов, нет - охотников и простых земледельцев. Теперь мои люди не ходят в джунгли и страшатся работать на полях в сумерки. Смерть витает над нами, будто ожил демон Камлу, изгнанный некогда грозным Коатлем! Кро'Таха разволновался не на шутку; толстые щеки его тряслись, лицо посерело, в глазах стояли слезы. Сейчас, в своей воздушной белой накидке, спасавшей от жары, он походил на попугая - на печального попугая с поникшими крыльями и ощипанным хвостом, вдруг осознавшего, что он не сокол, и справиться с филином, грозой ночей, ему не дано. Похоже, не притворяется, решил Дженнак и, отставив недопитую чашу, произнес: - Чего же ты хочешь, Кро'Таха? Дикарей кормит лес, тебя - кусты какао. Ты рубишь лес, они рубят твои кусты; ты жжешь деревья, они убивают твоих людей. Чему тут удивляться? Лишь тому, что начал ты хорошо, а кончил плохо. - Плохо, - согласился рениг, - но не так ужасно, как могло бы случиться. Видишь ли, светлый господин, за ближним лесом лежат трясины, а за ними - опять лес, и в нем селения дикарей. Где, мы не знаем; может и селений никаких нет, а живут эти арахака на деревьях подобно обезьянам и жгут там костры, дым от которых можно заметить утром и вечером. Люди мои прежде в болото не заходили, хотя есть там тропа, размеченная пестрыми перьями; но кто по ней ходит, не знаю. Нам - да пожрет меня Паннар-Са! - по ней не пройти! - Отчего же? - Дженнак откинулся на пятки, приняв позу удивления. - Хватило у меня ума не посылать в хоганы дикарей воинов, послал я охотников - троих с дарами, чтоб заключили они мир либо высмотрели, где прячутся арахака. Люди мои исчезли, попав, я думаю, на циновку трапез к дикарям или сгинув в трясинах, и тогда отправил я еще двоих, обещав им в награду по сотне монет. Но и те не вернулись! Опытные лазутчики, мой вождь! Кейтабской крови в них ни капли, урожденные гуары, что умеют ходить по болотам и лесам! Но и они пропали, не разведав ничего... - А если бы не пропали? Если бы разведали? - с интересом спросил Дженнак. Он чувствовал, что рассказ ренигца приближается к некоему логическому концу, и мог уже предугадать, что завершится сия история просьбой. Он даже знал, какой. - Если бы разведали... - Кро'Таха вдруг посуровел, вытер глаза и потряс стиснутыми пухлыми кулаками. - Если бы разведали! Я бы этих людоедов... То ли миролюбие его было напускным, то ли он не понимал, что силой мир не навяжешь. С другой стороны, что он мог сделать? Жалко расстаться с богатым хоганом, бросить плоды трудов своих; тут всякий владетель принялся бы рассылать лазутчиков, точить клинки да славить своих противников людоедами. И так происходило везде; в Ибере и Бритайе, на равнинах Лизира, в тайонельских лесах и здесь, в дельте Матери Вод. Повсюду, куда добирались пришельцы из мест цивилизованных, дикарям предстояло смириться с этим нашествием или исчезнуть. Ибо, как сказано в Чилам Баль, пощади врага, если уверен, что он станет твоим другом, а не уверен - убей! И Дженнак не сомневался, что коль арахака выживут сейчас этого ренига, то вскоре придет другой, не с сотней воинов, а с тысячей; и будут у него корабли, и громовые метатели, и огненное кейтабское зелье, которым можно спалить лес вместе с непокорными дикарями. Выходило, что Кро'Таха и его люди - меньшее из зол. Рениг тем временем склонился до самого пола, угодив носом в блюдо с печеными ракушками. - Тебя, мой господин, послал сам Мейтасса! Ты - чак, великий! Ты мудр и силен; ты переплыл морские воды, сражался с грозным Паннар-Са, бился с белокожими великанами, у коих рты обросли рыжей шерстью! И ты покорил их - ведь теперь они твои слуги и воины! - Кро'Таха, не переставая кланяться, простер руки к палубам, к мачтам и реям "Хасса", где одиссарцы, вместе с их юными потомками, дружно стучали топорами и сращивали канаты. - Твои бойцы искусны и многочисленны, - продолжал Кро'Таха, - одеты в прочные доспехи и могут рубить и стрелять, и бросать громовые шары, а сам ты, господин мой, величайший из накомов, побеждавший по ту и по эту сторону Бескрайних Вод! Ты - светлорожденный, и в уши твои шепчут боги! Так склони же слух свой к моей просьбе! Возьми моих воинов, мудрый господин, соедини со своими, и сделай так, чтобы на этой земле воцарились мир и покой! - Хочешь, чтобы я повел воинов в лес и перебрался через болото? Чтобы арахака увидели блеск наших клинков? - Рениг надеждой уставился на Дженнака, но тот покачал головой. - Нет, этого я не сделаю! Обороняющий свой очаг подобен благородному соколу, нападающий же смердит, как стервятник! Так что не будем увеличивать смрад, коего и без нас в мире хватает... Однако я - гость, ты - хозяин, а значит, соединили нас узы дружбы, и просьба твоя не может быть отвергнута. Дам я тебе совет, Кро'Таха... Но прежде вспомни, что случилось в твоей стране тысячу лет назад - вспомни, ибо потомкам не следует забывать мудрость предков. В те древние времена флот кейтабцев с Кайбы и Гайяды пересек южный Ринкас, достигнув благодатных берегов и жемчужных отмелей нижнего материка. Там островитяне выстроили первую хижину и распахали первую полоску земли; и там породнились они с вождями гуаров, местного племени, ибо Ю'Ситта, предводитель пришельцев, был поистине мудр и полагал, что кровные узы надежней веревки на запястьях пленников. Прошли века, и потомок Ю'Ситты, в чьих жилах смешалась кровь гуаров и островитян, объединил все кейтабские колонии на побережье, захватил города, морские порты, копи, где добывались самоцветные камни, жемчужные промыслы и плантации какао, объявив себя владыкой новой державы, Рениги, не уступавшей богатством и обширностью земель любому из Великих Очагов. Несогласных же сей завоеватель изгнал на юг, в неприступные горы между Ренигой и Арсоланой, населенные воинственными дикарями. Но и там беглецы, по давнему своему обычаю, породнились с племенами гор, обрели над ними власть, выстроили цитадели и назвали новую родину Сиркулом, что означало - Единение... Помнили они старую кейтабскую пословицу, гласившую, что коль рассорились гребцы, драммар стоит на месте; и Дженнак тоже ее помнил - и, покоряя Бритайю, одной рукой карал, а другой соединял. Знаком сего единения были дети - те, кого сейчас называли полукровками. - Какой же совет ты мне дашь, светлый господин? - Кро'Таха глядел на гостя с ожиданием и надеждой. - Ты ведь собирался привезти свою семью? Жен, наложниц и потомков своих? Вот и вези их сюда. Сыновьям выбери девушек среди арахака, дочерей отдай лучшим из их воинов, и пусть люди твои, у которых нет еще собственного хогана, не ждут женщин из Рениги, а поищут их ближе. Пусть расстелят шелка любви, породят новое племя, а уж племя это решит, где рубить лес, а где сажать бобы какао. Они тут будут хозяевами, законными хозяевами, друг мой! Долго молчал Кро'Таха, опустив глаза и соединив ладони перед грудью жестом почтения; должно быть, вспоминались ему предки, гуары и кейтабцы, ставшие с течением лет ренигами. Вспоминались и заветы Чилам Баль, в коих Кино Раа, не отвергая насилия - ибо такова человеческая природа! - советовали избирать пути мира, а не войны. Обдумав все это, Кро'Таха глубоко вздохнул и сказал: - Я согласен. Однако, господин мой, много ли пользы от моего согласия? Я здесь, в своем хогане, арахака - там, в лесу, за трясиной, пожирающей людей... Мне до них не добраться, не передать твои мудрые речи, а сами они не придут. Вот если бы ты... - Рениг коснулся свисавшего с цепочки шара из красной яшмы, вытащил его и начал катать меж ладоней, словно надеялся, что чанкитский амулет подскажет ему нужные слова. Потом, вдруг решившись, протянул шарик Дженнаку. - Ты сказал, редкостная вещь, и дорогая... Прими же ее в дар, светлый вождь, и не считай платой за твои советы... и за помощь, которой я прошу... Первой мыслью Дженнака было отказаться. Высший мог одарить низшего, не накладывая тем никаких уз ни на себя, ни на него, но дар, пропутешествовавший в обратную сторону, имел коварное свойство: он обязывал. Некогда Морисса, первый сахем ротодайна, прислал Дженнаку свою юную дочь, связав его долгом благодарности; он, Дженнак, мог не принимать подарка - но, приняв, был обязан любить и беречь Вианну, и счастье дочери было платой отцу. Он любил ее, да не сберег... утратил драгоценный дар, и до сих пор чувствовал горечь потери и вину перед Мориссой... И еще раз он принял дары - от тидама О'Каймора и старого хитреца О'Спады, владетеля Ро'Кавары, пожелавших, чтоб поход в Риканну возглавил светлорожденный. Богатые подарки: перламутровый пояс, нож с бирюзовой рукоятью, браслеты, украшенные голубым ренигским жемчугом, чашу из синей раковины - и другую, Чашу Ветров сказочной красоты... Но эти сокровища уже не служили напоминанием о долге; долг был выплачен полностью и целиком, и кейтабцы, расселившиеся на равнинах Лизира, могли бы это подтвердить. Так что же с новым даром? - размышлял Дженнак. Принять ли этот странный и притягательный яшмовый шар вместе с миссией миротворца? Либо отказаться и уйти, забыв про арахака и Кро'Таху? В конце концов, то были мелкие дела; его же дожидался Че Чантар - с неведомой, но важной целью. Какой, о том знали лишь Кино Раа да повелитель Державы Солнца; но, возможно, от встречи с ним зависели судьбы Арсоланы и Дома Одисса, Коатля и Мейтассы... и той же Рениги - всей Рениги, а не маленькой ее колонии на краю света, в дельте Матери Вод... Он думал; но в душе его - или, быть может, в разуме и сердце, что было понятней для правоверного кинара - крепло ощущение неизбежности. С каждым вздохом он обретал все большую уверенность в том, что должен принять сей дар; он как бы предчувствовал, что багряный шарик связан с судьбами мира, вплетен в ткань его собственной судьбы и послан ему богами. Это чувство не нарушало плавного потока мыслей, казалось зыбким, ускользающим и не сопровождалось пророческими видениями, однако Дженнак не сомневался в нем; кто-то из богов, то ли Провидец Мейтасса, то ли Сеннам, Великий Странник, то ли Одисс, Хитроумный Ахау, стоял сейчас за его спиной и дышал в затылок. Или шептал в ухо, как выразился рениг... Но шепот сей оставался неразборчивым, речи - неясными, смысл их - смутным, и во всем божественном послании Дженнак мог выделить лишь одно слово: прими! Рука его протянулась над циновкой, заставленной сосудами и чашами, и Кро'Таха, облегченно вздохнув, опустил в нее багряный шарик. - Ты пойдешь в лес? - с надеждой спросил он. - Пойду, но без воинов. Только с тремя стражами и проводником, которого ты мне дашь. - Дженнак опустил яшмовый сфероид в сумку на поясе, опять поразившись, сколь гладкой и теплой была его поверхность. - Проводника я дам. Дам Тощего Арзу, гуара, из лучших моих следопытов и охотников. Однако идти без воинов не годится, светлый господин. Ты великий вождь, и тебе нужна подобающая свита. Пусть не три, не четыре сотни бойцов, но все же... - Ладно, возьму сорок человек, - согласился Дженнак. - Вполне достаточно для великого вождя. Рениг кивнул, потом нерешительно поскреб толстые щеки и произнес: - Говорил я тебе, господин мой, что арахака мы не видели ни разу, но слухи об их свирепости и силе ходят по всему Дикому Берегу. Наверное, они великаны, как твои охранники-сеннамиты, и столь же грозны на вид... Но я согласен отдать дочерей их молодым вождям и принять их девушек в свой дом. Вот только... Он смолк, продолжая теребить щеку. - Что тебя смущает? - спросил Дженнак. - Они ведь дикари, людоеды, милостивый. Вот я и гадаю: не обратятся ли шелка любви в циновку трапез? Дженнак расхохотался и встал. Ноги у него от долгого сидения затекли, и, разминая их, он прошел раз-другой по краю помоста, чувствуя, как перекатывается в сумке яшмовый шарик. Затем остановился и положил руку на плечо Кро'Тахи. - Не беспокойся, мой друг! Кайман не пожирает свою самку, ягуар защищает логово с детенышами, и даже гриф-падальщик заботится о подруге своей и своем потомстве. Так устроен мир! Недаром же сказано: поз любви впятеро больше, чем поз молитвы... И это понятно любому дикарю. - Да будут твои слова дождем, погасившим костер моих тревог, - прошептал Кро'Таха. * * * Миновал День Проса. Следущим утром, в День Фасоли, Дженнак отправился в лес, теснивший возделанную землю воинством бесчисленных стволов, облаченных в панцири из твердой коры и зеленые пушистые накидки. Время благоприятствовало для переговоров и заключения союзов, ибо в начале всякого месяца шли Мирные Дни - Маиса и Хлопка, Тростника и Проса, Фасоли и Земляного Плода; они сменялись Днями Деревьев, Пальмы, Дуба, Ореха, Ясеня и Сосны, которые располагали к мудрым неторопливым раздумьям и считались подходящими для закладки кораблей и новых поселений. Опасные дни наступали с двенадцатого, со Дня Ягуара; тут можно было следовать тропой сражений и битв, чтобы к двадцать первому дню - Дню Сокола-Чультуна - добиться победы, а затем, в Дни Попугая, Голубя и Керравао, собрать и разделить ее плоды. Конечно, символика эта была архаизмом, и Дженнаку, за тридцать лет странствий и войн в Срединных Землях и по другую сторону Бескрайних Вод, случалось обнажать меч в День Хлопка, штурмовать города в День Пчелы и заключать мир в День кровожадного Каймана - и был тот мир прочным, как доспех из черепашьего панциря. Но все-таки приятней заключать союзы в подходящее время, не пренебрегая обычаем предков - например, как сегодня, в День Фасоли. Отряд из сорока пяти бойцов, считая с самим Дженнаком, его телохранителями и проводником Арзой, быстро миновал посадки какао и углубился в джунгли, как бы опустившись на морское дно; здесь царил такой же зеленоватый полумрак, бурые, серые и красноватые древесные стволы казались подводными скалами, а лианы, переплетавшие их - непроходимой чащей водорослей. Но Тощий Арза - в самом деле тощий, словно койот в голодный месяц Бурь - уверенно разыскал тропу, прорубленную в густом подлеске, и вывел людей Дженнака к столетнему лесному великану, закованному в доспех из бугристой серой коры. Несокрушимый ствол железного дерева тянулся вверх на полсотни локтей и там выбрасывал мощные ветви, почти параллельные земле, усеянные большими темно-зелеными листьями; этот природный шатер был таким плотным, что свет не мог пробиться сквозь него, и под деревом выжил лишь белесый мягкий лишайник. Эта поросль казалась ковром, сотканным из мириадов грязных белых шерстинок, но тут и там ковер был разодран в клочья, и из-под него выпирали узловатые древесные корни, похожие на скрученных предсмертной конвульсией толстых гадюк. Арза остановился посреди этого застывшего змеиного гнезда, склонил голову к плечу и поднял дротик. - Арахак видеть нас, - произнес он на кейтабе с ужасным акцентом. - Видеть, кричать. Вопить, как попугай с поджареный задница! Усмехнувшись, Дженнак прислушался; и верно, птичьи трели и щебет, жужжание невидимых насекомых и визг резвившихся над головой обезьян временами перекрывались странными звуками, подобными стонам сигнальной раковины. Из полумрака прямо на него вылетела бабочка с крыльями в две ладони, метнулась вверх, сверкнув синевато-стальным тельцем, и исчезла в густой зеленой кроне. Примельнула стайка длиннохвостых рыжеватых обезьянок, за ними серой тенью промчалась лесная кошка - словно клочок тумана, унесенного ветром. Незримый горн простонал вновь. - Думаешь, дикари? - спросил Дженнак. - Мой не думать, господин, мой знать! Они на деревьях. Сидеть там, стеречь нас. - Стрелять? - Может, стрелять, может, нет. Лесной дух ведать! Щуплый гуар пожал плечами. Как и все воины, он был в накидке, свисавшей до земли, в глухом шлеме и прочных сапогах. Эти доспехи предохраняли и от ядовитых колючек, и от укусов змей, но Арза тонул в них, как россомаха, натянувшая медвежью шкуру. Плащом он разжился у Ирассы, шлемом и сапогами - у Хрирда, а те были выше проводника на целую голову и вдвое шире в груди. Но, несмотря на свое неуклюжее одеяние, двигался Арза с поразительной быстротой. - Пожалуй, арахак не стрелять, - сказал он. - Нас много, и все воин - высокий, крепкий, в толстый шкура. Зачем стрелять? Лучше не спешить, ждать, когда все воин утонуть в болото. - Чего пугаешь, крысиные ребра? - буркнул Ирасса из-за плеча Дженнака. - Не видел я, что ли, болот в Бритайе? Видел, да не нашлось такого, в котором бы я потонул! Прежде сеннамова черепаха заберется на Священный Дуб и засвищет жаворонком! Среди солдат послышались смешки. В эту экспедицию Дженнак отобрал людей молодых, легких на ногу, не полукровок-северян, а одиссарцев, прибывших в Бритайю два-три года назад и еще не успевших отвыкнуть от жаркого солнца и влажных теплых ветров Серанны. Здесь, на берегах Матери Вод, зной был куда мучительней, а душный воздух джунглей раскаленным клинком буравил глотку и терзал грудь жвалами огненных муравьев. Но воины терпели, обливаясь потом под кожаными шлемами и накидками. Вдобавок каждый тащил изрядный груз - щит, меч, копье либо самострел с запасом железных шипов, а также тюки с дарами для арахака. Проводник Арза упер палец в грудь Ирассы. - Твой - длинный язык, да короткий ум! Твой не знать, что в болото поселиться дух Камлу, дух-ягуар, с такой пасть, что твой стать мокрый, как увидеть! Камлу делать "ам!", и твой не остаться ни ребер, ни волосатый хвост на губе! Ирасса с оскорбленным видом огладил свои усы и пробормотал: - Сон пьяной свиньи твой Камлу! Нет никакого Камлу, есть великие боги Кино Раа и Куул, взрастивший Священный Дуб! - Твой увидеть, - коротко ответствовал Арза и повернулся к Дженнаку. - Что велеть светлый господин? Поворачивать назад? Идти дальше? - Дальше, - приказал Дженнак и, подозвав к себе таркола, командовавшего отрядом, распорядился вести людей Строем Змеи. Они снова углубились в лес. Тропинка была неширокой, но воины шагали, как было велено, по-двое в ряд, прикрываясь щитами с обеих сторон. Тот, кто нес шит на левой руке, изготовился стрелять, а державшие щит в правой могли биться копьем либо мечом; их строй, скользивший сейчас между деревьев гигантской анакондой, мог за время пяти вздохов свернуться кольцом, ощетиниться стальными остриями, ударить подобно брошенной в полет стреле. Дженнак, однако, надеялся, что кровавых стычек не будет - по крайней мере, до болота. Временами перед ним мгновенной вспышкой мелькали картины близкого будущего, но он не видел ни трупов, ни сошедшихся в схватке бойцов; только зыбкий лесной полумрак, широкие спины шагавших впереди Уртшиги и Хрирда, телохранителей-сеннамитов, реющие над солдатскими шлемами перья да блеск копейных наконечников в редком солнечном луче. Постепенно мысли его обратились к Бритайе и к людям, на коих оставил он свой удел. То были опытные мужи и чиновники, хранители законов, вожди полутысяч и флотские тидамы, а самым лучшим из них являлся Аттаха, последний из сыновей старого Кайатты, сахема сесинаба. Его Дженнак произвел в накомы, обязав держать совет с купцами и жрецами, дабы мудрость служителей кинара и трезвый разум людей торгового сословия умеряли воинственность полководца. В лондахском храме, еще не получившем названия, было всего трое ах-кинов из Принявших Обет и полтора десятка Странствующих - белая полоска на алом шилаке в сравнении с многотысячным воинством; но само это воинство уступало в двадцать или в тридцать раз земледельцам, ремесленникам и купцам, вывозившим в Серанну лошадей, коз и овец, шерстяные бритские ткани, дорогой металл и плоды, невиданные по другую сторону Бескрайних Вод. Все, к чему они прикасались, оборачивалось деньгами, превращалось в полновесные чейни Коатля и Одиссара и золотые арсоланские диски. На эти деньги поднимались города и крепости, строились корабли, снаряжались армии; брошенные в ниву предприимчивости, монеты всходили золотым маисом богатства. Размышляя над этим, Дженнак все чаще вспоминал слова О'Каймора, пирата и морехода, разбойника и купца, имевшего смутное понятие о сетанне, но способного услыхать звон монет на расстоянии соколиного полета. Ты, милостивый господин, проживешь долгую жизнь, - говорил О'Каймор, - и ты увидишь, как серебро и золото завоюют весь мир. Деньги, светлый мой вождь, сильнее оружия и всех Святых Книг кинара, и придет день, когда ни один властитель в Эйпонне в том не усомнится. Ты доживешь, увидишь... Ибо ты - избранник богов! Но если деньги столь могущественны, если могут они перевернуть весь мир, то надо было готовиться к новым потерям, к утратам, связанным не с близкими людьми, но с самой жизнью. До сих пор человек обретал власть по праву рождения и высокой своей сетанны, по своему достоинству и чести, по своей силе и своим талантам. Но если сила - это богатство, то к чему достоинство и честь, благородство крови и божественный дар мудрости? Тот, у кого больше золота, построит больше кораблей, отольет больше стволов для метания ядер, купит больше рабов-наемников в Земле Дракона или в иных землях, коим нет числа в Эйпонне и Риканне, купит все и всех, и победит! Одолеет даже избранника богов, ибо власть денег пересилит власть над временем... И если так случится, не станет ли светлая кровь товаром, который начнут продавать вместе с кувшинами вина и бочками пива? Не растворится ли божий дар среди земных сокровищ - тех, что не стоят ни вздоха, ни лишнего дня жизни? Как сказал О'Каймор, доживешь, увидишь... Увидишь! Воистину, путь кинну - дорога утрат! Стонущие крики, названные Арзой воплями попугая, продолжали преследовать отряд, пока воины пробирались в чаще, среди гигантских древесных стволов, оплетенных лианами. С ветвей, простиравшихся высоко над головой Дженнака, тоже свешивались бурые и зеленые канаты толщиной в руку; они висели неподвижно, но временами вверху проносилась стая крупных собакоголовых обезьян или неторопливо скользил питон в расписной чешуе, и тогда лианы начинали дергаться и колебаться, будто отплясывая медленный танец чиа-каш, какой исполняется в Дни Предзнаменований, в момент прощания с минувшим годом. Дженнак, задирая голову, пытался разглядеть сквозь прорезь шлема источники протяжных воплей, однако видел лишь плотную листву, темно-изумрудную и глянцевитую у железных деревьев, светлую, с розовым отливом - у красных, и всех оттенков зелени - у остальных, напоминавших знакомые магнолию, орех или дуб, акацию или фейхоа, и, в то же время, в чем-то отличных от них. Воистину, джунгли являлись царством Тайонела, где собраны были такие чудеса, каких не видели в Верхней Эйпонне и даже по ту сторону Бескрайних Вод! Правда, кейтабцы из Лизира утверждали, что в Жаркой Риканне, за степями и пустынями чернокожих, растет такой же непроходимый лес, где не видно солнца, и в душном воздухе купаются деревья ста пород... И, по их словам, в тех краях тоже была река, мутная и огромная, струившая воды свои к океану... Дженнак покосился на Ирассу, шагавшего рядом с копьем в левой руке и щитом, свисавшим с правого плеча. В серых глазах юноши сверкало любопытство, и Дженнаку невольно вспомнился Амад, столь же любопытный и жадный до чудесных зрелищ. Бихара просил взять его с собой, но в том ему было отказано, так как джунгли неподходящее место для человека пустынь; и вряд ли у местных дикарей-людоедов Амад сумел бы научиться новым песням или послушать занимательные сказания. Скорее всего, получил бы ядовитую колючку в лоб, завершив на том свои странствия! Такого исхода Дженнак допустить не мог - ведь спутник его пока что не видел истинных чудес Эйпонны, храма Вещих Камней в Цолане, моста над проливом близ Лимучати и золотых шпилей над дворцами Инкалы! Ирасса, не замедляя шагов, коснулся руки Дженнака. - Скажи, мой лорд, как будешь ты толковать с дикарями? Тебе знакома их речь? - Нет, парень. Но есть язык киншу, понятный всем. Слышал о таком? Ирасса покивал головой в тяжелом шлеме. - Конечно. Отец даже пытался меня научить и драл перевязью от меча, когда я садился в позу молитвы вместо позы внимания. И крепкая же у него была перевязь! Как вспомню, до сих пор задница свербит! Невольно усмехнувшись, Дженнак сказал: - Позы это начало языка; главное - жесты. Не все их знают, зато понятны они всем, даже человеку, который впервые встретился с мастером киншу. - Не все знают, зато понятны всем... - повторил Ирасса. - Возможно ли такое, мой господин? - Возможно, если жесты таковы, что исходят из потребностей и желаний человеческого разума и тела. Ты подносишь ко рту сложенные ковшом ладони - значит, хочешь пить; ты переставляешь пальцы вдоль бедра, медленно или быстро - значит, хочешь уйти или убежать; ты махнул рукой перед носом и втянул воздух - это ощущение запаха; ты наступил ногой на оружие - значит, желаешь мира. А если лицо твое обращено вверх, а руки раскинуты, как крылья птицы и обнимают все сущее, то это значит... - ...что ты взываешь к богам, - закончил Ирасса. - Значит, ты понял, в чем смысл киншу, - сказал Дженнак, коснувшись пальцами уголков губ и растягивая их в нарочитой улыбке - то был жест довольства. - Но если ты сумеешь столковаться с этими арахака, то что ты скажешь им? Что, если эти потомки свиньи и койота не захотят мириться и родниться с жирным Кро'Тахой? Вопрос был неглуп; такая любознательность доказывала, что Ирасса с течением лет мог сделаться неплохим накомом, мечтающим не о битвах, а о победах. Победы же достигались разными способами, и кровопролитие было самым жестоким и отвратительным из них. Внушить врагам трепет и добиться покорности, не обнажая клинков - вот цель истинного вождя! А еще лучше, если добьется он не покорности, но согласия и дружбы. - Я скажу арахака, что рениги больше не станут жечь их лес, и что они желают торговать, а не воевать. Еще скажу, что девушки арахака возлягут с ренигами, а девушки ренигов - с молодыми вождями арахака. И что рожденные ими будут править и властвовать в этой земле. - Мудрые речи, мой лорд, хоть я и не ведаю, как ты объяснишь все это знаками! Но пусть растолкуешь, пусть тебя поймут - и не согласятся! И что тогда? Не резать же нам этих несчастных недоносков! Парень умнеет на глазах, подумал Дженнак, а вслух произнес: - Всякое племя сильно своим числом, умением и богами. И если даже не верит оно в богов, то все равно не обойдется без них - ведь природа человеческая такова, что неприглядное деяние всякий из нас стремится прикрыть божественной волей. Помнишь, говорил я тебе о тасситах, верящих в Пятую Книгу кинара, где сказано будто бы, что Мейтасса станет править миром? Тасситы многочисленны и жестоки, но даже они не начнут большую войну, пока не найдена Пятая Книга и не прочитано пророчество богов... Нет, не начнут! Ибо им, как и любому, нужно оправдание, хотя бы в собственных глазах. Ирасса подтянул повыше щит. - Почему ты говоришь о тасситах, мой лорд? Ведь мы должны не их замирить, а этих дикарей, что прячутся в древесных кронах подобно вонючим обезьянам! - И у этих дикарей есть боги, и есть колдуны, толкующие их волю. Если арахака не примут мир, я докажу, что мои миролюбивые боги сильнее, и все колдуны дикарей, все их демоны - тень лжи перед зеркалом правды! Разве это не напугает их? - А если не напугает? Дженнак усмехнулся. - Нелегко пережить сокрушение своих божеств! Но если арахака не поверят, я сам сделаюсь их богом и начну вещать от его имени. Рука Ирассы, сжимающая копье с двумя широкими лезвиями, дрогнула. - Станешь их богом, мой лорд? Обратишься ягуаром, как этот Камлу? - Возможно, - сказал Дженнак, - возможно... Лицо его, скрытое глухим шлемом, начало изменяться; нос делался плоским и широким, лоб исчезал, преобразуясь в узкое и выпуклое звериное надглазье, вытягивались челюсти, западали щеки, исчезали губы, подстраиваясь под яростное хищное обличье, тем более страшное, что даже магия тустла не могла полностью уничтожить человеческих черт. Разогрев мышцы, Дженнак провел ладонью перед шлемной прорезью, и лик его сделался прежним. Деревья расступились, тропа оборвалась, выведя отряд к опушке и серовато-желтой равнине шириною в несколько тысяч шагов, по другую сторону которой тоже щетинилась далекая зеленая гребенка леса. Света здесь хватало, но воздух был таким же неподвижным и еще более душным, чем под древесными кронами; пахло гнилью, застоявшейся водой, мерзким смрадом разложения. Над желтыми травами и серыми мхами - огромными, по колено человеку - носились тучи гнуса, и пронзительный писк насекомых заглушал лесные шорохи. Впрочем, стонущий вопль арахака больше не повторялся, зато Дженнак ощущал сотню взглядов, коловших спину словно шипы, вылетевшие из трубок чен-чи-чечи. Прав был Кро'Таха, мелькнуло у него в голове, прав; не люди следили за пришельцами, а тени, призраки, мелькающие среди ветвей... Он даже не пытался разглядеть их внутренним зрением, заговорить с ними или подать знак, чувствуя, что это бесполезно, что лишь в стойбище есть у него шанс встретиться с невидимками лицом к лицу. Там, где прячутся женщины и дети, там, где стоят хижины и сушатся распятые на земле шкуры, там, где шаманы жгут костер перед тотемным столбом с ликами богов, мужчины делаются разговорчивей... Во всяком случае, так было в тайонельских лесах и в дебрях Ближней Риканны, где воины его отыскивали фарантские и скатарские хоганы... - Топь, - сказал Арза, поворачивая голову к солдатам. Шлем сполз ему на самые брови, и алые перья, венчавшие его, мотались над лбом проводника. Отряд одиссарцев растянулся вдоль опушки; стрелки с тяжелыми арбалетами стояли лицом к лесу, копьеносцы, забросив за спину обтянутые кожей щиты, всматривались в болото. Дженнак со своими телохранителями оказался в центре; рядом, в ожидании приказа, замер таркол, высокий ротодайна лет тридцати. В руках у него было копье с широким и длинным лезвием - не боевой сайиль, а, скорее, оружие, с каким идут на грозного хищника, на ягуара или гигантского медведя. - Топь, - повторил проводник. - Арза дальше не идти. - Боишься, тощая немочь? - встрял Ирасса. - А чего боишься? Арза недовольно скривился. - Трус бояться! Гуар - не трус, гуар ходить лес, ходить болото, бить любой зверь, но не сражаться с духами. Особенно с Камлу! - Оставайся здесь, - сказал Дженнак. - Было обещано, что ты проводишь нас до болота, и большего я не прошу. Хочешь, подожди здесь, хочешь, уходи. Я вернусь... - он бросил взгляд на солнце, стоявшее в зените, - вернусь вечером. Когда Око Арсолана коснется дальних деревьев. - Твой не вернуться, господин, - проводник покачал головой. - И твой люди не вернуться. Пять гуар пропасть в болоте, хороший охотник, ловкий, не хуже арахака... Куда они деваться? Где пропасть? Мой думать, в зубах Камлу. - Но арахака ходят по болоту, - возразил Дженнак. - Твой мудрый человек, твой понятно: кто знать, как выпросить милость духа, тот можно ходить. Давать жертву Камлу, он пропускать. - Думаешь, те пятеро гуаров, посланных твоим хозяином с дарами, оказались жертвой? Руки Арзы взметнулись, то ли подтверждая, то ли отрицая сказанное, но рот его остался закрытым, как челюсти уснувшего на солнцепеке каймана. Он молча полез под накидку и вытащил медный горшочек на веревочной петле, от которого несло какой-то гадостью. Сушеные грибы, снадобье против гнуса, припомнил Дженнак. Арза сноровисто высек огонь, и серая масса затлела. - Пойдем, господин? - спросил таркол, принимая от Арзы дымящийся горшок. - Нет. Сначала я подумаю, куда идти и кому. Отдай это зелье Ирассе, таркол, и присматривай за деревьями. Дженнак вновь оглядел трясину, казавшуюся на удивление безжизненной - ни кайманов в промоинах темной воды, ни гибких змеиных тел, скользящих в траве, ни жаб с багровыми шеями, ни птичьих гнезд; ничего, кроме гнуса, висевшего над топью серым прозрачным облаком. Нескончаемое пространство перемешанных вод и почв тянулось в обе стороны, на запад и восток, уходило в даль, где зеленые стены леса смыкались, словно челюсти, поглотившие желто-серые лишайники и травы. Над головой, в блеклом выжженном небе, плавился солнечный диск, похожий на отполированную арсоланскую монету, и в ярких его лучах можно было рассмотреть какие-то разноцветные пучки, привязанные тут и там к траве, собранной в подобие конуса. Эти вешки уходили в болото, теряясь в знойном мареве, и, глядя на них, Дженнак припомнил слова Кро'Тахи про тропинку, помеченную пестрыми перьями. Видимо, это она и была - а за ней, над дальним лесом, струился чуть заметный дымок, поднимавшийся за окоемом болота сизой расплывчатой колонной. Все это казалось удивительным: если арахака, подобные теням, следили за чужаками, то почему была размечена тропа и почему сородичи их не удосужились погасить костер? Ведь он показывал, где находится поселок... Или нет? Был ловушкой? Или ловушкой являлась вся огромная трясина, защищавшее стойбище дикарей? Кивком велев Хрирду и Уртшиге посторониться, Дженнак прошел между ними и направился к первому травяному конусу с перьями. Подошвы его высоких сапог утопали во влажной почве, над шлемом зависло облако мошкары, а затылок и плечи покалывали взгляды невидимых наблюдателей. Казалось, арахака выжидали, что сделает этот пришелец, покрытый доспехом, непроницаемым для шипов: то ли шагнет в трясину, то ли повернет назад, то ли прикажет своим воинам пускать стрелы и метать копья с густую листву. Ждал и Дженнак; ждал, расслабившись и прикрыв глаза, привычно отсчитывая вздохи и чувствуя, как тьма Чак Мооль надвигается на него гигантским темным шелковистым занавесом. Он мог по своей воле погружаться в нирвану, вызывать транс, касаться Великой Пустоты, содрогаясь от ледяного дыхания вековечного мрака - и, когда этот черный полог приподнимался, всматриваться в то, что скрывалось за ним. Но сами видения не повиновались Дженнаку; лишь боги знали, что будет послано ему во всякий раз и каков смысл этих смутных картин. Временами он погибал в морской пучине или, не ощущая мук, горел в огне; временами соколом поднимался в небеса, парил, любуясь землями и водами, лежавшими внизу словно раскрашенная восковая карта; временами видел дивное - чужие города, каких не было ни в Эйпонне, ни в Риканне, океан разноцветных огней, колесницы, что двигались будто бы сами собой, гигантские стрелы и диски, парящие в воздухе, и темное пространство, усеянное звездами, где самый мудрый жрец не разыскал бы ни голубого Гедара, ни зеленой Оулоджи, ни золотистой Атхинги, ни привычных созвездий Тапира, Смятого Листа или Бычьей Головы. Являлись ему и человеческие лики - его родителя, чака Джеданны, и умерших братьев, лукавая физиономия Унгир-Брена, хмурая - Грхаба, лицо Виа и лица многих других людей, с которыми на месяц, на год или десятилетия пересеклась его жизненная тропа. Вианна приходила к нему то печальной, то смеющейся, Унгир-Брен являлся то в собственном обличье, то с внешностью Сидри, своего потомка и ученика; Грхаб был суров, отец - величественен и строг, а брат Фарасса взирал на Дженнака с ненавистью. И теперь, когда тьма разошлась, он увидел лицо Вианны - но не грустное и не веселое, а будто бы озабоченное и полное некой неясной тревоги. Затем губы ее дрогнули, и Дженнак, не слышавший ни звука в своем трансе, прочитал безмолвные слова. Кто убережет?.. - слетело с ее губ; кто убережет?.. - спрашивала она, повторяя вопрос, который был задан ему много лет назад, перед тем, как они отправились в Фирату, к трудам, к славе и к гибели. Занавес Чак Мооль опустился, мигнул и исчез; перед Дженнаком вновь лежало болото с травяными вешками-конусами, а за ним тянулся к небу дымный столб. Он молча глядел на эту призрачную сизую колонну, размышляя и стараясь догадаться, о чем предупреждает Виа; он не сомневался, что получил некий знак, призыв к осторожности, ниспосланный ему богами и поданный той, которой он доверял более всех прочих. Доверял в жизни и доверял в смерти... Собственно, она не умерла; теперь, умудренный опытом прожитых лет, Дженнак понимал, что ушедшие до срока продолжают жить в его воспоминаниях, и в этом смысле все они тоже были кинну, а сам он как бы являлся их проводником, торившим тропу в тумане грядущих столетий. Водителем призраков... Эта мысль не уменьшала горечи потерь, но помогала примириться с ними. Он зашагал назад, к своим телохранителям и воинам, поджидавшим на лесной опушке. Сеннамиты замерли в полной неподвижности, Ирасса с нетерпением переминался с ноги на ногу, тощий Арза сел, прислонившись спиной к стволу красного дерева, солдаты настороженно озирали лес, а их таркол, приняв позу покорности, ждал приказаний. Сорок человек, подумалось Дженнаку, сорок человек на узкой и зыбкой тропе, а по бокам - топь... Нет, он не хотел брать их с собой! По крайней мере, не сейчас. Когда под ногами нет твердой почвы, целый отряд воинов не защитит своего вождя, да и вождю их не защитить. Слишком их много и слишком узка тропинка! Кивнув тарколу, Дженнак сказал: - Останешься здесь. Я пойду с Ирассой, Хрирдом и Уртшигой. Когда выйдем к дальнему лесу, пустим огненную стрелу, и ты отправишь десять стрелков и десять копейщиков с тюками. Жди здесь и приглядывай за лесом. И за нами следи... - Вытащив из-за пояса зрительную трубу, он вложил ее в руки таркола. - Вот, поглядывай... А если что случится, не мчитесь за нами всей толпой. Пошли пять человек или восемь. Этого хватит. - Я понимаю, светлый вождь. Топь... - Топь, - повторил Дженнак, - топь, а в ней кто-то поджидает. Не знаю, кто! Не Камлу и не пляшущий демон Грисса, однако опасная тварь. Дай-ка мне свое копье, таркол - думаю, пригодится, если мечом ее не достать. - Копьем тоже не достать, - подал голос Арза. - Твой зря идти. Дух глотать копье, арахак смеяться; дух глотать светлый господин, арахак хохотать еще больше. Падать с деревья от смеха! - Пусть веселятся, - сказал Дженнак. - Я все-таки пойду. Не пустив стрелы, не подобьешь керравао! Они двинулись к трясине; палило солнце, выжимавшее из травяных зарослей душные влажные испарения, почва чавкала под ногами, с неохотой отпуская подошвы сапог, над головой вился едкий дым от горшка с зельем, которым размахивал Ирасса, и мошкара разлеталась с недовольным пронзительным писком. На краю топи Дженнак остановился и оглядел свое воинство. Копья были у него и у Ирассы; Ирасса нес еще и самострел, щит, сумку с железными шипами и два меча у пояса, короткий и подлиннее. Сеннамиты к копьям относились с неприязнью, как и к самострелам, поскольку нравилось им сходиться с противником один на один, а не в боевом строю, привычном одиссарцам. Они предпочитали свое особое оружие, не такое, как в Великих Очагах севера, и воинские приемы у них тоже были иными, рассчитанными на то, чтобы прикончить врага, а не ранить и не взять в плен. Бились они тяжелыми посохами, которые вращали над головой точно крылья мельницы, в ближнем бою секли и рвали противника топором с лезвием, похожим на крюк, не упуская возможности ударить шипастыми кольцами или щитком, который надевался на внешнюю сторону ладони. Еще были у них кистени, окованные железной полосой и висевшие на цепи; ими умелый воин пробивал с размаху прочный шлем, а заодно и вражескую голову. Метали они не дротики и не клинки, а стальные пластины особой формы с заточенным краем; удар выходил слабей, чем у стрелы, но если такое лезвие впивалось в незащищенное тело, можно было складывать погребальный костер да петь Гимны Прощания. Уртшига с Хрирдом снарядились в поход по-сеннамитски, прихватив свои топоры, кистени да метательные пластинки - хорошее оружие против человека, но не слишком надежное, если выпадет случай схватиться со зверем, с чудищем вроде Серого Великана, весившего втрое больше самых крупных лизирских львов. Правда, эти медведи бродили в Мглистых Лесах, а никак не в болотистых джунглях, но тут хватало других тварей, вроде змеиного ахау толщиной в два локтя и длиной в тридцать. И потому Дженнак повелел: - Ты, Уртшига, возьми у Ирассы копье и держись за него покрепче; ты, Ирасса, брось щит и приготовься стрелять; ну, а Хрирд понесет горшок с зельем. Я иду первым, Хрирд - за мной, потом Ирасса и Уртшига. Идем след в след; кто покинет тропу, обратится в корм для кайманов. Во имя Шестерых! - Да будет с нами их милость, - пробормотали телохранители, а Ирасса еще сотворил и охранительный знак. Кайманы, с которыми он познакомился на берегах Матери Вод, теплых чувств у него не вызывали, и вера его в Священный Дуб поколебалась. Разве из желудей этого древа могли народиться столь мерзкие твари? Но кайманов в болоте Дженнак не замечал, как и других животных, коим, казалось бы, тут самое место. Он двигался осторожно, прощупывая дорогу перед собой древком копья и временами тыкая им в бок, слева или справа, и неизменно убеждаясь, что тропа под ногами шириной в пять-шесть локтей, и по обеим ее сторонам лежит бездонная трясина. Его сапоги погружались в воду до колена, а иногда и выше, но он чувствовал, что грунт остается твердым и надежным; вероятно, здесь подходило к поверхности скальное ребро, и весь этот край в далеком прошлом являлся не болотом, а нагромождением утесов и камней, среди которых струился приток Матери Вод. Затем что-то произошло; где-то земля опустилась, где-то приподнялась, и воды, лишенные стока, начали растекаться по земле и точить каменные глыбы. Во всяком случае, так объяснялось появление болот в Книге О Влажном, написанной одним премудрым аххалем; этот труд Дженнаку довелось прочитать в хайанском храме Записей и выслушать все, что думал по сему поводу Унгир-Брен. Накидка нагрелась под солнцем и жгла кожу сквозь плотную хлопковую тунику, шлем давил на виски, лоб покрывался горячей липкой влагой. Привычным усилием Дженнак представил, что бредет по заснеженному бритскому лесу или по озеру в Тайонеле, скованному стужей; бредет и превращается в кусок застывшего бесчувственного льда. Пот сразу высох, а от жаркой накидки теперь струилось лишь приятное и едва ощутимое тепло; даже мошкара не мельтешила больше перед шлемной прорезью - какой ей толк от ледяной глыбы с промерзшей кровью? Ирассе и сеннамитам, которые магией не владели, приходилось тяжелей; Дженнак слышал их надсадное дыханье и невольно замедлял шаги. Впрочем, торопиться не стоило; этот путь, так похожий на дорогу в Чак Мооль, на тропу мучений, которую полагалось преодолеть недостойным, мог привести прямо в темное царство Коатля. Пока что пестрые перья, торчавшие над травой, были надежным ориентиром, но кто знал, куда они вели? На другую сторону трясины, к лесу и твердой земле, или к пролому, заполненному вязкой жижей, к пропасти без дна, к смрадной яме, готовой сглотнуть неосторожного? Быть может, в ней и сгинули все пятеро гонцов-гуаров? Быть может, путь сей - испытание, придуманное дикарями? И если светлый вождь с лучшими своими воинами угодит в ловушку, арахака возвеселятся так, что от хохота попадают с деревьев? - Мой лорд! - послышался за спиной сдавленный вопль. Ирасса... Увидел что-то? Дженнак остановился, упер древко в грунт, повернул голову. - Мой лорд! До берега три полета стрелы! - Вижу. И что с того? - Колючки арахака нас не достанут, так что если я сдохну, то не от яда, а от жары. А сдохну непременно! Смилуйся, мой лорд! Разреши снять эту проклятую накидку! - Среди гремучих змей не ходят босиком, - сказал Дженнак. - Но, господин мой... - Боги говорят с юношей устами вождя, отца и старшего брата. Пренебрегающий же их советом умирает молодым. Вперед! Подняв копье, Дженнак ткнул им перед собой и направился к ближайшему пучку травы, увенчанному перьями. Хрирд и Уртшига шли за ним молча, но Ирасса испускал тяжкие вздохи - ему, северянину, приходилось тяжелей, чем привычным к зною сеннамитам. Впрочем, воины Сеннама с одинаковым терпением переносили и холод, и жару, и палящий ветер, и снежные метели вроде тех, что случаются в сезон Белого Пуха за пресным морем Тайон либо на Драконьем полуострове. Доспех был для сеннамитов как вторая кожа, и о том, чтобы расстаться с ней, Хрирд с Уртшигой и помыслить не могли. Северный берег медленно удалялся, и так же медленно вставал на горизонте зеленый лес с клубившимися над ним дымами. Теперь Дженнак был уверен, что они пересекают затопленную и заболоченную речную долину; она шла с заката на восход солнца и слегка изгибалась, будто застоявшийся умирающий поток еще не оставил надежды прорваться к Матери Вод. По обе стороны от невидимой тропинки, размеченной перьями, стелились желтые травы, похожие на лезвия прямых тайонельских клинков - таких же, как висевшие на поясе Дженнака; временами траву сменяла поросль мха, оказавшегося при ближайшем рассмотрении не серым, а серебристо-седым, усеянным мельчайшими лиловатыми цветами. Через каждые пятьдесят-сто шагов попадались окруженные мхом и лишайником окна темной вязкой грязи, неподвижной и блестящей, как полированный обсидиан. Тут Дженнак двигался с особой осторожностью: не исключалось, что в таких промоинах обитают жуткие невиданные твари, либо скалистый гребень под его ногами мог вдруг оборваться, сменившись бездонной ямой. Но все было спокойно. Если не считать жары, туч гнуса и едкого запаха горевшего зелья, что смешивался с гнилостным смрадом, коим тянуло от грязевых озер, лишь одно тревожило Дженнака: безжизненность простиравшейся перед ним трясины. Не говоря уж о кайманах, которыми он пугал Ирассу, тут нельзя было обнаружить и более мелких существ, даже пиявок или пауков, питающихся мошкарой. Птиц он тоже не видел; казалось, между лесом и этой странной топью воздвигнута невидимая стена, отделяющая жизнь от... От чего? От смерти? От небытия? От Великой Пустоты? Сознание его как бы раздвоилось. Взгляд Дженнака по-прежнему был внимательным, движения - осторожными; он слышал плеск воды за спиной, тяжкое сопенье сеннамитов и сдержанные проклятия Ирассы, он обонял запахи тлена и дымовой завесы, он чувствовал твердость грунта под толстыми подошвами сапог и вес копья с широким длинным лезвием в своих руках. Но некая часть разума будто бы отдалилась от сиюминутного - и тот, второй Дженнак, не обращал внимания на четыре крошечные фигурки, копошившиеся в грязи, с безумной медлительностью переползавшие от одного травяного конуса к другому. Этот Дженнак не ощущал ни вони, ни жары, ни духоты; ничто не мешало ему думать, рассчитывать и вспоминать. Сначала он размышлял о предстоящей встрече с арахака и о магических приемах, что могли бы сделать его слова весомей и убедительней; затем - о Вианне и вопросе, прочитанном на ее губах. Кто убережет?.. - вопрошала она, и ответ, разумеется, был двояким. Вианна, канувшая в Великую Пустоту, в то же время оставалась с ним, и, по соизволению богов, хранила и оберегала - и сейчас, и в Тайонеле, когда Люди Мрака шли по его следам, и в сражениях с атлийцами, и в войнах, что вел он в Бритайе и на материке, уничтожая шайки бродячих фарантов. В том была половина ответа, а дальнейшее зависело от него, от его ума, ловкости и силы, от умения истолковать полученный знак. В конце концов, Одисс, Хитроумный Ахау, помогает лишь тем, кто не ленится шевелить мозгами! Подумав об Одиссе и прочих богах, пославших предупреждение через Вианну, Дженнак внезапно сообразил, что мысли его подбираются к сфероиду из багровой яшмы - или, быть может, вовсе не из яшмы, а из какого-то похожего на нее материала. Шар этот был для него загадкой, столь же непонятной, как и царившешее на болоте безлюдье, но, в отличие от этой пугающей пустоты, он ничем не угрожал, возбуждая не тревогу, а фантазию и любопытство. Дженнак думал о том, что боги не оставили вещественных следов своего присутствия; ничего, кроме знаний и Книг Чилам Баль, вырубленных в камне людьми и ими же перенесенных на кожу и бумагу. Но этот шар... Мог ли он принадлежать самим Кино Раа? И если так, какими путями попал он в Чанко, в страну, не принявшую учения Шестерых? Или он все же сделан чанкитами? Выточен и отполирован с неподражаемым и столь же загадочным искусством, поистине таинственным, ибо как удалось дикарям с бесплодных гор превзойти умелых мастеров Юкаты и Арсоланы, сплетающих своими резцами каменные кружева? Но если чанкиты не дикари, и если сфероид - их изделие, то и за этим домыслом тянулось столько же вопросов, сколько перьев в хвосте керравао. Скажем, из чего они делают эти шары? Каким образом и зачем? С какой целью продают их - или дарят? - туземцам Р'Рарды? Или шар не подарен и не продан, а отнят у какого-то чанкитского странника, рискнувшего спуститься с прохладных гор в знойные джунгли? Но в любом случае - какой в нем смысл? Собственно, сей вопрос являлся основным: коль знать, для чего предназначена эта яшмовая сфера, то кое-какие проблемы разрешились бы сами собой. Предположим, размышлял Дженнак, ее назначение такое же, как у гадательных юкатских шаров; и что отсюда следует? Он не был посвящен в тонкости древнего майясского искусства пророчеств и предсказаний, и знал лишь, что нефритовые и яшмовые шары нужно вращать особым образом и с определенной скоростью, разглядывая возникающие на их поверхности узоры. Так гадали в очень далекую эпоху, еще до Пришествия Оримби Мооль, и теперь, весьма возможно, в мире не осталось ни одного мудреца, знакомого с таинственным старинным обрядом. Что будет, если он попытается вращать шар? Подметит ли он что-нибудь в чередовании багровых и розовых полос, или созерцание сферы вызовет некие видения - вроде тех, что открывались ему за темным занавесом Чак Мооль? Во всяком случае, стоит попробовать, решил Дженнак; если не за тем, чтоб добиться каких-то результатов, то хотя бы... Виски его вдруг окатило холодом; он вздрогнул и очнулся. Что-то случилось в мире, что-то начало меняться на этой плоской и безжизненной равнине, стиснутой зелеными стенами леса - то ли повеяло над ней ледяными ветрами, то ли воцарилась полная и пугающая тишина. В следущее мгновенье Дженнак осознал, что мошкара исчезла, будто бы унесенная ураганом, что стоит он по колени в грязи перед очередной промоиной, стиснув обеими руками копье, и что позади не слышится ни всплеска, ни вздоха. - Приготовиться, - сказал он, и за спиной тут же наметилось движение. Хрирд, осторожно нащупывая ногой тропинку, продвинулся влево и встал в двух шагах от Дженнака, раскручивая на цепи тяжелый шипастый шар; Уртшига поднял копье и двузубая тень наконечника протянулась к грязевому окну; наконец, щелкнул самострел Ирассы. - Сохрани нас Священный Дуб и милость Кино Раа, - пробормотал он. Дженнак кивнул, рассматривая черную блестящую поверхность промоины, которая вдруг начала собираться в длинный округлый валик и заворачиваться кверху - точь в точь как набегающая на берег волна. Правда, верхний ее край был треугольным, приподнятым в центре, с непонятным образованием, похожим на дряблый мешок или покрытый трещинами обломок базальта. От него в обе стороны пластались как бы темные кожистые крылья или гигантские плавники локтей десяти в длину; они влажно поблескивали, подрагивали, трепетали - и росли. Росли, пока мешок меж ними не навис над Дженнаком словно каменное ядро, заложенное в чудовищную живую катапульту. Он не сумел бы сказать, сколь велика эта тварь, непохожая на созданий земли и вод, лесов и гор, дня и ночи; быть может, туловище ее, такое же огромное, мощное и гибкое, как у морского змея, скрывала трясина, или вся она поднялась над черным вязким зеркалом, встала стеной, загораживая тропу и всматриваясь в Дженнака будто бы всем своим жутким, безголовым и безглазым телом. Солнце стояло высоко, лучи его тонули в угольно-черной плоти монстра, и Дженнак, с расстояния двадцати шагов, не видел ни грозно ощеренной пасти, ни смертоносных бивней, ни лап с остроконечными когтями, ни хвоста; только подобное мешку образование да короткий отросток под ним. Эта пародия на хобот вытянулась точно ствол метателя, а мешок вдруг начал раздуваться, увеличиваться в размерах как атлийский воздушный шар; затем черная стена дрогнула и с уверенной неторопливостью покатила к Дженнаку в абсолютном молчании, не поднимая волн, не колыхая трав, не порождая ветра. Только тогда он осознал, что стоит словно замороженный, и люди его, все трое, тоже неподвижны и уставились на болотную тварь пустым взглядом. Усилием воли сбросив наваждение, Дженнак оглянулся. На плече Уртшиги покачивалось копье, Ирасса обнимал оружие обеими руками будто стан любимой девушки, кистень Хрирда полоскался в воде - он, пожалуй, выронил бы и рукоять, если б не затянутая над ним петля. Они спали; спали наяву, с раскрытыми глазами, не замечая ничего, а монстр подбирался к ним, как гриф к протухшей на солнце падали. - Проснитесь! - крикнул Дженнак. - Проснитесь, во имя Одисса! Уртшига, бей копьем! Хрирд, подними оружие! Ирасса, стреляй! Стреляй, парень! В этот мешок! Почему-то он знал, что бить надо именно туда, в раздутую выпуклость над червеобразным отростком, тяжело колыхавшуюся между гибких плавников. Воины его вроде бы очнулись, за спиной Дженнака звонко щелкнула тетива, но выстрел был сделан неверной рукой - железный шип лишь взрезал кожу чудища. Оно завизжало. Визг был пронзительным, тонким, и подымался все выше и выше, терзая слух - не вопль ярости или боли, а что-то иное, подобное удару, который наносит морской скат, стоит коснуться его руками. Конец, подумал Дженнак, ощущая, как череп его начинает распухать, как кровь распирает жилы, и чьи-то невидимые безжалостные пальцы выдавливают глаза, сдирают кожу, впиваются в каждый нерв, в каждую частицу плоти. Он закричал от этой невыносимой муки, страшным ударом выбросил копье вверх и вперед, зная, что не промахнется, что прикончит эту болотную тварь, порождение ужаса и мрака. Но знал он и другое: навстречу его копью тоже летел снаряд - невидимый, бесплотный, смертоносный... Не когтистая лапа и не разящий клык, а всего лишь колебание воздуха, какое бывает при взрыве. Но не громовой раскат, а пронзительная, почти уже не слышная нота... тонкая, пронзающая тело мириадами крохотных игл... стальных игл, что поразят его плоть... почти бессмертную плоть кинну... Он уже не почувствовал, не увидел, как стоявший за спиной Ирасса ринулся на него, сшиб в мокрую грязь, прикрыл своим телом; как навалился сверху Уртшига с тяжелым, обтянутым кожей щитом, как Хрирд заслонил всех троих и, оскалившись, с диким ревом "адада-дра!" - размахнулся кистенем. Сознание и воля покинули Дженнака, а значит, не было у него ни разума, ни свободы, коими наделен, согласно божественному определению, человек. Осталось тело; и жизнь мерцала в нем как крохотный огонек свечи на исходе двадцатого кольца. * * * Два следущих дня Дженнак пребывал в темном вязком тумане, словно болото не желало выпускать его из своих когтей, неощутимых, но цепких, как бесчисленные, снабженные крючьями щупальцы Паннар-Са. Временами туман развеивался, и тогда он мог лицезреть кровлю из пальмовых листьев, утоптанный земляной пол и плетеные стены крохотной хижины. Прямо перед его ложем зиял широкий входной проем, а дальше тянулась поляна с вытоптанной травой, с вечно тлеющим кострищем посередине, окруженным легкими строениями, малыми и большими. В тех, что поменьше, обитали арахака, и значит, он находился в их стойбище, по другую сторону трясин; в больших же шалашах, которых насчитывалось три, жили одиссарские воины - несомненно, на положении почетных гостей. В любом из тысяч и тысяч селений Эйпонны были такие гостевые дома, и перешагнувший их порог считался не врагом, а другом, неприкасаемым и священным. Выходит, арахака приняли мир? - крутилось в голове у Дженнака. Но кто донес им мудрое слово дружбы? Кто убедил их? Ирасса? Таркол отряда одиссарцев? Или тощий Арза, проводник-гуар? Кроме трех больших хижин и полусотни малых Дженнак видел еще одну, стоявшую на отшибе, у самой лесной опушки. Жили в ней Девушка и Старец - и, возможно, еще какие-то люди, но он помнил только этих двоих. Старец был иссохшим, морщинистым и древним, как черепаха Сеннама, а Девушка - юной и стройной, не достигшей семнадцатой весны - так, во всяком случае, казалось Дженнаку. И еще мнилось ему, что Девушка тут важнее всех, важнее даже Старца, который являлся вождем, шаманом или старейшиной лесного племени, либо и тем, и другим, и третьим. Но Старец посещал его лишь дважды в день, на утренней и вечерней заре, а Девушка всегда была рядом: она подносила Дженнаку прохладное темное питье, отдававшее горьковатым привкусом коры, она вытирала ему испарину со лба, и когда мягкие теплые ладошки скользили по его щекам и губам, он погружался в блаженное целительное забытье. Вианна! Конечно, то была Вианна! Ее волосы казались черными и блестящими, как драгоценная шкурка, шея - стройнее пальмы, нагие девичьи груди - прекраснее чаш из овальных розовых раковин; глаза ее были подобны темному агату и пахло от нее медом, собранным с ночных цветов. Она стерегла его сон, она оберегала Дженнака, целила его раны, шептала что-то непонятное, ласковое; лицо ее было солнцем, живот - луной, руки - прохладным нежным ветерком, а лоно - любовью... Виа, его чакчан! Раны, которые она врачевала, таились где-то внутри, ибо на коже Дженнака не было ни ссадины, ни царапины. Мир его только приобщался к сокрушительной мощи взрывов; здесь не знали еще, что воздух и звук тоже могут наносить смертельные удары точно так же, как стрела, клинок или болезнь, приходившая к человеку в горах, или в болотистых джунглях, или на холодных равнинах, лежавших за пресным морем Тайон. Временами Дженнак размышлял о причинах своего недомогания и о том, может ли он и впредь считаться Неуязвимым; с одной стороны, черное чудище не выпустило его кровь, не коснулось ни клыком, ни когтем, и от недавней схватки не сохранит он на память ни шрамов, ни рубцов. Так было с одной стороны; с другой же... С другой дела обстояли неважно; тело не повиновалось ему, он шевелился с трудом и большую часть времени плавал в темном тумане, лишь изредка приоткрывая глаза. Но Старец, похожий на черепаху, и возвратившаяся из бездн Чак Мооль Вианна были, видимо, хорошими лекарями: горьковатое питье, погружавшее Дженнака в сон, капля по капле возвращало ему энергию, а ласковые ладони девушки дарили силу и пробуждали желания. Постепенно периоды бодрствования делались все длинней, и то, что видел Дженнак, осознавалось все более отчетливоо; жизнь возвращалась к нему, и уходившая в грядущее дорога вновь обретала привычную надежность, устойчивость и твердость. В одно из своих пробуждений он разглядел костер, пылавший особенно ярко, собравшихся вокруг людей и нагое тело Хрирда, объятое пламенем. Грудь его телохранителя была рассечена, и окровавленное сердце покоилось в сосуде из половинки ореха; сосуд держал Старец на вытянутых руках - держал бережно и осторожно, будто великое сокровище. Воины арахака, темнокожие и гибкие, в перевязях из коры, с пестрыми перьями в длинных черных волосах, приближались к Старцу, склонялись над ореховым сосудом и слизывали кровь; это происходило в торжественной тишине, нарушаемой лишь треском горящих веток. Когда за дикарями потянулись одиссарцы, Дженнак догадался, что видит обряд прощания с умершим, с великим воином, отдавшим жизнь за своего сахема. Хрирд, сеннамит, уходил в Великую Пустоту по обычаям лесного племени, делился с ним своей кровью, и в этом не было ни поношения для павшего, ни извращенной тяги к противоестественному, а лишь желание почтить и отблагодарить его. Быть может, с врагами дикари поступали иначе, варили их в котлах или поджаривали над огнем, но Дженнаку мнилось, что все это бредни, досужие измышления переселенцев из Рениги, не разглядевших леса за деревьями. Разве могли арахака испытывать склонность к людоедству? Конечно же, нет! Ведь одной из их девушек была Вианна - его Вианна! Чакчан, полная нежности и ласки, его ночная пчелка, голубая звезда Гедар... Прощание с погибшим сеннамитом состоялось в День Пальмы или Земляного Плода - в точности Дженнак не помнил. Но вечером в его хижине появился Старик - не с чашей, где лежало сердце Хрирда, а с широким поясом из черной кожи. Он присел и, раскачиваясь на пятках, заговорил на языке, который оказался понятным Дженнаку, на смеси арсоланского и атли, напоминавшего древнее наречие хашинда. Был лес, были болото и великая река, рассказывал Старец, были люди, обитавшие в лесу и на речных берегах, и был Дух Тилани-Шаа, Который Живет Вечно. Дух, убивающий голосом, ненасытный и жаждущий жертв, повелитель трясин и топей, владыка черной воды и серого мха. Он, вечный, был вечно голоден и охотился на всякую живую тварь, пока не осталось в болоте никого, чья плоть могла бы насытить Тилани-Шаа. И тогда он принялся за людей - так что всякий раз, пересекая его владения по тропе Пестрых Перьев, они платили дань одним или двумя воинами или бросали Тилани-Шаа пленников, дабы самим миновать трясины и остаться в живых. Если пленников было много, восемь или десять, то Тилани-Шаа, высосав их, засыпал, и тогда в болоте дозволялось ходить половину месяца, и путь к реке, где собирали яйца черепах, ловили рыбу и охотились на кайманов, оставался свободным. От Вечного Духа защищал лишь лес, куда Тилани-Шаа не мог пробраться - ведь в лесу властвуют другие духи, благожелательные к людям. И, желая спасти мир от ненасытного Тилани-Шаа, добрые духи повелели, чтобы выросли в лесу прочные деревья, чтобы стали они преградой для демона, чтобы сидел он в своих трясинах как зверь в клетке и не пытался пожрать всех зверей и всех людей, сколько их есть на свете. Люди, однако, глупы, а глупее прочих те, что приходят в чужую землю и, не ведая обычая ее, распоряжаются словно в собственном хогане. Умный же человек - такой, как арахака - первым делом присмотрится к чужакам и, не показываясь на глаза, поднесет дары, а среди них, среди перьев и шкур, положит амулет, дабы раскрыли пришельцы свою сущность, доказав свою силу или бессилие не словом, но делом. Те, что поселились у реки, выглядели бессильными глупцами: убивали лес и добрых лесных духов, а Тилани-Шаа убивал их и высасывал всякого, кто появлялся в болоте, и радовался, что деревьев становится все меньше, и что близится день, когда клетка его рухнет по людскому недомыслию и беспечности. И тогда арахака начали сами убивать чужаков - ведь разделавшись с ними, Тилани-Шаа поселился бы в большой реке, и со временем перевелись бы там кайманы, и черепахи, и вся рыба. К тому же Дух, Который Живет Вечно, пожрав глупцов, принялся бы за умных людей, а умный тем и отличается от глупого, что думает о грядущем дне, о еще не рожденных детях и о добыче, которую принесут они к своим кострам. Пришельцы, однако, были не совсем глупцами: хватило у них ума призвать других воинов, увенчанных алыми перьями, с оружием, подобным когтю ягуара. А с ними пришел великий вождь, исполненный мудрости и не знающий страха, с разящим копьем и двумя клыками у пояса, угодный лесным божествам; и был он тверд, как железное дерево, и ловкостью превосходил владыку змей, а силой - ягуара. И отправился вождь с лучшими из воинов своих к Тилани-Шаа, и поднял разящее копье, и метнул его в повелителя болот, и вступили они в битву, какой не видел мир; и от ударов их расплескались воды и расступилась земля, и солнце сошло с небес, и пали с них звезды. А потом... Дженнак уснул, не дослушав славословия; слабость одолела его, и был сейчас великий вождь не тверд, как железное дерево, а мягок, словно циновка из тростника. Но когда он пробудился, то удалось ему ощупать лежавший на земле пояс, и был тот пояс, вырезанный из шкуры Тилани-Шаа, знаком его победы. И в грядущие годы он надевал его в День Фасоли и верил, что это приносит удачу - даже тогда, когда перестал уже верить в богов. На рассвете он впервые смог сесть, опираясь на плечо Вианны, и, шевеля непослушными губами, назвал ее имя. Она улыбнулась, что-то произнесла; потом, увидев, что он не понимает, заговорила вновь на неразборчивой смеси арсоланского и атли. Но это наречие было знакомо ей хуже, чем Старику, и Дженнак разобрал лишь несколько слов: - Нет Вианна, нет... Чали... мой - Чали... нет Вианна... - Вианна, - с упорством повторил он, откинул голову на плечо девушки и уставился на площадку около костров. Там прыгал и приседал Уртшига, и было заметно, что колени у него после встречи с болотной тварью сгибаются с трудом. Но сеннамит не останавливался, подпрыгивал и скакал, пока у Дженнака не зарябило в глазах. Он утомленно прикрыл их веками, а когда очнулся снова, у ложа его сидели Ирасса, Амад и Пакити. Тидам, поймав взгляд своего вождя, всплеснул широкими, как весельная лопасть, ладонями, и обрадованно просипел: - Пуссь милоссь богов пребудет с тобой, сс-светлый господин! Благополучен ли ты? - Благополучен, - ответил Дженнак, еле ворочая языком. - Столь же благополучен, как утка на циновке трапез, фаршированная перцем и ананасами. - Ты шутишь, мой повелитель, - улыбнулся Амад Ахтам, сын Абед Дина. - Ты шутишь, значит, свежий ветер уже разгоняет облака печали, чтобы воссияло в душе твоей солнце бодрости и счастья. - Не унес бы этот ветер мою душу в Чак Мооль... - Выдавив ответную улыбку, Дженнак коснулся черного пояса. - Кто ободрал ту тварь? Арахака? - Я! - Ирасса стукнул кулаком в грудь. - Хрирд заслонил нас и умер, тебе тоже досталось, мой лорд, а Уртшига хоть и не лишился соображения, но на ногах стоять не мог. А у меня был только звон в ушах да слабость в животе. Но руки - хвала Куулу! - двигались! И пока наши парни с дикарями брели через топь, я успел вырезать пару ремешков из задницы этой болотной свиньи. Ну и шкура у нее, мой лорд! Нож затупился! Но ты ее хорошо приласкал! Я выдернул копье лишь с пятого раза! - Что было потом? - спросил Дженнак, преодолевая слабость. - Потом эта тварь потонула. Ты был жив, дышал, но не двигался, и арахака потащили тебя в селение. Меня и Уртшигу тоже. Несли, как малых детей, двадцать полетов стрелы, клянусь секирой Коатля! Нашим и прикоснуться не дали. Потому что мы - герои! Ухайдакали ихнего бога Тилану, который всех тут жрал, да твоим копьем подавился! - Великий подвиг, мой пресветлый господин, - сказал Амад. - Я сложу о нем сказание, и будет оно не хуже, чем песня о битве твоей с Паннар-Са. Даже лучше! Ибо Паннар-Са ушел из рук твоих живым, а Тилана, как правильно заметил наш юный воин, подавился твоим копьем. Ты только скажи мне, какой бог помогал тебе в этот раз? Коатль? Или Тайонел, Потрясатель Тверди? Слабая улыбка скользнула по губам Дженнака; он покачал головой и произнес: - Не Коатль и не Тайонел, сказитель. Вианна... - Но я не знаю такого бога! - Амад в недоумении хлопнул себя по коленям. - Чей он? Из Страны Заката? Или из Бритайи? И какой он бог? Бог героев и великих воинов? Бог сражений и схваток? - Не бог, богиня... богиня любви... - Дженнак приподнялся на локте и посмотрел на Ирассу. - Ну, хватит о богах; вернемся к людяи. Скажи-ка мне, парень, что убило Хрирда? Его телохранитель нахмурился, дернул соломенный ус; его оживленное лицо сразу стало мрачным. - Не знаю, мой лорд. Ран на нем не было, как и у вас с Уртшигой, только все внутри, здесь и здесь, - он коснулся ребер и живота, - заливала кровь. Разрезали его арахака по своему обычаю, я глянул и подумал, что все жилы в нем порвались в единый миг... Такое вот дело... Был Хрирд, и нет его... - Пусть странствует он в Чак Мооль по мосту из радуги, - произнес Дженнак и склонил голову. - Да пребудет с ним милость богов, - пробормотали воин, сказитель и мореход; и хоть боги у них были разными, это слово о павшем сказали они в один голос. Дженнак повернулся к Пакити. - Как дела на берегу? Что с "Хассом"? И чем занят хозяин наш Кро'Таха? - "Хас-сс" готов выйти в море, сс-светлый ирт, но колдун и знахарь, что правит дикарями, сказал: ты всс-станешь только посс-слезавтра, в День Ясс-сеня. А до того ты должен лежать и пить вмесс-сто сладкого вина его вонючие зелья. Вот так! Что же до Кро'Тахи, то он тебя благосс-словляет, госс-сподин. Арахака дары его приняли и теперь ждут голубок из Рениги в обмен на своих девушек. А Кро'Таха, сс-старый попугай, - тут Пакити потер расплющенный нос и ухмыльнулся, - Кро'Таха решил, что и ему не вредно отведать сс-сладкого... Хочет и себе взять девушку и не боится уже попассь вмесс-сто шелков любви на циновку трапез. - Мудрое решение! Старый конь не так резв в беге, как молодой, а кобылиц покроет больше, - заметил Амад, но Ирасса, пощипывая светлую бородку, начал возражать. Они заспорили, взывая то к Куулу и супруге его Келайне, то к светозарному Митраэлю, но тут появилась Девушка и прогнала из хижины всех троих. Дженнак выпил горьковатый бальзам и погрузился в полудрему; голова его покоилась на смуглом и упругом девичьем бедре, но вспоминал он сейчас не Вианну, а Чоллу - верней, их последнюю встречу. Понесет ли она? Это зависело от многих обстоятельств, а прежде всего от обоюдных желаний светлорожденной пары. Этим, как и долгой жизнью, они отличались от прочих людей, плодившихся лишь по велению инстинкта, но не разума. Разумеется, и светлорожденные покорствовали ему, но за истекшие века было подмечено, что плод любви завязывается чаще, если супруги или любовники того желают. Вот почему потомство сагаморов было обильным - они нуждались в сыновьях и дочерях, чтоб выбрать достойнейших и отсечь гнилые ветви. Так было ли желание? - размышлял в своем полусне Дженнак. Что касается Чоллы, в том сомневаться не приходилось, но вот сам он... До сей поры он не желал детей - не от того, что испытывал к ним отвращение, а совсем по иной причине: ему не хотелось потомства от тех женщин, светлорожденных или нет, что делили с ним ложе. Каждая была мила и прелестна, и неравнодушна к нему, и каждая была не Вианна... Не Вианна! И семя его оставалось бесплодным - не зернышко маиса, а мертвый камень, брошенный зря в дарующую жизнь почву. Но с Чоллой все получилось иначе. Иначе, неопределенно и смутно... Другая женщина, не цветок его снов, не милая чакчан, и все-таки он испытывал к ней щемящую нежность и жалость... Любовь?.. Нет, не любовь, но чувство близости и единства судеб - ведь Чолла была такой же одинокой, как он сам. И хоть взросли у нее сыновья, дорога Чоллы тоже была дорогой потерь... Было ль его сочувствие к ней таким явным, что камень обратился в плодоносящее зерно? Этого Дженнак не знал. Люди светлой крови, его сородичи, давали жизнь потомству по своему желанию, что являлось неоспоримым фактом, проверенным долгой чередой столетий. Ну и что с того? Если бы человек был властен в желаниях своих! Незаметно он погрузился в транс, пытаясь провидеть судьбу своего сына, если у Чоллы будет сын... Но видения не приходили; черная завеса Чак Мооль не раскрывалась перед ним, и никаких картин не возникало под сомкнутыми веками - ни лиц, ни городов, ни морских пучин, ни озаренных солнечным сиянием небес. Боги молчали. На следущий день, День Ореха, Дженнак почувствовал себя лучше и, призвав Старика, долго беседовал с ним. Они говорили не о союзе с ренигами, ибо то являлось делом решенным; и не о новом племени, в чьих жилах сольется кейтабская кровь с кровью гуаров и арахака - о народе, что будет владеть и лесом, и болотами, и всей дельтой Матери Вод. Дженнаку предстояло увидеть расцвет этого еще не рожденного племени, а Старик едва ли бы дождался первого ребенка. Время его уходило; и с ним уходил в прошлое наивный мир арахака, вселенная добрых древесных духов и страшного Тилани-Шаа, запертого в клетку из деревьев... И, предчувствуя это, Дженнак расспрашивал Старца о лесном народе, о верованиях их и обычаях, об охотничьем языке, подобном крикам птиц, об искусстве прятаться в кронах деревьев, о способах, коими ловили кайманов и рыбу, о трубках чен-чи-чечи, стреляющих отравленной колючкой, о таинствах, когда вкушают кровь погибших воинов, дабы возродились они в детях и умножили род свой многократно. Жизнь в джунглях была нелегкой, смерть гуляла рядом с арахака, сидела у их костров и по-хозяйски забиралась в их шалаши. Они рано созревали, распускались, как побеги в месяце Цветов, плодоносили и шли в вечную тьму Чак Мооль или в то место, что было уготовано им лесными богами. Дженнак содрогнулся, узнав, что Старцу, подобному сморщенной черепахе, не было еще и сорока, а Вианна - Чали, его внучка, - видела не шестнадцать, а двенадцать весен. Воистину люди эти, приятные видом, сильные и отважные, были мотыльками, порхающими в солнечном луче! Не ведали они слов Шестерых, утверждавших, что человек живет шесть десятилетий, а сверх того - десять или двадцать лет, кому и сколько отпущено судьбой... Не ведали, и потому, быть может, жили вдвое меньше? Под конец Дженнак спросил о сфероиде из багряного камня, но о нем Старцу было известно немногое. Такие вещи рождались в далеких горах, за которыми прячется солнце, а потом, неведомыми путями, приходили они к людям и начинали странствовать по всей Р'Рарде, по всем бесчисленным притокам Матери Вод, и всюду почитались могущественными талисманами, чем-то наподобие символа мира; их не меняли и не отнимали, а дарили, и обычай этот означал, что даритель желает изведать искренность и мудрость того, кому преподнесен подарок. Ведь человек, говорил Старец, существо скрытное; слова его могут быть легки, как перья, мысли тяжелы, как камни, а намерения ядовиты, словно колючка для чен-чи-чечи. Но суть заключается не в намеренияи и словах, а в делах, не в скрытом, а в явном; и колдовской талисман, поднесенный в нужное время, подталкивает к свершениям, а свершенное позволяет узнать человека. С этим Дженнаку не приходилось спорить - ведь ренигский властитель поднес ему яшмовый шар, подтолкнув тем самым к экспедиции в болота. А может быть, сила талисмана распространялась на все Бескрайние Воды? И вызвал он бурю, что направила "Хасс" к речной дельте, и пристал корабль именно у крепости Кро'Тахи, и подсказал он ренигу нужные слова, и возложил на него, Дженнака, миротворческую миссию... Любопытно, к каким еще деяниям подвигнет шар своего нового хозяина?.. Обдумывая этот вопрос, Дженнак заснул, а ночью удостоился ответа. И был тот ответ теплым и нежным, с ласковыми руками и с кожей, пахнувшей медом, с прядями тонких волос, подобных шелковой паутине, с упругой девичьей грудью и жарким дыханием, что сменилось вскоре негромкими стонами. Прозвучали они не раз и не два, и хоть Дженнак испытывал еще легкую слабость, он отдавался любви с тем же юным пылом, как некогда в своих покоях в хайанском дворце, как в Фирате, где была с ним Вианна; и ночь казалась ему бесконечной, ибо возлегший на шелка любви Мейтассе не подвластен. Шелка, конечно, были воображаемыми, и травяное ложе казалось ему скорее птичьим гнездом, чем местом, где человек должен спать и предаваться телесным удовольствиям, но что с того? Шелков не было, была любовь... Он понимал уже, что девочка, дарившая ему свое тело, лепетавшая у его груди, не Вианна. Но впервые за много лет Дженнак не думал об этом и не страдал, ибо Вианна и Чали слились для него в одну женщину; более того, Чали предстояло совершить то, что не успела Вианна. Чали понесет дитя, и в этом племени, затерянном на Диком Берегу, останется потомок светлорожденного, мальчик или девочка с каплей светлой крови, дитя, одаренное долгой жизнью... Впрочем, не слишком долгой: ведь капля - всего лишь капля; но жизнь его будет подобающей человеку, а не мотыльку. Пусть не восемьдесят лет, пусть шестьдесят... Но не тридцать, не сорок! То был самый драгоценный из всех даров, какие мог он оставить арахака. И, не в пример той ночи с Чоллой, сейчас он не ведал сомнений, он твердо знал: в девочке, что пришла к нему, прорастет посеянное зерно, нальется жизнью, завяжется плодом и даст новый побег. Конечно, он не мог взять ее с собой: бабочка-однодневка - не спутница для морского змея, который живет столетия. Но он любил ее; любил, как некогда Вианну, а это значило, что список его потерь увеличится вновь, обогатившись новым именем. Чали... Быть может, размышлял Дженнак, боги - и загадочный шар, что делает скрытое явным - направили его сюда не для того, чтобы истребить болотную тварь, и не за тем, чтобы он наставил на путь истинный Кро'Таху; быть может, все случившееся с ним лишь преддверие этой ночи. Боги пожелали, чтоб он оставил арахака свою кровь - подобно тому, как сделали они сами в незапамятные времена, сочетавшись со смертными женщинами... Вероятно, те женщины были прекрасны и желанны, как Виа и Чали, а боги - одиноки... Очень одиноки, несмотря на всю свою силу и мудрость... Сейчас Дженнак понимал их, и в эту ночь боги будто бы сделались ближе и доступней ему - не от того ли, что он увидел, где божественное переплетается с человеческим, и в чем боги и люди равны? Ведь путь богов тоже являлся путем потерь, а значит, они нуждались в утешении, в том утешении, которое дарят лишь объятия любимой... В День Ясеня он уже твердо стоял на ногах, а в День Сосны перебрался через трясину, сопровождаемый своими одиссарцами и проводниками-арахака. Чали не пошла с ним, словно предчувствуя, что мир, в который возвращается Дженнак, ей не принадлежит, и сам он, сделавшись частицей того мира, что открывался за лесами и болотами, станет для нее чужим, уже не раненым воином, нуждавшимся в ласке и исцелении, а могущественным вождем, сахемом, увенчанным белыми перьями власти. И это было правильно; у каждого дерева - своя тень, у каждого человека - своя судьба. Вечером, расположившись в беседке ренигского владыки, Дженнак отдыхал и любовался великой рекой, неудержимо и плавно стремившейся к океану и отражавшей в водах своих небеса, тонкий серп месяца и звезды, сиявшие пятью божественными цветами. Шестым и последним был черный цвет, оттенок Коатля - занавес, спустившийся над миром, расшитый блестками алого, желтого, белого, зеленого и голубого. Покой и тихая радость снизошли к Дженнаку; он парил между небом и землей, плыл не во сне, а наяву, будто видения его вдруг стали реальными, а сам он обратился то ли в сокола, то ли в розового лизирского лебедя, то ли в летящий по ветру листок. Прежде в такие мгновенья он предпочитал оставаться один, но, как выяснилось с недавних пор, сказитель Амад мог составить неплохую компанию. Ему было известно, когда следует помолчать, а когда раскрыть рот; и сказанное им не нарушало покоя, царившего в сердце Дженнака. В этот вечер Амад говорил. - Я видел многие племена, - произнес он, - и встречались мне люди столь удивительные и непохожие друг на друга, как ночь не похожа на день, пески не похожи на горы, мохнатый верблюд - на благородного скакуна... А переплыв Бескрайние Воды вместе с тобой, светлый господин, я узрел иных людей, не таких, как пришедшие из Одиссара. Казалось мне раньше, что за морем, в родных твоих землях, все одинаковы, все смуглы и высоки, широкоплечи и темноволосы; увидев же ренигов и арахака, понял я, что и в Закатной Стране есть множество людей всякого обличья, и одни подобны дню, другие - ночи, третьи - пескам, горам или верблюдам, иные же - скакунам... И есть среди них кобылица с черной шелковой гривой, с золотыми копытами и глазами, как изумруд... - О ком ты? - спросил Дженнак. - Ты знаешь, о ком, мой господин, - вздохнув, потупился сказитель. - Ибера прекрасная страна, и владычица ее прекрасна. Отчего ж ты не остался с ней? - С ней я остаться не мог, - ответил Амад, - я бы остался при ней, а это большая разница, мой повелитель. При ней, а не с ней! Ибо, как говорят в твоем Одиссаре, не стоит койоту лязгать зубами на луну. Не ведаю, красив ли зверь койот и могуч ли, но до луны ему не дотянуться. - Ты не койот. Койот похож на лизирского шакала, и так же жаден, неопрятен и труслив. А ты - птица, не зверь! Птица с крыльями и серебряным голосом! Такие парят в небесах, и луна им ближе земли. - Пусть птица, - Амад грустно кивнул, - но птица певчая. А женскому сердцу дорог не соловей, но сокол. И о том тебе известно, мой господин. - Он всплеснул руками, будто стряхивая с них печаль, и вымолвил: - Но мы говорили о людях, о различиях меж племенами и народами, коим нет числа. Хочешь послушать, что стало тому причиной? - Хочу. Это будет история или сказание? Правда, в которую веришь ты, или придуманное кем-то для удовольствия и назидания? Амад задумчиво нахмурился и потер свой крючковатый нос. - Раньше я назвал бы это историей, так как собираюсь поведать о делах богов, а все связанное с ними представлялось мне истиной. Но за время странствий повидал я многие народы и узнал многих богов, жестоких, как демоны Нефати, или милостивых, как светлый Арсолан и хитроумный Одисс, твой прародитель. И от того вера в богов моей земли поколебалась, и не знаю я теперь, правдивы ли рассказы о них или ложны. И стоит ли спорить об этом? - Не стоит, - согласился Дженнак. - Кино Раа запретили порочить чужую веру и доказывать, что все иные боги - ядовитый дым, от которого кружится голова. Так что поведанное тобой я буду считать истинным. - Кино Раа мудры... пожалуй, мудрее Митраэля... - усмехнулся Амад. - Ты ведь помнишь, как ходил он по землям и водам, превращая камни в людей, в деревья и животных? И люди были все одинаковы, и повелел им Митраэль жить дарами своего божественного посева, собирать плоды и злаки, растущие в лесах и лугах, охотиться на всякого зверя и ловить рыбу. А потом Светозарный прилег отдохнуть, ибо утомился от своих трудов по устройству мира и был уверен, что все в нем теперь хорошо, и что волю его не нарушит ни человек, ни птица, ни дикий зверь. Так и случилось: люди жили охотой и сбором плодов, и не было среди них ни первого, ни последнего, ни богача, ни бедняка, ни раба, ни господина. Но тут явился к людям черный Ахраэль, Отец Зла, и начал соблазнять их. Взгляните, - говорил он, - все вы одинаковы, но одни живут в степях, а другие в лесу, или среди гор, или на морских островах, в месте холодном или теплом, у быстрых или стоячих вод, среди льда либо камней, под жарким солнцем или дождливым небом, где солнце и звезды скрыты тучами. И от того всякое племя должно жить на особицу, и владеть своими угодьями и своим тайным искусством. Что такое тайна? - спросили люди у Ахраэля, и он ответил: - То, что известно одним, и неизвестно другим. А как узнать тайное? - спросили вновь, и темный бог ответил: - Я вас научу. И будет у вас тайн столько, сколько волос на голове, и разделят вас тайны сильней, чем пустыня и горы. Понравилось это людям, и преклонились они к словам Ахраэля; а он, как было обещано, начал учить их, но всех разному. Одних - сколачивать лодки и плоты, других - рыть землю, третьих - добывать металл, четвертых - прясть и ткать, пятых - плести ловчие сети, а шестых - строить из камня, или охотиться с луком и стрелами, или дубить шкуры, или лепить из глины горшки. И так каждое племя овладело своим искусством, и появились в нем первые и последние, лучшие и худшие; и все племена сделались различны, и у каждого была теперь своя тайна. Тайну свою берегли и ревновали к ней, но еще старались дознаться чужого секрета, ибо первым хотелось стать сильными не только в народе своем, но среди прочих племен; и тогда вновь явился людям Ахраэль и научил их воевать. Из этого умения он тайны не делал и одарил им всех с такой щедростью, что люди тут же принялись мастерить оружие и драться друг с другом. Ахраэль же поглядывал на них и хохотал, ликуя и забавляясь. Шум сражений пробудил светозарного Митраэля. Раскрыл он глаза, обозрел землю и страшно разгневался; так разгневался, что начал пухнуть и раздуваться и заполнять телом своим всю вселенную. И мог он даже лопнуть от гнева и уничтожить мир, но одумался и произнес заклятье, чтобы вместе с тем заклятьем излился гнев на грешников, нарушивших волю его и заветы. Сказал же он так: раз сделались вы различными меж собой, так различными и будьте! Пусть станут одни белыми, а другие черными, а третьи желтыми или красными, волосатыми или безволосыми, высокими и низкими, тощими и тучными; и пусть всякое племя примет свой облик и получит свою речь, и возненавидит тех, кто выглядит иначе, и говорит по-другому, и живет иным обычаем, и приносит жертвы на свой манер. И пусть будут средь вас господа и слуги, вольные и рабы, богатые и нищие; одним я велю пасти стада, а другим отнимать их, одним строить, а другим разрушать, одним тянуть руку за милостыней, а другим обрубать ее топором. И сделалось все по слову Светозарного, - со вздохом закончил Амад, - и не скажешь, хорошо сие или плохо. Разнообразие меж людьми приятно и возбуждает любопытство, но еще ведет к розни и непониманию, и всяким иным бедам, которым нет числа. Однако говорят... - он смолк и уставился в небо, где месяц торил тропинку от созвездия Муравьиный След к Попугаю. - Говорят?.. - переспросил Дженнак. - Говорят, мой господин, что не все соблазнились посулами Ахраэля, и есть на свете народ, сохранивший дарованный Светозарным облик. Мудрое племя, искусное и справедливое, не признающее войн, не ведающее рабства... Вот я и хожу по свету, ищу его... Или уже нашел? - Его темные глаза с надеждой уставились на Дженнака, но тот покачал головой. - Нет, сказитель, нет. Одиссарцы искусны в ремеслах, но далеко им до истинной мудрости, и хоть справедлив наш сагамор, однако и он воюет, и случается ему отнимать чужие стада, и разрушать, и обрубать руку ищущего милосердия. Такова жизнь, Амад! Изумруд зелен, рубин ал, и этого не изменить даже богам! - Я не об одиссарцах говорю, - пробормотал сказитель. - Узнал я тебя, светлый господин, узнал госпожу Чоллу, и увидел, что подобны вы побегам одного древа. Глаза у вас как изумруд, лоб высокий, нос прямой, а брови - напряженный лук... И кровь у вас иная, и дарованы вам века жизни и вечная молодость... Может, Митраэль проклял всех отступников, а вас благословил?.. Долголетием, мудростью и добротой, и еще тем, что ты называешь сетанной? Может быть, подумал Дженнак, но тут вспомнился ему брат Фарасса, властолюбивый завистник, и заносчивый Ах-Шират, повелитель Страны Дымящихся Гор, и воинственный Ко'ко'ната, и другие светлорожденные, которых встречал он в Одиссаре, в Коатле и Тайонеле, и в тасситских степях. Было у них долголетие и вечная молодость, но мудростью, а особенно добротой, мог похвастать не всякий. И уж конечно не являлись они одним племенем, хоть и были похожи, как зерна маиса в початке. Их тоже разделяли тайны, и собственный интерес, и скрытые желания, и тяга овладеть чужим - все то, чем наделил смертных злокозненный Ахраэль. А вернее то, до чего додумались они сами - ведь Ахраэль, в отличие от Шестерых, не являлся реальностью и был всего лишь ядовитым дымом, стелившимся от костров суеверных бихара. И Дженнак, снова покачав головой, произнес: - Нет, сказитель, мы не те, кого ты ищешь. Но ты продолжай искать! Мир велик, и столько в нем разных племен, что должно найтись хоть одно, мудрое, искусное и справедливое, не признающее войн, не ведающее рабства... Почему бы и нет? - А ты, мой господин, слышал о таком? - Лучше увидеть чейни в своих ладонях, чем услышать их звон в чужом кошеле, - сказал Дженнак, потянулся к висевшему на поясе мешочку и вытащил яшмовый сфероид. - Видишь это? Сделано искусными руками, а значит, и головы не лишены были мудрости... Но где выточен сей шар? Для чего? И кем? Может, теми людьми, которых ты ищешь? Глаза Амада сверкнули. - Что это, светлый вождь? - Знак мира. Талисман, который служит добру и справедливости... - Сделав паузу, Дженнак осторожно погладил шар кончиками пальцев и добавил: - По крайней мере, я надеюсь, что верно понял его предназначение. Интерлюдия четвертая. Искусства Был мир, были боги и были люди - и боги, в благости своей, даровали людям многие искусства и ремесла, всевозможные знания и умения, и мастерство, и чувство прекрасного, и восторг, который приносит созерцание сути вещей. Великий дар! Если не считать самих богов, дар этот являлся наиболее ценным из существующего в мире - ибо, овладев им, человек стал человеком. Правда, кое-что было известно людям и до Пришествия Оримби Мооль. Так, в Юкате воздвигались примитивные города, окруженные маисовыми полями, а чтобы урожай был щедр, приносились жертвы, поскольку майя верили в преначертание судеб и власть над миром неких верховных существ. Если же говорить о Пяти Племенах, населявших Серанну и соединившихся со временем в одиссарский народ, то каждое из них обладало своим искусством. Хашинда, приплывшие в древности из Юкаты на тростниковых судах, умели делать прочными кожу тапиров и панцири черепах, обрабатывая их с помощью жидкостей и дымов; кентиога, пришельцы с западных равнин, принесли с собой магию тустла, приемы дальновидения и прорицания грядущего; шилукчу, обитатели лесов, являлись превосходными охотниками и мастерами плетения из перьев, тростника и травы; северяне-ротодайна владели воинским умением, а сесинаба, исконные насельники Серанны, были рыбаками, умели строить долбленые челны и не боялись ярости соленых вод. Но все-таки Одисс, Хитроумный Ахау, научил их многим вещам, а остальные боги с такой же щедростью одарили племена степей и гор, лесов и речных долин. Так и возникли искусства: что-то люди знали сами, что-то было им подсказано, а что-то они додумали потом, за полтора тысячелетия, минувших с тех времен, когда явились в их земли Кино Раа. Среди искусств различались тайные и явные. Всякий народ и всякое племя владело определенным мастерством, источником могущества, скрытым от чужих глаз и оберегаемым с ревностью и тщанием. Тайонельцы покорили сталь; обучились ковать доспехи, и острые клинки, и наконечники копий, делать шлемы, серпы и топоры, лить украшения из бронзы и укреплять железом ободья колесниц. Люди Арсоланы стали великими строителями, прорубавшими в скалах пещеры, дороги и лабиринты, воздвигавшими прочные стены и подвесные мосты, умевшими размягчать камень - так, что, застывая, он становился крепче монолитной глыбы. Искусства, связанные с едкими жидкостями и ядовитыми веществами, были особенно развиты в Одиссаре; тут ведали, как твердое сделать мягким, а мягкое - твердым, упругое - жестким, а хрупкое - прочным. Тайной Дома Мейтассы являлось умение обращаться с огромными косматыми быками, что паслись в западных степях; лишь тасситы знали, как покорять и объезжать их, и лишь они, единственные во всей Эйпонне, ездили верхом и сражались, метая с бычьих спин стрелы, дротики и топоры. Сеннамиты, обитавшие в далеких южных степях, были столь же искусными скотоводами, но разводили своих короткошерстных быков ради мяса и шкур, а также затем, чтоб запрягать их в повозки и волокуши. Что же до их секретов, то главным являлось непревзойденное воинское мастерство, тайные виды борьбы, особое оружие и приемы тренировки, позволявшие ногтем рассечь москита на лету. Атлийцы, страна коих изобиловала вулканами и горячими гейзерами, первыми научились приготовлять взрывчатый порошок, смешивая серу и селитру с древесным углем, и надувать теплым воздухом шелковые шары, что поднимали груз, равный весу тапира. Свои секреты имелись и на Островах; кейтабцы, морской народ, превосходили всех в умении строить корабли и вести их по соленым водам с помощью особых инструментов, карт и ночных светил. Суда свои они вооружали метательными машинами, бросавшими жидкий огонь, и состав этой жуткой смеси тоже был их секретом. Но с течением лет число посвященных в тайны расширялось, и расходились от них круги, точно от брошенных в воду камней. Учителя и телохранители из Сеннама бродили по всей Эйпонне, арсоланцы разведали секрет взрывчатой смеси атлов, одиссарские оружейники ковали металл столь же искусно, как тайонельцы, а мореплаватели с Островов принялись торговать прочными легкими доспехами из черепашьих панцирей, тайонельскими клинками и тканями Одиссара, не имевшими равных по красоте и прочности. Поскольку же торговали кейтабцы во многих местах, то многие видели их корабли - а где есть острый глаз, там найдутся и умелые руки. И в году 1562 от Пришествия Оримби Мооль одиссарские суда не уступали кейтабским, искусники Коатля могли поспорить с арсоланцами в строительстве дорог и мостов, сеннамиты обучились применять едкие жидкости и дымы, тайонельцы и тасситы осваивали морскую навигацию, а состав громового порошка был известен повсеместно, и делали из него шары и ядра для стволов метателей. Что же до объездки косматых быков, то это уменье никого не интересовало, так как из Лизира, Иберы и Бритайи начали ввозить лошадей, послушных и сильных животных, и столь прекрасных, что бык рядом с ними казался дикой неуклюжей тварью. Если не касаться всяких тайн и всяческих секретов, то гармоничнее всего уменья развивались в Одиссаре. Этот край считался вотчиной Одисса, бога удачи, покровителя знаний и ремесел; но, как утверждали, помогал он лишь тем, кто не ленился шевелить мозгами. Одиссарцы не ленились; помнили они, что плодородные их земли, и охотничьи угодья, и богатые рыбой озера, и отмели с гигантскими черепахами, и леса с деревьями ста пород не обратятся сами собой в мешки с маисом, в жареных голубей и кувшины сладкого вина. Были в краю Одисса умелые скотоводы и земледельцы; им первым достались множество злаков и семян, животные и саженцы невиданных растений, и прочие дары, что струились нескончаемыми реками из Ближней и Жаркой Риканны. И все это плодоносило и цвело, росло и крепло в одиссарском Уделе, ибо почвы тут были щедрыми, климат приятным, а народ трудолюбивым. Взрастали здесь пшеница и ячмень, фруктовые деревья Иберы и лизирские пальмы, плодились свиньи и овцы, козы и птица, и лишь лошадей еще было мало - не тысячи, как хотелось, и не десятки тысяч, а всего сотни. Но каждый корабль, возвращавшийся из Бритайи, вез кобыл и жеребцов, так что ездили теперь на них не только вожди, но и воины, и было то конное войско хоть немногочисленным, но грозным своей стремительностью и силой натиска. Что ж до ремесел, то и они процветали и разделялись на многие виды, а прежде всего на искусства холодного и жаркого. Первое из них было тайным, не требовало применения огня и совершалось с помощью различных жидкостей, дымов и зелий, способных размягчать, упрочнять и склеивать материал. Важнейшими снадобьями считались растительные соки и желчь випаты, гигантской ящерицы-хамелеона, водившейся в сераннских топях. Соки добывали из орехов и корней путем многократной перегонки, и обладали они свойством делать шелк непроницаемым для воды, упрочнять кожу и дерево, а черепаший панцирь, пропитанный ими, обретал крепость стали. Желчь огромного хамелеона была подобна арсоланским зельям, но действовала в меньшей степени; с ее помощью удавалось резать камень и металл, раковины и черепашьи щитки, растворять кожу, тростник и дерево. Ее использовали для многих надобностей: делали отличную бумагу, посуду и чаши из раковин, изгибали размягченную кость, а затем вымачивали ее в упрочняющем соке и собирали легкий панцирь. Секретом считалась и обработка каучука, называемого так по имени кау-чу, Дерева Белых Слез. Для одиссарской армии это мягкое вещество было важней железа, так как драться можно и бронзовым клинком, а вот как послать стрелу на шестьсот шагов без каучука? В других странах пользовались луками или арбалетами, которые взводили рычагом, но одиссарские стрелки сражались с самострелом, где на месте деревянного или стального лука был укреплен каучуковый стержень, обработанный особым дымом. Его получали при сжигании высушенных грибов и стеблей кактуса; пропитанный им материал становился таким прочным и гибким, что его, как и стальной лук, не удавалось согнуть вручную. Однако стоило потереть стержень шерстяной рукавицей, как он на краткое время поддавался изгибу, и стрелок успевал заложить стрелу. Из такого арбалета можно было стрелять с той же скоростью, что из обычного лука, но снаряд он посылал вдвое дальше и мог пробить щит и доспех на расстоянии тысячи локтей. Тотоаче, губительный яд, получали смешивая растительные и животные жидкости; главным его компонентом был сок кактуса тоаче. От этой отравы не имелось противоядия; человек умирал, если на кожу попадала хотя бы крохотная капля. Но, согласно договоренности между Великими Домами, всякий яд запрещалось применять на войне, пропитывать им стрелы и наконечники копий, и потому ядом пользовались лишь ювелиры и скульпторы, чтобы травить узор на металле и камнях. Другие искусства, жаркие, включали огонь и нагревание материала как необходимый элемент; к ним относились кузнечное и стеклодувное ремесла, обжиг глины, изготовление фаянса и керамических сосудов. Умения эти были общедоступными и распространились по всем цивилизованным землям Эйпонны; самым же почетным из них считалось искусство оружейника. В Тайонеле ковали клинки с прямым лезвием шириной в три пальца, тяжелые, прочные, с рукоятью из лосиного рога; одиссарский меч был полегче и слегка изогнут на конце, атлийский же напоминал огромный серп; а видов ножей, кинжалов и коротких лезвий имелось три десятка. Копья тоже были различными, предназначенными для метания или битвы в строю; так, одиссарская пика длиной в полтора человеческих роста имела от одного до трех лезвий и разила насмерть даже тасситских косматых быков. Излюбленным оружием являлись топоры и секиры и было их много: боевой топор с одним лезвием, тяжелая секира с четырьмя лезвиями, метательный топорик, применяемый в Тайонеле и Мейтассе, сеннамитское оружие с лезвием, подобным крюку, и другие. Для защиты, кроме панцирей, надевали шлемы, безрукавки из кож и простеганного хлопка, боевые браслеты с шипами, наплечники, широкие пояса и кожаные сапоги с голенищами до паха. Щиты в Одиссаре изготовлялись из черепашьих панцирей с бронзовыми накладками, а в прочих местах из прутьев, дерева, кожи и металла. Кроме оружейного, очень почетным считалось строительное мастерство; строили же в разных краях по-разному, но самым привычным считался тот стиль, который был создан в Юкате и распространился в Коатль и Одиссар, в города Перешейка, а также частично в Ренигу и Кейтаб. В местах этих встречались болотистые низины, и от того главным архитектурным сооружением была земляная или каменная насыпь, на которой стояли жилища, дворцы, храмы, селения и крепости, служившая в некоторых случаях еще и могильником. Формы этих насыпей могли быть причудливыми и разнообразными, квадратными и круглыми, овальными и прямоугольными, подобными извивающейся змее или распростершей крылья птице. Дороги тоже прокладывались по насыпям высотой от пяти до пятнадцати локтей. Их мостили камнем и называли либо по цвету каменных плит, либо по направлению, в котором шел каждый тракт, либо по имени владыки, велевшего выстроить ту или иную дорогу. Они являлись единственными протяженными магистралями юкатской архитектуры, так как в городах не было улиц - между насыпями лежали площади, где шла торговля, где состязались в мяч и другие игры, где встречались жители, ели и пили в харчевнях, где устраивались танцы, бои керравао и прочие развлечения. На каждой площади был искусственный водоем или колодец, воду из которых пили, а купались лишь в специально предназначенных местах, в банях и лечебницах целителей. В Арсолане строили иначе, так как скалистая прочная почва могла поддерживать крупные здания без насыпей, а едкое зелье позволяло соединять каменные глыбы в единый монолит. Жилища арсоланцев имели, как правило, кубическую форму, но храмы и дворцы отличались изысканностью очертаний, мозаичными украшениями и золочеными шпилями. Однако и здесь чувствовалось влияние Юкаты - в тяготении к пирамидальным формам, резным фризам, квадратным массивным колоннам и обязательным водоемам. В Сеннаме, где не было городов, знатные обитали в огромных круглых башнях, а простые скотоводы - в башнях поменьше, однако сложенных из камня и дерева и имевших не менее двух-трех этажей. Эти строения рассредотачивались по большой территории, так как законы сеннамитов, сберегавших пастбища, разрешали воздвигать только одну башню в угодьях, которые можно обойти пешком за день. В отдаленных краях, на юге и севере, в Стране Озер и Лесных Владениях, в степи, прибрежных городах и на Диком Берегу жили в круглых хижинах, плетеных из тростника или ветвей, иногда обмазанных глиной, либо в конических шатрах из шкур. Более капитальные сооружения - из бревен, с очагом и выстланной дерном кровлей - возводили в Тайонеле и в одиссарских лесах по берегам Отца Вод, и в Шочи-ту-ах-чилат, и в княжествах Восточного Побережья. Что же касается одежд, то их по всей Эйпонне изготовляли из шкур и кожи, из замши и хлопковой ткани, из шерсти лам и шелка больших безвредных пауков, кормившихся листьями шелкового дерева. В теплом сераннском климате самым распространенным одеянием являлся шилак, длинный широкий шарф, который обычно набрасывали на шею и спускали вдоль груди, распределяя полы вокруг бедер на манер юбки, подвязанной поясом. Но шилак носился и другими способами, которых существовало не меньше сотни; делали его из шелка, полотна и шерсти, а украшали вышивкой и яркими птичьми перьями. Кожаная безрукавка или пончо с прорезью для головы был первоначально одеянием воинов, но со временем эта одежда превратилась в рубаху или тунику, хлопковую или шелковую, длиной до середины бедра, до колен или до лодыжек. К шилаку и тунике часто добавлялась накидка, плетеная из перьев, и вид ее говорил о ранге носившего: простые люди облачались в перья голубей и керравао, уток и журавлей, знатные - в яркое оперение попугаев и кецалей, в благородные перья орлов и соколов. Но накидки были лишь самой простой вещью, сплетаемой мастерами. Эти искусники трудились над головными уборами сагаморов и сахемов, орнаментируя перья цветными нитями, вставляя в наголовные повязки сияющие камни и пластины перламутра; делали они огромные ковры и гобелены, скрывавшие пол или стену в целом хогане. Еще плели они разные украшения, браслеты для щиколоток и запястий, пышные нагрудные ожерелья, опахала, пояса и орнаменты; и не было дома во всей Эйпонне без этих украшений, не было одежд без перьев, не было праздника без птичьих плясок. Птиц в Эйпонне уважали; и хоть подсмеивались над болтливыми попугаями и задиристыми керравао, перья их от того не становились дешевле. Не уступали плетельщикам и мастера других искусств, столь же изысканных и утонченных - те, что занимались шлифованием камней, резьбой по дереву и кости, перепиской книг, танцами и песнопениями, лепкой керамических масок либо обработкой драгоценных раковин, из коих делались чаши, подносы и трубы, звучавшие рыком разгневанного ягуара. Иные же натягивали кожу на деревянный обод, изготовляя барабаны - маленькие, под звук которых так приятно танцевать, и огромные, грохочущие с сигнальных башен и посылающие воинов в бой. Иные делали то, что нужно для развлечений, письма и гаданий: мячи и разноцветные палочки для игр, краски, пергамент, бумагу и писчие кисти, яшмовые и нефритовые амулеты, фигурки животных и шары, по вращению коих в Юкате предсказывали грядущее. Иные обучали быков ходить в упряжке, выращивали посыльных соколов, набивали чучела птиц и зверей либо пропитывали упрочняющим соком огромных ярких бабочек Р'Рарды, превращая их в изящные украшения. Иные же растили цветы, орхидеи, розы и рододендроны, Золотое Облако и Гребень Керравао, пышный Цветок Сагаморов и Звездный Цвет, чьи лепестки похожи на световой лучик и принимают тридцать разных оттенков. И все эти искусства были прекрасными, достойными людей и украшавшими их жизнь или отнимавшими ее, так как у каждого предмета есть свое предназначение: на ковре сидят, из чаши пьют, серпом сносят маис, а клинком - голову. Но такова жизнь, неотделимая от гибели, и в ней есть место для чаши и ковра, для серпа и меча. Можно ли сожалеть о том? И можно ли порицать богов, открывших людям тайны стекла и стали, секреты паруса и молота, красоту мелодий и песнопений? Они учили ковать серпы, а не клинки, строить города, а не крепости, но они понимали, что одно неотделимо от другого. И говорили лишь о равновесии, о том равновесии света и тьмы, добра и зла, на коем зиждется мир. Да, все искусства - божественный дар, но два из них были особо сложными, особо влияющими на судьбы смертных, поскольку в этих дарах, как в зеркале, отражались все остальные. Одним из этих умений являлось искусство торговли, другим - искусство власти. Торговые люди были не просто купцами, но странниками, торившими пути по всей Эйпонне; и полагалось им знать ее земли и воды, и способы, какими получают тот или иной товар, и как везут его, и какова ему цена, и как сохраняют груз, и где выгодно купить, а где - продать, и какие подати берут в каждой державе, и как защититься от разбойников, и какой дар поднести сахему. Воистину, торговля была высоким искусством! И занимались ею люди отважные, владевшие клинком и пером, способные разбираться не только в товарах, но в и намерениях человеческих. Иначе как добьешься уважения и выгоды? От тасситов, к примеру, скорей получишь стрелу в бок, чем лишний чейни! Но искусники-купцы умели обходиться с каждым племенем и торговать без убытка. Из далекого Сеннама везли они живых быков, из тасситских степей - мясо и кожи, из Тайонела - меха, железные изделия, мед и воск, целебный медвежий жир, из городов Западного Побережья - янтарь, сушеные ягоды и кедровые орехи, из Одиссара - ткани, бумагу, вино, дубовые доски и маисовую муку, из Юкаты - бирюзу, яшму, целебные травы и всевозможные редкости, из Арсоланы - золото, книги, коку и бальсу, из Р'Рарды - драгоценную древесину, редких животных, попугаев, бабочек и семена растений, из Сиркула - медь и олово, с Перешейка - шкуры ягуаров и змеиную кожу, из Рениги - какао, сладкий тростник, жемчуг и драгоценные камни, из Кейтаба - раковины и черепашьи панцири, из Коатля - нефрит, серебро, резные статуэтки да бронзовые жаровни, из Мглистых Лесов - охотничьих собак, способных задрать медведя, а с Великих Западных Гор - орлиные перья и белых соколов-хассов. И первая заповедь купцов была такой: все на свете имеет свою цену; вторая - выгода правит миром; и третья - лучше торговать, чем воевать. Но у людей власти имелось на сей счет иное мнение. Глава 5. Месяц Зноя, от Дня Ягуара до Дня Ветра. Воды южного Ринкаса и Лимучати; Западный Океан и Инкала Сруби дерево и построй хоган; выжги лес и распаши поле; выкопай пруд и отведи в него воды ручья; натяни лук, брось копье и порази добычу; сними с птицы и зверя их наряд, перья и мех, сделай себе одеяние; копай глину, руби камень, добывай руду и твори нужные вещи; сражайся, если свист боевого топора тебе приятней напевов флейты. Но все должно иметь смысл, меру и предел. Чтобы согреться, не разжигают костер от берегов Океана Заката до Бескрайних Вод. Книга Повседневного, Притчи Тайонела. Плавание от дельты Матери Вод к Перешейку и арсоланскому порту Лимучати, что стоял близ пролива Теель-Кусам, заняло двенадцать дней. Было оно благополучным; попутный ветер с юго-востока подгонял драммар, и Пакити велел поднять все паруса. "Хасс" разом превратился из сокола в алого лизирского лебедя - и полетел, полетел вперед в аметистовый морской простор, дремавший под бирюзовым небом. Он мчался так, словно два бога, Сеннам и Одисс, владыки синего и красного, парили незримо над его палубами, охраняя от бурь и бесплодных блужданий. Впрочем, блужданий опасаться не приходилось - по левому борту тянулся Дикий Берег, и Дженнаку, даже без зрительной трубы, удавалось разглядеть золотой песок, возносившиеся над ним пальмы с растрепанными кронами и темно-зеленый вал джунглей, маячивший в отдалении. Кое-где он сменялся полями, и тогда золотистую ленту прибрежных песков прерывал темный штрих пристани и едва заметные точечки лодок; а над ними вставали стены форта, плетеные крыши хижин и шест с шелковым стягом. Но такие поселения, подобные тому, которое покинул Дженнак, были редкими и встречались один раз на два дня пути; Дикий Берег все еще оставался диким, хоть переселенцы из Рениги осваивали его не первый десяток лет. Затем берег рассекли бесчисленные серебристые ниточки речных протоков, на горизонте поднялись горы, а по правому борту возникли острова, подобные корзинам с пышной зеленью - кейтабский архипелаг Йантол. Теперь корабль плыл вдоль ренигского побережья, простиравшегося с востока на запад на восемь соколиных полетов, до территорий, где властвовал сагамор Че Чантар. Тут непроходимые дебри откатывались вглубь континента, к подножиям горных хребтов, уступая место бескрайним плантациям какао и табака, плодовым и пальмовым рощам, частым селениям и городам, выстроенным из глины и желтоватого ракушечника. Городов было много, почти три десятка, но ни один из них не считался столичным, как Инкала в Арсолане или одиссарский Хайан. Столица - место, где пребывает сагамор, а ренигский властитель постоянной обители не имел. Как говорили, было у него с полсотни дворцов, разбросанных там и тут, но одинаково богатых и великолепных, и в каждом он жил немногие месяцы, а затем перебирался в следущий, дабы ни один край его обширной страны не чувствовал себя обделенным милостью и присутствием повелителя. Взирая на проплывавший мимо берег, на столпотворение судов в просторных гаванях, на встречавшиеся в море кейтабские и атлийские корабли, большие тростниковые лодки с Перешейка и арсоланские плоты под парусом и веслами, Дженнак думал о том, что ахау Рениги мог бы выстроить себе не пятьдесят, а целую сотню дворцов из резного мрамора, и каждый сделался бы чашей, полной драгоценностей и сокровищ. Страна его была сказочно богата - и теплым климатом, и плодородными землями, и чистыми водами, и лесами, в которых, правда, дорогие породы деревьев являлись уже редкостью. Зато жемчужные отмели и копи в горах были неисчерпаемы; добывали там железо и медь, нефрит, серебро и золото, и наиболее ценное - самоцветные камни, рубины, изумруды и топазы, аметисты и сапфиры, и прозрачные кристаллы, игравшие в солнечном цвете всеми цветами радуги. Столь богата была Ренига, что даже не чеканила своих монет, ибо скапливались в ней чейни из Одиссара и Коатля, и арсоланские диски с изображением солнца, и кейтабское серебро. Знатным семействам и купцам их хватало, чтобы торговать с кем угодно и чем угодно; простые же люди рассчитывались за товар и платили налоги бобами какао или мерами бобов, заменявших звонкую монету. Самым же дорогим в Эйпонне, самым уникальным средством платежа были ренигские медные коробочки для хранения особо редкостных камней, цена которых исчислялась сотнями чейни. Цену эту вырезали на крышке, а сами коробочки хранили в ларцах, украшенных перламутром и жемчугом. И за один такой ларец можно было выстроить крепость, проложить дорогу или снарядить четыре больших корабля с тысячей воинов. Впрочем, рениги воинственностью не отличались и, в силу давней традиции, враждовали лишь с горным Сиркулом, так что владыка их мог тратить деньги не на солдат, а на прокладку дорог и возведение дворцов. Дженнак, хоть и повидал многое, в странствиях своих до Рениги не добрался - видимо, от того, что эта часть мира казалась его отцу, чаку Джеданне, столь же благополучной, сколь и далекой, и представлявшей интерес для Дома Одисса лишь как рынок для сбыта бумаги, шелковых тканей и всевозможных снадобий вроде желчи випаты. К тому же напрямую с Ренигой одиссарцы не торговали, а изделия их вывозились кейтабцами с Кайбы и Гайяды, наживавшими на том немалый доход. Пока был жив Ахау Юга, его наследник занимался более важными и опасными делами, чем искусство торговли. Вернувшись из Иберы, отправился он в Юкату, в храм Вещих Камней, который всякому благородному человеку полагалось посетить хотя бы единожды; затем поехал в северные леса, к повелителю Хараду - для разрешения спора за побережье Бескрайних Вод и города, находившиеся в ничейных землях между Тайонелом и Одиссаром. Ездил Дженнак туда не раз и даже принял участие в походах тайонельцев, сражавшихся с меднокожими дикарями из Края Тотемов и Лесных Владений. Казалось, Харад испытывал посланника, памятуя о том, что этот одиссарец взял жизнь Эйчида, младшего из его сыновей и великого воина. Убедившить, что победа та была не случайной, и что Сын Сокола не уступит ни в чем Потомкам Волка, Харад сделался сговорчивым и скрепил договор о размежевании спорных земель. К Одиссару отошли богатые владения, княжества Тани-шу и Хида, отвоеванные в бескровной борьбе согласно заветам Чилам Баль. Ибо сказано в Книге Повседневного: спорьте, не хватаясь за оружие, спорьте, не проливая крови, спорьте, но приходите к согласию. С Севером согласия удалось добиться, а вот с Югом так не получилось, ибо Ах-Шират, атлийский повелитель, был заносчив и горд сверх всякой меры. Пока Дженнак обретался у Харада и странствовал в заснеженных лесах Края Тотемов, южный одиссарский рубеж стерег Джиллор, воитель грозный и умелый, почитавшийся за лучшего накома в Срединных Землях. Сказано: если в полдень битва, точи чель на рассвете - но сказано не о Джиллоре. Он точил клинок за десять дней, а то и за месяц, и был тот клинок подобен всплеску молнии над горами Коатля. Но стоило затеяться большой войне, и Дженнак, а не Джиллор, очутился на берегах Хотокана с двадцатитысячным войском за спиной, как и полагалось наследнику и второму лицу в государстве. Хотокан, бурный и широкий поток, разделял атлийские и одиссарские земли, и, на взгляд самонадеянного Тегунче, главного из накомов Ах-Ширата, выглядел непреодолимым. Но Грхаб, кладезь военных хитростей, сказал, что любой сеннамит одолеет эту речушку с бурдюком из бычьей шкуры, а разве одиссарцы уступали сеннамитам? Конечно же, нет! И Хотокан остался за плечами вымокшего дженнакова воинства, а впереди были атлы, и полегли они в том бою, как тростник под ножом плетельщика циновок. Впрочем, не в первый раз, ибо заносчивость и гордость боевой сноровки не заменяли. А потом, как бывает всегда, оказалось, что речи победителя вдвое слаще речей побежденного, хоть мед их приправлен отравой - но Ах-Шират, с братом своим Тегунче, съели и сладкое, и горькое, уступив одиссарскому наследнику правый берег Хотокана, где через год поднялись насыпи с крепостями, и от каждой той крепости был переброшен мост, чтобы не портить более бычьих шкур, переправляясь в бурливых водах. Это строительство было тяжким испытанием для Дженнака; вместе с воинами ломал он камень в атлийских горах, копал рвы, нырял в ледяную речную воду, забивая в дно сваи, обгорал на жестоком южном солнце, тесал бревна, ставил частокол и сажал перед ним ядовитый кактус тоаче. Но он не жаловался, ибо помнились ему слова, сказанные Унгир-Бреном - про то, что милость богов бывает тяжелее их равнодушия, и про то, что лучше умереть расколотым нефритом, чем жить куском угля. А еще говорил старый аххаль, будто в прежние времена кинну убивали; убивали в молодых годах, чтобы не достиг он слишком большой власти над людьми и, ожесточенный вечными своими утратами, не сделался для них столь же опасен, как огнедышащая гора в Шочи-ту-ах-чилат. Однако был способ сохранить жизнь кинну, жестокий способ, нелегкий, но единственный. Ибо спасти кинну от себя самого способны лишь мудрость и терпение; а за мудрость зрелых лет платят страданиями в юности... И потому Дженнак не жаловался, а следовал своему пути и назначению, а когда минул четвертый год его искуса, и дела в Тайонеле, Юкате и Коатле были завершены, вновь отправился за океан, но уже на одиссарских кораблях, крепких и вместительных, построенных заботами брата Джакарры. На сей раз флот Дженнака шел севернее и попал не к берегам Иберы и Лизира, а к большому острову, расположенному западнее материка и поросшему дремучими лесами, в коих жили светловолосые голубоглазые дикари. Так была открыта Бритайя, его судьба, его любовь, его удел, который он выстроил собственными руками; и, как все полученное трудом и умом, был он Дженнаку дорог. Остался он в этих краях, но приходилось ему нередко плавать в Серанну и в другие места, в Лимучати, Юкату и порты кейтабцев, чтобы набрать людей, воинов и мастеров, рыбаков и земледельцев, и поведать купцам о новых морских путях и о богатствах Земель Восхода. Правда, главные события в Одиссаре случились без него: без него умер Унгир-Брен, старый аххаль и родич, и не пропел Дженнак Гимнов Прощания у его погребального костра; а спустя семь лет отправился в Великую Пустоту и Владыка Юга - как раз в тот день, когда сын его и наследник усмирял в Ближней Риканне шайки фарантов, гермиумов и скатаров. Смерть светлорожденного сагамора всегда потрясение, для всех Великих Очагов, а тем более для близких его, где бы они ни находились, в Серанне или на краю света. И хоть не был Дженнак близок со своим суровым отцом, но вернулся в Хайан, простился с прахом умершего и вознес молитву на родной земле, чтобы дороги Джеданны в Чак Мооль были легкими и быстрыми. А потом посадил он на циновку власти брата Джиллора и увенчал его белыми перьями с серебряным солнечным диском; и опустился перед ним в позу покорности, склонив голову и разведя руки. И решение то было правильным. Ведь сказал же Унгир-Бренн, что кинну на исходе второго столетия может сделаться таким же страшным для людей, как огнедышащая гора в Шочи-ту-ах-чилат! Конечно, испытанное в юности дарует мудрость в зрелых годах, но кому ведомо, сколь тяжелы должны быть те испытания, чтобы огнедышащая гора не взорвалась? И Дженнак отказался от верховной власти, стал не кецалем, а соколом, и летал, где хотел, и жил, как хотел, и не было в сердце его сожалений о свершенном. Он и сейчас бы полетел на алых крыльях "Хасса" в города ренигов, чтобы насладиться созерцанием невиданного, но время торопило: месяц Зноя перевалил за половину, а Че Чантар, премудрый владыка Арсоланы, ждал его в столице своей Инкале. И потому ренигский берег уплывал назад под жадными взорами Дженнака, а затем, в День Голубя, увидел он подобный башне утес с золотым солнечным диском и бурные воды пролива Теель-Кусам, соединявшего океан Востока с океаном Запада. Рядом с проливом была гавань, полная кораблей и гигантских морских плотов, дальше вздымались шпили и кровли славного города Лимучати, а за ним виднелся мост, переброшенный от скалы к скале над неистовым потоком, столь диким и буйным, что ни одно судно не могло его преодолеть. Разглядев все это, Дженнак возблагодарил Сеннама за успешное плавание и велел причаливать - но так, чтобы "Хасс" встал к пирсу в сумерках, когда все пять божественных оттенков сменяются серыми и черными цветами Коатля. * * * Корабль он покинул ночью, наказав Пакити, чтобы имя его не поминалось мореходами и воинами, и чтобы ждали его здесь столько дней, сколько понадобится для совета с Че Чантаром. Лимучати был шумным городом, не похожим на усадьбу Кро'Тахи, запрятанную в лесных дебрях, и на прочие города Державы Солнца, где царили покой и нерушимый порядок. В этом порту, единственном арсоланском владении на берегах Ринкаса, половина жителей являлась людьми пришлыми, переселившимися с Островов, из Юкаты и близкой Рениги, из портов Перешейка и прочих мест, не исключая Коатля и даже Сеннама и Тайонела. Были тут торговцы и ремесленники, лекаря и переписчики мудрых книг, гребцы и моряки, нанимавшиеся в корабельные команды, и наемные же воины всяких племен, которых тоже брали на борт, чтобы защититься от кейтабских пиратов; были гадатели и прорицатели, странствующие жрецы и мастера, опытные в строительстве башен и стен, и метательных машин, и дорог, и мостов, и всего, что плавает по водам, от тростниковой лодки до огромного плота из бальсы, с двумя палубами и десятком мачт; были стеклодувы и гончары, плетельщики циновок и ковров, владельцы харчевен и гостевых домов, носильщики и погонщики, чьи ламы ходили с грузами к западному побережью; были певцы и музыканты, плясуны и повара, художники и ювелиры, ныряльщики и скороходы. Были, конечно, и лазутчики, а посему Дженнак не хотел появляться в Лимучати под своим именем, в уборе из белых перьев и в окружении сотни воинов. Надо ли знать Ах-Ширату или Ко'ко'нате, что Великий Сахем Бритайи прибыл в Арсолану, чтобы посовещаться с ее владыкой, одолев путь, который соколу недоступен? Нет, не надо; пусть лазутчики думают, что одиссарский драммар привез из Иберы ящики с серебром, а увезет в Бритайю горшки едкого зелья да бочки с громовым порошком. Ночью, когда над пристанями и причалами разливался лишь слабый лунный свет, четверо мужчин покинули корабль. Тот из них, что казался невысоким и гибким и походил на атлийца крючковатым носом, прижимал к груди мешок, в котором что-то позванивало; трое остальных были воинами, широкоплечими и могучими, как косматые быки из тасситской степи. Один и в самом деле был слишком космат, а потому натянул глухой шлем, скрывавший бороду и усы; двое остальных выглядели уроженцами Сеннама и несли на широких перевязях кистени и топоры. Иного груза, кроме оружия да небольших тюков, у них не имелось; правда, более высокий из сеннамитов держал в руках железный посох, а под туникой у него пряталась сума с монетами и шариком из яшмы величиной в пол-кулака. Четверо склонили головы перед столбом с резными ликами Сеннама, быстро миновали площадь, выходившую к морскому берегу, потом другую, третью; в Лимучати, как во многих эйпоннских поселениях, не прокладывали улиц, а дома грудились вокруг площадок и площадей, нередко скрытых под защищавшими от жаркого солнца навесами. Соланитского в этом городе было немного - каменные кубические казармы, занятые наемниками-горцами, столь же монументальные и тяжеловесные присутственные здания с высеченным над входом кецалем, да молельни Арсолана, увенчанные шпилями и солнечными дисками. Что же касается жилищ, то здесь, в мягком приморском климате, отдавали предпочтение кейтабскому стилю: одноэтажный дом, выстроенной прямоугольником с пустой серединой, где находился заросший зеленью дворик. Люди знатные и богатые возводили настоящие дворцы, соединяя несколько зданий в одно, а во внутренних дворах устраивая цветники, сады, водоемы и помосты под тентами, служившие для сна и трапез, бесед, игр и прочих развлечений. Таким же образом строились в Лимучати и гостевые дома, являвшие собой несколько квадратных зданий из белого ракушечника, окружающих дворики с водоемами. В один из таких домов, на площади Рассветного Тумана, и пришел высокий сеннамит со своими спутниками. Хозяину заведения, пучеглазому толстому кейтабцу, были выданы восемь чейни и приказ подать лучшего вина и не беспокоить гостей, пока на свече не выгорит пятое кольцо; затем воины разоружились, омыли руки в крохотном бассейне и, приняв позы отдыха, наполнили чаши вином. Чаш было пять. Дженнак, чье лицо стало смуглым и широкоскулым - точь в точь как у погибшего Хрирда - расправил на коленях тунику и произнес: - Человек не уходит в Великую Пустоту, если память о нем жива. А лучшая память - сказание. И потому ты, Амад, будешь пить за себя и за Хрирда, пока не закончишь ту песню о битве с Тилани-Шаа, которую собирался сложить. Амад пригубил из обеих чаш и сказал: - Да будет так, мой господин! Хрирд достоин хорошей песни, ибо был он славным воином. Боевым скакуном, что летит над песками пустыни и топчет ядовитых гадов! Неразговорчивый Уртшига выпил вино и одобрительно хмыкнул. Ирасса тоже опрокинул напиток в глотку, вытер усы и добавил: - Хрирд был моим другом, и я готов пить за него до конца дней своих. Клянусь в том Священным Дубом и мощью Тайонела! Буду пить пиво и всякое вино, кислое, терпкое и сладкое! - Пей, - сказал Дженнак и налил ему снова. - Пей, парень, ведь в Инкале ты вина не получишь. Арсоланцы пьют лишь отвар коки и горячий напиток из бобов какао. - Несчастные люди, - отозвался Ирасса. Они допили вино, легли спать и спали до полудня, до того времени, когда на мерной свече оплывает пятое кольцо. Проснувшись, отведали кейтабских и арсоланских блюд, лепешек с орехами и медом, сухариков, рыбу под острым соусом и щупальцы кальмара. Трапеза еще не закончилась, как у входной арки замаячила грузная фигура хозяина, облаченного в пеструю юбку, роскошную перевязь и накидку, украшенную мелким жемчугом. Похоже, кейтабец спешил, ибо накидка свисала с одного плеча, а перья на перевязи топорщились, как хвост бойцового керравао. Ирасса, при виде толстяка, пробормотал проклятье и, оторвавшись от блюда с рыбой, поспешно прикрыл подбородок ладонью. - Во имя светлого Арсолана! - хозяин почтительно сложил руки перед грудью. - Да будет он милостив к тебе, - ответил Дженнак, поднявшись и заслоняя собой Ирассу. - Там пришли... - пробормотал толстяк. - Спрашивают Хрирда, сеннамитского воина... Думаю, это ты, балам? - Я. Пусть пришедший подождет, пока мы не совершим омовение, - Дженнак поднял перепачканные соусом руки. - Не хотелось, чтобы он принял нас за стаю объевшихся обезьян. - Тогда мойся быстрее, воин. Желающий видеть тебя не из тех, кто ждет у порога. Важный вельможа! Высокочтимый тар! Хозяин исчез, а Дженнак, склонившись над бассейном и ополаскивая руки, кивнул телохранителю. - Не прячь лицо, Ирасса. Высокочтимый тар разыскивает нас и ведает, кто мы такие. И, взглянув на тебя, сразу догадается, что не ошибся. Но человек, возникший под аркой, по сторонам не смотрел. Вернее, быстрые глаза его разом охватили дворик, но был он слишком важной персоной, чтобы дивиться на слуг и воинов, пусть даже столь необычного облика, как бородатый дикарь из Бритайи. Скользнув по нему мимолетным взглядом, вельможа расправил складки пышного белого одеяния, отороченного цветными перьями, выпятил грудь, на которой сверкала золотая пектораль в виде распростершего крылья кецаля, утвердился напротив Дженнака и, глядя поверх его головы, произнес: - Прибыл драммар с одиссарцами и слитками серебра из Иберы. Кормчего зовут Пакити; нос расплющен, зубы выбиты, а речь похожа на свист ветра в печной трубе. Так? Что бы ни значило это вступление, арсоланец все перечислил верно, на превосходном одиссарском и в должном порядке: чей корабль, откуда и с чем явился, кто предводитель и каков он из себя. Дженнак, подтверждая сказанное, молча кивнул. - Тот драммар, помимо серебряных слитков, вез благородного сокола к властительному кецалю, чьи крылья распростерты от Океана Восхода до Океана Заката. Спросил я, где тот сокол, и Выбитый Зуб просвистел, что есть в Рассветном Тумане гостевой хоган, приютивший сеннамита Хрирда и еще троих, берегущих сокола. Так где же он? Где ваш благородный сахем? Не вижу я белых перьев, не вижу зеленых глаз, не вижу знаков могущества и власти. Перед кем мне сделать жест почтения? - Делай, - сказал Дженнак. - Я жду. - Ты ждешь? Ну, жди, пока глаза твои не позеленеют! - арсоланец презрительно скривился. - Ты сеннамитский бык, а не сокол, и на щеках твоих можно печь лепешки! Услыхав такое поношение вождю, Амад возмущенно фыркнул, Ирасса захохотал, а невозмутимый Уртшига потянулся левой рукой к секире, а правой - к кистеню. Взгляд же его был прикован к господину, чтоб заметить вовремя, какой тот даст приказ: то ли рассечь арсоланца от плеча до паха, то ли снести ему череп, то ли утопить в остатках рыбного соуса. Но Дженнак, махнув своим людям, приблизился к вельможе вплотную, склонился к нему, ухватил за плечо и прошептал: - Важен белый гусь с пестрой оторочкой, очень важен, да глаза у него на затылке; ищет он перья сокола, а когтей и клюва не видит. В следущий миг зрачки Дженнака сверкнули изумрудной зеленью, смуглая кожа побелела, скулы приподнялись, а плосковатый нос приобрел ту изящную и строгую форму, что отличала светлорожденных потомков богов. Эта метаморфоза длилась одно мгновение, но арсоланец, судя по всему, не был гусем с глазами на затылке; он отшатнулся, сотворил священный знак, но тут же, овладев собой, принес извинения: - Прости, светлый тар, за глупость и дерзкие слова... Имя мое Чааг Чу, а звание - Стоящий За Спиной Владыки; послан я им в сей город и жду твой драммар уже девять дней. У тебя, видно, случилась задержка в дороге? - Дождавшись утвердительного кивка Дженнака, арсоланец еще раз всмотрелся в его лицо, склонился, с почтением сложив ладони перед грудью, и пробормотал: - Воистину прав был мой повелитель, утверждая, что всех хитроумней потомки Одисса... - Тасситы еще хитрей, - отозвался Дженнак, но Чааг Чу, покачав головой, возразил, что хитрость и хитроумие - разные вещи: одно вроде трактата об искусстве торговли, другое же - расписанные золотом Листы Арсолана. Затем он оглядел Амада, молчаливого Уртшигу и скалившего зубы Ирассу; оглядел всех и спросил: - Ты возьмешь их с собой? - Да. - Но твой белокожий дикарь с волосами на губах будет слишком приметен... - Чааг Чу озабоченно нахмурился. - Нельзя ли соскоблить эту шерсть? А кожу и волосы мы выкрасим настойкой из скорлупы ореха... Ирасса в панике схватился за свою бородку, которая у бритов считалась признаком мужественности, и Дженнак, пожалев его, сказал: - Видишь ли, высокочтимый тар, скоблить шерсть нужно каждый день, а вместе с ней уйдет и краска. Пусть уж он останется таким, какой есть, но ходит в шлеме с защитной маской. Я бы не взял его, но человек он преданный, из лучших моих воинов, и очень хочет посмотреть на Инкалу. - О, Инкала!.. - Чааг Чу плавным жестом поднял руки, приняв позу изумления. - Если бы тропа в Инкалу лежала через Чак Мооль, то и тогда стоило рискнуть и шагать к ней по раскаленным углям и ядовитым колючкам... Но тебе, светлый тар, не нужно скитаться в вечности; нынче же ночью мы переберемся к берегам Океана Заката, где поджидает большой плот, и через четыре дня будем в Лунных Горах. Там, во дворце над Инкалой, ты отдохнешь и встретишься с моим повелителем. Чааг Чу недаром стоял за спиной арсоланского владыки - несмотря на важный вид и пышное одеяние, человеком он оказался энергичным и распорядительным. В результате, не успело истечь одиннадцатое кольцо, как Дженнак и его спутники уже шагали по дороге Двух Океанов, протянувшейся вдоль пролива Теель-Кусам от Лимучати до небольшого городка Боро. Тюки их были погружены на хрупкие спины двух белоснежных лам, сопровождаемых шестью арсоланскими воинами, сухопарыми и рослыми наемниками-горцами из племени шиче, одетыми в полотняные туники и сандалии. Ни шлемов, ни панцирей, кроме широких поясов из бронзовых пластин, у них не было, и несли они связки дротиков да короткие клинки непривычной формы, искривленные подобно атлийским, но со срезанными наискось концами. По мнению Дженнака, такое воинство не продержалось бы и сотни вздохов против тяжелой пехоты Одиссара и Тайонела, не говоря уж о диких тасситских всадниках, чьи орды могли остановить лишь крепкие щиты, длинные копья да громовые метатели. Перед тем, как очутиться на приморской дороге, их процессия долго пробиралась по многочисленным и шумным площадям Лимучати, среди толп торгующих и покупающих, среди харчевен и гостевых домов, в водовороте из повозок, запряженных тапирами, лам, что шествовали неторопливой важной поступью, и носильщиков с корзинами и мешками на крепких спинах. Амад с Ирассой жадно озирались налево и направо, но Дженнак тревожился; в таком многолюдстве раздолье лазутчикам, и можно было не сомневаться, что тут их как блох на шелудивом псе. Другое дело, что видели шпионы; а видели они знатного вельможу Чаага Чу в сопровождении охранников и слуг. Двое из них были сеннамитами, а лицо третьего скрывалось под забралом - ну и что с того? Близ гавани встречались фигуры и поколоритней - например, уроженцы Перешейка, татуированные с головы до пят, майясские гадатели с плоскими скошенными черепами, горцы в козлиных шкурах или люди из Шочи-ту-ах-чилат, чьи лица были раскрашены желтой глиной. Подумав об этом, Дженнак успокаивался, но не надолго; время от времени колол ему затылок чей-то взгляд - но чей, он не мог разобраться, хоть и мелькало перед ним видение смуглого скуластого лица. В самом начале тракта Двух Океанов высился плоский искусственный холм в два человеческих роста высотой и тысячу шагов в периметре. Над его крутыми склонами торчали стены, сильно заваленные внутрь, так что все сооружение напоминало пирамиду со срезанной верхушкой, в которой поместился целый дворец - с дороги Дженнак видел лишь его золоченые шпили, увенчанные солнечными дисками и фигурками кецалей. Минуя эту крепость, Стоящий За Спиной поклонился и произнес: - Жилище пресветлого Аце Чантара, седьмого сына повелителя, правящего городом и всеми окрестными землями. Да будет милостив к нему Арсолан - к нему, и к братьям его, и к премудрому сагамору! Как помнил Дженнак, владыке Державы Солнца не приходилось пенять на милости богов: был он щедро одарен потомством, имел восьмерых сыновей, выживших в поединках совершеннолетия, и четырнадцать дочерей, из коих Чолла была последней. Арсоланским же наследником, согласно обычаю, являлся младший сын Цита-Ка Чантар, которому исполнилось не меньше восьмидесяти, а это значило, что наследник приближается к зрелым годам, сочетая дар долголетия с опытом и мудростью. Но когда воссядет он на циновку власти? - промелькнула мысль у Дженнака. И воссядет ли вообще? Отец его правил Арсоланой уже полтора столетия, но, судя по всему, не торопился в Чак Мооль. Миновав жилище пресветлого Аце, они начали подниматься в гору; дорога прорезала ее каменистый склон серым клинком, будто бы занесенным над тонкой шеей пролива. С одной стороны кипели воды, разбиваясь на скалах мириадами брызг и порождая невесомую призрачную радугу; с другой уходила вверх рассеченная трещинами базальтовая стена, в которой через каждые три-четыре полета стрелы открывались то рукотворная пещера, то выдолбленная в камне площадка, то лестница, ведущая к ровному карнизу, где путники могли передохнуть и покормить лам. В одном из таких мест, предназначенных для стоянки, маленький караван задержался, чтобы пропустить несколько воинских отрядов, идущих в Лимучати. Эти солдаты, как и охрана Чааг Чу, тоже носили одеяния из полотна, но поверх них золотились бронзовые нагрудники, а над круглыми, похожими на половинку яйца шлемами раскачивался лес копий. Иные же несли громоздкие самострелы, уступавшие, тем не менее, одиссарским и в дальнобойности, и в скорости метания заостренных железных шипов, или погоняли лам, тащивших разобранные на части метательные машины. Последним двигался отряд, где у воинов не было ни копий, ни клинков, ни иного оружия, а только топоры с широкими лезвиями, кирки, молоты и лопаты. Эти, вероятно, не сражались, а строили, и почти все, как заметил Дженнак, выглядели чистокровными арсоланцами. В прочих же отрядах их было немного, лишь накомы да еще те, что стреляли из метателей. Арсолан являлся мирной страной, и жители ее не любили проливать кровь, ни свою, ни чужую; а если уж приходилось этим заниматься, они призывали горные племена - казу, тазени, утамара, шиче и других, охотно служивших солнечному богу и сыну его, великому сагамору. Когда воинство скрылось за поворотом дороги, пали сумерки, но у обрыва, под которым ревел соленый поток, и с другой стороны, на скалах, стали наливаться алым, синим и желтоватым светом знаки Юкаты - добрые пожелания путникам, изречения из Чилам Баль и символы, с которых начинались имена шести богов. Они уходили вдаль двумя неяркими, но заметными полосками, и то была одна из многих арсоланских уловок, вроде умения перебрасывать мосты на канатах, размягчать камни едким зельем, спускать на воду гигантские плоты или чеканить столь одинаковые монеты, что с помощью их развешивали самый дорогой товар. Что же касается этой хитрости, знаков, нанесенных волшебными светящимися красками, то она позволяла преодолеть горную дорогу в ночной тьме, без опасения свалиться в пропасть или разбить лоб о скалы. Чааг Чу показал на голубоватую надпись, гласившую: "Путник, пусть будет милостив к тебе Сеннам. Делай четыре шага за один вздох, и Утреннее Песнопение ты услышишь в Боро". - А мы услышим его на плоту, воины, если поторопимся. Дженнак кивнул, прислушиваясь, как Ирасса на бритском втолковывает Амаду, что если бы были у них не ламы, эти шерстяные недомерки с гусиными шеями, а быстроногие скакуны, то весь путь занял бы полтора кольца или еще меньшее время. А так придется им плестись пешком, и этот способ недостоин светлого лорда и славных воинов, которым - видит Куул! - положено странствовать по земле на конях с серебристыми гривами и огненными очами. Амад, как истый кочевник и ценитель лошадей, одобрительно хмыкал и поддакивал, но когда Ирасса принялся насмехаться над Чаагом Чу, над его важным видом и белыми длинными одеждами, не подобающими мужчине, сказитель заявил, что у каждого народа свой обычай, и хоть арсоланцы не ездят на скакунах и одеваются с пышностью, зато головы у них на месте. Головы, а не задницы! И это всякому ясно - всякому, кто поглядит на огромный мост, переброшенный над проливом, и эту дорогу, озаренную колдовскими огнями. Ирасса, в свой черед, возразил, что в Бритайе и мосты умеют строить, и ездить по ним на лошадях, и путь освещать факелами, и выходит, что страна его ничем не уступает Арсолане; но вот таких разряженых петухов, как этот Чак Чик, в ней не водится, а коли бы завелся хоть один, так его непременно утопили бы в бочке с пивом. Он еще долго пересчитывал кости арсоланцу - видно, не мог простить посягательств на свою бороду, и того, что Чааг Чу назвал его дикарем. Тьма сгустилась, и надписи вдоль тянувшейся на запад дороги засияли отражением небесных светил. Свежий воздух, пахнувший морем и нагретыми скалами, вливался в грудь Дженнака, и в этих ароматах чувствовал он знакомые запахи Серанны, не столь уж далекой, лежавшей где-то на севере, за островами кейтабцев. Но там еще были магнолии, огромные древние деревья с белоснежными цветами, чей запах плыл над городом, окутывал башни дворца, струился над теплыми песками и трактом Белых Камней... Жаль, что в Лимучати их нет! У стен родного хогана цветы благоухают слаще, сказал себе Дженнак и повернулся к шагавшему рядом Чаагу Чу. - Эти воины, что шли в Лимучати - их было не меньше трех тысяч, а? Шесть полных санр... И с таким снаряжением, что под силу им и обороняться, и наступать... На кого же? Стоящий За Спиной Владыки неопределенно повел плечами. Наверняка он знал ответ, ибо его ранг советника был выше, чем у Глаз, Ушей и Рук Сагамора, как именовались в Арсолане чиновники, следившие за соблюдением законов, лазутчики и войсковые командиры. Но Чааг Чу, коснувшись блестевшего на груди ожерелья, лишь вымолвил: - Кому известны намерения премудрого Сына Солнца? Возможно, он считает, что мост в Лимучати надо охранять получше, а заодно и гавань, и весь город. Теперь, когда тасситы вышли к морю... к нашему морю... Внезапно Дженнак понял. Нашим морем - или Тем Морем, в отличие от Этого, Ринкаса и Бескрайних Вод - для арсоланцев являлся лежавший на западе океан. И в его просторах у них не было соперников, ибо полуварварские княжества Шочи-ту-ах-чилат оставались слабыми и разобщенными, а пролив, разделявший Срединные Земли, был недоступен для кораблей. Никто не сумел бы посягнуть на арсоланские владения, огражденные морем и горами, да и за горами, на востоке, не имелось ничего опасного - лишь слабый Сиркул, миролюбивая Ренига, и дебри Р'Рарды, населенные сотней дикарских племен. Другое дело Одиссар, окруженный с суши тремя Великими Очагами, из коих два, Коатль и Мейтасса, представляли вечную угрозу! Но теперь, когда тасситам подвластен западный берег, и все портовые города, и корабли, стоявшие в тех гаванях - теперь ситуация изменилась. Арсолана могла ждать нашествия с моря и со стороны Перешейка, чьи болотистые леса и горы больше не являлись препятствием для степных всадников, ибо кто же станет блуждать в незнакомых горах, если можно обогнуть их на корабле? Еще одну опасность представлял Ах-Шират, так как его накомам все тропы на Перешейке были отлично известны, а в самом Коатле имелись превосходные дороги, столь же прямые и протяженные, как в Арсолане и Одиссаре. Значит, степные орды могли двинуться и по ним, да еще подкрепленные атлийской пехотой. Если позволит Ах-Шират... если захочет объединиться с северным соседом... если рискнут они, нарушив божественный завет, начать великую войну... и если первой жертвой в ней сделается не на воинственный Одиссар, а мирная земля Арсоланы... Эти соображения молниеносной вспышкой пронеслись у Дженнака в голове, а в следущий миг он почувствовал поднимавшийся к сердцу холод. Теперь он знал, зачем понадобился премудрому Чантару; оставалось лишь сообразить, чем не устраивал его Джиллор. Ведь он, Дженнак, всего лишь плод, опавший с божественного древа и откатившийся столь далеко, что в землю ту и соколу не добраться... Зачем же нужен сахем Бритайи, когда здесь, поблизости, за водами Ринкаса, есть великий наком и властитель Джиллор, ахау в белых перьях, чей клинок наточен за много дней за битвы? Этого Дженнак понять не мог и потому решил не предаваться бесплодным размышлениям. Запустив пальцы в теплую мягкую шерсть ламы и приноравливаясь к мерному шагу животного, он прикрыл глаза, желая приникнуть сквозь завесу Чак Мооль. Сейчас он не пытался вызвать картины грядущего, подвластные лишь богам; он хотел обратиться мыслью к настоящему, воспринять слабый ток намерений и чувств, излучаемых определенными людьми, теми, кто думал о нем, или кого он мог представить, но, разумеется, не в телесном обличье, а как некую мыслящую и чувствующую сущность. Этот талант к дальновидению, отчасти дарованный свыше, был укреплен уроками Унгир-Брена в те годы, когда Дженнак странствовал между Серанной и Тайонелом, исполняя свою миротворческую миссию. Но способности кинну, даже в соединении с магией кентиога, не позволяли излагать чужие раздумья словами; он ощущал лишь отзвук мыслей, как бы призрачное эхо человеческого голоса, многократно отраженного от десятка преград. Но и по эху можно судить, был ли кричавший в ярости, испытывал ли страх или звал на помощь... Что касается Че Чантара, то он просто ждал - ждал в полном спокойствии, как надлежит самому мудрому и самому старому человеку на всем свете. Чали, лесная пчелка, тоже была спокойна, а вот Чолла волновалась, но причин ее тревоги, за дальностью расстояния, Дженнак ощутить не сумел, зато почувствовал явное торжество в мыслях Ах-Ширата и твердую уверенность и мощь, исходившие от Джиллора. Странно, но Ко'ко'нату ему отыскать не удалось, словно тот находился где-нибудь в Дальней Риканне, заслоненный всей толщей земного сфероида, или вообще не думал ни о чем - что было, разумеется, невозможно. Оставив бесплодные поиски, Дженнак скользнул мыслью к Кейтабу, к острову Йамейн, и ощутил неизбывное горе О'Тиги, возвратившегося из Хайана. Тосковал кейтабец по мешкам с серебром, которые, по воле грозного сахема, были переправлены в одиссарскую казну; тосковал и клялся, что ветры моря Чати больше не вздуют его парусов. Довольный этим видением, Дженнак уже хотел изгнать кружившихся над ним бесплотных призраков, но вдруг на черном занавесе Великой Пустоты промелькнула еще одна тень: смуглая скуластая физиономия, настороженные глаза, ноздри, втягивающие воздух, босые ноги, ступавшие быстро и бесшумно... Чей-то лазутчик, следивший за ними в городе? Похож на ренига, почти машинально отметил Дженнак, уже догадываясь, что самый последний из призраков находится совсем недалеко - крадется за ним по этой дороге, среди светящихся надписей с мудрыми советами и пожеланиями удачи. Он вышел из транса, обозрел скалы слева и темневший с правой стороны обрыв, выбрал подходящее изречение и остановился. - Вот! Если странствующий в горах во-время не обернется, труп его пожрут грифы-падальщики! Очень мудрая мысль! Все замерли. Ирасса перестал болтать с Амадом, Уртшига выхватил топор, Чааг Чу, выступавший с важностью посыльного богов, споткнулся от неожиданности; два горца-охранника натянули поводья лам, а остальные, разом вытащив дротики, всматривались в ночной мрак, словно ожидая, что оттуда появится целая армия или какой-то демон, еще обитающий в этих местах попустительством Арсолана. - Не стоит беспокоиться, - сказал Дженнак, - гриф за нашими спинами летит в одиночестве. Да и не гриф он, а ощипанный попугай... Привязался к нам еще в Лимучати. - Откуда ты знаешь, мой госпо... - начал Чааг Чу на арсоланском, потом оглянулся на своих горцев и проглотил слова почтения. - Откуда ты знаешь, балам? И кто сей попугай? - Мы, сеннамиты, - Дженнак подмигнул Уртшиге, - слышим, как шелестит перьями еще не рожденный птенец, и различаем во тьме серые цвета Коатля. Что же до остального, то это поведает нам лазутчик. Идем! Не надо внушать ему подозрений. Он бросил взгляд на Уртшигу и, не оглядываясь, зашагал вдоль разноцветных надписей; одна гласила, что сунувший руку в кислотный чан не должен удивляться, если рука отсохнет, а другая - что для каждого наступит миг собирать черные перья. Очень своевременные слова, промелькнуло у Дженнака в голове. Чааг Чу нагнал его и шепотом спросил: - Думаешь, этот койот увязался за мной? Когда я разыскивал вас на площади Тумана? Скорее всего, решил Дженнак, но вслух произнес: - За тобой или за нами, когда мы покидали драммар, какая разница? Думаю, они присматриваются ко всем кораблям, а уж в первую очередь, к одиссарским. Соглядатаи из Рениги и с Островов безвредны, так как желают знать, какой груз привезен, откуда, и обернется ли он убытком либо прибылью для их хозяев. Сеннам вовсе шпионов не держит, Тайонел далеко, хоть ахау Харад не прочь оплатить любые интересные слухи... ну, их ему привозят купцы из Накамы и других городов Восточного Берега. Кто же остается? Мейтасса, Коатль, лазутчики из Шочи-ту-ах-чилат да с Перешейка, а еще нанятые теми кейтабцами, которые не торгуют, а разбойничают в морях. Я всех перечислил, почтенный тар? - Всех, светлорожденный. Но разбойникам с Островов выслеживать нас ни к чему, а люди с Перешейка, такие же разбойники, любопытствуют насчет караванов, пересекающих мост, дабы повстречать их в безлюдном месте. Соглядатаи с Западного Берега теперь повинуются тасситам, а что до атлийцев... - Ну, - подытожил Дженнак, прерывая наступившую паузу, - вот ты и вычислил хозяев. Мейтасса либо Коатль; а кто из них, мы сейчас узнаем. Позади раздался слабый вскрик, метнулись неясные тени, и через десятую часть кольца из тьмы вынырнула мощная фигура сеннамита. Он тащил пленника под мышкой, зажимая ему ладонью рот, а временами и ноздри, и тогда лазутчик начинал трепыхаться, как придушенный хорек, и сучить ногами. Доставив его в голову маленького каравана, Уртшига сбросил груз, отступил в сторону и поклонился, но не Дженнаку, а Чааг Чу. Лицо сеннамита было бесстрастным, как медный котел, в котором вываривают стебли сладкого тростника. Чааг Чу кивнул одному из горцев: - Приставь ему дротик к печени. Будет вопить, коли! Затем он склонился над скорчившимся на земле человеком. - Хмм... По виду - попугай из Рениги! Вот только из чьей клетки он вылетел? Из чьих рук клюет? Кто ему перья золотит? А? Как бы дознаться поскорее? Кожу спустить или выколоть глаз? Вельможа повернулся к Дженнаку, словно испрашивая его дозволения, но тот лишь развел руками. Пытки и муки не угодны богам, и он втайне радовался, что находится не в Одиссаре и не в своей Бритайе, где слово его являлось законом. Здесь была Арсолана, и здесь был высокий сановник, Стоящий За Спиной Владыки, который мог пытать и допрашивать, миловать и карать. Сообразив, что помощи ему не будет, Чааг Чу тяжко вздохнул и вновь склонился над пленником. - Кому ты служишь, отрыжка Одисса? Кто твой хозяин? Скажи, и я - клянусь Солнечным Оком! - подарю тебе легкую смерть! Не то... Ты видишь моих людей? Они шиче, а шиче не любят ренигов. И нравы у них суровые. Лазутчик вздрогнул и что-то забормотал, взирая на арсоланца и его воинов выпученными от ужаса глазами. "Предатель, - послышалось Дженнаку, - предатель отправится в Чак Мооль с хвостом скунса в зубах... Я не предатель... не предатель... Я клялся великими богами, что не предам..." - Коли! - раздраженно велел Чааг Чу воину с дротиком, но Дженнак, отведя острие, опустился на пятки, вглядываясь в побледневшего ренига. - Ты клялся не предавать того, кто платит тебе? - Да, господин. - Не предавать словом? - Да. - И жестом? Пленник сморщился. - Нет, о жестах мы не договаривались... точно не договаривались, клянусь всеми Кино Раа и духом Камлу! - Хочешь легкой смерти? - Да, грозный балам. Пусть меня не пытают, а перережут глотку... И я уйду в Чак Мооль не дорогой страданий, а по лестнице из лунных лучей... - Тогда слушай, что я буду говорить, и закрывай глаза в знак согласия. Моему господину, - Дженнак покосился на Стоявшего За Спиной, - не не нужно ни твое имя, ни имя того, кто взял с тебя клятву; он хочет знать, служишь ли ты тасситам. Да или нет? Пленник не опустил век. - Атлийцам? Глаза лазутчика закрылись. - Ты и другие люди следят за каждым кораблем, что приходит в гавань? "Да", - просигналил пленный. - Особенно за одиссарскими? "Да". - И вы глядите, кто с них сошел и куда отправился? "Да". - Быть может, в Боро? "Да". - Из Боро ходят плоты на Инкалу... Хотите разузнать, не поедет ли туда кто-то из Одиссара? "Да". - Ну, - произнес Дженнак, поднимаясь с колен, - я, как видишь, не одиссарец, а сеннамит. И прибыл сюда, чтобы наняться стражем к великому сагамору, чья щедрость равна его мудрости... Передай это своему хозяину-атлийцу, если встретишься с ним по дороге в Чак Мооль. А сейчас... Ты по-прежнему просишь легкой смерти? "Да. Да, да, да!" - Он ее заслужил, господин, - Дженнак склонился перед арсоланским вельможей. - Впрочем, твоя воля... - Прирежьте его, - велел Чааг Чу. - Быстро и без мучений! А труп сбросьте в пролив! - Благодарю тебя, высокочтимый тар... - пробормотал пленник. Когда все было кончено, и караван отправился в путь, Амад пристроился рядом с Дженнаком. Мрачная гримаса застыла на его худом горбоносом лице. - Сколь отвратительно убийство, - произнес он наконец на бритунским, прижимая к груди мешок с лютней и подаренным Чоллой обручем. - Отвратительно даже тогда, когда вызвано оно необходимостью или является заслуженной карой. - Этот лазутчик умер достойно, - сказал Дженнак. - Не нарушил клятвы, хоть я сомневаюсь, что это поможет ему перебраться в Чак Мооль по ступеням из серебряных лунных лучей. Такие лестницы не для тех, кто служит за деньги. - Может, он умер достойно, но все равно - умер! Его убили! - Амад Ахтам покрепче обнял свой мешок и вдруг сказал: - Хочешь ли послушать, господин мой, как я расстался с боевым топором и бросил лук со стрелами? Хочешь ли узнать, почему я отвергаю убийство? - Всякий разумный человек отвергает его, но причины могут быть разными. Я готов выслушать тебя. - Когда я был молод, много моложе балама Ирассы, вожди бихара взяли меня в первый набег - меня, и друга моего, и прочих юношей, которым пора было вкусить сладость вражеской крови и увидеть, как угасают глаза умирающих. Отправились мы на север. А надо сказать, мой господин, что там, за нашими песками, есть два огромных потока, и на их берегах обитает искусный и богатый народ, умеющий рыть каналы, строить крепкие глиняные стены, выращивать зерно, печь лепешки и ткать из разноцветных шерстяных нитей дивную ткань. Есть у них овцы, и козы, и быки, есть медное оружие и сосуды, есть девушки со стройными бедрами, есть мужчины, достойные сделаться рабами бихара... Словом, есть что взять и чем поживиться! Вот туда мы и направились, а приехав, захватили большое селение, перебили в нем всех воинов и проломили врата в защитной стене своими топорами. Я сражался плечо к плечу с моим другом, рубил и стрелял, а потом мы ворвались в этот городок как коршуны в голубиную стаю, и кровь в наших жилах кипела, ибо все тут сделалось нашим - и девушки, и скот, и пестрые ткани, и запасы зерна. Выехали мы на площадь в том селенье, и видим: все в страхе и ужасе, все нас боятся, все трепещут. Овцы блеют, быки ревут, женщины плачут, дети мечутся туда и сюда, старики молят о пощаде, а мужчины проклинают своих богов. Но посреди этого шума сидит человек и что-то бормочет; на колене у него лютня, а глаза не видят ничего, ни нас с окровавленными топорами, ни бедствий, что обрушились на соплеменников. Подскакали мы к нему - разгоряченные, гневные, ведь немало наших встретили смерть у стен того городка. Кто-то вытянул его плетью, но человек лишь дернулся и говорит: "Не мешай! Разве не видишь, я сочиняю сказание! Песню, которую будут петь между Двух Рек, в горах и пустынях, и в станах кочевников! Понимаешь - песню!" "Допоешь ее на пути к Ахраэлю", - сказал мой друг, и снес певцу череп. А я рассмеялся и подобрал для забавы его инструмент... Амад встряхнул свой мешок, и лютня зазвенела - негромко, тихо и жалобно. - Минули годы, и я, достигнув возраста балама нашего Ирассы, стал петь, и играть на лютне, и вспоминать тот случай, и думать, какую же песню сгубил мой друг вместе с певцом. И вскоре я понял, что человек еще дороже песни, и тогда бросил топор, рассыпал стрелы, сломал о колено лук и отправился искать те края, где певцов не режут и не убивают... Ну, как говорил я тебе, светлый господин, ищу я справедливое и мудрое племя, не признающее войн, не ведающее рабства... И чтобы прийти чистым к тому народу, дал я клятву не поднимать оружия. - Даже в защиту жизни своей? - спросил Дженнак. - Даже в защиту. К чему мне жизнь, если явлюсь я к тем людям в крови, и они меня отринут? - А если надо будет защитить меня? Меня, которого ты зовешь милостивым господином? Или прекрасную госпожу, что осталась в Сериди? Такая дилемма привела Амада в ужас. Он побагровел, вцепился в свой орлиный нос и выдохнул со стоном: - Прости, светлорожденный... Ты спас меня от диких фарантов, приблизил к сердцу своему, позволил насладиться дивным знанием и видом всяческих чудес... Я полюбил тебя, ибо ты справедлив и мудр, и ты не прогневаешься на сказанное мной... Нет, я не подниму оружия, я просто встану между копьем или клинком, нацеленными в твою грудь. Как встал Хрирд, твой верный воин... Дженнак усмехнулся и обнял его за плечи - неширокие, но крепкие, в буграх плотных мышц. - У Хрирда был в руках топор, был кистень... Он сражался! Он шел не на смерть, а в бой! Ты же, Амад, ты должен решить... решить для себя... Пусть ты не поднимешь оружия для своей защиты, ни что бы защитить меня или любимую женщину... А ради справедливости? Ради торжества мудрости? Того, что ты ценишь и ищешь? Сказитель отвел взгляд. - Не знаю, мой господин... Справедливость и мудрость - это прекрасно, но это идеи... А разве не говорили боги: умный воюет за власть, богатства и земли, и лишь глупец дерется за идеи? - Смотря какие идеи, друг мой. Идеи странная вещь; они невесомы, как дым над костром, и призрачны, точно мираж в твоей родной пустыне. Идея превосходства одного племени над другим, идея возвеличивания своей веры, идея всемогущества - не просто власти, но власти над всем миром... Опасные идеи! Вот против них и предостерегали боги тех дикарей, к которым пришли он в давние времена, глупцов, еще не различавших, что есть доброе, и что - злое... Но сейчас мы сделались умней и понимаем, что есть другие идеи, и что они не мираж и не дым от сгоревших поленьев. Все чаще они становятся реальностью более ценной, чем власть, чем богатства и земли, равновеликой самой жизни... Так ты готов биться за них? Амад молчал, опустив глаза и обнимая свой мешок с драгоценным обручем и лютней. * * * Как и предсказывал Чааг Чу, рассвет Дня Пчелы путники встретили в море, на таком расстоянии от берегов, что протяжные звуки Утреннего Песнопения доносились к ним слабыми посвистами ветра. Огромный плот, поджидавший их в Боро, неторопливо и величественно плыл на юг, и перед взором Дженнака с одной стороны вставала гигантская, потрясающая разум и чувства горная цепь, а с другой блестел и мерцал океан, где голубые оттенки Сеннама сливались с алыми красками утренней зари. Впрочем, вид на эти морские воды ничем не отличался от подобных же картин, которые можно было лицезреть в Восточном Океане, и воображение Дженнака волновала лишь мысль о том, что за этой беспредельной розово-синей гладью тоже лежат неведомые земли. Горы давали больше поводов для раздумий. Серые и хмурые, с подошвами, тонувшими в зеленых коврах лесов, они грозили небесам обледеневшими вершинами, словно некое воинство гигантов в серебряных шлемах и темных панцирях, желавших помериться силой с богами. Казалось, они бросают вызов земле и океану, и небу, и лежавшей за ним Великой Пустоте, уверенные в своей несокрушимости и мощи - либо наоборот, выступая их союзниками, показывают человеку его ничтожность и бренность в сравнении с вечностью. Дженнак склонялся ко второй мысли; и, вспомнив о рассказанных Амадом легендах, подумал, что горы, пожалуй, столь же подходящее место для бесед с богами, как и безбрежные пески пустынь. Вскоре над исполинским хребтом поднялось солнце, священный Глаз Арсолана, и в жарких его лучах ледяные пики засверкали розовым и алым - оттенками, напоминавшими цвет крови светлорожденных. Являлось ли это неким знамением? Приветствием, которое горы посылали человеку, чуть более долговечному, чем все остальные, хоть срок его жизни тоже был неизмеримо крохотным для этих каменных гигантов? Некогда еще непрожитые годы представлялись Дженнаку в виде ступеней огромной лестницы, ведущей на вершину холма, с которой открывался вид на землю и океан, на страны и народы, на прошлое и будущее, но сколь ничтожно малой являлась эта высота рядом с величием гор! Он измерял свою жизнь веками, они - миллионолетиями; и все человеческие проблемы, все стремления и идеи, о которых Дженнак толковал сказителю-бихара, были для них столь же эфемерны, как дым над костром, отпылавшим во времена Пришествия. С этой мысль Дженнак, вместе со своими людьми, отправился спать в большой хоган в носовой части плота. Рядом, в еще более просторном помещении, устроился Чааг Чу, и для посторонних глаз все выглядело так, будто верный телохранитель-сеннамит стережет покой хозяина. Но, пробудившись после полудня, Дженнак передоверил эту миссию Уртшиге, а сам, вместе с Ирассой и Амадом, отправился осматривать плот. Он впервые путешествовал на таком плавательном средстве, хотя не раз доводилось ему встречать торговые арсоланские плоты, курсировавшие в водах южного Ринкаса. Но этот плот, называвшийся "Одотори Раа", что значило "Милость богов", являлся боевым, и ни один из купеческих не мог сравниться с ним размерами и быстроходностью. Собственно, "Одотори" был связан из четырех плотов шириною в сто локтей и вдвое больше длины, а значит, расстояние от носовой до кормовой башен равнялось четыремстам шагам. Плоты соединялись цепями и прочными сходнями, но каждый мог плавать и сражаться независимо от соседей, в том случае, если бы какой-то фрагмент сооружения был поврежден штормом или загорелся от зажигательных снарядов неприятеля. У "Одотори" имелись две палубы, двенадцать мачт с огромными прямыми парусами, по три на каждом из плотов, восемь башен, стрелковые помосты и две сотни весел, используемых для маневрирования и причаливания к берегу. Нижняя часть плота была собрана из больших бальсовых бревен, пропитанных смолами и обеспечивающих плавучесть всего сооружения; их покрывали дубовые доски, и из того же розового дуба воздвигли каркас, поддерживающий верхнюю палубу, тоже бальсовую, так как эта древесина отличалась поразительной легкостью. Правда, она была не слишком долговечной, но тут человек мог помочь природе, укрепив дерево специальными составами. После этой обработки бальса приобретала золотисто-желтый цвет и звенела под ударом подобно бронзовому щиту. На нижней палубе, под защитой верхней, располагались гребцы, они же - копейщики на случай штурма; еще было три сотни стрелков и секироносцев, а также прислуга метательных машин, установленных на обеих палубах. В межпалубном пространстве громоздилось всяческое снаряжение, сложенное в идеальном порядке и тщательно привязанное; были тут огромные баки с пресной водой, корзины с зерном и сушеными фруктами, связки копий и дротиков, метательные ядра и горшки с зажигательной смесью, запасы топлива и одежды. Кое-где в настиле зияли прямоугольные колодцы с установленными над ними громоздкими механизмами, поднимавшими и опускавшими лопасти из несокрушимого железного дерева; как выяснилось, они выполняли роль управляющих весел, обеспечивая поворот всей огромной махины плота. Моряк, помощник начальствующего на "Одотори", объяснил Дженнаку, что маневрирование с помощью весел, выдвижных килей и парусов требует великого искусства и согласованных действий всей команды; чтобы развернуть плот хотя бы на палец, надо трудиться целый всплеск времени. Дженнак кивнул. За прошедшие годы он сделался опытным навигатором, и теперь мог оценить все достоинства и недостатки столь необычного средства передвижения, каким являлась эта плавучая крепость, способная разгромить своими метательными машинами целый прибрежный городок. Медленное и сложное маневрирование было платой за большую грузоподъемность, непотопляемость, огневую мощь и устойчивость; никакой шторм не был страшен плоту, но лишь в удалении от берега, от скал, рифов и мелей, грозивших если не гибелью, то долгой стоянкой и ремонтом. Разумеется, играла роль и скорость: даже под всеми своими парусами и веслами, "Одотори" шел вдвое медленнее "Хасса". Не сокол, летящий над волнами, а черепаха, что давит их своим плоским брюхом! Но, без сомнения, такой плот сумел бы пересечь Бескрайние Воды, затратив на это пусть не месяц, а два или три. Что касается Западного океана, то тут Дженнака одолевали сомнения, ибо протяженность этих морских пространств оставалась неизведанной, и путешествие "Одотори" могло бы затянуться на год или два. А разве можно запасти воду и пищу на такой срок для шестисот-семисот мореходов? Даже огромные размеры плота не позволяли это сделать, и здесь преимущество быстрых драммаров было очевидным. Не говоря уж о морском сражении, где скорость маневра - залог победы! Однако Амад, относившийся к подобным проблемам не столь профессионально, был очарован. Он странствовал по этому огромному сооружению с раскрытым ртом, восхищаясь его величиной, и множеством лестниц, мостков и переходов, и десятками удобных жилищ, располагавшихся в башнях и между палубами, и многолюдством команды, состоявшей из чистокровных арсоланцев, и высотой мачт со смотровыми площадками, и золотистым цветом парусов, украшенных солнечным диском и письменными знаками, из которых складывались божественные имена. Наконец он устал, да и Дженнак с Ирассой почувствовали утомление; они вернулись к себе, вкусили вечернюю трапезу и, полюбовавшись на горы и солнце, опускавшееся в океан, развернули спальные ковры. Так миновало четыре дня, в которые между Дженнаком и Чааг Чу было сказано не больше сотни слов. Видимо, Стоящий За Спиной был всерьез напуган неразговорчивыми атлийскими шпионами, и нарушением секретности порученного ему дела, и тем, что случилось на горной дороге, так что теперь он тщательно поддерживал версию Дженнака о бравых телохранителях-сеннамитах, горевших желанием послужить в Инкале и усладить свои взоры блеском арсоланского золота. А если так, то о чем толковать важному сановнику с простыми воинами, пусть даже и сеннамитами? Для всех, в том числе и для кормчего "Одотори", Дженнак оставался наемником, принятым на службу вельможей властителя; ну, а по каким делам сей вельможа плавал в Лимучати, кормчего не касалось. Он был всего лишь Рукой, морским военачальником среднего ранга, тогда как советник владыки, подобный Чаагу Чу, приравнивался к накому либо к правителю крупного города. Наступил вечер Дня Глины, двадцать восьмого в каждом месяце, и "Одотори" повернул к арсоланским берегам. Он двигался к военной гавани, где стояло шесть таких же огромных плотов, каждый у своего каменного пирса, огражденного продолговатым и высоким сооружением, по мысли Дженнака, казармой или складом. Подробностей в сгущавшихся сумерках он разглядеть не мог, и понял лишь, что гавань велика и скрыта за массивными наклонными стенами, поверх которых горели огни и расхаживали часовые. Затем на одной из башенок "Одотори" загрохотал барабан, дальняя пристань озарилась светом факелов, и плот, направляемый ударами весел, медленно и торжественно скользнул к пирсу. Здесь их ждали - группа горцев-солдат и невысокий пожилой человек в белых одеждах, однако не столь пышных, как те, что носил Чааг Чу, и украшенных скромной каймой из перьев керравао. Между ключиц у этого чиновника посверкивал серебряный символ, изображавший глаз, а уши его оттягивали едва ли не до плеч подвески из бледно-зеленого нефрита. При виде встречающего Чааг Чу вздохнул с заметным облегчением и уведомил Дженнака, что перед ними сам Шаче Ция, управитель одного из горных дворцов владыки, пользующийся его абсолютным доверием. Затем Стоящий За Спиной вступил в совещание с Глазом Сагамора. Говорили они шепотом, но речи свои сопровождали плавными изящными жестами, то воздевая руки вверх, то важно покачивая головами, то касаясь своих нагрудных знаков; как принято в Арсолане, все свершалось с торжественностью и пышностью, освященными столетиями. Но хоть управитель и советник на первый взгляд не спешили, переговоры длились недолго и вскоре закончились церемонными поклонами. Сделав жест прощания, Чааг Чу исчез в темноте, а Шаче Ция, оглянувшись на Дженнака, поманил его за собой. - Не очень-то здесь уважают сахема Бритуйи, - глухо буркнул Ирасса, прятавший бороду и усы под кожаной личиной и стальными нащечниками. - Ты не прав, - возразил Дженнак. - У почтенного Шаче Ция хорошие манеры, просто он не узнает того, кто не должен быть узнанным. Они зашагали по ровным плитам из темного камня, огибая одно из тех продолговатых сооружений, что высились за каждой пристанью. Позади раздавался мерный топот сандалий и треск факелов в руках солдат; по стенам, мешаясь с бледными лунными лучами, скользили багровые световые пятна. Дженнак полагал, что им предстоит выйти из ворот этой прибрежной крепости, где будут ждать погонщики с ламами или повозки, запряженные быками, но они все шли и шли, петляя между темными громадами строений, пока в одном из них не раскрылся узкий проход; Шаче Ция резво нырнул туда, опять поманив за собой гостей приглашающим жестом. За спиной Дженнака лязгнула дверь, отрезая сопровождавший эскорт, а впереди, в конце довольно длинного коридора, возник обширный круглый хоган, ярко освещенный жаровнями и свечами в форме змей, птиц и витых раковин. Здесь Глаз Сагамора остановился, упал перед Дженнаком на колени, прильнул щеками к его запыленным сапогам и гулким басом, неожиданным у столь тщедушного человека, произнес на арсоланском: - Во имя Шестерых! Ты прибыл, светлый тар, потомок Одисса, благословленный Арсоланом! Во имя Шестерых! - Да свершится их воля, - ответил Дженнак словами традиционного приветствия. Шаче Ция все еще простирался перед ним, словно кающийся грешник, и тогда он, подумав, добавил: - Встань, почтенный. Мои сапоги уже чисты. Чиновник поднялся. - Ты можешь вновь стать самим собой, господин. Здесь нам встретятся только доверенные люди, да и те не поднимут глаз, если я не прикажу. А ты приказывай мне. - Что мне приказывать? Я гость, и повинуюсь желаниям хозяина. - Тут нет другого хозяина, кроме тебя, - с поклоном ответил Шаче Ция. Церемонии вежливости были соблюдены, и Дженнак, прикрыв лицо ладонями, сосредоточился, возвращаясь к своему природному обличью. Людей чувствительных эта процедура могла напугать, да и ближним своим он не стремился демонстрировать сей колдовской талант; а так, за плотным частоколом пальцев, казалось, что он всего лишь сдирает маску со лба и щек. Через мгновение руки его опустились, и Хрирд, покойный сеннамитский воин, исчез, будто растворившись в Великой Пустоте. Лицо Дженнака вновь сделалось его лицом: изогнутые темные брови над ярким изумрудом глаз, высокий лоб с чуть впалыми висками, гладкие скулы, прямой, изящной формы нос, твердая линия рта, широковатый подбородок... Обличье светлорожденного владыки, известное и чтимое повсюду! Повсюду ли? - мелькнула мысль, а вместе с ней - клинок, нацеленный рукою Ах-Кутума, атлийского вождя. Он мчался к Дженнаку предвестником грядущих катастроф, распада связей между шестью родами, знаком тех времен, когда побеги божественного древа назовут себя не светлорожденными, но всего лишь одиссарцами, тасситами, атлийцами... Времена менялись уже сейчас, ибо светлая кровь теряла ореол божественности, не могла служить защитой и не вызывала былого почтения. Но только не в Арсолане! Узрев лицо Дженнака, Шаче Ция вновь распростерся перед ним, испрашивая повелений. - Встань и веди, - раздалось в ответ. Они двинулись по широкому тоннелю, что тянулся от круглого светлого хогана будто бы в бесконечность; он был ровным, прямым и вырубленным в цельной скале, с полукруглыми сводами и полом, который заметно повышался - на десять-двенадцать локтей через каждую сотню шагов. Стены его неярко мерцали, переливаясь розовым, желтым и голубым - вероятно, то была светящаяся краска, точно такая же, как на прибрежной дороге, ведущей из Лимучати в Боро. Воздух в тоннеле был прохладен и свеж, а Шаче Ция, несмотря на возраст, шагал с завидной резвостью; чувствовалось, что дорога ему знакома, и ходил он по ней не один раз, и вел в горный дворец многих тайных гостей, прибывших морем. Когда истекло некое время, примерно половина кольца, он обратился взглядом к потолку и сказал: - Над нами, светлый господин, прибрежная равнина. Очень узкая, но плодородная: тут посадки хлопка, проса и овощей, а также растут новые злаки, привезенные из Иберы, и фруктовые деревья - те, что плодоносят сочными золотистыми плодами. Через пять тысяч шагов мы будем в предгорьях; там растет кока и иные травы, полезные здоровым и целительные для больных. А дальше лежат луга, где пасутся стада лам. Особая порода, милостивый тар; их разводят не для переноски тяжестей и не ради мяса, а чтобы состригать тонкую шерсть для одежд и ковров. - Хотел бы я это увидеть своими глазами, - произнес Дженнак. - Увидишь, мой повелитель, увидишь! - басовитый голос Шаче Ция гулко раскатился по тоннелю. - Ты поглядишь на эти земли сверху, будто орел, парящий под облаками! Вскоре коридор сменился бесконечной лестницей с пологими ступенями и площадками, от которых влево и вправо тянулись новые сводчатые тоннели, помеченные световыми знаками, обычным письмом Юкаты, но в непонятных для Дженнака сочетаниях. Видимо, это был какой-то шифр, так как Шаче Ция, поглядывая на них, уверенно пояснял, что тот коридор простирается до первого яруса Инкалы, этот - до второго, а сей тоннель, увенчанный золотым солнечным символом, ведет прямиком к храму Арсолана и во дворец премудрого владыки. Но Глаз Сагамора туда не свернул, а продолжал неутомимо карабкаться вверх; подвески в его ушах подрагивали в такт шагам и скользили над плечами, будто выплясывая медленный танец чиа-каш. Постепенно Дженнак начал понимать, что очутился в некоем гигантском лабиринте, среди переходов, лестниц и тайных покоев, которые он мог прощупать своим внутренним зрением, но неотчетливо, так как подземелье это напоминало паутину, сплетенную сотней трудолюбивых пауков. Вероятно, оно превосходило размерами весь город Инкалу, расположенный на поверхности, и оставалось лишь поражаться, сколь искусны и трудолюбивы арсоланские мастера, продолбившие в твердом граните все эти тоннели и чертоги. Правда, у них имелось снадобье, размягчавшее камень и металл, но даже с ним труд их казался титаническим и наверняка занявшим не одно столетие. Лестница кончилась, и Шаче Ция, отворив обитую бронзой дверь, пропустил Дженнака вместе со спутниками в большой квадратный хоган с очагами в каждом углу и множеством зажженных свечей, озарявших эти покои ровным и ярким сиянием. В трех стенах хогана темнели стрельчатые арки, под которыми открывались проходы в иные помещения, а четвертой стены не было вовсе - за ней лежали широкий каменный карниз и беспредельность ночного неба, усыпанного блистающими звездами. При виде этого зрелища Амад восхищенно вздохнул, Ирасса выругался, и даже Уртшига пробормотал нечто одобрительное, стукнув браслетом о нагрудный панцирь. Шаче Ция склонился перед гостями. - Да благословит вас Арсолан, да пошлет вам удачу Одисс! Добро пожаловать в горный дворец Утренней Свежести, где ждут вас покой и отдых, и радость ароматного напитка, и мягкие ложа, и нежные девичьи руки, и крепкий сон. Мой повелитель будет здесь завтра. * * * От радостей мягкого ложа и крепкого сна Дженнак не отказался, а вот миловидным девушкам, что прислуживали в его опочивальне, велел удалиться, так как не был расположен к любовным утехам. Пробудившись на рассвете Дня Воды, он совершил омовение в бассейне с теплой водой, съел пару лепешек с медом и, при содействии Ирассы, облачился в алый шилак со значком сокола, вышитым у сердца золотыми нитями. Вместо высоких походных сапог он обулся в легкие сандалии, опоясался поясом из кожи Тилани-Шаа и подвесил к нему сумку и одиссарский кинжал длиною в три ладони. Свой убор из белых перьев хасса он надевать не стал, а перетянул волосы пунцовой наголовной повязкой, украшенной ренигскими рубинами. Итак, красные оттенки напоминали о его происхождении и Доме, а черный пояс - о грозном Коатле, покровителе воинов; а сочетание этих цветов значило следующее: Одиссар здесь и готов сражаться. Затем Дженнак вышел на балкон. Это была широкая и длинная терраса, куда можно было попасть лишь минуя тот зал, куда Шаче Ция привел их прошлой ночью. Под ней располагался еще один такой же выступ, торчавший серповидным ребром на отвесном горном склоне, и там суетились служители, что-то прибирая и перетаскивая, но на верхнем карнизе, где стоял Дженнак, царили полное безлюдье и тишина. Вероятно, место это предназначалось для размышлений или тайных встреч, и его убранство располагало и к тому, и к другому. Стены, тянувшиеся на полторы сотни шагов от прохода во внутренний зал, были изукрашены картинами, выложенными из цветного стекла и камней; изображались же на них Пришествие и странствия богов. Были тут светлый Арсолан, увенчанный солнечным диском, Тайонел в зеленом облачении, простерший вверх могучие руки, в коих сверкали пучки молний, Одисс, прижимавший к груди свиток с письменами, Сеннам в накидке цвета морских вод, восседающий на огромной черепахе, Мейтасса, Прорицатель Грядущего - с закрытыми глазами и улыбкой, застывшей на губах. Последней высилась мощная фигура Коатля в темном доспехе, с секирой на плече, похожей на палицу, ибо имелись у нее четыре лезвия, направленные к четырем сторонам света. Поглядев на это оружие, до сих пор принятое в атлийских войсках, Дженнак иронически хмыкнул. То, что подходит богу, человеку не по руке! Эта секира даже на вид казалась слишком тяжелой и неуклюжей, и в бою одиссарские мечи и серповидные топоры были куда эффективней. Над красочной мозаикой тянулся вверх бурый склон горы, постепенно заострявшийся и где-то там, на рубеже земли и неба, сиявший панцирем льда и голубоватых снегов. Другую сторону карниза, которая выходила к пропасти, огораживали невысокие деревья с плотными кронами, начинавшимися едва ли не от корней. Они напомнили Дженнаку карликовые кипарисы, каких было много в Серанне, и где они тоже использовались для живых изгородей. Понизу эту зеленую стену украшали посадки орхидей, называемых Зевом Ягуара: на плотных мясистых стеблях располагалось до тридцати цветков изысканной формы, с пятью плоскими розовыми лепестками и шестым, напоминавшим в сочетании с тычинкой полураскрытую пасть хищного зверя. Еще на террасе имелись несколько крохотных прудов с разноцветными рыбками, тщательно ухоженные кусты роз и миниатюрные деревья, в коих Дженнак с изумлением признал дуб, железное дерево, кедр и кокосовую пальму; были здесь также белые шерстяные ковры, расстеленные поверх циновок, и низкие столики с письменными принадлежностями, похожие на тот, который он видел у Чоллы. Рассмотрев все это убранство, Дженнак направился к кипарисовой изгороди, раздвинул плотные упругие ветви и бросил взгляд вниз. Прямо под ним на расстоянии восьмидесяти локтей выступала вторая дворцовая терраса, потом склон резко обрывался - на полтора или два полета стрелы - и за этой пропастью лежал город. Инкала! Прекрасная Инкала, так не похожая на Хайан с его полутысячей насыпей, на шумные пестрые кейтабские порты, на прибрежные города ренигов, ни на тайонельские поселения, выстроенные из дуба, ясеня и сосны. Столицу Арсоланы воздвигли из прочных камней, глиняных отожженых блоков невероятной твердости, покрытых цветной глазурью, из позолоченной бронзы и черепицы, цветного стекла и древесины благородных пород. Сияющая всеми божественными цветами, она спускалась к равнине и морю десятками ярусов гигантской лестницы, то ли природной, то ли высеченной в подошве Лунных Гор; и каждый ярус ее был своеобразен и отличен от другого, будто перышко в радужном ковре, затейливо сплетенном искусным мастером. Вдоль нижних лестничных ступеней шли массивные здания, продолговатые, с наклонными стенами - такие же, какие привиделись вчера Дженнаку в приморской крепости; к ним от берега тянулись белые, желтые и синие серпантины дорог, по которым неторопливо и чинно шествовали навьюченные тюками ламы и ехали маленькие, будто игрушечные повозки, запряженные быками либо неуклюжими серокожими тапирами. Выше ровной тетивой лука выстроились дома - разноцветные кубики, утопавшие в зелени садов, с ярко-алыми и серыми черепичными крышами; на каждом ярусе они стояли в пять или шесть рядов, оконтуривая не привычные Дженнаку площади, а длинные проезды, пересеченные лестницами и спусками. Каждый проезд был украшен особо: аллеей пальм или акаций, каналом с горбатыми мостиками, подвесным переходом, навесами из пестрой ткани, какими-то фигурами и мозаиками, которые за дальностью расстояния не удавалось разглядеть. Еще выше, на самых верхних ярусах, которых насчитывалось более десятка, тянулся к небу лес золоченых шпилей, увенчанных солнечными дисками, звездами и полумесяцами, изображениями кецалей и орлов, и знаками, с которых начинались имена божеств. Строения там были огромными, кубической, пирамидальной и куполообразной форм - молельни и хоганы знатных, школы, где обучали счету и письму, дома Законов и Наказаний, дворцы светлорожденных и жреческие обители. На отдельном ярусе размещались воинские казармы - там, как разглядел Дженнак, сверкало оружие и маршировали на аренах солдаты; еще два яруса, самых просторных, были отведены для торговых дел и застроены крытыми колоннадами - там толпился народ, а с закраин кровель и с высоких шестов свешивались полотнища цветов Сеннама со знаком странников, распустившим паруса кораблем. И, наконец, над всей этой титанической лестницей, над городским многоцветьем и зеленью прибрежной равнины, над гаванями, крепостями и синим океанским шелком, вздымались дворец и храм, обитель сагамора и величественное святилище солнечного божества. По сути, они являлись единым гигантским зданием, занимавшим целый ярус; средняя его часть была выстроена в виде серпа, обращенного выпуклостью к морю, а по краям возносились две ступенчатые пирамиды, точные копии храма Вещих Камней, воздвигнутого в Юкате еще во времена Пришествия. На шпилях северной громады висели полотнища из перьев кецаля, перевитых золотой нитью - и там, несомненно, жил сагамор; над южной искрились в солнечных лучах большие диски - и значит, служила она обителью богов. Святым местом, как считали арсоланцы! Рассказывали, что в этом храме есть зал, убранный шелками шести божественных цветов и тридцати их переливов - всех, какие использовались для раскрашивания Чилам Баль; говорили, что под каждой шелковой полосой тянется в полу дорожка тех же оттенков, выложенная нефритом и зеленым камнем с берегов Матери Вод, белым, серым, алым, желтым и багровым мрамором, синей и голубой бирюзой, серебристым перламутром, черным обсидианом, розовым гранитом и пластинами золота; толковали, что посреди храма, пред ликами Шестерых, пылает негасимый огонь под сферой из черного, как ночь, стекла, и огонь тот есть символ солнца, а сфера - образ Великой Пустоты, соединенной с пламенным светилом в нерасторжимом единстве Мироздания. А еще шептались, что золотая статуя Арсолана в этом храме вдвое выше серебряных статуй прочих богов, что арсоланцы возвеличивают своего покровителя и говорят с ним не со всякого места, как положено истинным кинара, а из особых святых молелен. Это, разумеется, являлось ересью и отступничеством, но, по мнению Дженнака, было как раз той самой идеей, из-за которой спорят лишь глупцы. Каждый волен славить богов так, как пожелает! И, безусловно, облик прекрасной Инкалы искупал грех отступничества. Многие города довелось повидать Дженнаку, и земные, и зримые им лишь в пророческих снах, громады из камня, стекла и металла, озаренные вечным светом, но даже то, что являлось ему за пологом Чак Мооль, не могло сравниться с этой цветущей землей, лежавшей между синим океаном и льдистыми пиками, что подпирали небеса, и с этим городом, яшмовой каплей, застывшей у ног гранитных исполинов. Пожалуй, не каплей, а яшмовой крышкой ларца с тайнами, подумалось ему; и, вспомнив о яшме и тайнах, он огладил ладонью свой пояс, где висела сумка с багряным сфероидом. Он уже собирался достать его и сравнить с Инкалой, подумать, поразмышлять над тем, где спрятано больше секретов, но тут за спиной раздался голос, спокойный, негромкий, властный и уверенный. Голос человека, чью речь не пропустишь мимо ушей. - Любуешься моим городом, родич? Дженнак резко обернулся. Мнилось ему, что он подготовлен к этой встрече - ведь Унгир-Брен, его наставник, прожил немногим меньше Че Чантара и был столь же древен, столь же опытен и мудр и, как все светлорожденные на исходе дней своих, нес на челе незримую печать былого. С Унгир-Бреном Дженнак был близок; соединяли их и кровное родство, и взаимная приязнь, какая случается нередко меж старым учителем и юным учеником. И если в те дни Дженнак не сумел бы еще разделить печалей и радостей, мыслей и чувств прожившего два столетия, то он хотя бы запомнил его слова, его улыбку, движения губ и рук, взгляд нефритовых зрачков; и сейчас он помнил его лицо с большей отчетливостью, чем облик отца Джеданны или матери своей Дираллы. Но арсоланский владыка не был похож на старого аххаля Дома Одисса, и в первый миг это ударило Дженнака точно камень, выпущенный их пращи. Разумеется, энергия и силы не покидали Унгир-Брена, как и всех светлорожденных, и он, пожелав того, мог бы выглядеть молодым; он даже странствовал вместе с Дженнаком, укрывшись под обличьем Сидри, слуги и своего потомка, коему в ту пору не исполнилось и трех десятков лет. Да, Унгир-Брен сохранил подвижность и гладкую кожу, и крепость мышц, и яркость губ; он мог бы выглядеть тридцатилетним мужем, но не казался им - отблеск прожитых столетий, не испятнавших щек морщинами, мерцал в его глазах. Но к Че Чантару это как бы не относилось: он был, и выглядел, и казался молодым, ровестником Дженнака, если не младше! В первый момент это воспринималось словно кощунство или какой-то обман; во второй, наводило на размышления. Красивый мужчина, подумал Дженнак, разглядывая арсоланского сагамора; широкоплечий, с благородной внешностью, довольно высокий и гибкий, со светлой, почти как у бритов, кожей. Зрачки у него были зеленовато-серыми, линия губ - решительной и твердой, а подбородок раздваивала глубокая вертикальная складка, совсем нехарактерная для внешности светлорожденных. Лицо Чантара казалось исполненным спокойствия, но в глазах тлели насмешливые искорки - и чудилось Дженнаку, что зрит он пламя в кузнечном горне, бушующее за каменной печной стеной и скрытое от людского взгляда. Этот человек, несомненно, был тайной, такой же тайной, как его многоцветный город и как яшмовая сфера из дебрей Р'Рарды... - Красивый вид? - с легкой улыбкой Че Чантар вытянул руку, словно желая погладить пестрое покрывало Инкалы. - Красивый, - согласился Дженнак. - Но было бы приятней любоваться им без этих деревьев, застилающих картину. Зачем они, старший родич? Че Чантар, по-прежнему улыбаясь, глядел на него. - Лет пятьдесят назад их не было, но затем на островах кейтабцев изобрели трубу, что делает далекое близким, и всякий человек получил возможность поглядеть, чем занят сагамор в покоях Утренней Свежести, каких гостей принимает там и с кем прогуливается по террасе... Хай! Узнав об этой трубе - кажется, кейтабцы называют ее Оком Паннар-Са?.. - я тут же велел вырубить желоб у самой пропасти, наполнить его землей и посадить кипарисы. Ибо кто больше властителей нуждается в уединении? Жизнь наша принадлежит людям, и это правильно; но временами они бывают так назойливы! Губы Дженнака невольно изогнулись в усмешке; кажется, этот властитель, ценивший уединение, был ему по сердцу. Чантар держался с ним как равный с равным, ничем не подчеркивая разницы в летах; а еще он не поминал всуе богов, не делал излюбленных арсоланцами торжественных жестов, носил простое одеяние из светло-коричневого полотна и говорил о чем хотел. Например, о зрительных трубах, кипарисах и неистребимой человеческой назойливости... - Пройдемся, - сильные пальцы сжали плечо Дженнака. - Пройдемся, родич, и поговорим о твоих странствиях и о делах, что привели сюда. Я рад видеть тебя в Инкале... и рад, что ты принял мое приглашение. Его принес сокол Чоллы? - Да. Но я встречался с твоей дочерью. Отплыл из Лондаха в Сериди, а уж потом пустился странствовать по Бескрайним Водам. По лицу Че Чантара проскользнула тень - едва заметная, словно малый обломок разбитого бурей корабля на спокойной и ясной поверхности моря. - Чолла... - задумчиво протянул он. - Дочь моя всегда хотела больше, чем я мог ей дать. Ну, теперь она взяла все, что пожелалось... Но счастлива ли? И хороша ли по-прежнему? - Хороша, - признался Дженнак, опустив вопрос о счастье. - Временами я сожалею, что не стал твоим близким родичем. - Но не слишком, а? - глаза Чантара уже смеялись. - Что же до родства, то кровь Шестерых и так делает нас близкими родичами. Жаль, что не все об этом помнят... - Он смолк, потом бросил на Дженнака лукавый взгляд. - Значит, ты видел Чоллу, дочь мою, и она все так же красива... Теперь я понимаю, отчего ты задержался! - Не только поэтому, клянусь тридцатью тремя позами любви! Корабль мой отогнало штормом к устью Матери Вод, и там, пока чинили судно, я померился силой с демоном... Глаза Чантара насмешливо блеснули. - Вот как? С таким же демоном, как Паннар-Са? Я слышал песню о твоих подвигах, сложенную одним кейтабским тидамом... - Да простит его Арсолан, владыка истины! - со смехом подхватил Дженнак. - Но на сей раз демон был настоящим... какая-то древняя тварь, обитавшая в болотах, рядом с угодьями туземцев-арахака... Мы бились с ней, и один мой воин умер, а сам я на время сделался сухим листом, парящим в Великой Пустоте. Но арахака исцелили меня и одарили - правда, дар пришел ко мне не совсем из их рук... Взгляни! Он остановился рядом с низким столиком, сунул руку в сумку и выложил на полированную гладкую поверхность шарик из яшмы. Вид этой драгоценности вмиг разрушил ироничное спокойствие Чантара; он вздрогнул и посмотрел на нее с таким выражением, будто очутилась перед ним бочка с громовым порошком, и на донце ее уже тлел фитиль. Он даже забыл осведомиться о здоровье гостя и о ранах, нанесенных болотной тварью, и пожелать погибшему воину легкой дороги в Чак Мооль... Владыка Арсоланы был потрясен, и лишь это извиняло подобную неучтивость. - Мне говорили, - произнес Дженнак, стараясь не глядеть на изумленное лицо Чантара, - что такие шары делают в далеких горах, за которыми прячется солнце, а потом они странствуют по всем притокам Матери Вод и всюду почитаются могущественными талисманами. Возможно... - Тут он смолк, припоминая сказанное старым арахака. Тот утверждал, что магические шары не меняют и не отнимают, а дарят, желая изведать искренность и мудрость того, кому преподнесен дар. Ведь человек, говорил Старец, существо скрытное; слова его могут быть легки, как перья, мысли тяжелы, как камни, а намерения ядовиты, словно колючка для чен-чи-чечи. Но суть заключается не в намеренияи и словах, а в делах, не в скрытом, а в явном; и колдовской талисман, поднесенный в нужное время, подталкивает к свершениям, а свершенное позволяет узнать человека. Не подарить ли его Че Чантару? - мелькнуло у Дженнака в голове, и в следующий миг мысль эта стала действием. - Я не подумал о приличиях, приехав без подарков, - вымолвил он, касаясь пальцем багрово-алой сферы. - Может быть, это... - Нет! - Чантар будто бы очнулся. - Нет, родич! Дар, посланный богами, не отдают, и с ним не расстаются; он твой и только твой! Лицо его было теперь серьезным и сосредоточенным, а в глазах не замечалось и тени иронии. - Посланный богами? - протянул Дженнак. - Но мне казалось, что горы, за которыми прячется солнце - это Чанко... Чанко, страна, что лежит у границ твоей державы. - Возможно, - плечи Чантара приподнялись и опустились. - Но разве боги не могли заглянуть и туда? И научить тому, чему не научили нас? Дженнак был поражен не меньше, чем повелитель Арсоланы, узревший яшмовый шар. Если один из богов побывал в Чанко, то почему не сказано об этом в Книге Минувшего? Сама мысль о подобном умолчании показалась ему кощунственной - ведь боги не обманывают людей! - Чанко не приняла Кино Раа, - наконец выдавил он. - Откуда мы знаем об этом? - сагамор потер свой раздвоенный подбородок. - Из легенд, из историй, дошедших от предков, но не из Чилам Баль. В Чилам Баль об этом не говорится. Там вообще нет ни слова о Чанко! - Боги не обманывают людей. - Дженнак сказал вслух то, что думал. - Да, не обманывают, но разве умолчание - обман? Быть может, Чанко - ларец с сокровищами, о коих знать нам еще не дано? Быть может, эти богатства должны приходить к нам с неторопливостью, с течением веков, минуя руки тех, кто считает их магическими талисманами? Что мы ведаем о Чанко! Ничего! На этом ларце прочная крышка, родич. Я посылал туда жрецов и солдат, и караваны с товарами, и горцев, что лазают по скалам лучше коз - никто не вернулся! Осталось лишь сходить самому... Дженнак молчал, размышляя над неожиданным поворотом беседы. Конечно, он был приглашен в Инкалу не за тем, чтобы толковать о секретах Чанко, сколь не были бы они занимательны. Чанко - дело прошлого или, быть может, будущего, а сейчас пора бы поговорить об ином, о Коатле и Мейтассе... И об атлийских шпионах, затаившихся в Лимучати и поджидающих, кто из Дома Одисса приедет в Арсолану, чтобы заключить союз... Но темы для бесед выбирал хозяин, а он не мог отвести взгляда от яшмовой сферы. Наконец Че Чантар вновь коснулся ложбинки на подбородке и произнес: - Ты что-нибудь делал с ним? С шаром, я имею в виду? - Он похож на майясские гадательные сферы, а их, как я слышал, вращают... Я попытался его покрутить, но... - Дженнак пожал плечами. - Покрутить! Клянусь светлым оком Арсолана! - Че Чантар воздел руки вверх, но не торжественно, как полагалось в позе благодарения, а естественным человеческим жестом. - Покрутить! - снова повторил он. - Разумеется, надо покрутить, только не пальцами. Идем! Двигался он со стремительностью юноши, еще не поднявшего меч в поединке совершеннолетия. Дженнак, правда, был выше Чантара на пол-головы, имел длинные ноги и потому поспевал за хозяином без особых хлопот. Они возвратились ко входу в зал с тремя стенами, где свечи были сейчас потушены - кроме одной, измерявшей время; там повернули к арке, занавешенной трубочками из цветного стекла на серебряных нитях - они тонко зазвенели за спиной Дженнака; прошли по коридору, устланному белым ковром с алыми квадратами - цвета Мейтассы и Одисса, машинально отметил Дженнак; нырнули под другую арку с прочной дверью, которую Чантар открыл поворотом незаметного рычага; перешагнули высокий порог и очутились в уютном хогане с большим окном, пробитом прямо в скале. Тут находился низкий широкий стол с парой сидений, ковры и циновки на полу, а вдоль стен - ларцы и сундуки, вероятно с книгами, решил Дженнак. Между сундуками зиял проем, ведущий в соседнее помещение, опочивальню с ложем, жаровней и массивными подсвечниками в форме разинувших пасти кайманов. - Садись! - Чантар бережно прикоснулся к одному из ларцов, серебряному, в каких хранили обычно дорогие копии Чилам Баль, и перенес его на стол. - Садись, родич! Прогулка у нас не задалась, так выпьем хотя бы горячего. Опустившись по одиссарскому обычаю на пятки, Дженнак глядел, как хозяин направляется к стене, вдоль которой спускалось и исчезало где-то под коврами чешуйчатое бронзовое тело морского змея; в его глазах сияли крупные изумруды, гребень был встопорщен, рот - раскрыт, и торчала в нем затычка. - Ция, - сказал Чантар, вынув затычку, - напиток в мои покои! - Да, господин! - глухо донеслось в ответ. Затычка вернулась на место, и не успел Дженнак поудивляться этому странному переговорному устройству, как две девушки внесли дымящиеся чаши и блюда со сладким лакомством, приготовленным из бобов какао и сока тростника. На вид девушки были такими же сладкими, как это угощение, юными и стройными и похожими на Шо Чан и Сию Чан, служанок Чоллы, оставшихся с ней в Ибере, только тем было сейчас, пожалуй, под пятьдесят, и кожа их наверняка утратила свежесть, а волосы - шелковистый блеск. Время безжалостно к людям, а к женщинам - в особенности! Когда служанки удалились, а Дженнак, отвлекшись от своих воспоминаний, сделал первый глоток горячей ароматной жидкости, руки Че Чантара пришли в движение. Он коснулся ларца, откинул крышку и медленно, неторопливо начал доставать какие-то предметы, завернутые в плотный разноцветный шелк; их было шесть, не очень большого размера, каждый в тряпице, помеченной письменным знаком и сколотой своей особой застежкой. Застежки были бронзовыми, в форме огненных муравьев и жуков, какие водятся в Р'Рарде. Чантар принялся разворачивать шелк, и горячее питье застряло в горле Дженнака. Перед ним лежали шары - яшмовые шары, во всем подобные его собственному! Их гладкие бока багровели, змеились алые и розовые полосы, и на каждой серебрился световой блик, словно небесный символ, свидетельство древности и тайны. Дженнак глядел на них, будто зачарованный; потом вытащил свою сферу и положил рядом. - Добыча полутора веков, - не без гордости произнес Че Чантар. - Вот этот, - он коснулся крайнего шара, - дар племени котоама и получен сто сорок восемь лет назад; этот - дар старейшин хединази, и ему минуло сто двадцать шесть; этот - от вождей тономов, без малого столетие... Хай! - Губы его внезапно расцвели улыбкой. - Вот свидетельства доверия и дружбы! А по всей Эйпонне говорят, что я шлю жрецов и воинов в Р'Рарду, насильно обращая дикарей в кинара! Что арсоланскими отступниками нарушен завет богов! - Но изваяние... изваяние в вашем храме... - пробормотал Дженнак. - Ходят слухи, что оно великовато... - Слухи! Стоит ли верить словам белого попугая, которые он услышал от желтого, а тот - от зеленого? Жаль, родич, что твой визит секретный, и ты не можешь спуститься в Инкалу. Тогда бы ты узрел, что статуя Арсолана всего на ладонь превосходит остальные! И в том я вижу не возвеличивание его, а одно лишь людское тщеславие. Скажи, а тебе никогда не хотелось сунуть под сандалии Одисса-прародителя пару досок, что в вашем Хайане он сделался повыше? Кажется, он успокоился, отметил Дженнак; глаза опять насмешливы и голос ровен. Значит, теперь начнутся чудеса... вращение сфер, но не руками... Чем же? Каким-нибудь устройством вроде тех, что вращают жернова и гончарные круги? Конечно, такая машина могла бы раскрутить шар с гораздо большей скоростью... Он упрекнул себя в том, что не додумался раньше до этой идеи, однако в хогане Чантара не было никаких подходящих машин - разве что прятались они в сундуках или в других помещениях за опочивальней. Но арсоланский владыка вставать из-за стола не собирался; сидел, отхлебывал из чаши и смотрел на семь шаров, выстроившись перед ним в ряд. Сфера Дженнака замыкала эту шеренгу словно воин, едва успевший к построению. - Видишь ли, родич, - сказал Чантар, - серьезной нашей беседе полагалось бы начаться с одного из этих шаров. Но откуда мне знать, как ты к ним отнесешься? К ним и к тому, что увидишь сейчас... Может, испугаешься?.. не поверишь?.. начнешь творить Священный Знак?.. Хотя, по рассказам Чаага, ты не из пугливых и сам кое-что умеешь... К примеру, изменять обличье да слышать, как шелестит перьями еще не рожденный птенец, и различать во тьме серые цвета Коатля... Кто тебя научил такому? Унгир-Брен, мудрейший из потомков Одисса? - Это наша одиссарская магия, - вымолвил Дженнак. - Кентиога, одно из Пяти Племен, принесли ее в Серанну. Наставником же моим в самом деле был Унгир-Брен, да будет он счастлив в божественных чертогах Кино Раа! Он не собирался объяснять, что тут пришло от магии, а что - от дара кинну, странствующего меж земной реальностью и Чак Мооль; он тоже хранил свои тайны, какие наверняка имелись и у владыки Арсоланы. О том, что он избранник богов, было известно лишь Унгир-Брену да, быть может, Фарассе и чаку Джеданне; впрочем, отец являлся человеком замкнутым и никогда не говорил с ним на эти темы. Че Чантар отставил чашу с напитком. - Вернемся к нашим талисманам, родич. Представь, я не знал, как ты отнесешься к ним, и вдруг из твоей сумки появляется еще один такой же амулет! Вместе с историей о сраженном демоне... Конечно, я был удивлен! Больше чем удивлен - поражен! Я подумал о некоем законе притяжения, по которому все дары богов собираются в одном месте... Здесь! - Чантар хлопнул ладонью по столу. - Здесь, в этом хогане и в этот миг больше божественных даров, чем во всей остальной Эйпонне, не говоря уж о Землях Восхода! - Ты говоришь о сферах? - Не только, родич, не только! Еще и о нас с тобой! О тебе и обо мне! - Глаза его смеялись, будто он вызнал все тайны Дженнака, а из своих не раскрыл ни одной. - Ты чародей с тысячью лиц, наследник кентиога и мудрого Унгир-Брена, ну, а я... я... Смотри! Он вытянул руку над третьим из шаров в шеренге - тем, что был преподнесен тономами столетие назад. Он не касался сферы, но, к изумлению Дженнака, она вдруг начала вращаться сама собой, и с каждым вздохом ее стремительное и беззвучное кружение делалось все быстрее и быстрее, а розовые и алые полосы сливались с багряным фоном, не осветляя его, но как бы теряясь внутри, исчезая с поверхности шара, пока он не приобрел ровный багровый цвет раскаленной стали. В этот миг последовала яркая вспышка. Дженнак зажмурился, а когда глаза его открылись вновь, над столом висел совсем другой шар - многоцветный, огромный, шести локтей в поперечнике, и невесомый, как дыханье призрака. Эта сфера тоже вращалась, но медленно и плавно, будто предлагая Дженнаку узнать привычное и подивиться неведомому. Перед ним проплыли восточные берега Эйпонны - изумительно четкие и как бы прорисованные на редкость уверенной рукой; затем он увидел океан, очертания Бритайи, Земли Дракона, Иберы и Лизира - краешек гигантского материка, вернее, двух материков, разделенных Длинным морем и другими морями, о коих он знал от Амада или не слышал вовсе; нижний континент - вероятно, Жаркая Риканна - был довольно велик и тянулся далеко к югу, а верхний выглядел столь громадным, столь необозримым, что у Дженнака перехватило дыхание. Но лежавший за ним океан впечатлял еще больше - он простирался в два или три раза далее Бескрайних Вод и, казалось, занимал половину земной сферы. В его просторах мелькали какие-то острова - крохотнык, как зернышки мака на голубом майоликовом блюде, и огромные, не меньше Бритайи; затем возник полуостров Шочи-ту-ах-чилат, похожий на отставленный костлявый палец, и Перешеек, соединявший две Эйпонны. Дальше потянулись земли Великих Очагов, горы, равнины и огромные реки, продолговатая чаша Ринкаса, кейтабский архипелаг, океан... Дженнак, потрясенный, выдохнул: - Что это? Что это, старший родич? Он уже предчувствовал ответ. - Наш мир, запечатленный в этом шаре. Узнаешь ли его? Узнаешь ли дороги, пройденные тобой? Кивнув, Дженнак потянулся к сфере, но руки Чантара сделали быстрое неуловимое движение, и пестрый мираж исчез. - Я могу раскрыть еще один шар, и ты убедишься, родич, что они, повидимому, говорят о разном и не всегда понятном для мудрейших из смертных. Вот этот... - Сильные пальцы застыли над пятым шаром, и тот начал послушно вращаться. - Но приготовься к тому, что тебя ждет странное зрелище! На сей раз сфера взорвалась, обратившись камнем. То был базальтовый обломок, тяжелый, темный и ребристый, будто бы мгновенье назад выломанный из твердой плоти задремавшего вулкана; и вид этой глыбы, повисшей над столом, поверг Дженнака в смятение. Но почти сразу же картина стала меняться: поверхность камня приблизилась, выступы и впадины превратились в гигантские горы и ущелья, потом одна из этих скал наплыла, в свою очередь сделавшись переплетением глубоких каньонов, трещин и выпуклых ребер, и вдруг распалась, представ в образе вязкого серого тумана, лихорадочно дрожавшего и как бы распираемого некой внутренней силой. Туман, однако, не был однороден; в этой серой мгле Дженнаку чудились сгущения, подобные зыбким шарам, окруженным трепещущей оболочкой и занимавшим узлы многослойного невода или гигантского множества паутин, развешанный друг за другом и отличавшихся удивительным постоянством в форме ячеек. Сгущения увеличивались, расплывались облаками, но и в них он угадывал что-то плотное, какую-то регулярную структуру из вращающихся веретен, однако плотность их тоже была обманом - они скорей напоминали стремительные вихри, спрессованные и сжатые подобно зернам, набитым в мешок. Что удерживало их вместе? Что это значило? Была ли эта туманная сеть, сотканная из сфер и вихрей, призраком каменной глыбы или образом ее, не земным, но вполне реальным в каких-то запредельных мирах, по ту сторону Чак Мооль? Или она представляла душу камня, ту эфемерную и неясную тень, которой, по словам Амада, обладал каждый человек и, быть может, все сущее в Мироздании? Но какие силы сотворили ее? И что произойдет, если вырвутся они наружу, если распадется сеть, если вихри обретут свободу? На миг перед внутренним взором Дженнака встал чудовищный гриб из огненной багровой массы, клубившейся в неизмеримой вышине, расползавшейся подобно тучам, гонимым ветрами во все стороны, закрывавшей синий небосвод, готовой поглотить и землю, и воды, и воздух, и весь мир... Вздрогнув, он очнулся. Серый туман и обломок базальта исчезли, сфера лежала на столе, а Чантар, прикрывая ее ладонью, пристально уставился в лицо гостя, точно надеясь уловить отблеск посетивших его видений. - Камень, сотканный из мглы и вихрей, - произнес Дженнак, ощущая, как губы его вновь становятся теплыми и упругими. - Возможно ли такое? И что это значит? - Я же предупредил, не все показанное может быть понятным. Рано, родич, рано! Мудрость должна сочетаться с осторожностью, иначе... - Чантар пожал плечами. - Для детских игр меч слишком остр, а громовой порошок слишком опасен! Понимаешь меня? - Да. Однако объясни, что ты сам об этом думаешь? Что мы видели? Что такое эти сферы? И как ты открываешь их? Могу ли я обучиться этому искусству? Чантар усмехнулся. - Сколько вопросов, родич! Ну, спев Утреннее Песнопение, не откажешься от Дневного... Придется мне ответить, ответить по порядку... Но многого не жди, ибо сам я - пес, что блуждает в тумане и ловит смутные запахи вчерашней трапезы... Он потянулся к чаше с остывшим напитком, осушил ее и продолжал: - Смысл последней картины мне столь же неясен, как и тебе. Быть может, нам показали зыбкость и призрачность сущего; быть может, это намек, что все в мире, даже прочный камень, состоит из неких мельчайших частиц, подобным мглистым вихрям... Не знаю! Не знаю, но думаю, что эти шары - божественное завещание, столь же ценное, как Чилам Баль. Только не пришло для него время, и таится оно среди гор, лесов и в иных местах, дожидаясь, когда дети взрастут и поймут, где у клинка острие, а где - рукоять. Ну, а про то, как я открываю сферы... вернее, часть из них... Такому искусству ты научишься сам, родич, но придет оно к тебе с великой бедой или с великой радостью, с таким напряжением чувств, с каким напрягается кожа барабана под ударом палочки. Знай, что я испытал это, испытал много лет назад, когда в ларце лежали только три шара... Тяжкое время пришлось мне пережить! Сын мой отправился в Сеннам и погиб в поединке совершеннолетия, женщина - не светлой крови, но любившая меня долгие годы - умерла, и разум мой затмился, и боги перестали говорить со мной... Тогда, мучимый печалями, пришел я в этот хоган, сел и стал глядеть на яшмовые шары, но не видел их, а видел лица сына и женщины своей, и руки их, манившие меня в Великую Пустоту. Казалось, сердце мое перестанет биться, сожженное ядом потерь, и я, надеясь на утешение, воззвал к богам и простер руки над сферами, не думая о них, но желая лишь получить какой-то знак. И тогда горе мое стало силой, и что-то переменилось во мне, поднялось и выплеснулось, как кровь из раны. А потом... Он протянул руку, и шар, подарок тономов, начал медленно вращаться. Глядя в лицо Чантара, печальное и напряженное, Дженнак подумал, что горе не обошло стороной и владыку Арсоланы: как утверждалось в Книге Повседневного, за мудрость свою он заплатил страданием. И это делало Чантара понятней, ближе и дороже, словно дальний родич, увиденный впервые в жизни, вдруг воистину стал братом. Теперь не только кровь, дар богов, связывала их, но и нечто иное, более важное и значительное - быть может, память о жизнях, унесенных ветрами времени? Прервав затянувшееся молчание, Дженнак провел над сферами ладонью. - Тебе удалось раскрыть каждую? - Нет, только две из шести. Но подождем; если боги опять пошлют мне великую радость или горе, я доберусь до остальных. Подождем! И это сказал человек, вступивший в третье свое столетие! Кажется, он собирается жить вечно, промелькнуло у Дженнака в голове. - Попробуешь с шаром, который я принес? - Нет, - будто подтверждая сказанное, Чантар отодвинул яшмовую сферу. - Спрячь! Подарено тебе, ты и прими груз страдания или счастья, если повезет... Моя спина покрепче, чем у ламы, но если лам две, то отчего не нагрузить каждую своей ношей? Он снова подчеркивал, что их двое, будто бы не существовало других светлорожденных, будто в Хайане на циновке власти не сидел Джиллор, будто собственные его сыновья были всего лишь несмышлеными младенцами. Удивительно? Да. Но Дженнак чувствовал, что ходит у самого краешка тайны. - Ты показал, что хотел, старший родич. Ты ответил на мои вопросы. И ты предупредил, что ждет меня некое потрясение... Что же дальше? Лицо Чантара вновь сделалось спокойным - правда, не без прежнего лукавства. - Дальше? Дальше будем говорить. - Глаза мои видели дивное, и готов я услышать о новых чудесах. - Только не ожидай добрых чудес... Скажи, по дороге сюда корабль твой не останавливался в эйпоннских гаванях? - Нет. Мы пришли в Лимучати, и я сразу же отправился в Боро. - А когда в Бритуйю приходил последний драммар из Хайана? Дженнак коснулся виска, вспоминая. - В начале месяца Цветов, старший родич. - Тогда ты не знаешь последних новостей, - кивнув, Чантар принялся заворачивать шары в шелк и укладывать их в шкатулку. - Умер Ко'ко'ната, повелитель Мейтассы - да будет узкой его тропа в Чак Мооль! И циновка власти досталась Одо'ате. Он сидит на ней уже два месяца. - Не помню такого, - сказал Дженнак. - Младший из сыновей Ко'ко'наты, - Чантар захлопнул ларец. - Молод, прожил тридцать лет и ничем не славен, кроме одного... - Он поднялся, водрузил ларец на место и начал копаться в стоявшем рядом сундуке. - Говорят, что Одо'ата родился не от женщины светлой крови. Отец, тем не менее, объявил его наследником. - Полукровка не протянет и столетия, - сказал Дженнак. - И в семьдесят будет стариком. - Разумеется, такое не скроешь, - согласился Чантар, вытащив из сундука свиток желтой бумаги и плотно сложенный пергаментный лист. - Но меня волнует не то, что случится через сорок лет, а то, что может произойти сейчас. Одо'ата решился подправить древнее лживое пророчество о Пятой Книге Кинара и пятой пещере под храмом Вещих Камней, будто бы замурованной стараниями одиссарцев, арсоланцев или подкупленных жрецов майя... Случилось у Одо'аты видение, ниспосланное самим Мейтассой, и бог якобы сообщил ему истину: миром будут править тасситы и атлийцы. Каков недоумок, а? - Койот, раскрасивший шкуру охрой, не превратится в ягуара, - сказал Дженнак. Вернувшись к столу, Чантар положил на него свиток и пергамент. - Ягуар у нас уже имеется, родич - Ах-Шират, повелитель Коатля! Тот, кто ввозит кровожадных дикарей из Риканны, превращает их в опытных солдат, набивает бочки взрывчатым порошком и строит флот, только не океанские корабли, а боевые галеры! Как ты думаешь, что он сделал сейчас и что сделает потом? Дженнак поразмыслил недолгое время над этой новостью и сказал: - Он заключит союз с Одо'атой, а потом сожрет его. Союз ему выгоден: если к пехоте и кораблям Коатля добавятся тасситские всадники, у брата моего Джеданны не хватит секир для их шей. - У меня тоже, - заметил Чантар. - Они могут двинуться на вашу страну с юга и с запада, и могут ударить с побережья, так что брат твой вынужден будет рассредоточить войско для обороны или поступиться частью своих земель. Они могут оставить заслоны на вашей границе и напасть на Арсолану - опять-таки с моря и через Перешеек... Даже разрушив мост в Лимучати, мы ничего не добьемся, ведь у тасситов есть теперь корабли из Шочи-ту-ах-чилат и мореходы - пусть подневольные, но опытные. У них преимущество, понимаешь? Преимущество места. Дженнак понимал. Он, не первый год водивший многотысячные армии, давно перешагнул границу, что отделяла тактика-накома от вождя-стратега, умевшего выигрывать не битвы, но всю войну. Преимущество Мейтассы и Коатля заключалось в том, что земли их, точно занесенный для удара кулак, разделяли Одиссар и Арсолану, чьи воинства объединиться не могли - как по причинам территориальным, так и в силу того, что одна из стран оставалась в этом случае беззащитной. Вот только рискнут ли новые союзники начать опустошительную войну, какой не видела Эйпонна? Такие деяния богами не поощрялись. Он сказал это Чантару, но тот лишь досадливо поморщился. - Большую войну они, может, и не затеют, но малую - наверняка! Из-за мифической Пятой Скрижали. Одо'ате нужна эта Книга, существует ли она в самом деле или нет. А что касается Ах-Ширата, то он недаром принял титул Простершего Руку над храмом Вещих Камней! Много лет ему снятся майясские города, и только страх перед остальными Очагами мешал исполниться тем снам. Ведь Святая Земля и великий храм близ Цолана принадлежат всей Эйпонне! Но сейчас, в союзе с тасситами, атлиец может не думать о таких мелочах... Они с Одо'атой возьмут желаемое и разберут святилище по камешку... А потом, я думаю, появится и Пятая Книга кинара со всеми нужными пророчествами! И грянет война, уже не малая, большая! - Тайонелу и Сеннаму это не понравится, - задумчиво произнес Дженнак. - А что они могут сделать? Руки Харада связаны усобицей в Крае Тотемов... к тому же он не молод, совсем не молод! А Сеннам находится слишком далеко, и нет туда сухопутной дороги... Если бы Мкад-ап-Сенна и решился нам помочь, то сколько это займет месяцев? Лучше привезти воинов из Бритайи... - Это верно. А еще лучше, если бы Пятую Книгу нашли мы или доказали всем в Эйпонне, что ее не существует. Чантар развел руками. - Но у нас ее нет, а доказать ложность несуществующего тяжелее, чем убедить тапира, что он - тапир... Нет, я думаю, нужно сделать иначе - направить энергию их союза к новым землям, к Риканне. Они хотят владеть миром? Прекрасно! Но мир велик, и прежде, чем захватить его полностью, надо примериться к одной его части, достаточно обширной и богатой. Почему бы и нет? Ведь атлийцы давно скулят, что Арсолана, Кейтаб и Одиссар не допускают их к заокеанским землям... Так пусть берут их! Пусть плывут в Риканну через Океан Запада или Востока, как им захочется! - Думаешь, это поможет? - спросил Дженнак. Сомнения терзали его; он вспоминал висевшую над столом сферу и необъятность простиравшихся на восток земель, которые, тем не менее, так не хотелось делить с Одо'атой и заносчивым Ах-Ширатом! - Не думаю, надеюсь, - сказал Чантар. - Если за тобой крадется голодный волк, брось ему кость, как говорят в Тайонеле... Но сегодня, родич, мы не будем обсуждать этот план. Оба мы возбуждены - и встречей нашей, и тем, что пришлось увидеть и узнать каждому. А позе решения предшествует поза раздумья! Так что подумай, а заодно почитай вот это, - Чантар подвинул гостю желтоватый свиток и пергамент. - Сейчас я возвращусь в Инкалу, а встретимся мы завтра, поговорим и разделим дневную трапезу. Ты же оставайся здесь и знай, что все хранящееся в этих сундуках к твоим услугам. Там много полезных книг... А если будут нужны тебе перья и листы для записей, скажи о том Шаце Ция. Он поднялся, и Дженнак, обмениваясь с ним прощальными жестами, подумал, сколь многое вместилось в эту встречу. Воспоминания и чудеса, и планы, и секреты, и разгадки, хоть было их не так уж много в сравнении с числом тайн... А еще он нагляделся на Чантара, повидал его во всяком обличье - и грустным, и удивленным, и спокойным; и мог теперь сказать словами Книги Тайн: вот - человек! Воистину существо, наделенное тягой к свободе, светлым разумом и крепкой плотью! Правда, над нетленностью этой плоти Дженнаку еще хотелось поразмыслить. * * * Но всяким размышлениям свое место и время, а сейчас он взялся за оставленный Чантаром свиток. Однако, развернув его, тут же отложил в сторону, вызвал с помощью переговорной трубы Шаче Цию, зоркий Глаз Сагамора, велел подать напиток, перья и бумагу, а также привести Амада. Тот явился незамедлительно, сообщив, что Ирасса с Уртшигой спят, так как девушки в их постелях были ласковыми и развлекали славных воинов, а также его, Амада, от вечерней до утренней зари. С особой щедростью был одарен Ирасса. Безбородый Амад походил на атлийца, сеннамиты, вроде Уртшиги, не являлись такой уж редкостью в Инкале, а вот пришелец из стран заокеанских, с мягкой светлой шерстью на губах, был, безусловно, экзотикой. Так что выпало Ирассе потрудиться - тем более, что арсоланки славились своею страстностью и искусством в любви не меньше майясских женщин. Доложив о состоянии дел, Амад Ахтам, сын Абед Дина, с жадностью уставился на сундуки с книгами и вознамерился ознакомиться с ними поближе, но Дженнак велел ему сесть к столу и взяться за перо. Трактат Чантара был написан на майясском, коего Амад не знал, но сказитель мог послужить писцом - как человек, приобщившийся к грамоте и способный делать заметки со слов. А в том, что заметки делать придется, Дженнак уже не сомневался. В желтом свитке содержались комментарии к Книге Тайн, но не к Листам Арсолана, трактующим философские материи, а к синим Листам Сеннама, второй части Книги, где сообщались кое-какие сведения о земных океанах и морях, о суше и ее расположении среди вод, об округлости мира, подобного ореху, и о том, сколь далеко простираются воды на запад и восток от Срединных Земель. Последнее было самым важным - ведь расстояния разделяют людей надежнее каменных стен и преград из ядовитого кактуса тоаче; и хоть их можно преодолеть, но кто рискнет отправиться в дорогу, не зная ее протяженности и не ведая, каких и сколько припасов нужно взять с собой? Казалось бы, Листы Сеннама позволяли ответить на этот вопрос, но бог, в неимеримой мудрости своей, пользовался непонятными мерами длины - не локтями и шагами, не полетом стрел или соколов, а малой частью мировой окружности, называемой антл. Существовал и другой способ измерения, связанный с солнечными лучами, которые можно было разложить на многие оттенки, от пурпура Одисса до аметиста Сеннама, с помощью стекла определенной формы; но этот способ казался еще непонятнее, ибо никто не мог вообразить, как различие меж красным и фиолетовым годится для меры длин и расстояний. Над этим секретом бились лучшие умы, и хоть этих жрецов называли Познавшими Тайну, тайна так и оставалась непознанной. До Восточного Похода никто не представлял истинных размеров земного сфероида и обширности земель, лежавших за океаном. На сей счет делались различные предположения, и, согласно первому, на востоке можно было найти лишь острова, согласно второму - материк размером с Эйпонну, согласно же третьему, еще более обширные континеты, измеряемые десятками соколиных полетов. Плывя на "Тофале", Дженнак наблюдал, с каким тщанием О'Каймор и его навигаторы измеряют путь, пройденный кораблем, и наносят береговые очертания на плотный шелк, отмечая подходящие ориентиры. Не раз у него мелькала мысль, что эти записи и карты стоило бы сравнить с написанным Сеннамом, сопоставив божественные меры с человеческими для одного и того же расстояния. Какого? Разумется, речь могла идти лишь о пространстве Бескрайних Вод, разделяющих Эйпонну и Риканну, но применить этот план на практике было бы не просто - ведь берега континентов изрезаны и, как вскоре выяснилось, путь от Серанны до Лизира совсем иной, чем от острова Ка'гри до скал Бритайи. Во всяком случае такой проект нуждался в совместных трудах одиссарских жрецов и кейтабских мореходов, поскольку аххали могли читать в Книге Тайн, а плававшие по морям имели карты. Но карты островитян, где отмечались расстояния, скорости течений и сила ветров, были не меньшим секретом, чем божественные откровения Сеннама; и до тех пор, пока Дженнак не обзавелся собственными кораблями, руки его оставались связаны. Да и потом тоже - ведь корабли перевозили воинов, а воинам, чтобы воевать и побеждать, нужен наком. Так он и не вернулся к своей мечте, хотя в хайанском храме Записей нашлись бы мудрые жрецы, умевшие делить угол на три части и строить из окружностей квадраты. Но теперь в том не было нужды, ибо желтый свиток Че Чантара решал поставленную задачу. Строго и методически в нем доказывалось, что ширина Бескрайних Вод составляет в среднем тысячу тысяч локтей, взятых шестнадцать раз, тогда как Сеннам давал для этого расстояния меру в тысячу тысяч антлов, взятых пятикратно. Отсюда вытекает, что антл примерно равен трем локтям, два антла - длине копья, а триста - полету стрелы, выпущенной из арсоланского мерного самострела. Значит, путь по наибольшему земному кругу равен тысяче тысяч локтей, взятых сто двадцать два раза - или двести шестьдесят семь полетов сокола. Сперва Дженнак был поражен не самой этой чудовищной дистанцией, а точностью подсчетов Че Чантара. Как он сделал заключение о средней ширине Бескрайних Вод? В разных местах она была разной и расходилась втрое; к тому же корабли плыли не точно на восток или на запад, а отклонялись к югу или северу, и пересчитать расстояния, пройденные ими, в отрезки земной окружности не сумел бы самый искусный аххаль. Или Чантару не пришлось делать этих расчетов? Быть может, морские вестники шепнули ему, сколь велик Океан Восхода и какую меру лучше взять за среднее? Тут глаза Дженнака весело блеснули, потом он хлопнул себя по лбу и рассмеялся. Хитрец Чантар! Зачем ему тайные записи кейтабцев и карты одиссарских мореходов? Не нужно было ему следить за путями кораблей, не нужно было слушать трескотню морских тапиров, не нужно прикидывать и рассчитывать - достаточно пару раз измерить! Он все знал наперед, и все премудрые вычисления в желтом свитке являлись простой подгонкой к верному ответу - ведь у него была земная сфера! Дар тономов - или, вернее, самих богов! Дженнак потянулся к пергаменту и развернул плотный лист, уже предчувствуя, что явится его взору. Конечно, то была карта, плоский чертеж всего мира, от Ледяных Земель на далеком северо-западе Эйпонны до каких-то мелких островов в юго-восточной части Океана Заката. Он почти не обратил на них внимания, как и на иные неведомые ему подробности, впившись взглядом в самый большой из риканнский материков. Он был поистине громаден - больше всех Срединных Земель! - и напоминал очертаниями пса с отвисшим брюхом. Чудовищного пса; Ибера сошла бы за самый кончик его морды, а Бритайя казались всего лишь зрачком. - Это... это... мир? - раздался потрясенный шепот Амада. - А где же тут пустыни бихара? И сколько я прошел от них, добираясь к тебе, мой господин? - Думаю, земля твоя тут, - Дженнак коснулся точки к востоку от Нефати и реки Нилум. - И прошел ты изрядный путь, хотя и не такой большой, как могло бы показаться. - Он поднял голову. - Запиши, Амад, запиши на одиссарском: расстояния в Бескрайних Водах, тут и тут... и расстояние от Бритайи до этой реки... видимо, Днапр... и размеры Длинного моря с востока на запад... а Жаркой Риканны - с севера на юг... Он продиктовал несколько чисел, затем велел отметить соотношение между антлом и всеми привычными мерами, а также длину большого земного круга. Его величина повергла Амада в трепет; он закатил глаза, схватился за нос и некоторое время беззвучно шевелил губами, пересчитывая соколиные полеты в дни конного и пешего пути. Потом сказал: - Получается, мой светлый господин, что своими ногами я бы измерил земную окружность за четыре года... При том, что шел бы по ровной дороге, не заботился о еде и питье и не рисковал попасть в рабство... Если же вспомнить о горах и пустынях, об океанах и реках, и о всех отродьях шакала, что попадались мне по пути... Велик Митраэль! Жизни не хватит! - Митраэль тут ни при чем, - сказал Дженнак. - Разве под силу ему создать столь огромный мир? - Признаться, я тоже в этом сомневаюсь. Выходит, его создали твои боги? Милостивые Кино Раа? - Нет. Мир был всегда или возник сам по себе в какие-то безмерно древние времена, а боги явились в него, желая помочь людям. И если сотворили они что-нибудь в мире сем, так одно лишь разумное начало в человеке - то, что ты называешь душой. Так и было, Амад, не сомневайся! Он вновь погрузился в свиток, где приводились размеры Океанов Восхода и Заката на основании написанного Сеннамом (что было бесспорной истиной, как всякое божественное слово), а затем следовал расчет примерной величины восточных материков. С Жаркой Риканной все было ясно, ибо она отделялась морями от большего континента, а вот с Ближней и Дальней вопрос оставался открытым. Как разделить пса с отвислым брюхом на две половинки? Можно не делить вообще, а можно отсечь голову, что Чантар и сделал, наметив рубеж по реке Днапр и ее мысленному продолжению к северу, к восточной оконечности моря Чати и Земли Дракона. Все, что лежало западнее - Бритайя. Ибера, Атали, Драконий полуостров и земли, в коих скитались фаранты, гермиумы, скатары, зилы и прочие варварские племена - предлагалось считать Ближней Риканной; все, что было восточнее, начиная с земель росайнов - Дальней. И эта дальняя часть превосходила ближнюю раз в десять. Странно, подумал Дженнак, для чего вообще их делить? Было бы правильнее назвать весь континент Верхней Риканной и отказаться от прежних имен, никак не связанных с расположением суши и вод. Но Чантар все-таки разделил пса на две части, и в том заключался какой-то тайный смысл. Может, и не пес это вовсе, а кость?.. - промелькнуло у Дженнака в голове. Та самая кость, что швыряют оголодавшему волку? Однако таким куском подавится кайман! Он покосился в окно и понял, что миновало время дневной трапезы и приближается уже вечерняя; солнечный диск склонялся к бирюзовым водам, а где-то за ними торчали песий хвост или нога, частица огромного континента, словно подманивая волчью стаю. Вцепятся, не оторвешь! И начнут множиться в новых просторных землях, набираться сил и мощи, строить крепости и города, копить богатство - то, что по словам О'Каймора будет повелевать всем миром... Не Мейтасса, не Коатль, а богатство! Но у любых сокровищ есть хозяин, и вот он-то - истинный властелин! Возьмет сокровища Одо'ата или Ах-Шират, и мечта их исполнится: не они, так внуки их овладеют миром. По праву самых богатых, самых сильных! Как бы лекарство премудрого Чантара не оказалось опасней болезни, - подумал Дженнак, сворачивая карту. Он оставил ее на столе рядом со свитком, затем поднялся и начал кружить по хогану, мимо окна и сундуков, что стояли у противоположной стены. Амад задумчиво следил за ним. - Светлый господин, - наконец произнес он, - странно я себя чувствую сейчас... чувствую так, словно в сердце разом поют соловьи и воет тоскливый ветер, а душа полна счастья и печали... Только не знаю я, чего в ней больше! - Что одарило тебя счастьем, и что - печалью? - спросил Дженнак, не останавливая своего кружения. - Счастлив я от того, что приобщился к великим истинам, и познал мудрость их, и понял, сколь огромен мир - а раз он так велик, то найдется в нем место всему, что я жажду отыскать. Может, я нашел бы это здесь, в прекрасной Инкале? Но пришли мы в этот город тайно и тайно уйдем, осмотрев его чудеса с заоблачных высей, будто не люди мы, а журавли. И, подумав об этом, чувствую я печаль. Но была бы она меньше, мой господин, если бы только... если б... - Чего же ты хочешь? - с улыбкой поторопил сказителя Дженнак. - Если бы премудрый владыка этих мест... отец госпожи Чоллы... если бы дозволил он мне заглянуть в сундуки, в хранилища знаний, и насладиться видом своих богатств, был бы я счастлив, и пели бы в сердце моем одни соловьи. Не сочти мою просьбу дерзкой, светлый господин, но... Дженнак прервал его, откинув крышку на ближнем сундуке. - Вот, наслаждайся! Только думаю я, что многие книги написаны на майясском и арсоланском, а тебе знаком лишь язык Одиссара. - Ничего, - сказал Амад, - ничего, мой господин, книг тут больше, чем незнакомых языков. Я что-нибудь найду. Если мне позволят задержаться здесь на ночь... и если девушки не станут мешать... не потащат меня на ложе... Каждому - свои радости, подумал Дженнак и осторожно прикрыл дверь. * * * В День Ветра, после утренней трапезы, он вновь встретился с Че Чантаром. День этот, последний в месяце, хоть и носил бурное имя, оказался тихим, спокойным и солнечным; потоки света заливали нависшую над пропастью террасу, искрясь в воде бассейнов и камешках мозаики, высвечивая лики и одеяния богов, обращая шпили Инкалы золотыми стрелами, нацеленными в небеса. Воздух был прозрачен и свеж, и насыщен странной смесью ароматов, ибо соединились в нем дыхание горных вершин, запахи моря, нагретых солнцем камней и благоухавшей цветами и зеленью прибрежной равнины. Дженнак пил этот живительный нектар и вспоминал о душных испарениях тропических лесов; временами вставали перед ним селение на берегу реки, зеленые стены джассы, желто-серое болото, а на фоне этих картин - лица ренигского владетеля, и старого вождя арахака, и девушки Чали. Он мог бы дотянуться к ним мысленно, но зачем? Главное он знал: все они находились еще по эту сторону Великой Пустоты. Голос Чантара раздался в его ушах. - Успел ли ты прочитать мой свиток, родич? И все ли понятно, о чем написано там? - Вполне. Кроме одного: зачем ты сделал эти записи. Ведь у тебя есть сфера... Сильные пальцы коснулись ложбинки на подбородке. - Не зачем, а для кого... Ведь дар богов я не покажу всем, а написанное будет прочитано многими. И в первую очередь теми, кто ищет власти над миром, - Чантар язвительно усмехнулся. - Им полезно узнать, сколь он огромен! - Думаешь, это их остановит? - Нет. Но вспомни, что я сказал вчера: желающему захватить весь мир стоит примериться хотя бы к одной его части, достаточно обширной и богатой. - Не слишком ли обширной? И не слишком ли богатой? - Дженнак приподнял бровь. - Ведь ты намерен предложить им всю Дальнюю Риканну? Чантар кивнул. Казалось, он присматривается к собеседнику, изучает его, не торопясь выкладывать серьезные аргументы. - Избежав войны сейчас, мы столкнемся с ней в грядущем, - произнес Дженнак. - И это будет страшная война! Ты знаешь, атлийцы пытались ввозить рабов-норелгов, но я послал корабли и затворил дверь в Землю Дракона... А сколько таких драконьих земель за Днапром? И сколько там диких племен, готовых поставлять солдат? И вывозить их примутся через Океан Заката, где дверей не закроешь... Да и вправе ли мы закрывать их, отдав те берега тасситам и атлийцам? А затем, когда минует век-другой, половина мира окажется под их властью, и все богатства ее, и люди, и множество городов... И тогда нам не выстоять! Всем четырем Очагам, и Кейтабу, и Рениге... Не выстоять, даже с помощью Чанко! - Ты прав и не прав, родич. Правда в том, что войн не избежать, ибо всякий из нас полагает себя сильнейшим, желает почета и власти и не думает о временах, когда, облачившись в убор из черных перьев, окажется на дороге в Чак Мооль... И потому войн не избежать! Но люди разумные ведут их подальше от своих хоганов, либо не ведут вовсе, а смотрят со стороны. Скажи мне, - он вдруг повернулся к Дженнаку, заглядывая ему в лицо, - Коатль - большая страна? А Мейтасса? - Не меньше наших держав, я полагаю. Сокол и за месяц не облетит. - Не облетит, согласен! Но так ли они велики, если сравнить с Дальней Риканной?.. Ничтожны, родич, ничтожны! Как же овладеют они великим? Чтобы взять великое, нужно вложить многое; и все это многое будет потеряно, пойдет прахом, коль не удержишь взятого. А как его удержать? Сколько бы ни разевал пасть ягуар, быка он не проглотит! - Так ты полагаешь... - начал Дженнак и смолк. - Я полагаю, что надо разделить заокеанские владения, - ровным голосом произнес сагамор Арсоланы. - Пусть Кейтаб берет жаркий край - Лизир, Нефати и все, что лежит южнее; нам достанется Ближняя Риканна, до берегов Днапра и восточных заливов моря Чати. Все остальное пусть берут атлийцы и тасситы... И я полагаю, случится так: многие годы уйдут у них на освоение новых земель, много они прольют крови и много потратят сил, а когда плод созреет, сорвет его иная рука. Не думаешь же ты, что поселенцам из Коатля и Мейтассы, укрепившимся в той земле, породнившимся с ней, захочется вечно служить Одо'ате, Ах-Ширату и их потомкам? Нет, родич, нет! Найдутся среди них жаждущие власти или желающие свободы, и развяжут они войну, и прогонят всех несогласных, и придумаю себе новые символы, и примут новые обычаи, и будет в Риканне, как повсюду, множество стран и владений, либо одна большая страна, сильнейшая, а при ней - подчиненные княжества, земли варваров, свои Ледяные Края и Мглистые Леса. Так и будет, родич! И тому уже были примеры - вспомни Кейтаб, Ренигу и Сиркул! Дженнак безмолвствовал. Теперь план Чантара казался ему поразительным, ибо арсоланский владыка смотрел в такое будущее, которое сам он, провидец-кинну, не смог представить и предугадать. Но Чантар не только смотрел, избрав роль пассивного наблюдателя; наоборот, он рассчитывал и планировал это будущее, он строил его по собственному разумению, он расставлял ловушку, выбирал приманку, готовил охотника, который метнет ловчую сеть... Замысел его был грандиозен - из тех великих начинаний, что определяют судьбы стран и делают бессмертными своих творцов; воистину, тень его была длинна и, падая с арсоланских гор, простиралась на полмира. На ту самую половину, где расставил он капкан для Ах-Ширата! - Что я должен делать? - спросил Дженнак. - Предотвратить войну сейчас. Раз нет у нас Пятой Скрижали кинара, и не можем мы опереться на волю и советы богов, предложим выкуп. Поднимем знаки мира, сядем на циновку размышлений, развернем карту и свиток, который ты читал, отдадим их Домам Мейтассы и Коатля, заключим договор... Они возьмут свое, мы - свое; и никто не посягнет на храм Вещих Камней, не будет ломать его стены и доискиваться пророчеств, которых, я думаю, не существует. - А если они не согласятся? - Уговори их, родич! Уговори, ибо выхода у нас нет. Угрожай и обещай; яви им на выбор меч и медовую лепешку, сосуд с ядом и чашу с вином... И помни: брат твой Джиллор и я говорим твоими устами! Если хочешь, я вручу тебе послание в знак нашего совета и союза. Дженнак покачал головой. - Не нужно. Стоит мне надеть убор из белых перьев и появиться в Лимучати, как про наш совет и союз узнают и Ах-Шират, и Одо'ата. Их лазутчики вьются у одиссарских кораблей, и кто бы ни высадился с них, тащатся следом. Говорил ли тебе о том Чааг Чу? - Говорил. Пусть вьются... Ах-Шират не глуп и понимает: если подружились гриф и ворон, то соколу с кецалем тоже есть о чем потолковать... Ну, если ты согласен, сегодня пошлю я двух птиц, в тасситские степи и в Коатль; напишу, чтобы отправляли вождей на совет, и чтобы вожди те были из светлорожденных, равные тебе коль не умом, так кровью. Место встречи обсуждать не приходилось; по давней традиции им являлся Цолан, и близость храма Вещих Камней напоминала соперникам о богах и о божественных советах хранить мир и достигать согласия. К тому же всякий договор, заключенный на земле Юкаты, почитался священным, и текст его вырубали на гранитных колоннах дворца цоланского правителя. Гранит был тверд, а труд - нелегок, и потому священные договора отличались краткостью, считавшейся большим достоинством: меньше слов, яснее смысл и нет поводов для уверток. - Я смогу прибыть в Цолан ко Дню Ореха или Ясеня, - сказал Дженнак, прикидывая, сколько времени займет возвращение в Боро и плавание из Лимучати к юкатским берегам. - Не торопись! Тасситы будут добираться вдвое дольше, если только их посланец не сидит сейчас в Коатле. Окажи мне честь, будь моим гостем несколько дней, поживи тут, - Чантар широким жестом обвел террасу, - познакомься с моими сыновьями... Мы можем встречаться с тобой каждый день, и я думаю, ты успеешь расспросить меня о многом. - Но об одном - прежде всего. - Дженнак остановился у пруда и посмотрел вниз. В хрустальной глубине, лениво пошевеливая плавниками, скользили пестрые рыбки, а под камнем, у самого дна, сидел большой краб, будто воин в пунцовом доспехе, вытянувший перед собой двузубые копья клешней. Тень Дженнака упала на воду, и краб проворно юркнул в свое убежище. Он, видно, знал поговорку тайонельцев, лесных воинов: приглядывайся, прислушивайся, принюхивайся и не забудь, где торчат ближайшие кусты. - О чем же ты желаешь спросить, родич? - голос Чантара прервал затянувшееся молчание, заставив Дженнака поднять голову. - Почему ты позвал меня, а не брата Джиллора? Ведь он правит в Уделе Одисса, и он из тех владык, коим не отказали боги ни в разуме, ни в силе. Ты мог бы встретиться с ним в Цолане или здесь, в Инкале... Но ты позвал меня, позвал из Бритайи, куда и сокол не долетит! Почему? Ты мудр, старший родич, да и я живу на свете не первый день и знаю атлийцев и тасситов - глядел на них поверх щита и под знаками мира. Однако можем ли мы говорить за всех и решать за всех? За твоих сыновей и наследника Цита-Ка, за Джиллора и Даркаду, за Сеннам и Тайонел, за кейтабцев и Ренигу? Что дает нам такое право? Лицо арсоланского владыки вдруг изменилось, будто мелькнула на нем тень былого - такая же, какую подмечал Дженнак в глазах старого Унгир-Брена. Теперь они были похожи: странники, одолевшие долгий путь, где гладкие дороги радостей сменялись кривыми тропами неудач, разочарований и потерь. И от этого странное чувство охватило Дженнака; казалось, явился перед ним мудрый аххаль, и скажет он сейчас нечто важное, нечто такое, что объяснит ему, Дженнаку, все тайны, все скрытые цели, все повеленья судьбы и смысл надвигающихся перемен. Губы Че Чантара дрогнули. - Право? Ты говоришь о праве, родич? Не право, долг! Долг повелевает нам говорить за всех, и решать за всех, и заботиться о грядущем. Таков долг кинну; а их в мире всего двое - ты и я! Интерлюдия пятая. Власть Был мир, были боги и были люди - и боги, в благости своей, даровали людям многие уменья, из коих первым являлось искусство управлять и властвовать. Ибо владыки - как светочи во тьме; ведут они за собой племена и народы и заботятся о том, чтоб путь был ровен и проходил в местах благодатных, где каждый подданный может сыскать пропитание, и тростник для стен хижины, и полотняную ткань для шилака, и горсть перьев для украшения одежд. Но пути, ведущие к тем благодатным местам, временами пересекаются, и тогда владыка решает, отступить ли ему, совершить ли обход или сбросить загородившего дорогу с крутой насыпи. Жизнь и смерть человеческая в руках владык, и тень их длинна, как след анаконды в стоячих водах. Власть же их должна быть крепкой, защищенной от посягательств изнутри, от удара в спину, от неповиновения и предательства. А такой властью наделяют лишь боги; и лучше, чтобы подданные не сомневались в ее божественном происхождении и видели доказательства того в неких чудесах - в долгой ли жизни правителя, в особых ли его талантах, в целительном прикосновении или в том, что он сын божий, призванный решать, карать и награждать. Так что Кино Раа явили предусмотрительность и мудрость, решив, что владыки должны вести род свой от самих богов и отличаться долголетием, быстрым разумом и не подверженной старению плотью. Однако во времена Пришествия в Эйпонне не было многочисленных народов, а лишь племена и кланы, по большей части кочевые, имевшие своих старейшин и вождей, накомов и шаманов, предводительствующих в мирное и военное время и общавшихся с духами. Власть их тоже была крепка; могли они не подчиниться сразу верховному вождю и лишь с течением веков привыкли бы к мысли, что есть среди них первейший и наиболее могущественный. Понимая это, Кино Раа позаботились о двух источниках правления, сделав так, что один из них с годами мелел и иссякал, а другой прибывал и разливался широким озером. Над Кланами в каждом из Великих Очагов властвовали вожди-сахемы, и первые из них сделались советниками сагамора; совет же их назывался в разных странах по-разному: в Одиссаре - Кругом Власти, в Тайонеле - Тропой Мудрейших, в Коатле - Нефритовым Столом и другими пышными именами. В державе Одисса входили в совет знатных вожди сесинаба, ротодайна, кентиога и шилукчу, а сагамор, происходивший из Клана хашинда, считался его сахемом и верховным правителем всех Пяти Племен. Таков был первый источник власти, объединявший людей по их принадлежности к Кланам, и люди те были в основном охотниками, рыбаками и собирателями плодов и жили в селениях или кочевали в лесу и на морском побережье. Но всякий желавший того мог покинуть своих соплеменников и присоединиться к Очагу - не к Великому, обозначавшему державу, а к Малому, к союзу или братству, где род и Клан значения не имели, а важнейшим считалось занятие человека. Малые Очаги во всем подчинялись сагамору, и ставил он во главе их сыновей и родичей, также входивших в совет, и то был второй источник власти - тот, что с годами прибывал, а не мелел. И так случалось повсюду, ибо вчерашний охотник сегодня делался гончаром или воином, строителем дорог или гребцом, а иногда жрецом или чиновником сагамора. И совершалось это с той же неизбежностью, с какой Глаз Арсолана всходил над Бескрайними Водами и опускался за пиками Западных Гор. В Одиссаре насчитывалось двенадцать Очагов, четыре высших и восемь низших, созданных в разное время, в дни Пришествия Оримби Мооль или позже, во времена легендарных сагаморов древности. Высшими были Священный Очаг, Очаг Гнева, Очаг Барабанщиков и Очаг Торговцев; низшими - братства Ремесленников, Строителей, Земледельцев и Скотоводов, Рыбаков, Служителей, Погонщиков, Гребцов и Охотников. Священный Очаг объединял не только жрецов; принадлежали к нему и писцы, и лекари, и знатоки народов и земель, и те, кто учил в храмовых школах. Очаг Гнева являлся братством избранных воинов, носивших доспехи, сражавшихся мечом и копьем, испытанных в сотнях боев и схваток; многие из них были тарколами и санратами в одиссарском войске, которое ни к племенам, ни к Очагам не относилось, а служило лишь сагамору и всей державе. И потому каждый солдат в нем был одиссарцем, а если звали его по роду и племени, то лишь для того, чтобы обругать и наказать. Очаг Барабанщиков, получивший имя свое от большого сигнального барабана, включал многих людей: глашатаев, объявлявших владычную волю, и чиновников, что наблюдали за порядком и соблюдением законов, взимали подати, били палками провинившихся или бросали их в пруд с кайманами; еще в этом братстве имелись посланники, ездившие в чужие земли, гонцы, лазутчики, осведомители и сигнальщики, передавашие сообщения барабанным кодом или пронзительными звуками раковин. Что же до Очага Торговцев, то в нем объединялись все странствующие и торгующие, купцы, караванщики и мореходы, умевшие прокладывать путь по звездам, ветрам и течениям. Так было в Одиссаре, и так было в других цивилизованных державах; всюду со своими особенностями и традициями, не менявшими, впрочем, сущность правления. В Арсолане людей не делили по Очагам, а все жившие в городах и приморских селениях были как бы одним большим Очагом, поддаными сагамора, а прежние вожди являлись его советниками и помощниками, накомами и флотоводцами. Однако в горных племенах сохранились свои сахемы, и арсоланский владыка к ним прислушивался и созывал на совет, ибо горные Кланы давали ему лучших воинов. В Тайонеле главнейшим из племен почитались Дети Волка, столь многочисленные, что остальных можно было не принимать в расчет; и тайонельский сагамор правил этим племенем и всеми Очагами - или Кострами, как называли их северяне. В Тайонеле севший у Костров Знания, Торговли либо иных обретал не только статус жреца или купца, но считался усыновленным племенем Волков; снимал он прежний свой убор, сжигал родовые знаки и прикреплял к одежде волчий хвост. И потому Тропа Мудрейших при сагаморе Хараде все суживалась и суживалась, а вожди Кланов Медведя, Рыси, Барсука, Ежа, Бобра и Соболя ходили по ней с оглядкой - и глядели они в рот Хараду. Что до Мейтассы, степной страны, то там у всякого Клана имелся свой вождь, и правил он в мирные времена по собственному разумению, но когда получал топор войны от верховного владыки, то подчинялся его воле. В дни битв все тасситы считались воинами и делились на четыре Очага: тех, кто сражался, тех, кто оборонял лагерь, тех, кто заботился о стадах, и тех, кто готовил оружие. А поскольку мирных времен в Мейтассе не видели годами, то власть сагамора была крепка, и каждого, кто противился ей, накалывали ягодицами на бычьи рога, привязывали к бычьей спине и выпускали в степь, дабы излечить от своеволия. В Коатле еще отец нынешнего Ах-Ширата, Ах-Шират Второй, издал указ, что все племена должны принять отряды его воинов, и кормить их, и строить для них дома, и давать женщин; когда же поднялся ропот среди вождей, владыка бросил на Нефритовый Стол секиру и сказал: пренебрегающий речами старшего до срока отправится в Чак Мооль. И были его слова вескими, а вид - грозным, и никто не осмелился спросить, помянул ли он о старшем брате, или об отце, или о повелителе, который не так милостив, как отцы и братья. С тех пор за Нефритовым Столом воцарилось редкое единодушие: сагамор говорил, писцы записывали, а вожди кивали и складывали руки жестом почтения. В грядущие годы число атлийских братств было увеличено, и все ропщущие были приписаны к сословиям земледельцев, погонщиков и рыбаков, все молчаливые - к строителям и ремесленникам, а те, кто кивал усердней прочих - к торговцам, воинам и чиновникам. Если же вспомнить о Сеннаме, Окраине Мира, то население в нем было немногочисленным и однородным, и делилось не на отдельные племена, а на роды, владевшие Большими Башнями, пастбищами, особыми клеймами для скота и бычьими стадами. Главы родов слушали сагамора, а сагамор слушал их и совещался с богами, а уж богам никто не смог бы возразить. Советы их по самым важным вопросам поступали только к Мкаду-ап-Сенне; он излагал их людям знатным, а те - простым пастухам и воинам. Городов в Окраине Мира не было, не было чиновников, торговцев и земледельцев, однако Очаги - или Малые Башни - имелись. Всего пять: Башня Жрецов, Башня Оружия, Башня Мнущих Кожи, Башня Камня, объединявшая строителей, и Башня Чужаков. К последней принадлежали искусные мастера, переселившиеся из Арсоланы и умевшие делать все, что требовалось сеннамитам, от украшений и одежд до просяного пива и вина. Помимо Кланов и Очагов, все люди еще делились на три сословия, и каждому был дарован свой закон, основанный на Книгах Чилам Баль. В Одиссаре такими законами были Три Кодекса - Кодекс Долга, Кодекс Ритуалов и Кодекс Чести; но чиновники следили лишь за первым из них, определявшим долг народа перед державой и долг державы перед народом, а также подати и наказания за всяческие вины. Кодекс Ритуалов исполнялся жрецами, и говорилось в нем о Песнопениях, возносимых четырежды в день, о позах, в коих положено обращаться к богам, о смысле молитв, о запрете приносить жертвы и навязывать учение кинара силой либо убеждением инакомыслящих, о распорядке в святилищах, о хранении книг и рукописей и о том, чем должны заниматься жрецы. Последний из Кодексов, Кодекс Чести, относился только к светлорожденным и был един во всех Великих Очагах, хоть и не везде почитали его с одинаковым усердием. Говорилось в этом Кодексе, что потомкам богов надлежит идти дорогой сетанны, что сетанна - честь их и гордость, доблесть и мужество, благородство и мудрость; сетанна - право на власть, и лишь тот, кто обрел ее, может повелевать людьми и спорить с судьбой. Еще говорилось о достойных власти, об испытаниях, предстоящих им, о ритуальном поединке в год двадцатилетия, когда светлорожденный бьется насмерть со своим ровестником, чтобы доказать свою силу, и твердость, и счастливый жребий. Еще говорилось о том, как сохранять светлую кровь, как выбирать женщин для продолжения рода и как воспитывать и обучать детей; говорилось - правда, намеками - о снах, посещающих в юности потомков богов, и об их увядании и смерти. Но самое важное было сказано в конце и звучало так: долгая жизнь дана светлорожденным, однако не должны они бояться преждевременной гибели и искать безопасных троп. Ибо лучше умереть расколотым нефритом, чем жить куском угля. Впрочем, эту божественную мудрость каждый из владык толковал по-своему. Одиссарский властитель Джиллор, сын Джеданны, Ахау Юга, был намерен укрепить свою державу, чтобы сделалась она подобной кулаку, огражденному боевыми кольцами, чтобы встали на рубежах ее крепости, чтобы поднялись под их защитой города и пролегли между ними дороги, чтобы в любой конец страны конное войско добиралось быстрее сокола, и чтобы стало оно многочисленным и грозным. Но расширять свой Удел и теснить соседей Джиллор больше не собирался; земли его и так были обширными, заморские владения - богатыми, а род - не обделенным ни славой, ни честью. Как всякий опытный полководец-наком, знал он, когда наступать, а когда обороняться, и полагал, что в ближайшее столетие нужен Одиссару мир; сам же он, отдав войне молодые годы, в зрелых намеревался строить. Но свой клинок, покоившийся в ножнах, держал наточенным и готовым к битве. У Харада, владыки северных краев, были другие проблемы. Жизнь его близилась к концу, и хоть имел он достойного наследника, но дела своего не завершил: по-прежнему кружили у тайонельских границ меднолицые дикари из Края Тотемов и с Острова Туманных Скал, и не было с ними ни войны, ни мира. Сотня мелких стычек не заменит сражение, а если нет сражения, то нет и войны. Однако мира тоже нет; если свистят в лесах боевые стрелы, какой же это мир? Такая ситуация раздражала Харада; хотелось ему оставить сыновьям не тот огонь, что мечется в костре, но очаг, где пламя горит спокойно и ровно за каменными стенами. И потому не глядел он на юг, не мечтал о заморских владениях, а думал о севере - о необъятном севере Эйпонны, где могли бы разместиться все шесть Великих Уделов. Светлорожденный Мкад-ап-Сенна, Повелитель Стад и Ахау Башен, в свои сто десять лет находился в расцвете силы и на вершине могущества. Страна его была просторной, население - редким, и на каждого человека, мужчину, женщину или дитя, приходилось по двадцать быков. Может, по тридцать или по пятьдесят - кто их считал, эти огромные стада, бродившие в бескрайней степи меж каменных башен? Но сеннамитскому владыке все чаще казалось, что мир стоит не только на быках и башнях; нужны еще и города, и корабли, и мастерские, и люди, знакомые с ремеслом. Коль их не будет, то сеннамиты сами обратятся в быков, в тупых и сильных животных, которым даны лишь немногие радости - набить брюхо травой, опрокинуть соперника да оседлать побольше самок. Это пугало Мкада; желал он иной судьбы для своего Очага и вел дело к тому, чтоб отменить или обойти кое-какие традиции и законы, священные для Сеннама издревле. Но древность кончилась, наступали новые времена, и запрет на постройку нескольких башен в родовых угодьях казался теперь нелепым, словно повозка, к которой забыли приделать колеса. Ведь одна башня - не город! Или все-таки город? Нигде не сказано, какой ей быть ширины, какой высоты, и нужна ли над нею крыша... Так что воздвигнув стену в десять тысяч шагов и замкнув ее, можно объявить это строение башней, а внутри возвести дома, как в Арсолане, и разбить сады, как в Одиссаре. А рядом выстроить пристани для кораблей, ибо в древних заветах про суда и пристани не сказано ни слова. Об этот размышлял Мкад-ап-Сенна, Повелитель Стад и Ахау Башен; и не зря считали его мудрым правителем, не нарушавшим ни традиций предков, ни заветов Чилам Баль. Че Чантар, сагамор Арсоланы, приближался к тому рубежу, где нет различий между славой и безвестностью, где теряют смысл власть и тяга к великим свершеньям, где начинается битва не с врагами, подступившими к стенам хогана, а с самим собой. Он, кинну, прожил на свете двести двадцать пять лет и мог прожить еще столько же, но для чего? Полтора века он правил и строил, карал и миловал, но эта игра больше не увлекала его; как все, длившееся слишком протяженный срок, она успела ему наскучить. Однако он был слишком честным игроком, чтобы бросить мяч, не закончив партии. Правда, ее завершение не за горами; если план - план Чантара! - будет принят, то мяч окажется в кольце, и можно позабыть об этом надоевшем состязании... Другие игроки выйдут на арену, а Че Чантар исчезнет; появится иная личность, начнется иная жизнь, тоже не без утрат, не без потерь, но будут в ней и свои радости... Ведь новизна - уже счастье! Недаром старый Унгир-Брен на склоне лет своих отправился странствовать по Бескрайним Водам, а в одном из посланий, принесенных соколом в Инкалу, написал: дар долгой жизни слишком драгоценен, чтобы расточать его в борьбе за власть... Че Чантар был с этим согласен, но Одо'ата, новый тасситский властелин, нашел бы что возразить старому аххалю. Он, полукровка, наделенный властью, но отнюдь не долгой жизнью, торопился; он мечтал свершить нечто великое, нечто такое, что потрясло бы мир, дабы тот кусок угля, который он являл собой, сразу сделался нефритом. Пусть треснутым, второсортным, но - нефритом! Кроме жгучей тяги к великим свершеньям, его обуревала зависть, яростная зависть к тем, кто проживет дольше его и дольше будет править и наслаждаться властью. Он неистово тянулся к ней, к огромной власти, большей, чем была дарована ему; он полагал, что ее огромность уравновесит тот жалкий срок, что был отпущен ему судьбой. Но чтобы получить такую власть, он нуждался в сильном союзнике и в подтверждении своих прав. Подтверждение было очень важным: если бы Провидец Мейтасса одарил потомков своих Пятой Скрижалью Чилам Баль со всеми нужными пророчествами, то все увидели бы, что он, Одо'ата, следует путями богов, и значит, воевать с ним бесполезно. Он верил, что разыщет свою Книгу, найдет ее на страх врагам, если даже придется разобрать по камешку древнее святилище в Цолане, а каждый камень расколоть секирой! Отчего бы и нет? Ведь эти майя, ублюдки с плоскими черепами, похитили принадлежащее Мейтассе! Вопрос с союзником решался еще проще: Сеннам и Тайонел были слишком далеки, Одиссар и Арсолана являлись врагами, Ренига и Кейтаб могли рассматриваться лишь в качестве будущих жертв. Оставался Коатль; богатая страна с сильным войском, с метателями громовых шаров, с портами на берегах Ринкаса и с кораблями, что могли поднять сотню всадников или три сотни пеших. Правда, атлийский сагамор был надменен и честолюбив, зато атлийские земли открывали прямой путь к Цолану и к пещерам святилища Вещих Камней. Это стоило милости Провидца! Отчего же не разделить ее на двоих? А потом, когда будет найдена Книга, все встанет на свои места... Но Ах-Шират, союзник Одо'аты, не верил в пророчества. Верил он только себе и полагал, что глупцы затем и существуют, чтобы прокладывать умникам дороги сквозь ядовитый тоаче. Сам он, конечно, относился к умникам, и потому, скрывая усмешку, кивал на всякое слово Одо'аты и на каждое его послание отвечал двумя. Недоумку тасситу нужна Скрижаль Пророчеств? Ну, пусть ищет ее! Он собирается пошарить в храме? Превосходно! Пусть разнесет святилище, а заодно и весь Цолан! Тогда тупоумные майя поймут, что нужен им могучий покровитель, простерший руку над их землями и храмами, такой защитник, который всегда рядом - а разве Коатль не ближе к Юкате, чем все другие Очаги? Тассит желает сокрушить Джиллора и Чантара, сплясать на их костях? Чего же лучше! Воинство его двинется в Арсолану и Одиссар, за ним - атлийцы да избранные тысячи норелгов; они пойдут не спеша, чтобы враги и союзники успели натешиться битвами и осадами, атаками и набегами, кровью и славой. А когда не останется крови ни у тех, ни у других, наступит время Коатля. Его Нефритовый День, которого нет в календаре! А стоило бы добавить: нефрит - камень умиротворения, и ему, Ах-Ширату, придется умиротворять одиссарцев и арсоланцев, а заодно и тасситов - тех, что не успеют перебраться в Чак Мооль. Он исполнит божественную волю и принесет им мир, крепкий мир, атлийский! Но в нем не будет места для потомков Одисса, Арсолана и Мейтассы. А затем придет очередь остальных. Недоумок Одо'ата возмечтал о власти над миром? Ну, поглядим, кому она достанется! Глава 6. Месяц Плодов, от Дня Змеи до Дня Керравао. Юката, древний город Цолан Опасайтесь жестоких, ибо подобны они охотящемуся ягуару; опасайтесь алчных, ибо прародитель их - прожорливый кайман; опасайтесь глупых, ибо язык их - язык попугая, а мысли - мысли обезьяны; опасайтесь лишенных гордости и смердящих, точно койоты; опасайтесь тех, кто радуется чужим бедам, как гриф-падальщик - протухшему трупу. Но больше всего опасайтесь изменников и лгунов, нарушающих слово свое. Тяжек им путь искупления; пойдут они в Чак Мооль с хвостом скунса в зубах. Книга Повседневного, Притчи Тайонела. Киншу, язык телодвижений и жестов, принятый по всей Эйпонне, позволял не только обмениваться новостями, торговаться и вести переговоры. Он также был предназначен для выражения человеческих чувств - и, в определенном смысле, позволял сделать это с гораздо большей выразительностью, чем самые пространные речи. Ведь всякому ясно, что есть ситуации, когда жест или знак предпочтительней слова - так, например, враги могут долго обмениваться угрозами, но точку в этом словесном поединке поставит удар клинка. Для выражения самых главных чувств и ощущений в киншу имелись определенные позы. Одни отражали вполне понятное и ясное, касавшееся лично человека - поза радости или страха, поза горя или изумления, когда руки воздеты к небесам, голова и плечи откинуты назад, а брови приподняты. Другие позы затрагивали нескольких людей, как минимум двоих, и соответствовали понятиям отвлеченным - таким, как "мир", "война", "жизнь", "гордость", "угроза", "подчинение", "приветствие". Если беседовали равные, то они попеременно принимали позы ожидания, внимания, согласия или возражения; если высший говорил с низшим, то поза одного отражала власть, а поза другого - почтительную покорность. Мыслить о важном полагалось в позе раздумья, и были соответствующие позы для объявления решения, приговора или приказа. Поз было много, и некоторые из них, выражавшие чаще намерения, чем чувства, объединялись группами. Так, имея намерение обратиться к богам, человек принимал одну из семи молитвенных поз - стоя, опустившись на колени, сидя или распростершись ниц, причем в первых трех случаях голова его могла быть приподнята или опущена. Перед тем, как вступить в поединок, воин становился в боевую позу, которых насчитывалось более десяти - смотря по тому, был ли этот поединок смертельной схваткой с врагом, или делом чести между людьми благородными, или тренировкой с наставником либо партнером. Были позы дружбы, позы трапез, в которых полагалось вкушать еду и питье, позы отдыха и сна, позы поминания умерших - по пять-десять канонических вариантов, подходящих к любому случаю. Но больше всего - тридцать три! - было любовных поз, так что у одиссарцев, людей веселых, склонных к преувеличениям и острых на язык, бытовала поговорка, что поз любви впятеро больше, чем поз молитвы. Смысл ее заключался в том, что мужчина чаще утешается в женских объятиях, чем в беседах с богами, и это было правильно: ведь каждую ночь мужчина спит с женщиной, не испрашивая на то совета богов. Позы любви... Они назывались поэтически, причем название отражало не столько внешний вид, сколько внутреннюю суть творимого и психологический настрой партнеров. Были позы спокойные и нежные - Объятья Лебедя, Мед На Губах, Ночная Услада, Ветер В Ивах... Были жаркие и страстные - Прибой У Берега, Поединок Пчел, Сломанная Пальма, Простертая На Холме... Были неистовые и яростные - Самка Ягуара, Пронзающий Меч, Соколиный Клюв, Свернувшиеся Змеи, Чаша, Полная Огня... Ице Ханома превзошла их все и полностью. Вероятно, в ее арсеналах насчитывалось больше тридцати трех поз, но Дженнаку не довелось их сосчитать и запомнить - как по причинам приятного свойства, отвлекавшим его от подсчетов, так и в силу того, что повторить эти изысканные и сложные способы с другой женщиной, менее гибкой, чем Ице, представлялось абсолютно невозможным. В свои двадцать семь лет сестра халач-виника Цолана была столь искусна, словно ничем иным не занималась, а лишь оттачивала свои женские чары и, пленяя мужчин в светлое время дня, ночью торжествовала над ними полную и окончательную победу. Дженнак, правда, был крепким орешком и головы не терял, понимая, что есть наслаждения телесные, есть - духовные, и лишь соединившись они порождают доверие и любовь. Так было с Вианной, и с девушкой Чали в рардинских лесах, и даже - возможно! - с Чоллой, но никак не с Ице Ханома; ее красота и искусство будили страсть, не затрагивая сердца. Но разве мог он ею пренебречь? Разумеется, нет; ведь сказано в Книге Повседневного: не отвергай зова женщины, ибо зов сей - жизнь! К тому же она была прекрасна и весьма решительна: завидев Дженнака, тут же дала отставку Оро'минге, светлорожденному из Мейтассы, с которым делила ложе целых пять дней. С Дженнаком - два; и уже дважды, возвращаясь по утрам в свой хоган, он любовался перекошенной от злобы физиономией тассита. Приятное зрелище! Во-первых, потому, что Оро'минга был самоуверенным наглецом - из тех людей, что мнят себя ягуарами, пока вокруг пасутся одни ламы; а во-вторых, разгневанный посланец мог обронить неосмотрительное слово, раскрыть свои намеренья взглядом или жестом, что пригодилось бы Дженнаку на переговорах. К великому сожалению, он успел присмотреться лишь к Оро'минге, не пренебрегшему гостеприимством халач-виника - или, вернее, его сестры. Все остальное посольство разместилось к югу от города, рядом с цоланским портом, в Обители Сеннама, в двадцати гостевых домах, стоявших на квадратной насыпи Чьо'Йя. Там поселился старый Оро'сихе, отец Оро'минги и родич Одо'аты, нового властителя Мейтассы; там жил Тегунче, старший брат Ах-Ширата, с коим Дженнаку доводилось встречаться и в бою, и на мирных переговорах; там устроились и все их советники, служители и воины, которых было не меньше двух сотен человек. Конечно, небольшой уютный дворец Чичен-те но-Ханома Цевара (так именовался цоланский правитель) не вместил бы всю эту орду, но Оро'сихе и Тегунче могли бы поселиться здесь со своими ближними людьми, как сделал Дженнак, взявший с собой лишь Уртшигу, Ирассу и Амада. Все остальные его мореходы и воины ночевали на корабельных палубах, а днем тоже не оставляли "Хасс" без присмотра, слоняясь поблизости и заглядывая временами в портовые кабаки. Пакити, хоть и был пристрастен к хмельному, сидел на судне безвылазно и дожидался приказов от своего накома - то ли отправляться в море, то ли высаживать на берег десант. Под рукой он держал полторы сотни бойцов, готовых к схватке. Атлийцам и тасситам это тоже не возбранялось - Цолан был городом вольным, и здесь всякий мог носить оружие, лишь бы в ход его не пускал. Но Тегунче и Оро'сихе остались со своими людьми, что выглядело неприкрытой провокацией: мол, вот мы, а вот - вы, и это "вы" как бы объединяло Дженнака с цоланским халач-виником, Одиссар с Юкатой. А ведь Святая Земля всегда была нейтральной, и ее владыки лишь посредничали в спорах, предоставляя место тем, кто желал решить их не клинками, но речами! Меняются времена, размышлял Дженнак, остановившись у овального бассейна, почти невидимого за тройной шеренгой акаций и мимоз. Унгир-Брен, его учитель, уходя в Великую Пустоту, говорил о том же самом: меняются времена! Меняются, и стучат таранами в наши ворота! Все пришло в движение, все меньше людей в степях и лесах, и все больше - на дорогах и в городах; иные ищут защиту, иные - богатство или мудрость, иные же скитаются в поисках новых земель, идут к югу и северу, плавают в океане, расширяют мир до тех пределов, где запад смыкается с востоком... Придет день, и мы удивимся, сколь мала наша Эйпонна, сколь невелик мир, и как трудно его разделить по справедливости. Придет день, и рубежи Великих Уделов соприкоснутся и высекут искры; а от тех искр вспыхнет пламя сражений и битв, пламя нескончаемых войн, долгих, как тень владыки смерти. И в войнах этих не стрелы засвистят, а загрохочут метатели огненного порошка; не стрелы и дротики взмоют в воздух, а громовые шары; не отряды пойдут в набег, а целые армии двинутся друг на друга... Придет день! Вот он и пришел, мелькнула мысль у Дженнака. Поглаживая висок, он пытался вспомнить, о чем еще написано в свитке, хранимом среди памятных вещиц, вместе с чешуйкой морского змея, с кейтабской чашей из голубой раковины и белоснежным тонким шилаком Вианны. Да, Унгир-Брен, старый учитель, предвидел войну и хотел ее предотвратить; не зря же он столько лет переписывался с Че Чантаром! И открыл ему многое: и намеренья свои отправиться с Дженнаком на восток, и мысли, как подтолкнуть его к Чолле, и даже тайну своего ученика... Быть может, Че Чантар одарил аххаля той же откровенностью, сообщив о сфероиде, волшебной модели мира, покорной его рукам? Быть может, те планы, которые он, Дженнак, привез сюда, были обдуманы ими совместно? Быть может... Чантар о том не говорил, а Дженнак не спрашивал, ибо имелось у него занятие поинтересней - следить за арсоланским сагамором, присматриваться и прислушиваться, ловить тени недосказанного, отблески невыразимого. Так он пытался угадать свою судьбу - ведь Чантар достиг уже тех рубежей, когда жизнь для кинну окрашена темными тонами, когда память об утраченом терзает как дикий зверь, а возраст давит подобно неподъемному мешку с камнями, где каждый камень - прожитый год... Унгир-Брен предупреждал, что кинну может рухнуть под этой тяжестью: затмится его разум, ожесточится сердце, и станет он ужасом для людей, ибо власть его огромна, а тень - длинна... Но Дженнак не видел в Чантаре следов затмения, и это наполняло его торжествующей надеждой. Если Чантар остался человеком, то и сам он не обратится в чудище! Несомненно, юность арсоланского властителя была тяжелой, но разве не перенес он все страдания, чтобы обрести умеренность и мудрость в зрелых годах? По словам того же Унгир-Брена, сей способ был единственным - ведь радости не прибавляют кинну ума, тогда как горе учит состраданию, терпению и твердости. И если Че Чантар прошел по этой дороге утрат и душевных мук, то и ему, Дженнаку, удастся ее одолеть. Лишь в последний день он ощутил в Чантаре что-то необычное, странное - не ожесточенность, нет, а будто бы некое решение, зревшее в его разуме и сердце и готовое принести плоды. Не зла и не добра - скорее, окрашенные иным оттенком, ибо не все в мире сводится к черному и белому. Например, любопытство, третья сила, которую нельзя отождествить ни со злом, ни с добром, хоть значит оно не меньше и способно рождать и великие подвиги, и великие злодеяния. В тот день Чантар сказал: - Я исчезну. Скоро я уйду, родич... Скоро по нашим понятиям, через пять лет или десять... Когда будет подписан договор с Коатлем и Мейтассой, когда высекут его в камне, когда первый атлийский драммар пересечет Океан Заката... Тогда я уйду. Уйду незаметно, как исчезает дым над костром. - Человек, подобный тебе, не может уйти незаметно, - возразил Дженнак. - Отчего же? Поеду охотиться в горы и не вернусь... Мою накидку из перьев кецаля найдут у края пропасти, и обратится она в пепел на погребальном костре, и пропоют Че Чантару Поминальные Гимны; а сын его, Цита-Ка, сядет на циновку власти и начнет свое правление. И пусть правит целый век в покое и мире! - А ты? Куда же ты пойдешь? Чантар загадочно усмехнулся. - Мало ли мест на земном сфероиде? Может, отправлюсь в Риканну, как некогда сделал Унгир-Брен, может, постранствую в чанкитских горах или в рардинских джунглях, поищу яшму и иные сокровища... А может, поеду в твой Одиссар, чтобы научиться магии кентиога... - Тут глаза его сверкнули лукавством. - Научусь, и при следущей встрече ты меня не узнаешь! - Узнаю, - сказал Дженнак, - узнаю. Кецаль и в голубиных перьях остается кецалем. - Ну, а в колючках ежа? Или в чешуе морского змея? На том они и расстались. Но сейчас, вспоминая слова Чантара, Дженнак уже не был уверен, что сумеет его опознать. Ведь Чантар не из тех людей, что скользят по верхам; если он изучит тустла, то и в магии сделается мастером из мастеров. И превратится в змея... или в голубя... или в ежа... Или в ибера! Приклеит рыжую бороду и выкрасит волосы в огненный цвет - не отличишь! Представив Чантара в таком виде, Дженнак рассмеялся и тут же почувствовал на затылке чей-то ненавидящий взгляд. Впрочем, чей именно, он знал, а потому обернулся не спеша, натянув безразличную маску и озаботившись тем, чтобы в ней проглядывали отблеск торжества и скрытого презрения. Перед ним, на фоне левой арки гостевого хогана, стоял Оро'минга. Хоть час был ранний, тассит оделся с изысканной роскошью - в замшевые штаны, спускавшиеся до лодыжек и расшитые вдоль бедер белыми и черными ремешками, в мягкие сапожки, на пятках которых топорщились серебряные шипы, и в куртку, тоже из замши, отделанную бычьими хвостами и перьями ворона. Куртка оставляла открытой его могучую смуглую грудь и свисавшее с шеи ожерелье; волосы были украшены перьями орла, запястья - браслетами из черных ренигских жемчугов, пояс - накладными пластинами из светлого металла. За поясом торчал топорик - не метательный, с короткой ручкой, а с длинным топорищем и лезвием, как четвертушка луны. Это оружие тоже можно было бросать, но степняки чаще рубили им с седла. В своем тасситском наряде Оро'минга казался воинственным божеством, да и сложением не подкачал - был мускулист, плотен, ростом с Дженнака, но пошире в плечах и с более короткими ногами. Лицо - типичное для светлорожденного: яркие губы, упрямый подбородок, прямой нос с изящно вырезанными ноздрями, нефритовые глаза под темными дугами бровей. Портили его привычка с надменностью вздергивать голову и щерить рот - так, что всякий мог любоваться крепкими, словно у волка, зубами. И сейчас Оро'минга оскалился - точь в точь как волк, узревший соперника у логова самки. Дженнак, сделав небрежный жест приветствия, пробормотал: - Да будет с тобой милость Шестерых, сахем. - Не жди от меня таких же пожеланий, - отрезал Оро'минга. - Ты и так не обделен всякими милостями! - То не милости богов, беспредельные, как океан, а мелкий пруд ночных радостей. Стоит ли завидовать им? Стоит ли сравнивать океан с прудом? И негодовать, что в его водах отражается не твое лицо? Физиономия тассита сделась еще мрачней. - Отражалось мое! - заявил он. - Еще недавно, в День Каймана! - А сегодня у нас День Змеи... День Змеи, понимаешь? Ядовитый, как желчь отвергнутого! В такой день стоит держаться потише. Рука Оро'минги скользнула к топору. - Ищешь ссоры, проклятый Мейтассой? - Напоминаю об осторожности. Один из твоих братьев был слишком опрометчив, и до срока отправился в Чак Мооль. - Я помню, кто ему помог! - Оро'минга дернул головой. - Помню! - А раз помнишь, прими совет: не пей на ночь отвара из бобов какао. Это возбуждает! Повернувшись, Дженнак направился к своему хогану. Взгляд Оро'минги пылающей стрелой ударил его под лопатку, но он лишь усмехнулся: этот снаряд не мог пробить даже тонкой ткани туники. Ночь выдалась бурная, но он не чувствовал усталости - наоборот, прилив энергии и сил. Ице, сладкая, как запах орхидеи, сумела бы расшевелить даже покойника! Дженнак покойником себя не числил, а потому руки его еще хранили воспоминание о нежности женской кожи, на губах горели поцелуи, а шею будто бы ласкал водопад невесомых шелковистых волос. Какое счастье, подумал он, что майя не уродуют своих женщин! Традиция плющить черепа деревянными пластинками являлась исключительно мужской прерогативой; этой операции подвергали мальчиков, а девушки росли свободными, как полевые цветы. И были столь же прекрасны. Дженнак миновал арку, очутившись в просторном квадратном зале с высоким потолком из тщательно отесанных гранитных плит и лестницей, что вела на второй этаж массивного, типично майясского сооружения. Ирасса, дремавший на циновке у западной стены, тут же шевельнулся; Уртшига приоткрыл глаз, а веки Амада дрогнули - он не хуже телохранителей мог различить шелест растущей травы и голоса облаков, шептавшихся с ветром. - Сказать, чтобы подавали трапезу? - Ирасса поднялся и обернул вокруг пояса алый шилак. - Нет. Рано! Я еще не слышал Утреннего Песнопения. - Тогда, мой лорд, будешь купаться? - Позже. После трапезы. - Желаешь чистую одежду? - Разве моя грязна? - Дженнак втянул носом воздух. - Пахнет приятно! - сообщил он, убедившись, что туника еще хранит ароматы женской опочивальни. Ирасса, воздев руки, принял картинную позу изумления. - Священный Дуб! Ну что мне делать с моим лордом? Не ест, не пьет, купаться не желает и не хочет менять одежду... После ночи с женщиной, а? Видно, одарили тебя великой радостью, светлый господин, и ты боишься ее смыть! Губы Дженнака растянулись в усмешке. - Одарили! Не все же радости для вас с Уртшигой! - Если ты про тех арсоланских козочек... - начал Ирасса, но Дженнак лишь махнул рукой и направился к лестнице - огромной, сложенной из полированных плит и занимавшей не меньше четверти нижнего хогана. Он поднялся к себе, на второй этаж, в такой же квадратный зал, как внизу, но вдвое меньшей площади; затем - на третий ярус, в крохотное помещение без всякой обстановки, откуда узкая лестница вела на крышу. Туда он и взошел, очутившись на плоском каменном пятачке, венчавшем трехступенчатую пирамиду высотой в шесть длин копья. Прямо под ним, вознесенный на насыпь конической формы, лежал дворец Чичен-те, цоланского правителя. Его строения располагались вокруг двора с овальным бассейном и, согласно майясской традиции, обожествлявшей шестерку, было их ровно шесть: три большие пирамиды и три поменьше, предназначавшиеся для гостей. Малые, о трех ярусах, вытянулись сплошным рядом с восточной стороны, и с них открывался вид на море, тихое и темно-фиолетовое в этот ранний час. На севере тоже высилась трехступенчатая пирамида, с широким основанием, делавшим ее более плоской; кровли каждого яруса были оформлены в виде террас, засаженных зеленью и прикрытых от солнца полотняными пологами. Здесь обитала Ице Ханома со своими служанками, и здесь, вторую ночь подряд, Дженнака дарили радостями столь же великими, сколь и разнообразными. На юге, со стороны города, поднималась самая высокая из пирамид, о пяти ступенях, с фронтонами, украшенными резьбой - на них початки маиса чередовались с гроздьями сладкой лозы, плодами ананаса и пышным цветочным орнаментом. Собственно, это строение и было дворцом халач-виника, где он жил с десятком женщин, заботившихся о его удобствах; все остальные - слуги и охранники, гонцы-скороходы, носильщики и писцы - размещались в хоганах, устроенных в основании холма. Там же находились службы, стойла для лам и быков, кладовые и кухня, от которой уже тянуло ароматными запахами. Самое важное из дворцовых сооружений, Зал Сорока Колонн, замыкало двор с западной стороны, обращенной к земле, к полям и рощам, к розовому полукольцу храмового тракта и грунтовой прибрежной дороге, что тянулась на закат между золотом маисовых полей и искрящейся голубизной Ринкаса. Разумеется, эту постройку тоже возвели в форме пирамиды, но ярусов тут имелось всего два: нижний, огромный каменный куб со стороной в сорок шагов и кровлей, подпертой квадратными колоннами, и верхний - куб поменьше, служивший сигнальной вышкой. Там стояли три больших барабана и при них дежурили сигнальщики, крепкие коренастые парни, умевшие отбивать на своих барабанах два десятка кодов: морской кейтабский, личный халач-виника, коды жрецов и торговцев, а также секретные, предназначенные для передачи сообщений меж правителями. Что касается самого Зала Сорока Колонн, то его использовали с троякой целью. В обычные дни Чичен-те заседал тут с помощниками, устраивал приемы для подданных, выслушивал их жалобы, судил и правил, казнил и миловал. Но когда прибывали важные гости, светлорожденные из Великих Очагов, зал становился местом совета и в нем разрешались споры - так, как было заповедано богами. Ибо сказано в Книге Повседневного: спорьте, не хватаясь за оружие, спорьте, не проливая крови, спорьте, но приходите к согласию. А результаты согласия, выраженные в словах, хранились здесь же, в виде текстов, высеченных на колоннах, с подвешенными к ним намятными знаками. По давней традиции эти тексты наносили бронзовыми резцами, без использования размягчающих камень снадобий, а потому являлись они краткими, содержательными и точными. Украсит ли на этот раз колонну новый договор? - промелькнуло в голове Дженнака. Он нахмурился и бросил взгляд на тонкий серпик дороги, вымощенной розовым гранитом, что тянулась, охватывая Цолан, от дворца Чичен-те до Обители Сеннама. Длина ее составляла всего шесть или семь тысяч шагов, так как Цолан, подобно другим городам майя, был хоть и многолюден, но невелик размером; традиционные пирамиды и остальные строения размещались тут плотно, компактно, и площади между ними казались ущельями среди ступенчатых гор и холмов. Городская территория, повторявшая очертания дороги и расположенной к востоку бухты, имела вид лунного серпа, обращенного рогами к морю; с внутренней стороны тянулась довольно широкая набережная, у которой застыли десятки кораблей, а в самой ее середине лежала Торговая плошадь, ориентированная с востока на запад и рассекавшая Цолан напополам. Дальний конец площади упирался в вымощенный розовым камнем тракт, а сразу за ним высилась на плоском утесе пирамида храма Вещих Камней - многоярусная, сложенная из серых плит песчаника и гранита, с широченной входной аркой и ведущими к ней ступенями. Храм был виден издалека и словно парил над Цоланом, так как утес, служивший ему подножьем, превосходил высотой все городские строения, все насыпи, башни и пирамиды, воздвигнутые за пятнадцать веков. Впрочем, со времен Пришествия город неоднократно перестраивался, и лишь Великий Храм мог похвастать столь почтенным возрастом, как полторы тысячи лет. В Книге Минувшего утверждалось, что его выстроили предки майя, но при участии и руководстве богов; и боги же повелели изгнать из Цолана жрецов Тескатлимаги, удалившихся затем в Коатль и создавших там жуткую секту Душителей. В храме Дженнаку случалось бывать еще при жизни Джеданны, и он помнил мрачноватый огромный зал первого яруса, украшенный изваяниями Шестерых. Они стояли в центре плотным кругом, будто собравшись на совет по завершении своих странствий; в кольце величественных фигур, обращенных лицами друг к другу, начиналась лестница, ведущая вниз, в первое из подземелий, расписанное серебряными знаками по черному фону. То была Книга Минувшего; за ней шла пещера в зеленых и изумрудных тонах, оттенках Книги Повседневного, а дальше - ало-пурпурное великолепие Книги Мер, торжественный блеск золота и спокойная синева Книги Тайн. Четыре подземелья, четыре Книги; и Дженнак мог поклясться хитроумием Одисса, что никакой пятой Скрижали в святилище не было. Если не считать проходов между пещерами, стены их казались несокрушимым монолитом, без трещин, ниш, выступов и впадин; ярко окрашенные знаки, вырубленные в камне, шли по ровной и гладкой поверхности от пола до потолка. Пол выглядел таким же монолитным, как и стены, а потолок служил основанием храма, и хоть был он толщиной в человеческий рост, вряд ли в нем могли скрываться какие-то потайные камеры. Не было их и на верхних ярусах, где хранились древние свитки, одежды жрецов и музыкальные инструменты. Только он подумал об инструментах, как от святилища донеслись переливы флейт, а затем - человеческие голоса, протяжные и напевные, как негромкий рокот волн или шелест трав под осторожной ладонью ветра. Жрецы приветствовали восходящее светило, и повсюду в Эйпонне, в свой черед и в нужный миг, слышались эти Песнопения, одинаково мелодичные и торжественные, единственная жертва, угодная богам. Утренний гимн плыл над пирамидами и башнями Цолана, и Дженнак не сомневался, что звучит он сейчас в Тайонеле и в долине Отца Вод, что отзвучал уже в сеннамитских степях, в Арсолане и над Цветущим полуостровом, что скоро пропоют его в Коатле и Мейтассе. Этот древний ритуал казался незыблемым, как сама жизнь; его исполняли утром и днем, вечером и с наступлением ночи, на суше и на море, в дни мира и в дни войны. Но сохранится ли он? Уцелеет ли в тех невиданных войнах, что предрекал Унгир-Брен? И от которых намеревался спасти Эйпонну Че Чантар? Песнопение завершилось, и Дженнак, сотворив священный жест, повернулся к гавани. Там, среди широкобортных кораблей островитян, атлийских парусников, торговых плотов из Лимучати и лодок, сплетенных из тростника, хищным кайманом возлежал "Хасс", раскинув лапы балансиров; сияли бронзовые стволы его метателей и носовой таран, трепетало на мачте полотнище с багряным соколом на алом фоне, подвязанные паруса казались сложенными птичьими крылами, палубы и корпус из дуба - розоватым защитным панцирем, откованным из светлой меди. Дженнак залюбовался кораблем; затем поднял руку, то ли приветствуя солнечный восход, то ли здороваясь с пробуждавшимся драммаром, и медленно направился вниз, в свой хоган. Там он облачился в красный шилак, подпоясав его черным поясом из кожи арахакского демона, подвесил к ремню кинжал и сумку с яшмовой сферой. Хоть шар и не желал вращаться под его ладонями, но был всегда при нем - по крайней мере, в светлое время суток. Эта внезапная привязанность не вызывала у Дженнака удивления; чем бы ни являлся шар, даром премудрых богов или наивных дикарей, он, безусловного, мог считаться предметом магическим, позволяющим вникнуть в намеренья противника и приносящим удачу. А удача была ему нужна. * * * Дженнак прибыл в Цолан в День Медведя, а Оро'сихе и Тегунче опередили его, так как тасситский посланник находился больше месяца в Коатле; из любого же атлийского порта можно было добраться в Юкату вдвое быстрей, чем из Лимучати. Но в День Медведя к переговорам, разумеется, не приступили, как и в Дни Волка, Змеи и Быка, ибо все эти животные отличались если не хищным, так коварным и непостоянным нравом. А важное дело нужно начинать в такой день, который свободен от дурных предзнаменований, и ближайшим из них являлся День Собаки, следующий за Днем Быка. Собака дружелюбное создание; верный друг, надежный спутник, помощник и страж, не лишенный в то же время лукавства и осторожности, хитрости и острого чутья. Словом, подходящий зверь, и день тоже подходящий! Правда, за Днем Собаки следовали Дни капризной Кошки, грозного Орла и гордого Чультуна - и, с той же неизбежностью, с какой все свершалось все в мире, за месяцем Плодов торопился месяц Войны. Однако имелись и другие дни, подходящие для союзов и соглашений - Голубя и Керравао, Пчелы и Камня, Глины и Воды. В любой из них можно было заключить договор, скрепив его знаками Уделов и торжественной клятвой; в любой из них майясские каменотесы могли взяться за резцы, чтобы украсить одну из колонн в совещательном зале причудливой письменной вязью. Но этот миг был далек и туманен, как Пятая Скрижаль кинара. Сидя напротив Тегунче и Оро'сихе, всматриваясь в их замкнутые лица, Дженнак думал о том, что должен быть тверд, как посох из железного дерева, грозен, как секира Коатля, и гибок, как ласка из тайонельских лесов. Оба посланца, и тассит, и атлиец, являлись людьми искушенными и многоопытными: Тегунче, старший и самый хитрый из братьев Ах-Ширата, разменял свой второй век, а Оро'сихе исполнилось сто тридцать, так что видел он уже дороги, ведущие в Чак Мооль. Род его, семейство Оро, считался побочной ветвью на древе тасситских властителей и был весьма уважаем за доблесть, безжалостность, воинское искусство и, разумеется, за чистую кровь. Дженнак не впервые встречался с этой семьей. Подняв голову в уборе из белых перьев, он окинул взглядом Зал Сорока Колонн, ярко освещенный пылающими свечами. Квадратные каменные подпорки тянулись вверх, к высокому потолку, и было их по десять у каждой стены; между ними лежали циновки, покрытые тремя коврами, не соприкасавшимися друг с другом. Таков был обычай; лишь договорившись, они сядут на ковер согласия, чтоб отточить слова договора. А пока что каждый расположился на своем: Дженнак - на алом с желтыми квадратами, цветов Одисса и Арсолана, Тегунче и Оро'сихе - на полосатом черно-белом, а Чичен-те, как посредник, избрал нейтральные оттенки синего и зеленого. За его спиной стояли слуги, которым полагалось разносить вино и сладкий напиток из бобов какао, а также двенадцать воинов с длинными и короткими, сильно изогнутыми клинками. Что до гостей, то они были безоружны, так как этот зал предназначался лишь для словесных битв. Но телохранителей и помощников брать с собой не возбранялось, как для почета, так и для пользы дела. И потому с Дженнаком было трое, его певец и два его телохранителя, а с противной стороной - шестеро: Оро'минга, сидевший слева от отца, Кутум-Тиа, атлийский полководец лет шестидесяти, два тасситских воина и два норелга. Эти обросшие буйным волосом дикари, признав в Ирассе уроженца Бритайи, щерились на него, как пара волков, а он зыркал в ответ глазами точно филин на полевых мышей и, делая вид, что чешется, складывал из пальцев неприличные знаки. Чичен-те, полноватый сорокалетний властелин Цолана с вытянутым черепом и беспокойными узкими глазками, поднял пестрый символ перемирия, укрепил его древко в стоявшем рядом треножнике и махнул рукой. Нефритовые браслеты на его запястьях зазвенели, звучный голос раскатился под высокими сводами: - Во имя Шестерых! - Да свершится их воля! - Дженнак и трое светлорожденных сложили ладони перед грудью. - Приступим, ир'т-шочи-та-балам, - произнес правитель, именуя гостей почетным древним титулом - "ягуар, увенчанный пышными перьями". - Приступим! Готовы ли вы принести клятву мира? Готовы ли обещать, что ни один из вас не поднимет оружия в дни совета, не оскорбит других посланцев, не пожелает им никакого зла и будет вести переговоры честно, не прибегая ни к магии, ни к обману? Качнулись перья пышных головных уборов, руки светлорожденных вытянулись вперед, затем каждый медленно и торжественно сотворил Священный Знак: коснулся груди у сердца и дунул на раскрытую ладонь. Клятва была принесена, и Чичен-те, с довольным видом позвенев своими браслетами, возгласил: - Кто скажет первое слово? - Я! - резкий голос Оро'сихе напоминал орлиный клекот. То было его право, право старейшего говорить первым, и Дженнак согласно кивнул головой. Сильная мускулистая рука тассита протянулась к нему. - Ты убил моего сына. Тридцать лет назад. Помнишь об этом? - Да. Твой сын Оро'тана привел воинов в мой удел, и мы сражались с ним в Фирате, в пограничной крепости в горах Чультун. Я помню. Оро'сихе чуть повернулся, остановив взгляд на Кутум-Тиа. - Вот атлийский наком. Его брата ты тоже убил. Недавно. Дженнак пожал плечами. - Накома я тоже помню. Когда-то мы сражались с ним и с почтенным Тегунче на берегах Хотокана, и они отступили, устрашившись моих копьеносцев. Давнее дело! Но думаю я, что Ах-Кутум, брат Кутум-Тиа, был, наверное, на меня сердит или обижен. Или слишком слишком любопытен - захотел проверить, неуязвим ли я. Он мастер метать ножи, но мой воин, - тут Дженнак покосился на Уртшигу, - делает это лучше. Уртшига ухмыльнулся. Губы Кутум-Тиа сжались, морщины в углах рта выступили резче, на скулах, обтянутых кожей цвета старой бронзы, заиграли желваки. - А ты и в самом деле неуязвим? - мрачно спросил Оро'сихе, не удостоив взглядом сеннамитского телохранителя. - Хочешь проверить? - Я? Нет. Однако найдутся другие... - старый тассит смолк, но по тому, как приосанился Оро'минга, сделалось ясно, о ком шла речь. Слова Оро'сихе прозвучали неприкрытой угрозой, и Дженнак, стиснув на коленях кулаки, сказал: - Кажется, у тебя много сыновей, светлорожденный. Не боишься потерять еще одного? Щеки Оро'сихе налились кровью, а Чичен-те торопливо сделал жест умиротворения, покосившись на символ мира и выставив раскрытые ладони перед грудью. Звякнули браслеты на его запястьях, в узких глазах блеснула тревога; цоланский халач-виник был явно недоволен тем, как начались переговоры. - Сдержите гнев свой, почтенные, - протянул он сочным баритоном. - Вспомните, вы собрались здесь не затем, чтобы поминать старые обиды. Светлорожденный тар Дженнак прибыл в Цолан с некими предложениями. Светлорожденные тары Оро'сихе, Тегунче и Оро'Минга должны выслушать их и ответить. Остальное в воле богов и в вашей воле, ир'т-шочи-та-балам. Или вы сядете на ковер согласия, или скрестите клинки, но в другом месте, подальше от Святой Земли. Не выйдет, подумал Дженнак. Не выйдет, миротворец! Кто бы ни сделался первой жертвой, Одиссар или Арсолана, Святой Земле не избежать нашествия. И хорошо, если явятся атлийцы, а не тасситы! Степняки начнут искать пророчества, которых в мире не существует, а затем, озлобившись, вырежут Цолан. И святой храм его не защитит! Тегунче склонил голову, увенчанную сложной прической - пук волос поднят на темени и разделен на четыре крыла, точь в точь как четыре лезвия секиры Коатля. Над ней парили пышные серые перья огромной нелетающей птицы, водившейся в степях Сеннама. - Сердца наши спокойны, и гнев не коснулся их, - начал атлиец. - Да и с чего бы нам гневаться? Оро'тана пал в честном бою, в поединке светлорожденных, а мы с Кутум-Тиа сражались с таром Дженнаком у Хотокана, а потом отступили, чтобы сохранить жизни своих воинов. Что же до родича Кутум-Тиа, погибшего в море Чати, то любопытство временами не доводит до добра. Голос Тегунче был негромким, речь - внятной, а майясский язык безукоризненным; плавные жесты и затаенный блеск глаз обличали опытного оратора и записного хитреца. Достойная парочка, мелькнуло у Дженнака в голове: тассит рубит и колет, атлиец набрасыват сеть. Кто же опаснее? - Мой старший родич, - продолжал тем временем Тегунче, - желал лишь выяснить один вопрос... совсем маленький вопрос, однако важный, ведь из малого семени вырастает древесный ствол, и корень, и ветви, и распускаются на них цветы, и обращаются плодами скрытых до времени намерений. Вот, - он переглянулся с Кутум-Тиа и плавно повел рукой в сторону Дженнака, - вот одиссарский посланец, прибывший сюда из Арсоланы и владеющий землями в Стране Восхода... Долгий путь он совершил, сложный! А почему? Почему Уделы Одисса и Арсолана прислали его к нам? Почему не наследника Цита-Ка, не Даркаду, не иных потомков властителей? Не хотят ли нам напомнить о славе его и победах, о воинах, павших от его клинков? Напомнить, и тем устрашить? Хитрый лис, решил Дженнак, да верные следы не разнюхал. Взглянув на Чичен-те и дождавшись кивка, он опять сотворил священный жест - коснулся груди под сердцем и дунул на ладонь, как бы отрешаясь от слов неискренних и лживых. То, что он собирался сказать, было полуправдой, но боги простят его, ведь истина оказалась бы слишком пугающей и невероятной. Но мог ли он сам позабыть о ней? О том, что выполняет свой долг кинну, как положено избраннику богов, властителю из рода Одисса? Заметив, что почти неосознанно принял позу раздумья, Дженнак выпрямился и скрестил руки на груди. - Востину разум твой, тар Тегунче, подобен свету минувшего в кристалле будущих свершений. Ты угадал, что я должен напомнить нечто, но лишь напомнить, а не устрашить. В былые времена плавал я к восходу вместе с тидамом О'Каймором - да будет милостив к нему Коатль! - и нашел там обширные земли; теперь в землях тех есть поселенцы из Одиссара, Арсоланы и Кейтаба, и можно сказать, что они не только обширны, но и богаты. А посему... Он смолк, заметив недоумение на лице Тегунче. - Вопрос? - халач-виник махнул прислужникам, веля разносить вино и бодрящий напиток из бобов какао, затем повернулся к атлийскому послу. - Да! Я полагал, что речь у нас пойдет об Эйпонне и еще кое о чем... - атлиец покосился на каменную физиономию Оро'сихе. - О Книге Пророчеств, что спрятана в цоланском святилище... о том, как извлечь ее, не прибегая к кровопролитию... извлечь и прочитать, выяснив истину... Чичен-те взволнованно всплеснул руками. - Клянусь Священным Ветром и оком Арсолана! В храме Вещих Камней нет Книги Пророчеств! И не было ее никогда! Боги оставили лишь четыре... - Он прижал пальцы к губам, вспомнив о своей скромной роли посредника, затем начал в смущении перебирать браслеты. Атлиец усмехнулся, будто извиняя горячность Чичен-те. - Мы собирались говорить о храме и Эйпонне, - медленно произнес он, и каждое слово падало ударом секиры. - Риканна лежит на самом краю света, и мы знаем о ней немногое. Слишком немногое, так как одиссарский флот не пускает туда наши корабли. Верней, нанятых нами кейтабцев, ибо Коатль пока что не строит суда, способные пересечь океан. - Все может измениться, - сказал Дженнак. - Одни уступят в одном, другие - другом... И вдруг окажется, что Риканна не столь уж далека, зато весьма обширна. И в ней хватит места всем! Брови Тегунче взлетели вверх; он посмотрел на Кутум-Тиа и обоих тасситов, будто желая, чтобы они подтвердили услышанное. - Вот как! Значит, Земли Восхода не так уж далеки, обширны и в них хватит места для всех и каждого? И ты хочешь сказать, что прислан, дабы напомнить нам об этом? Дженнак сделал утвердительный жест. - И ты хочешь сказать, что ваши Дома готовы поделиться с нами? - Готовы. Но не даром! - Даром и хвост у каймана не шевельнется, - пробормотал Кутум-Тиа, подавшись вперед. - Чего вы хотите? - Чтобы Чилам Баль включала четыре Книги, как заповедано богами, и ни одной сверх этого числа! - Дженнак принялся загибать пальцы. - Книги Минувшего и Повседневного, с Советами и Притчами, Книги Мер и Тайн, Листы Сеннама и Арсолана... Все! Никаких других книг! Никаких лживых пророчеств и досужих вымыслов! Не ищите того, чего нет! - Так не будет! - вдруг рявкнул Оро'сихе, выбросив сжатый кулак. - Не будет по-вашему! - Не будет! - откликнулся Оро'минта, и два тасситских воина за его спиной сделали жест угрозы, будто швырнув в Дженнака невидимые топоры. Вряд ли они понимали майясский, но стиснутый кулак их вождя был достаточно красноречив. - Прежде, чем решать, взгляни, чем пренебрегаешь! - Дженнак повысил голос и перешел на одиссарский: - Амад! Разверни чертеж и свиток! И положи их посередине. Между тремя коврами, желто-красным, черно-белым и сине-зеленым, легла карта. И, подобно этим коврам, пестрела она всеми божественными оттенками, так что всякому было ясно, где здесь суша, а где - океан, где льды, где горы, а где - плодородные земли. Эйпонна выглядела на ней причудливой двойной насыпью, возведенной на границе голубых вод, а гигантский восточный материк казался псом, решившим перепрыгнуть Срединные Земли и искупаться в Океане Заката. Шустрый пес, подумал Дженнак, и такой огромный! И явлен миру в подходящий день, в День Собаки. Тегунче и Кутум-Тиа впились глазами в карту, цоланский правитель восхищенно вздохнул, и даже на лицах тасситов отразилась заинтересованность. Оро'сихе разжал кулак и потряс убором из орлиных перьев, Оро'минга с важным видом нахмурил брови, а их воины - судя по раскраске, из Клана кодаутов - отложили свои воображаемые топоры. Бородатые норелги тоже приподнялись, с любопытством вытягивая шеи. - Чертеж мира... огромного мира... - халач-виник, звякнув браслетами, склонился над картой. - Где же тут Цолан? И где Святая Земля? Дженнак повелительно махнул одному из майясских стражей. - Клинок! Не этот, не длинный, дай мне кинжал... - Приняв короткое изогнутое лезвие, он коснулся острием северо-восточного угла Юкаты. - Вот Цолан... а это - Святая Земля... за ней - Коатль, выше - Мейтасса, восточнее - Одиссар... Не слишком впечатляет, если сравнить с Дальней Риканной! Однако тут нет ошибок и преувеличений; в свитке, - Дженнак пошевелил его клинком, - приведены подробные расчеты, которые можно проверить, отправив корабль с кейтабских островов к берегам Лизира. А можно и не проверять! Кто решится спорить с Че Чантаром, трудившимся над этой картой много лет! Теперь он отдает ее вам, Мейтассе и Коатлю, в знак доверия и наших добрых намерений. Берите, думайте! Тегунче жадно потянулся к карте, не позабыв загрести левой рукой свиток. Его он тут же перебросил Кутум Тиа и пробормотал: - Думать, пожалуй, рановато. Чтобы думать, надо знать, где тут ваше, а где - наше! Дженнак дернул плотный пергамент к себе, аккуратно расправил и положил на него клинок. Серебристое изогнутое лезвие пролегло от восточных заливов моря Чати, вдоль синей речной дуги, до Длинного моря и Нилума; рукоять пришлась между Жаркой Риканной и страной пустынь, где, как полагал Дженнак, кочевали воинственные сородичи Амада. - Наше - здесь! - он накрыл ладонью западную часть материка. - Лизир и все области южней него - Кейтабу и Великим Очагам Сеннама и Тайонела, если захотят они устроить заморские поселения. Все остальное - ваше! И вы сможете добраться к своим новым землям через Океан Заката, отплыв из Шочи-ту-ах-чилат или из портов, которые можно построить за Огнедышащими Горами, на океанском берегу. В Зале Сорока Колонн повисла ошеломленная тишина. Чичен-те но-Ханома Цевара изо всех сил старался сохранить спокойствие; атлийский посол согнулся над картой, нацелив в грудь Дженнаку свой топор из черных блестящих волос; Кутум-Тиа, играя желваками, то ли разыскивал синюю ниточку Хотокана, то ли высматривал пролив Когтя, где расстался с жизнью его брат; а Оро'сихе хмурился и сравнивал крохотный клочок Мейтассы с беспредельными просторами восточного материка. Но сын его, посмотрев на чертеж, вдруг дернул головой и насмешливо уставился на Дженнака. Даешь - берем! - будто бы говорил его взгляд. Берем! Но не только это! Тегунче разогнул спину. - Щедрое предложение! - Он передвинул клинок, направив его на землю, лежавшую восточней и южней главного материка. - А что с этим островом? Что с ним, я спрашиваю? Он, пожалуй, будет с треть Верхней Эйпонны... - Устрой там личный хоган, - посоветовал Дженнак. - Если доберешься в такую даль, не съев по дороге подошвы от сапог. - Хмм... - протянул атлиец, делая вид, что не замечает иронии. - Значит, вы отдаете нам полмира за дым над костром, за туман над водами, за Пятую Книгу Чилам Баль? Ну, я уже готов поверить, что она не существует! Что скажешь, Кутум-Тиа? - Пожалуй, ты прав, светлорожденный, - откликнулся атлийский наком. Лицо Оро'сихе окаменело, но младший тассит по-прежнему глядел на Дженнака с нехорошей ухмылкой. Зубы у него были белые и крепкие, как у волка. Тегунче покосился на союзников, свернул карту, ловко перебросил ее Кутум-Тиа и произнес: - А если мы не согласимся? Что тогда? Может, Пятая Книга дым над костром, может, туман над водами, а может, истина... новая истина! А поиск истины драгоценен! Как же отказаться от него? А если он даст нам не полмира, а целый мир? - Тогда вы будете искать свою истину на дорогах в Чак Мооль, - сказал Дженнак. - Подумай об этом, Тегунче, и ты подумай, Оро'сихе. Полмира лучше, чем ничего. Каменное лицо Оро'сихе дрогнуло. - Случалось, Дом Одисса бил Дом Мейтассы и бил Дом Коатля, - медленно промолвил он. - Но против Мейтассы и Коатля вам не выстоять! Нет, не выстоять! У нас воины тридцати племен, и тысячи быков, и Книга Пророчеств, которую мы найдем; у атлов - крепости и корабли, метатели и громовой порошок... А еще есть норелги! Одни норелги передавят ваших копейщиков как крыс! Дженнак оглядел четырех посланцев, восседавших на полосатом черно-белом ковре, под колоннами из серого гранита, под надписями и плетенными из перьев символам, что свисали с позеленевших медных крючьев призраками былых надежд и свершений. Надпись прямо перед ним гласила: "Руки воинов вознесут в битве бронзу и сталь, но не пламя!" - и тоже была призраком; теперь не одни лишь стрелы свистели в боях, но грохотали метатели, не только топоры и дротики таранили воздух, но рвались в нем громовые шары, от коих не защищал самый прочный панцирь. Война становилась слишком жестокой, оружие - разрушительным, мир - зыбким, клятвы - непрочными... И даже план премудрого Чантара мог лишь отсрочить катастрофу, но не спасти от нее. К тому же, размышлял Дженнак, всякий план хорош тогда, когда исполнен. А чтобы исполнить его, придется в сладкий напиток обещаний добавить отраву угроз. Да будет так! Он предложил атлийцам и тасситам медовые лепешки; теперь настало время позвенеть отточенным клинком. Пристально глядя в немигающие глаза Оро'сихе, он вымолвил: - Пугаешь норелгами, светлый тар? Свою доблесть растерял и решил занять за океаном? А не хочешь ли взглянуть, чего стоит доблесть ваших рабов? Щеки старшего тассита побагровели, а Оро'минга испустил крик ярости. Не обращая на них внимания, Дженнак поднялся и, отступив на пару шагов, положил руку на затылок Ирассы. Тот, будто предчувствуя развлечение, оскалился; мышцы на обнаженных руках напряглись, а редкая светлая бородка воинственно вздернулась вверх. - Вот мой воин из Бритайи, - сказал Дженнак, - и воинов таких у меня тысячи. Желают ли светлорожденные увидеть, как он сразится с норелгами? С двумя разом? С любым оружием или голыми руками? Зажжем мерные свечи и поглядим, много ль уйдет времени, чтобы норелги ваши обратились в трупы. Я так думаю, что пятая часть кольца! Посланцы Мейтассы и Коатля безмолвствовали, но Чичен-те беспокойно зашевелился и зазвенел браслетами. - Не гневайся, светлорожденный, но такие поединки в Цолане запрещены. Вы все давали клятву - и за себя, и за своих людей. Желаете сразиться, дождитесь, когда совет наш кончится, идите на Прибрежную дорогу, отсчитайте пятьдесят полетов стрелы к западу от города и сражайтесь хоть до месяца Дождей. Но не здесь, не в Цолане и не в стенах моего дворца! Дженнак кивнул, не убирая руки с теплого затылка Ирассы. - Не беспокойся, почтенный, здесь мы биться не станем. Я хотел лишь напомнить, что живут за Бескрайними Водами норелги и живут бриты. И коль будут возить в Коатль норелгов, я привезу бритов, но не рабов, а свободных людей, что сражаются ради чести и своего вождя, а не ради денег. Брат мой чак Джиллор имеет корабли и метатели, всадников и крепости - достаточно, чтоб защитить Серанну; а я отправлюсь со своим войском на запад и на юг, в ваши степи и горы, и пройду над ними ураганом! Наступит для вас время собирать черные перья, да не хватит рук, чтобы складывать погребальные костры. Хайя! Я сказал! И вы меня знаете! Они его знали; каждый из этих людей потерял родича или испил яд поражения из его рук. И они помнили об этом! Помнили и молчали. Кутум-Тиа мрачно уставился на свиток и карту, лежавшие у его колена, Оро'сихе, налившись кровью, стискивал кулаки, а сын его щерился, поглядывая на Дженнака словно степной волк на парящего в небе сокола. Один Тегунче сохранял нерушимое спокойствие, будто не довелось ему четверть века назад уносить ноги с берегов Хотокана. Наконец он заговорил, и в голосе его прозвучало странное удовлетворение. - Ты все же пытаешься нас устрашить. Напомнить и устрашить! Но времена меняются, тар Дженнак, времена меняются... Конечно, мы знаем, что ты и твой властительный брат - великие накомы, два столпа на которых стоит Дом Одисса, однако и столпы... - ...падают под ударом топора! - с яростью выкрикнул Оро'минга. Дженнак повернулся к нему и медленно, раздельно произнес: - Не откован еще тот топор, который срубит нас, и не рукой тассита будет он поднят! - Затем он поглядел на Тегунче и Оро'сихе. - Ну? Что вы решаете? - Чтобы решить, надо подумать и снестись с нашими Домами. На это уйдет три дня или четыре... но не больше пяти... Встретимся здесь в День Голубя; голубь - мирная птица, и я полагаю, мы придем к согласию. - Все в руках Шестерых! - сказал Чичен-те и поднялся. - Да свершится их воля! - откликнулись посланцы. Затем трое светлорожденных шагнули к выходу, за ними потянулась свита и люди Дженнака, а замыкали эту неторопливую процессию майясские служители и воины с кривыми клинками. Дженнак и Чичен-те остались одни. * * * Халач-виник, сокрушенно качая головой, бросил взгляд на знак мира, на полосатый черно-белый ковер и на ковер алый, с золотистыми квадратами. На обоих стояли подносы, искрилось рубиновыми отблесками вино в прозрачных чашах, а напиток какао выглядел застывшей темно-коричневой смолой. Пар над ним уже не вздымался. - Лучшее вино из цоланской лозы... никто не попробовал ни глотка... даже не прикоснулся к кубку... - Не вини себя, - сказал Дженнак. - Узрев огромный мир, твои гости забыли о маленьком Цолане и его прекрасных напитках. Ну, это мы сейчас исправим! Он поднял чашу и отхлебнул глоток. Вино было отличным, в меру терпким, в меру сладким, и ничем не уступало одиссарскому. - А эта карта... - осторожно произнес Чичен-те, - этот чертеж, что ты отдал почтенным послам... Он в самом деле точен? - Точней не бывает, - успокоил хозяина Дженнак. - Премудрый Че Чантар составлял карту, советуясь с богами трижды в день. Но это заверение не утешило халач-виника, а, казалось, еще больше погрузило его в пучины тревоги. Он потрогал пухлыми пальцами свой высокий, скошенный назад лоб, пересчитал браслеты на левом запястье, потом - на правом, и обернулся к одной из колонн. - Тут написано: да будут границей между Коатлем и Одиссаром воды Паленке-Шиалы. Договор заключен твоим братом Фарассой полвека назад, когда покойный отец мой был еще юным наследником Цолана... А сегодня границей сделался Хотокан, и это на три дня пути южнее вод Паленке-Шиалы. Дженнак пожал плечами. - Атлы первыми нарушили мир и этот договор. И потому я выстроил крепости за Хотоканом и навел через реку мосты. Играющий в фасит может выиграть и проиграть, а проигравший платит. Ах-Шират заплатил. - Заплатил, - согласился Чичен-те, - но я имел в виду другое, светлый тар. Сколь зыбки эти договора, даже заключенные на Святой Земле Юкаты! Сколь они эфемерны, хоть мы высекаем их на твердых каменных плитах! Воистину они не свидетельство согласия и доверия, а повод для сожалений о несбывшихся надеждах! Дженнак кивнул; не так давно, сидя напротив Тегунче и Оро'сихе, он думал о том же самом. Руки воинов вознесут в битве бронзу и сталь, но не пламя... А в фортах, построенных им, стояли теперь громовые метатели, и такие же были у атлийцев, арсоланцев и тайонельцев. О древнем призыве никто не вспоминал. - Я веду речь о согласии и доверии, - произнес Чичен-те, - ибо был поражен твоим поступком. Ты расстелил перед врагами своими мир, ты показал им, сколь он огромен, и ты предложил им столько земель, что сокол за месяц не облетит! - Не облетит и за два. Но я не отдавал им тех земель; земли нужно еще взять. И удержать! - Но ты отдал карту! Драгоценную карту, где мир представлен в истинной своей соразмерности! И даже не взял с них слова, что этот чертеж не срисуют и возвратят тебе, если договор не состоится! - Если срисуют, я буду доволен, - сказал Дженнак. - Для того он и предназначался. Чичен-те но-Ханома Цевара глядел на него в горестном изумлении, воздев руки к небесам, откинув голову и приподняв брови. - Не понимаю тебя, светлый тар! Не понимаю! Дома Коатля и Мейтассы получили сокровище, не пообещав ничего... Теперь у них есть карта и нет обязательств! Что же помешает им взять отданное тобой, а заодно и Святую Землю, и храм, который они разберут по камешку? Что помешает разыскивать книгу ложных пророчеств? И начать войну? - Ты прав, тревожась о храме - ведь захватить его легко, труднее удержать. Чтобы удержать святилище, Цолан и всю Юкату, надо сражаться, биться на суше и на море, а это - война! Большая война! Однако нельзя воевать и осваивать новые земли; топором рубят щит либо дерево для корабля, но не то и другое разом. А чтоб поднять два топора, не хватит сил. Понимаешь? - Понимаю, - с унылым видом протянул Чичен-те. - Но за топоры можно взяться поочередно: сперва разбить одиссарский щит, а потом нарубить деревьев в одиссарских лесах. Что ты на это скажешь? - Скажу, что после такой войны не останется ни топоров, ни рук, чтоб их поднять. Ни в Коатле и Мейтассе, ни в Одиссаре и Арсолане! - И в Юкате тоже, - мрачно добавил халач-виник. - Верно сказано: не сдобровать мышам, попавшим меж двух сцепившихся ягуаров! - Он снова потер свой огромный плоский лоб, вздохнул и вдруг, привстав на цыпочки, прошептал в ухо Дженнаку: - Кстати, о топорах, мой светлый господин... Вернее о топориках, какими рубятся тасситы... Будь осторожен с этим Оро'мингой; говорят, он свирепый воин, не ведает жалости и владеет топором лучше всех в Мейтассе. А еще говорят... - Говорят? - прервал халач-виника Дженнак. - Кто говорит? Смуглые щеки Чичен-те порозовели; казалось, он пребывает в затруднении, всем сердцем желая помочь благородному гостю и, в то же время, не рискуя открыть источник своей информации. Наконец, решившись, он пересчитал браслеты на обеих руках и смущенно буркнул: - Сестра рассказывала... моя прекрасная умная Ице... тассит расхвастался перед ней... - Он потупился и снова начал звенеть браслетами. - Только ты не подумай, господин мой, что я подкладываю сестру светлорожденным, чтобы вызнать их секреты... Ице свободна, и делает, что пожелает... Ты ведь знаешь, таков наш обычай... Ты ведь был у нас, гостил у покойного моего родителя, когда Ице еще на свет не появилась, а сам я не умел написать даже священных имен Шестерых... Ты знаешь, что в Юкате женщине дозволено иметь трех законных супругов, а коль их нет, то может она предаваться любви со всяким, кто мил ее сердцу... И еще ты знаешь, что кроме сердца у женщины есть язык, и временами его так трудно сдержать... Вот Ице и делится со мной... Кому еще поверить ей всякие тайны и секреты, как не брату и правителю Цолана? Но о тебе она не сказала ни слова, клянусь! Дженнак расхохотался. - Пусть говорит! На ложе я не хвастаюсь своими подвигами, а шепчу женщинам нежные слова. Чичен-те почтительно сложил руки перед грудью. - Ты ведь не Оро'минга, мой светлый тар, тебе не нужно хвастать перед женщиной, о твоих подвигах и так поют песни по всей Эйпонне. Ты великий наком, ты ягуар среди воинов, ты мудр и предусмотрителен, как кецаль, и ты благороден и щедр, как подобает владыке. Однако... - Однако? - Дженнак приподнял бровь. - Однако должен сказать, что в атлийском порту Кинапе стоят лагерем шесть тысяч тасситских воинов, отанчи и кодауты на бурых быках... Еще там собрано тридцать больших галер, с парой метателей и с сотней гребцов на каждой. Галеры, разумеется, атлийские... и доплыть от Кинапе до Цолана можно за пару дней. Теперь брови Дженнака сошлись у переносья и выгнулись, напоминая птичьи крылья. Он хмыкнул, отставил недопитую чашу с вином и машинально коснулся виска; лицо его сделалось озабоченным. - А кто тебе это сказал - про воинов и галеры? Тоже умница Ице? - Мои шпионы, господин, мои верные шпионы. Видишь ли, в Цолане нет боевых кораблей и всего восемь сотен воинов - даже не воинов, а так, стражей, не приученных биться с настоящим противником. Конечно, мы живем в Святой Земле и храним нейтралитет, но я предпочитаю поглядывать за спину и по сторонам. Цолан мне дорог, а Великий Храм еще дороже! Ведь он возведен моими предками, лицезревшими самих богов! - Не беспокойся за его судьбу, - сказал Дженнак, касаясь плеча правителя. - Не тревожься! - Он протянул руку к пестрому знаку мира и медленно, раздельно произнес: - Клянусь сетанной своей и этим святым символом: пока я жив, каждый из Вещих Камней будет лежать на положенном месте! - Храни тебя боги, светлый тар! А что случится через сто лет, когда ты умрешь? - Я не собираюсь в Чак Мооль так скоро. Кивком попрощавшись с Чичен-те, он начал медленно кружить по залу мимо массивных серых колонн, не читая высеченных в камне надписей, а лишь разглядывая прикрепленные к медным кольцам знаки. Их было много, из ткани, шкурок, металла, раковин и перламутровых пластин, но более всего - из перьев; ведь Эйпонна, в определенном смысле, являлась землей птиц, и перья тут служили украшением и материалом для священных символов. Вскоре Дженнаку удалось разыскать знаки всех Великих Домов и прочих стран, далеких и близких, лежавших на морском берегу, в горах или на равнинах, существовавщих по сю пору или канувших в небытие. Он разглядел знак Сеннама, бычью голову на фоне голубого кружка, сплетенного из перьев; рядом сиял золотой арсоланский диск, будто паривший в воздухе на двух сине-зеленых крыльях кецаля, а за ним расходились на четыре стороны лезвия атлийской секиры, обрамленные перьями ворона. Сам ворон тут тоже был - тасситский ворон, вырезанный из дерева и прикрепленный к белой перевязи, точно такой, как висевший на шее Оро'минги; и были его соперники, одиссарские сокола, сизый чультун и белоперый хасс, распростершие крылья над алой рассветной зарей. Еще встретились Дженнаку грозный Тайонел, чей лик был выткан на шерсти цвета дубовой листвы, и другой тайонельский символ, герб правителей - серебряный волк с оскаленными клыками, что прятался в серый мех подкладки словно в лесную чащу. За ним сверкала ступенчатая нефритовая пирамида с бирюзовым навершием, знак Юкаты; светилась перламутровая пальма под изогнувшейся волной, герб Кайбы, самого крупного из кейтабских островов; темнел обсидиановый морской тапир Пайэрта; на фоне желтого шелка трепетал зеленый лист какао, символ процветания Рениги - его выложили из пуха попугая, укрепив на месте черенка крупный изумруд. Все языки, все страны и владыки были здесь, ибо каждый мог подвесить свой символ к медному кольцу и тем признать то или иное соглашение - а, признав, исполнять, пока договор сулил выгоду. Пожалуй, не считая дикарей из Р'Рарды и северных лесов, тут отсутствовал лишь знак Чанко, но кто мог поручиться, что чанкиты вообще знают о символах, договорах, советах и союзах и прочих сложностях внешнего мира? Они были сами по себе и казались моллюском, скрывшимся в раковине гор и таившем внутри то ли драгоценную жемчужину, то ли смертоносный яд. Странные люди, загадочные! Но, быть может, только они и выживут, если в Эйпонне воцарится хаос. Они да желтокожие туванну, обитатели Вечных Льдов... Подумав о чанкитах, Дженнак потянулся к сумке, вытащил яшмовый шар и подбросил вверх. Он проводил его взглядом - красное пятнышко, летевшее между гигантских колонн к высокому темному потолку, словно к обложенным тучами небесам. Быть может, то был чанкитский знак, и место ему среди прочих символов, собранных в этом зале? Или волшебный дар богов, назначенный людям будущего, как думал Че Чантар? Сверкнули ало-розовые полосы, пламя свечей отразилось в полированных багровых боках; затем шарик покорно упал в подставленную ладонь Дженнака. Оглянувшись, он шагнул к черно-белому ковру, опустился на колени, положил перед собой маленькую сферу, поднес к ней руки, сосредоточился... Удастся ли на этот раз? Не удалось. Впрочем, что удивляться? Он не испытывал сейчас ни сильного горя, ни великой радости, а только смутную тревогу за исход переговоров. Не разделяя опасений Чичен-те, он чувствовал, однако, что готовится сюрприз - из тех неприятных сюрпризов, что всегда не к месту и не ко времени. Слишком спокойно держался Тегунче, слишком несговорчив и враждебен был Оро'сихе, слишком надменная усмешка блуждала по лицу его сына... Что они задумали? Зачем вообще явились в Цолан, если не хотят говорить о мире? Желают найти несуществующую Книгу? Тяжелое и нудное занятие, вроде поисков сухой песчинки на морском дне! Для розысков этих нужны люди, много людей, и было бы проще прислать сюда не гонцов с символом мира, а боевые галеры из Кинапе со всем тасситским воинством... Или послы отправились сюда не ради поисков и переговоров, а чтобы разведать, крепко ли стоят Дома Арсолана и Одисса? Но что бы они ни задумали, какую бы хитрость ни замышляли, теперь все изменилось. Теперь им придется выбирать: либо Книга и война, либо мир и бескрайние земли за океаном! Либо зубастый кайман в болоте, либо жирный бык в стойле! Тегунче, надо думать, не затруднился бы с выбором, как и братец его Ах-Шират... А что останется тасситам? Или согласиться с союзником, или разорвать союз... К любому из этих решений Дженнак готов был приложить хоть сотню священных знаков. Быть может, боги пошлют видение? - подумал он, вставая. Весть из будущего, не слишком далекого, чтобы можно было понять ее и правильно истолковать? У входной арки мелькнули тени, потом раздалось осторожное покашливание - явились служители, с метлами, корзинами и мешками для циновок и ковров. Дженнак кивнул им, спрятал в сумку яшмовый шар и направился к бассейну, чтобы поразмышлять о Дне Голубя, о божественных видениях, об усмешках Оро'минги и плане премудрого Че Чантара. Но больше всего он думал о тасситских воинах и атлийских галерах, стоявших в порту Кинапе. * * * Этой ночью Дженнак не отправился к Ице Ханома, а провел ее в своем хогане, получив награду за воздержание - вещий сон, посланный богами. Но пользы от увиденных им миражей оказалось немного - совсем никакой, если говорить начистоту. К событиям, что занимали его сейчас, сон отношения не имел, а если имел, то столь отдаленное, что Дженнаку не удалось навести мостов между настоящим и будущим. Он понял лишь, что жизнь его, повидимому, не завершится здесь, в Цолане, а будет длиться неопределенный срок, и срок этот весьма значителен - ведь во сне он видел себя летящим подобно журавлю над облаками. Такое ощущение Дженнак испытывал не первый раз, и в начале ему показалось, что он действительно парит, словно птица; но затем он рассмотрел вверху что-то длинное, серебристое, продолговатое, похожее на облако; и он плыл в вышине вместе с этим облаком, глядя на другие облака, клубившиеся под его ногами. Время от времени в облачных разрывах появлялась земля, темно-зеленый бесконечный лес, без признака дорог и поселений, с редкими ниточками рек; отсюда, с высоты, земля напоминала широкую медвежью спину, поросшую изумрудным пушистым мехом. Почему-то Дженнак понимал, что находится не в Эйпонне, а в каком-то другом месте, весьма далеком и от родных краев, и от Бритайи, и от Иберы; это чувство внушалось полной безлюдностью и огромностью территорий, простиравшихся под серебряным облаком. Сон постепенно наполнялся деталями: облако вверху обратилось вытянутым эллипсоидом, оплетенным множеством канатов, к которым был привязан корпус из деревянных планок; вдоль корпуса шла неширокая галерея с перильцами и странными сидениями, дававшими опору спине и локтям; и Дженнак находился в одном из них, привязанный к сиденью прочными ремнями, крест-накрест через грудь и вокруг пояса. В руках у него был какой-то инструмент вроде спаренных зрительных труб, но коротких и соединенных так, что в них приходилось смотреть двумя глазами сразу, а сами руки, и плечи, и все тело облегал невиданный наряд из толстой шерстяной ткани. Глядя на эту одежду он догадался, что наверху царит знобящий холод, хотя зеленый лес будто бы подсказывал, что путешествие свершается в сезон Цветения; зелень казалась яркой и пышной, и нигде он не видел осенней желтизны, льда или снежных сугробов. Однако то был север; какой-то край, подобный лежавшим за Тайонелом Лесным Владениям и Стране Озер. Но главное заключалось не в этом, не в дремучих лесах, не в воздушном корабле, что нес Дженнака над неведомой страной, не в странном устройстве, покоившемся на его коленях. Главным являлась женщина, сидевшая слева от него, у самых перил - женщина в такой же плотной шерстяной одежде, с капюшоном, надвинутым по самые брови. Из-за капюшона Дженнак не мог с отчетливостью разглядеть ее лица, но знал, что оно прекрасно; черты, однако, не складывались в цельную картину, а лишь дразнили смутными воспоминаниями о глазах под ровными дугами бровей, чуть выступающих скулах и маленьком рте с пухлыми алыми губами. Временами ему казалось, что рядом с ним сидит Вианна; но потом Вианна вдруг превращалась в Чоллу, а та - в девушку Чали из рардинских лесов, или в смуглую красавицу Ице Ханома, или в белокурых бритских наложниц из его дворца в Лондахе. Он с трепетом следил за этими превращениями, ожидая, что облик спутницы сделается наконец ясным и определенным - столь же ясным, как вид покрытой деревьями земли и воздушного судна из шелка и золотистых легких планок. Но ее черты оставались по-прежнему неуловимыми. Нет, все же с ним была Вианна! Его возлюбленная Вианна, воплотившаяся в ином обличье! Пусть он не видел лица женщины, скрытого капюшоном, не представлял ее черт, но был уверен, что любит ее; пусть не знал ее имени, но чувствовал ласку прикосновений; пусть не помнил цвета глаз, но слышал тихий шепот. Возьми меня в Фирату, мой тагир! - молила она. Ты - владыка над людьми, и никто не поднимет голос против твоего желания... Возьми меня с собой! Подумай, кто шепнет тебе слова любви? Кто будет стеречь твой сон? Кто исцелит твои раны? Кто убережет от предательства? Кто, кто, кто!.. Кто мог говорить эти слова, кроме Вианны? Щемящая нежность затопила сердце Дженнака, и он проснулся. Над Цоланом грохотали большие сигнальные барабаны, чей гулкий глас летел над землями и водами на сорок полетов стрелы, а там, подхваченный туго натянутой кожей, деревянным билом и ловкими руками, вновь оживал в серии долгих и коротких звуков, таранивших воздух словно пущенные из метателя дротики. Код был Дженнаку незнаком, но не приходилось сомневаться, что слышит он послание Тегунче и Оро'сихе, шифрованное письмо для владык Коатля и Мейтассы. Оно оказалось слишком длинным, чтобы поместиться на узкой пергаментной ленточке, которую мог унести сокол, и рокот барабанов раздавался добрую половину кольца. Впрочем, весть того стоила: немногие из посланий, пролетевших над Эйпонной за пятнадцать веков, могли сравниться с ней по важности. Подождав, когда удары барабанов стихнут, Дженнак поднялся на смотровую площадку пирамиды, выслушал Утреннее Песнопение, послал привет "Хассу", дремавшему у причала, а затем спустился в нижний хоган. Амад, Ирасса и Уртшига уже сидели вокруг циновки трапез, чинно сложив руки на коленях, и ждали вождя; в чашах дымился темно-коричневый напиток, на майоликовых блюдах громоздились свежеиспеченные лепешки, нарезанные ломтиками плоды и колобки из молотого черепашьего мяса. В большой миске посередине алел жгучий майясский соус из перца, томатов и протертых ягод. Дженнак принялся за еду, поглядывая временами во двор сквозь широкий входной проем. Покои Ице были наискосок от него, и он видел служанок, суетившихся на первой террасе, поправлявших навесные пологи и украшавших цветами сервированный к трапезе стол. Затем появилась сама Ице Ханома - в полупрозрачном одеянии, почти не скрывавшем ее прелестей; вид у нее был недовольный, обиженный и разочарованный. Отметив это, Дженнак приказал Ирассе отыскать в дорожных сундуках чеканные иберские браслеты из серебра, купленные в Сериди, серьги в пару к ним и янтарное ожерелье, где в каждой бусине застыл причудливый жучок или иная крохотная тварь. Закончив трапезу и уложив все эти подношения в шкатулку, он отправился к возлюбленной, мириться. В конце концов, видение, ниспосланное в эту ночь, являлось лишь отблеском грядущих радостей, а радости сегодняшние дарили губы и нежные руки Ице. Близ нее Дженнак скоротал время до вечера, то пересказывая занимательные истории, слышанные от Амада, то расспрашивая о цоланских делах и майясских обычаях, то деликатно интересуясь своим соперником, свирепым Оро'мингой, не ведавшим жалости к врагам и владевшим топором лучше всех в Мейтассе. Но Ице, при всем желании, не могла рассказать Дженнаку ничего любопытного; если тасситы и готовили какую-то каверзу, то она об этом ничего не знала. Пообещав проведать ее после Ночного Песнопения, Дженнак возвратился к себе, спросил кувшин вина и призвал Амада, чтоб отрешиться в мужской компании от женских чар. Сперва они ополовинили кувшин, потом сказитель исполнил песню о битве с темным демоном рардинских болот и об отважном воине Хрирде, верном, как клинок меча; он воспел его дух, несгибаемый точно скала, его руки и ноги, откованные из стали, его взор, подобный разящей молнии, его плечи, на коих мог бы растянуться ягуар, его мощную грудь и храброе сердце. Дженнак выслушал и остался доволен, отметив лишь, что демон был все-таки поменьше горного хребта, и что любой человек, подставивший спину ягуару, увидит, что лапы и хвост там не уместились и свешиваются с боков. Амад возразил, что эти сравнения хоть и противоречат здравому смыслу, но вполне допустимы, так как важно не слепое повторение событий, а создание образов величественных или жутких, дабы демон казался пострашней, а герой - благородней и отважней. Они заспорили; спор, как известно, вызывает жажду, и первый кувшин пришлось заменить вторым. Тут разговор коснулся снов, ибо Дженнаку вспомнилось недавнее видение о серебристом облаке, парящем над лесами и покорном ветру как невесомый высохший лист. Амад, разумеется, не был столь опытным толкователем видений, как Унгир-Брен, зато обладал фантазией и поэтическим даром и к снам относился с полной серьезностью. Обсудив устройство корабля (о спутнице своей Дженнак не говорил), они решили, что увиденное, быть может, случится в грядущем, когда люди будут странствовать над необьятной землей в воздушных судах, подобных атлийским шарам из шелка. Затем Амад призадумался, потер свой ястребиный нос и вдруг сказал: - И я подвержен сновидениям, мой господин. Иные неотчетливы и смутны, как мираж в пустыне, иные поражают яркостью и буйством красок... Иные я гляжу издалека и понимаю, что увиденное происходит не со мной, что я, возможно, приобщился к чужому сну, словно вор, шарящий по шатрам соседей; в иных же я участник, властный или не властный над своими грезами, бог или игрушка в руках богов... Но это не важно; почти всякий сон, свой ли, чужой, смутный или ясный, я могу обратить в сказание. Или в песню - смотря по тому, слышались ли в сновидении звуки лютни или только человеческие голоса. - Что же тебе снится? - спросил Дженнак. - Разное... Временами мчусь я на быстром коне, или плыву в море, или вижу шатры бихара, или пою вместе с тем певцом, зарубленным на площади... Будто передаем мы лютню друг другу и соревнуемся в красоте мелодий и слов... и тот певец жив, и я жив тоже, и воин, убивший певца, сидит рядом и слушает нас... и руки его чисты от крови... - Амад прерывисто вздохнул. - Но временами вижу я невиданное прежде - людей, которых не встречал, края, в которых не бывал, красавиц, не даривших мне любви, свершения героев, которых не было и нет. И всякий такой сон годится для сказания или для песни, мой светлый господин. Но недавно - здесь, в вашей Святой Земле - увидел я сон, из коего не сотворить рассказа. Сон тот предназначался для меня богами и словно продолжал наш разговор - помнишь, на дороге в Боро? Когда ты спрашивал, подниму ли я вновь оружие, не для защиты жизни своей, но ради торжества справедливости... Так вот, приснилось мне, что стою я среди трав в полях, а поля уходят в туман, и туман, вначале густой, вроде бы редеет и поднимается вверх, как утренняя дымка над холодными водами. Руки мои пусты, но у ног, в траве, что-то блестит - меч, топор или другое оружие, вроде боевого посоха, как у нашего Уртшиги... И будто бы знаю я: лишь разойдется туман, грянет праведный бой, битва с врагами, столь безжалостными и бесчисленными, что не выстоять мне в том бою и не выжить, ни с оружием, ни без него. Так стоит ли браться за топор? - подумал я. Стоит ли сражаться в той битве и лить кровь человеческую, пусть за праведное дело? Стоит ли отнимать жизнь и дарить смерть? Не лучше ли пойти к врагам безоружным, подставив грудь и горло под их удары?.. И находился я в сомнениях, светлый господин, ибо, с одной стороны, дал зарок не поднимать оружия, а с другой, как же не поднять его во имя справедливости? Туман над полями все редел и редел, а в душе моей сгущался мрак, и не мог я придумать ничего разумного, чтобы и клятву свою не нарушить, и в бою сразиться, как подобает воину и мужчине. И воззвал я тогда к Митраэлю, вознес молитву, прося у него совета; и раздался его голос, столь ясный и четкий, будто бог стоял за моей спиной. А сказал он так: нарушивший свой обет - грешен; не защитивший доброе - тоже грешен; выбирай! Тут Амад в недоумении всплеснул руками и уставился на Дженнака. - Что бы это значило, светлый господин? Если бы сказал Митраэль: нарушивший свой обет - грешен, не защитивший доброе - грешен вдвойне, то были бы его слова понятны. Я знал бы, что придется выбирать между тяжким грехом и очень тяжким, и я сделал бы выбор. А так выходит, что Светозарный не посоветовал мне ничего стоящего! - Посоветовал, - усмехнулся Дженнак, разливая в чаши остатки вина. - Он сказал: не давай глупых обетов и будь свободным, как надлежит человеку. Ибо всякий обет - цепь и оковы, а к чему они? Лишь разум должен направлять нас, разум и сетанна; разум подсказывает, что делать, а сетанна - как. Как сделать нужное, не потеряв лица своего, сохранив достоинство и честь. Некоторое время сказитель пил вино и размышлял над услышанным. Потом поднял глаза на Дженнака. - Наверное, я был глупцом, господин, когда давал свой обет... Но сказанного не вернешь! Что же делать теперь? Сражаться или подставить горло под нож? Выходит, Митраэль не направил меня, а лишь укорил, напомнив о совершенной глупости... А что посоветовали бы твои боги? - Мои боги говорили: если в полдень битва, точи клинок на рассвете, - сказал Дженнак. Сказитель вздохнул. - Твои боги не любят намеков, и советы их ясней безоблачного неба. Хорошие боги! Может, и не боги вовсе, а мудрые люди, пришедшие к вам в Эйпонну дабы наставить и научить... - Может, и так... Они помолчали. Амад с задумчивым видом перебирал струны своей лютни, Дженнак размышлял о том, что, кажется, не он один слышит глас богов. Впрочем, тут не было ничего поразительного или странного; ведь глас богов - голос совести, а совестью одарен каждый, кто следует путем сетанны. Наконец Амад нарушил молчание. - Скажи, мой господин, то дело, что положено тебе исполнить, справедливое? То, за чем послал тебя премудрый Че Чантар? - Избежать смерти и сохранить жизнь для многих - есть ли деяние справедливее? И мудрее? - Да, ты прав, - сказитель извлек тревожный аккорд и отложил лютню. - Но вот я чего не понимаю, светлый господин: враги твои собрали воинов, и заключили союз, и приготовили оружие - зачем же им Книга Пророчеств? Ведь ваши боги и так не запрещают воевать? - Не запрещают, - подтвердил Дженнак, - но и не советуют. Боги ко всем относятся с равной благосклонностью и, понимая, сколь велика в человеке тяга к насилию, говорят: сражайтесь! Сражайтесь, коль не можете иначе, но не путайте веру и дела войны! Не утверждайте, что деретесь во имя богов; борьба ваша за власть, за богатства и земли, за могущество и владение торговыми путями. Как я понимаю, они допустили малое зло, чтоб не свершилось большое... А теперь представь, что произойдет, если найдутся пророчества о племенах-избранниках, об их священном праве на особую власть, особые милости? Избранных это воодушевит, и оправдает все, сотворенное ими; а их противники станут подобны слепому голубю в когтях орла. Ну и, разумеется, это поколеблет веру в богов, в их доброту и справедливость. - Почти неосознанно Дженнак принял позу решения и воскликнул: - Нет, нельзя допустить, чтобы глупцы извратили слова Шестерых, приписав им то, чего не было! Нельзя допустить, чтобы жадные руки коснулись храма, чтобы алчный взгляд искал за его стенами иных откровений, кроме явленных в Чилам Баль! Это святотатство! - Значит, - в раздумье произнес Амад, - защита храма - благое деяние? Не эту ли битву предвещает мой сон? Плечи Дженнака опустились, мышцы на груди расслабились, ладони соскользнули с бедер; он облокотился на подушку, сменив позу решения одной из поз отдыха. - Не думаю, - сказал он, - что дело дойдет до битвы. Выкуп, предложенный Чантаром, велик; даже глупцам это ясно, а Тегунче и Оро'сихе не глупцы! И Ах-Шират имеет достаточно мудрости, чтобы отличить тень обезьяны от блеска жемчугов. Ну, а Одо'ата... - он презрительно поморщился. - Пройдет немного времени, двадцать или тридцать лет, и Одо'ата лишится сил или отправится в Чак Мооль... Судьбы мира решат без него! Другое меня тревожит... - Храм? - Нет, скорее планы премудрого Чантара. Если станут они реальностью, если все случится так, как он предвидел, костер войны погаснет в Эйпонне, а вспыхнет в Риканне. Вспыхнет, так или иначе! И еще одно... - Дженнак нахмурился, взирая на пустые чаши, потом перевел взгляд на свечу, где оплывала пятнадцатая пестрая полоска. - Еще одно, - повтоил он. - Мы, владыки Срединных Земель, делим сейчас Земли Восхода будто пустошь, населенную зверями и птицами. Но ведь это не так! И в тех краях живут люди, пусть не знающие истинных богов и завещанных ими искусств, но - люди! Что они скажут? Что скажешь ты, Амад? Ведь по нашему соглашению земли бихара станут уделом атлийцев и тасситов! Певец пристроил на колене лютню и извлек долгий протяжный аккорд. - Скажу, мой господин, что делили вы вчера не земли, а кусок раскрашенного пергамента. До земель нужно еще добраться! А о моих родных краях я не тревожусь. Немногими благами одарил нас Митраэль, то есть среди них и такое: в пустынях бихара могут жить только бихара! * * * Вечером Дня Попугая, предшествующего Дню Голубя, Дженнак вновь различил барабанный рокот. Доносился он издалека, был вполне отчетливым, но негромким, и будто бы звучал и со стороны берега, и со стороны моря; чтобы точней определить направление, пришлось подняться на сигнальную площадку Зала Сорока Колонн. Здесь, вместе с двумя мускулистыми крепкими воинами-майя, дежурившими при трех барабанах, Дженнак и выслушал сообщение до конца. - Атлийский код, светлорожденный, - сказал один из сигнальщиков, почтительно сложив руки перед грудью. - Пришел с запада, с тех вышек, что стоят вдоль дороги на Майран. Послание для светлого тара Тегунче. - А ты его можешь разобрать? - Дженнак коснулся сумки, где рядом с шаром хранилась пригоршня одиссарского серебра. Воин, прислушавшись к звону монет, уныло покачал головой. - Не могу, мой господин! А если бы мог, то первым делом известил халач-виника, своего владыку. Иначе и в яму с муравьями можно угодить... Дженнак кивнул, задумчиво рассматривая стоявшие на площадке барабаны - два больших, закрепленных намертво, и третий поменьше, переносной. Но даже он доходил человеку до пояса, и чтобы пробудить его к жизни, требовались тяжелые колотушки, немалая сила и отменная ловкость. Сигнальщики обучались этому искусству с юных лет и могли отбарабанить без отдыха пол-кольца - мышцы на их руках были массивными и рельефными, как у мастеров, кующих топоры и клинки. Дженнак тоже умел обращаться с барабанами, и с боевым, и с сигнальным, но брал скорее силой, чем умением. Но сейчас он думал не о барабанах, а о принесенной ими вести. Что-то было в ней неправильное, неверное или подозрительное, как подсказывали обостренные чувства кинну. Ясно, что послание Тегунче, отосланное четыре дня назад, было долгим; они с Оро'сихе сообщали своим повелителям о новых и важных обстоятельствах, о драгоценной карте Чантара, о свитке с расчетами, о щедром предложении Домов Одисса и Арсоланы, и о том, какая назначена ими цена. Что могли ответить Одо'ата и Ах-Шират? "Да" или "нет", причем любое из этих слов можно было бы отстучать за время одного вздоха. Имелся и другой вариант - подробные инструкции, где оговаривались бы действия послов и всякие уступки, которые они могли запросить: к примеру, свободный проход в Длинное море, а также в моря Чини и Чати, кое-какие сведения об устройстве одиссарских кораблей и навигационных инструментов, детальные карты уже разведанных на востоке территорий... В таком случае, размышлял Дженнак, ответ Ах-Ширата оказался бы столь же длинным, как посланное ему донесение; может, и еще длинней. Однако барабаны говорили иное. Тут не было краткого "да" или "нет", и не было подробных наставлений в духе искусства купцов - о чем торговаться, что и как купить, и за сколько продать; Дженнак услышал лишь резкую четкую дробь - четыре быстрых удара и один средней длительности, повторенные трижды. За ними следовал неведомый текст, не короткий и не длинный, и занявший при передаче десятую часть кольца. Будто бы решение и приказ - "взять!" или "не брать!" - но еще исполнить то-то и то-то, и не забыть об этом и сем... Он вновь подумал об атлийских кораблях и тасситских воинах, поджидавших в гавани Кинапе, и медленно направился к лестнице. Сигнальщики-майя, сложив у груди мускулистые руки, поклонились ему вслед. Дженнак обогнул овальный водоем, почти незаметный за деревьями, и остановился под цветущей акацией. Справа от него тянулся к небу пятиярусный дворец Чичен-те, уже молчаливый и тихий, ибо халач-виник рано ложился и рано вставал; слева, на террасах жилища Ице, девушки зажигали огни в цветных стеклянных лампах, негромко переговариваясь и звеня браслетами. В своих воздушных одеяниях, розовых, желтых и лиловых, они казались стайкой мотыльков, слетевшихся к свету и уюту, или яркими птичками из Р'Рарды, что ждут угощенья из человеческих рук. Майясская речь звучала в их устах протяжно и нежно, как перезвон хрустальных колокольчиков или мелодичная трель флейты. Прямо перед Дженнаком стояли в ряд три гостевые пирамиды, и здесь картина была не столь благостной. Средний хоган пустовал, как бы разделяя владения одиссарцев и тасситов; у правого входного проема сидели три степняка, телохранители Оро'минги, и острили на точильных камнях топоры. У левого тренировались Ирасса и Уртшига, подбрасывали в воздух палочки фасита и рассекали их сомкнутыми или расставленными пальцами, удерживая в другой руке чашу с водой. Ирасса при этом успевал строить степнякам жуткие рожи, скалился, закусывал ус и жевал его с громким чавканьем - словом, изображал страшного бритского дикаря, который питается человечиной и запивает каждую трапезу свежей кровью. Скуластое лицо Уртшиги было, наоборот, невозмутимым и выражало ровно столько же чувств, сколько поджаристая маисовая лепешка; но всякий раз, когда точильный камень скрежетал по топору, пальцы Уртшиги ломали стерженек фасита с такой силой и яростью, будто дробил он вражеские кости. Степняки в накладе не оставались: то один, то другой подкидывал вверх топорик или с воинственным видом вращал оружие у запястья. Налюбовавшись этим зрелищем, Дженнак прикрыл глаза и глубоко вздохнул, погружаясь в транс. Мысли его потянулись к северу и югу, к западу и востоку; стаей незримых стремительных соколов взмыли они в воздух и ринулись на все четыре стороны света, в Серанну и горную Инкалу, в Коатль и далекую Бритайю, что дремала уже под звездным небом по ту сторону Бескрайних Вод. Удел его был благополучен, охраняемый твердой рукой накома Аттахи, сына Кайатты, и все исполнялось там в нужный срок и в должном порядке: одни корабли скользили в холодных северных водах, выискивая работорговцев, другие покачивались у лондахских пристаней; город жил в покое и мире, не опасаясь пожаров и ярости Тейма, голода, нашествий, ураганов или иных бедственных случайностей; солдаты несли службу, земледельцы трудились в полях, купцы торговали, стада плодились и множились, а достойный Аттаха правил, сообразуясь с собственным здравым смыслом и советами жрецов. Брат Джиллор пребывал в раздражении - видимо, по той причине, что строительство крепостей и прокладку новых дорог пришлось остановить и перебросить воинов с рабочими командами к западным и южным рубежам. Однако гнев не туманил его разума, и боевые отряды шли к побережью, к Хотокану и к тасситской границе в полной готовности, с обозами и припасами, с бочками пива и громового порошка, с мешками маиса и стальных шипов, со связками бычьих кож и дротиков, с отточенными клинками и корзинами алых перьев - наградой бойцам за каждого убитого врага. И не приходилось сомневаться, что сперва опустеют те корзины, а потом уж, коль некого будет награждать, вступит вражеское воинство в Удел Одисса. От премудрого Че Чантара веяло нерушимым спокойствием и силой, как от человека, чья жизнь в руках богов и в твердой хватке судьбы. Вероятно, он полагал, что долг властителя исполнен, и может он обратиться к иным путям и следовать не дорогой битв и свершений, но тропами раздумий и грез. Он был сейчас словно кецаль, готовый покинуть свою золотую клетку, сбросить яркое оперение, сменить обличье и полететь туда, где сияют огни непознанного и таинственного - в горы Чанко, в рардинские дебри или вслед за черепахой Сеннама, которая, как утверждали моряки, до сих пор бродит в океанах и ищет, куда подевался ее божественный хозяин. Дженнак, пораженный случившейся с Чантаром метаморфозой, невольно позавидовал ему, послал молчаливый привет и перенесся в Коатль. Ах-Шират, владыка Страны Дымящихся Гор, торжествовал. Радость его была горделивой, но с оттенком злорадства, как у хищного зверя, еще не вонзившего в жертву клыки, но предвкушающего этот момент, сознающего силу свою, жестокость и непобедимость. Что было причиной таких чувств? Мысли атлийского властителя оставались для Дженнака взмахом вороньих крыл в темной комнате, и он лишь чувствовал, что Ах-Шират увлечен неким замыслом, пусть не столь величественным, как план Че Чантара, но не менее важным для судеб Эйпонны. Казалось, Ах-Шират затаился в засаде, выслеживая жирную куропатку, а тут прилетела вторая, нежданная, да еще подставилась так, что обеих можно поразить одной стрелой - чего же не радоваться охотнику? Дженнак попробовал угадать, что за вторая птица свалилась Ах-Ширату с небес - не чертеж ли, отданный им Тегунче?.. - но тут что-то грохнуло, зазвенело, и он очнулся. Перед ним стоял Оро'минга в своих изукрашенных ремешками и хвостами замшевых одеждах, с ожерельем, свисавшим на обнаженную грудь, с топором на длинной рукояти, в сапожках с серебряными шпорами и с орлиными перьями в волосах. Но вместо жемчужных браслетов на запястьях его сверкали стальные обручи, и он колотил правым по лезвию топора. Этот резкий громкий звук и вырвал Дженнака из краев, где мог странствовать лишь кинну. Как всегда, первым ощущением был холод и легкий озноб, будто запредельные миры не желали выпустить его из своих цепких ледяных объятий; затем он почувствовал ласку теплого ветерка на щеке, вдохнул аромат акаций, услышал, как перешептываются девушки на озаренной цветными фонариками террасе. Грохот металла неприятно диссонировал с их щебечущими голосами. - Что шумишь? - голос самого Дженнака был еще хриплым. - Тут не степь, а я не бык, чтобы пугать меня лязгом и звоном. Я не бык, а ты - не охотник! Рука Оро'минги опустилась. - Бык! - с издевателькой ухмылкой протянул он. - Бычок, подставивший женщине разом и чресла, и спину! Гляжу, заездила она тебя? Ноги не держат и спишь стоя? Узковат, выходит, твой клинок для ее ножен! Преодолевая слабость, Дженнак выпрямился и скрестил руки на груди. Ему не надо было снова погружаться в транс, чтоб ощутить злобное торжество Оро'минги - точно такое же, каким горел Ах-Шират; оба они мнились сейчас Дженнаку фасолинами из одного стручка, чейни одной чеканки. И от них обоих тянуло смрадом предательства. - Узок мой меч или широк, ты скоро узнаешь, - сказал он. - Я думаю, он как раз такой, чтобы поместиться у тебя между ребер. - И когда ты вытащишь его? - поинтересовался тассит с наглой ухмылкой. - Долго ли мне ждать? - Может, все решится в День Голубя или Пчелы... или в День Камня... Вы согласитесь с договором или отвергнете его, но что бы не случилось, я уже не буду посланцем. Как и ты, светлорожденный... Знак перемирия опустится, и мы сможем выяснить, кто из нас бык, а кто - бычий помет. Есть у меня два тайонельских клинка... - Мне больше нравится топор! - Оро'минга хлопнул по лезвию и насмешливо оскалился. - Умеешь драться с таким? - Главное, уметь драться, а с чем - неважно, - ответил Дженнак, обошел Оро'мингу и направился к своему хогану. - Хей! Погоди! - окликнул его тассит. - Погоди! Клянусь Пятой Книгой, нам не придется ждать до Дня Пчелы или Камня. Почему бы не встретиться в День Керравао? День Керравао был следующим за Днем Голубя, а День Голубя наступал завтра. Выходит, все завтра и решится, промелькнула мысль у Дженнака. Замедлив шаг, он повернулся к Оро'минге. - Что, уже наточил свой топор? Не слишком ли рано? Мы ведь еще посланцы! - Пока посланцы. До завтрашнего вечера. - Тассит вытянул руку к солнцу, повисшему над Залом Сорока Колонн. - Барабаны отгремели и принесли весть от наших владык. Они согласны! Они говорят: полмира лучше, чем дым над костром и туман над водами. А Книга Пророчеств явится все равно, в Юкате или Коатле, в Мейтассе или в иных краях. Явится! Ведь божественное откровение не обглоданная кость, его не спрячешь в куче мусора... Так что владыки наши согласны. Они согласны, а мы - свободны! - А ты? - с внезапным интересом спросил Дженнак. - Ты согласен? Оро'минга надменно вздернул голову. - Хочешь узнать, что я думаю? Ладно! Я скажу тебе это в День Керравао, перед тем, как всадить в твой череп топор! Мы можем встретиться еще до утренней трапезы. Не возражаешь? Дженнак кивнул. - До утренней трапезы? Это разумно. Пойдешь в Чак Мооль налегке, с пустым животом. Не оглядываясь, он зашагал к своему хогану, к Ирассе и Уртшиге, продолжавшим метать в воздух цветные палочки фасита. Согласны, крутилось у него в голове, согласны... Ибо, как сказал Тегунче, полмира лучше, чем дым над костром и туман над водами... Согласны, согласны... Но почему-то эта мысль его не радовала. * * * Явившись утром в Зал Сорока Колонн, Дженнак обнаружил там некоторые перемены. Каменные плиты пола по-прежнему были устланы циновками, чистыми и слегка сбрызнутыми водой; все так же стояли в дальнем конце служители и воины, полунагие, в передниках из хлопковой ткани и матерчатых перевязях крест-накрест для двух клинков; у ног их лежал ковер нейтрального сине-зеленого оттенка, а на ковре, на груде плоских подушек, рядом с треножником и пестрым знаком мира, восседал цоланский правитель, звеневший нефритовыми ожерельями и браслетами. Неизменным остался и ковер Дженнака, ало-золотистый, квадратный, пять на пять шагов; но ковер противной стороны выглядел совсем иначе. Теперь на нем не наблюдалось смены черных и белых полос, делавших его похожим на оперение пестрого керравао; сегодня одна половинка ковра была бело-серебристой, цветов Мейтассы, а другая - черной с серыми зигзагами, цветов Коатля. На черном, разумеется, сидел Тегунче с помощником своим Кутум-Тиа, на белом - Оро'сихе с Оро'Мингой. Их свита разместилась на циновках, разложенных у колонн. Что бы это значило? - подумал Дженнак, покосившись на Чичен-те. Тот едва заметно повел полными руками, то ли предложив догадываться самому, то ли намекая - мол, прихоть гостей, не больше. Не в силах истолковать этот неопределенный жест, Дженнак опустился на подушку и принял позу ожидания: спина чуть согнута, руки лежат на коленях, лицо бесстрастно, глаза смотрят вниз. Но видел он не один лишь свой яркий ковер, но и физиономии сидевших напротив, и каждая из них выражала нечто свое, непохожее и отличное, будто над этим букетом потрудился неумелый садовник, составив его из четырех не подходивших друг к другу цветов. Оро'сихе выглядел мрачным и надутым, как бойцовый керравао, которого не пустили на арену; Оро'минга щерился с прежним злобным торжеством, то и дело подергивая головой и бросая на Дженнака многозначительные взгляды; Тегунче был важен и грозен - ни дать, ни взять, ягуар, творящий над лесными подданными суд и расправу; Кутум-Тиа катал по щекам желваки да жмурился с хитрым видом. Мрачность, важность, хитрость, зловещее торжество... Странный букет! Предназначенный скорей затем, чтобы скрыть истинные чувства... В них можно было бы разобраться, но входить в транс на людях Дженнак не мог и не желал, да в том и не было необходимости. Оро'минга, самый молодой, еще не умел скрывать тайное за маской притворства, и значит остальные трое за мрачностью, важностью и хитрым прищуром прятали торжество. Как Ах-Шират, целивший сразу в двух куропаток! Цоланский правитель привычным жестом воздел руки. - Во имя Шестерых! - Да будет с нами их милость, - пробормотал Дженнак, присоединяясь к дружному хору напротив. - Светлорожденный тар Тегунче желает объявить волю своих владык. Вчера ее донесли барабаны, и я надеюсь, что пришедшие с запада вести были добрыми, - произнес халач-виник. - Храни нас боги от огня, потрясений земли, ураганов и болезней, а прежде всего - от войн! - Согласен, достопочтенный, - сказал Тегунче и обратился лицом к Дженнаку. - Мой родич и повелитель Ах-Шират, третий в роду Коатля с этим именем, владыка Страны Дымящихся Гор, Простерший Руку над Храмом Вещих Камней, говорит: да! Его союзник Одо'ата, владыка Страны Степей, сын почившего Ко'ко'наты, Взысканного Судьбой, говорит: да! И желают они почтить премудрого Че Чантара, назвав договор его именем со всеми славными титулами, и записав в нем... - Тегунче поднял глаза к высоким сводам и заговорил нараспев, будто читая какую-то древнюю сагу: - Мы, властители Коатля и Арсоланы, Мейтассы и Одиссара, решили так: будет проложен рубеж в Восточных Землях и пройдет он по реке Днапр, и морю Бумеранга, и Длинному морю, и морю Меча... Дженнак сделал жест недоумения, и атлиец смолк. - Вопрос? - Чичен-те зазвенел своими браслетами. - Да. О каких морях идет речь? Длинное море я знаю, но остальные мне неизвестны. Тегунче усмехнулся. - Нельзя обозначить рубежи, мой сахем, не дав названий тому, что еще не названо. Вот мы и дали их, выбрав предметы, напоминающие формой те моря. Море, куда впадает Днапр, изогнуто подобно тасситскому бумерангу, а море, разделяющее Жаркую и Дальнюю Риканну, узкое, длинное и прямое, как тайонельский клинок. Ты с чем-нибудь не согласен, светлорожденный тар? - Слишком воинственные названия, - пробормотал Дженнак. - Ну, ладно! Пусть остаются такими. Но не хотелось бы мне услышать, как в тех морях свистят бумеранги и звенят клинки. Тегунче снова усмехнулся, снисходительно и небрежно. - Скорее ты услышишь, как рвутся громовые шары и гремят метатели... Ну, это будущие дела, светлый тар, а сейчас покончим с настоящим. Итак, имена новых морей были названы, о границах было сказано, и к этим словам добавятся такие: на восток от рубежа будет власть Коатля и Мейтассы, на запад - всех прочих эйпоннских уделов и Великих Очагов. Ты согласен? - Согласен. Дальше! - Это все... пока все, - с поспешностью добавил Тегунче, увидев, как грозно сошлись брови Дженнака. - Прочитанный мной договор - лишь первый; он ясен, его можно выбить в камне, и с ним согласны все, и все готовы подвесить над ним свои знаки. Так сделаем же это! А потом придется отыскать столь же ясные слова для второго соглашении... - он покосился на мрачное лицо Оро'сихе, - для соглашения о Скрижали Пророчеств и ее поисках. Думаю, второе дело сложней первого... да, сложней, и не стоит нам готовить в одном котле горький и сладкий земляные плоды. - Не стоит, - согласился Дженнак. - Будем готовить в разных котлах, но одновременно. И пока не поспеют оба блюда, я не сяду на ковер согласия! Тегунче недовольно пожевал губами. - Взываю к твоему благоразумию, сахем! Если мы сейчас дадим клятву и утвердим договор премудрого Чантара, то будет достаточно времени, чтобы разобраться с остальным. Сегодня, может, и закончим... - Я благоразумен. И потому считаю, что подвешивать знаки и приносить клятвы нужно по обоим договорам сразу. - Ты нам не доверяешь? - атлиец принял оскорбленный вид. Дженнак рассмеялся. - Ты призываешь меня к доверию или к благоразумию, светлорожденный? Эти понятия несовместимы... Ты хочешь сварить сегодня и горький, и сладкий плоды? Ну, так поведай мне что-нибудь насчет горького... Какими словами будет изложен сей договор? Ты их уже придумал? Или готов согласиться с тем, что скажу я? А я скажу так: четыре Книги входят в свод кинара, завещанный богами людям, и не должны они искать пятую - ибо, если бы желали боги, то включили бы ее в Чилам Баль еще на заре веков. И потому мы, владыки Коатля и Арсоланы, Мейтассы и Одиссара, утвержаем: не будет никто из нас искать Скрижаль Пророчеств, а будет ждать с терпением, когда явится она миру... - Дженнак расправил плечи и принял позу решения. - Ну, почтенные ир'т-шочи-та-балам, вы готовы подвесить свои символы над этими словами? Лицо Тегунче помрачнело, и он вновь бросил осторожный взгляд на Оро'сихе. Не приходилось сомневаться, что родич Ах-Ширата подвесил бы хоть сотню знаков над сказанным, но союзники его не приложат к такому договору ни перышка, ни шерстинки, ни копыта от своих быков. Оба они сидели на своей половине ковра, белоснежно-серебристой, как крылья искупавшегося в утренних росах лебедя, и молчали; молчал и Тегунче на своей черной половине. Теперь, как казалось Дженнаку, он постиг смысл сего разделения: одни речи Тегунче были речами атлийцев и тасситов, другие же доносились лишь из Страны Дымящихся Гор. Раз нет согласия меж союзниками, то нет и союза, подумал он. С другой стороны, вчера Оро'минга сказал, что оба повелителя не будут ловить дым над костром и туман над водами... Оба! Значит, они пришли к единому решению, и Тегунче сейчас играет, подбрасывая слова, как стерженьки фасита, и надеясь поймать палочку попестрей... Ну, в таких играх Дженнак тоже не был новичком. Атлийский посланец принял позу раздумья: спина чуть согнута, ладони лежат на коленях, голова опущена. - Не будем торопиться, - произнес он. - Слова твои ясны, однако мы хотели бы обсудить их... обсудить каждое, и все вместе. Ты ведь знаешь, что горький плод готовят с осторожностью, иначе недолго и отравиться. - Когда же твое варево поспеет? Я полагаю, не сегодня? Тегунче задумчиво нахмурился. - Нет, не сегодня... еще не сегодня, если ты настаиваешь на своих словах. Быть может, в День Пчелы?.. Или Камня либо Глины? - Тогда и говорить будем в День Пчелы... Или Камня либо Глины. - Дженнак скопировал нарочито неуверенную интонацию Тегунче. - Я не спешу. Время идет, и с каждым днем Очаг Одисса становится сильнее. Уверен, что брат мой Джиллор уже послал накомов ко всем границам... уверен, что не забыл он отправить флот в Бритайю за моими воинами... Не поспеют они к месяцу Войны, придут в месяц Дележа Добычи! И мы ее поделим! - Глаза Дженнака грозно сверкнули. - Поделим! Так что я не спешу. Торопливый койот бегает с пустым брюхом. - Однако... - начал встревоженный Тегунче, но тут Оро'минга прервал его, вскочив и сделав жест угрозы. - Я знаю, почему ты не спешишь! Знаю, плевок Одисса! Бычье дерьмо! Холощеный тапир! Крыса из сераннских болот! - Харра! - взревели тасситские воины за спиной Оро'минги. Тегунче поджал губы, Чичен-те побледнел и заворочался, пытаясь что-то сказать и звеня своими браслетами, и даже Кутум-Тиа с неодобрением покачал головой. Но Оро'сихе, отец Оро'минги, оставался спокойным и глядел в пол с прежней мрачностью. Дженнак поднял руку в знак того, что хочет говорить. - Думаешь, желаю я укрыться за переговорами? Думаешь, боюсь встречи с тобой? - Он сделал паузу, глядя в искаженное гневом лицо Оро'минги. - Так пусть слышат все: на завтрашний день, День Керравао, я слагаю полномочия посланца! Завтра я лишь Дженнак, светлорожденный из Дома Одисса, и белые перья вождя сменю я алым воинским убором! Хайя! Я сказал! Чичен-те но-Ханома Цевара приподнялся с подушки, отирая пот с высокого плоского лба. - Помилуйте, ир'т-шочи-та-балам! Перед вами символ мира! Здесь место совета, а не ссор! Священное место! В дни предков моих звучали здесь мудрые речи, звучали резкие слова, случались и споры, но никогда в этих стенах не слышали оскорблений! - Что поделаешь, достопочтенный, - сказал Дженнак, - времена меняются, и вместо мудрых слов слышим мы боевой тасситский клич, а споры превратились в брань и пустую болтовню. Да, времена меняются! Но кое-что остается неизменным: кровь и жизнь, которыми платят за поношение. - Он снял свой убор из белых перьев, скрепленных серебряным соколом, и повернулся к Оро'сихе: - Боюсь, светлый тар, в День Пчелы нас будет меньше. Не слишком ли просторным окажется твой ковер? - Все в руках Шестерых, - вымолвил посланец Одо'аты, встал и направился к выходу. Тегунче и Кутум-Тиа шли за ним, дальше шагали их воины, цоланский правитель со своими людьми, а также Ирасса, Уртшига и Амад. Певец обернулся, посмотрел на две высокие фигуры в пространстве между колонн, и что-то беззвучно зашептал - похоже, первые строки нового сказания. О великом цоланском храме, о совете светлорожденных, о благородном Дженнаке и тасситском воителе, бросившем ему вызов... Но эта история еще не имела конца. Зал Сорока Колонн опустел; все оставили его, понимая, что двум соперникам есть что сказать друг другу. Оро'минга небрежно потянулся; могучие мышцы заиграли на его смуглых руках, заплясали свисавшие с плеч бычьи хвосты, дрогнуло ожерелье с фигуркой ворона из темного дерева на белой шерстяной перевязи. Дженнак ждал молча, прижимая к бедру свой соколиный убор. - Топоры? - наконец произнес тассит. - Пусть будут топоры. - У тебя есть свой? - Нет. Оро'минга презрительно хмыкнул. - Пришлю тебе вечером... На бедность! - Надеюсь, не с надломанной рукоятью? - отпарировал Дженнак. - Рукоять из вашего одиссарского дуба. Скоро он будет нашим! - Когда быки станут нестись черепашьими яйцами. Тассит вздернул голову, но видно догадался, что в словесном поединке ему не победить. - Время - на восходе солнца? - пробормотал он. - Как договаривались, до утренней трапезы? - Да. Но не ближе пятидесяти полетов стрелы от города. Согласно слову халач-виника. Он наш хозяин. - Эта плосколобая мокрица? Да скоро мы его... - Он наш хозяин, - со значением повторил Дженнак. - А мы его гости. - Ну, пусть так... - Оро'минга пожал плечами. - Я возьму своих быков и могу уехать хоть до гор Коатля. - А я возьму колесницу. - Колесницу? Зачем? - Чтобы не тащить твой труп на спине. На губах Оро'минги промелькнула кривая усмешка. - Ты и впрямь считаешь себя неуязвимым? - До сей поры боги меня хранили. От людей и демонов, от ран и болезней, и от поражений. - Что ж, хорошо... Я убью тебя, и вся твоя слава будет моей. Ну, так где встретимся? На закат солнца, в лесу, есть отличный холм... И за маисовыми полями, в тростниках, что на юго-западе, тоже неплохо... А если отправиться прямиком на юг, то около дороги найдется ручей с травянистыми берегами, ровными, как ковер... Выбирай! Холмы и овраги, тростники да речные долины, подумал Дженнак; юг и юго-запад от Цолана, непролазные дебри за узким поясом маисовых полей, две-три дороги, что тянутся к ближайшим городам, редкие охотничьи тропы, юкатские джунгли, столь же болотистые, жаркие и глухие, как леса Р'Рарды... А почему не залив, над которым гуляют свежие ветры? Не бухта с песчаной отмелью? Не морской берег? Потому, что с берега видно море, сказал он самому себе. Море, и плывущие в нем корабли, и купеческие парусники, и лодки рыбаков, и галеры с метателями... тридцать галер из Кинапе! Выходит, не зря собирался тассит увести его с побережья - хоть в лес, хоть в холмы, хоть в тростники! Глаза Дженнака блеснули, плечи расправились. - Будем биться на Прибрежной дороге, к западу от городских стен. Я возьму воина, и ты возьми; один из них тоже умрет, ибо встретимся мы как на обряде испытания кровью, двое на двое: светлорожденные - с топорами, а наши бойцы - с любым оружием, кроме дротиков и самострелов. - Двое на двое? Как в ритуальном поединке? Согласен! Но Прибрежная дорога не годится; я вырос в степи и не люблю морских берегов. - А я не люблю топор, и предпочитаю свежий морской ветерок. Чего ты хочешь, ворон? Выбрать и место, и оружие? Тассит нахмурился, но промолчал. - Скажи, - Дженнак вытянул руку, и белые перья его убора коснулись плеча Оро'минги, - скажи, почему затеял ссору со мной? С посланцем, пришедшим на совет, сидящим под символом перемирия? Почему, оскорбив меня, бросил вызов? Отчего не хранишь свою сетанну? Хочешь отомстить за брата? Но он пал в честном бою, и за победу над ним я заплатил дорогой ценой... А сейчас мы не воюем, и хоть мы не братья, но родичи, ты и я; ведь кровь светлорожденных так перемешалась, что ни одному аххалю не исчислить, чего в тебе больше, от Одисса, от Мейтассы или от иных богов. Это не мешает нам сражаться в дни войны, но сдерживает от деяний недостойных - таких, как подлое убийство или поединок с тем, кто возвещает мир. Оро'минга насупился еще сильней, упрямо стиснул кулаки и сжал челюсти; его красивое лицо вдруг стало походить на маску Тескатлимаги, древнего бога-ягуара. - Я бросил вызов не посланцу, - произнес он, - и я не собираюсь мстить за брата - он сражался, он был слабей тебя, и он погиб. Причина иная... Помнишь ли наш разговор о пруде, отражавшем сперва мои черты, а потом твои? Так знай, я вызвал светлорожденного Дженнака, посягнувшего на мой водоем! - Глупая причина. Придумай что-нибудь получше. - Придумаю. И скажу... скажу, любуясь, как меркнут твои глаза! Там, на Прибрежной дороге, где веет свежий морской ветерок! Оро'минга резко повернулся и вышел, оставив Дженнака в одиночестве, среди гранитных колонн, светильников и ковров. Два ковра, цветов Сеннама и Тайонела, оттенков Одисса и Арсолана, казались самыми обычными, напоминая о желтизне песков, об алых зорях, о свежей зелени и необъятной морской синеве; третий, черно-белый, был словно грань между жизнью и смертью. Дженнак долго разглядывал его, размышляя о всяческих знаках и символах: о храме Вещих Камней, что являлся символом веры и единения Эйпонны; о Книгах Чилам Баль, что крепили эту веру; об оттенках, избранных каждым из богов и отражавших их сущность; и о своей яшмовой сфере, способной открыть утаенное за частоколом слов. Мысленно он одарил ею Оро'мингу и подумал, что тассит не так уж прост, что за тщеславием и упрямством могут скрываться хитросплетения расчетов, и собственных Оро'минги, и тех, что сотканы Оро'сихе и Тегунче. Зачем его сюда привезли?.. - мелькнула мысль. Зачем усадили на ковер переговоров, где место лишь опытным и мудрым? Зачем он тут, тридцатилетний воин, первый боец Мейтассы? Чтобы встретить другого бойца, героя легенд, победителя демонов и океанских пространств, столп Дома Одисса, о коем сложены легенды? Некоторое время Дженнак размышлял об этом, но вскоре веки его сомкнулись, и черная тасситская половинка ковра обратилась шелковым занавесом Чак Мооль. На фоне его, как бывало не раз, мелькали знакомые лица - ахау Джеданны, умерших братьев, Унгир-Брена, О'Каймора и иных людей; потом он узрел милые черты чакчан, своей ночной пчелки - она улыбнулась ему, нахмурилась, сделала строгие глаза, свела брови и покачала головой, будто призывая к осторожности. Губы ее дрогнули, зашевелились, и Дженнак прочитал: кто убережет от предательства? Ты!.. - хотел он крикнуть, - ты!.. - но Вианна уже исчезла, а вместо нее, в разрыве черного занавеса, возникли зеленый берег, синее море и множество кораблей, целый флот, плывущий прямо к нему. Это видение было кратким, очень кратким, но Дженнак заметил блеск метателей, тысячи взмывших над водою весел, палубы, переполненные людьми, какие-то плотные связки - стрелы?.. дротики?.. - уложенные вдоль бортов. Еще ему показалось, что час был ранний и солнце восходило за его спиной; значит, корабли шли с запада на восток. Из Кинапе в Цолан! Из Коатля в Юкату! Скрипнув зубами, он прошептал: - Кто убережет от предательства? Потом быстро направился к выходу, пересек двор, не замечая улыбок прелестной Ице, махавшей смуглой ручкой с террасы, бросил взгляд на солнечный диск, прикинул, что до Вечернего Песнопения осталось пол-кольца, и нырнул в полумрак и прохладу хогана. Все его люди были здесь, собравшись тесным кружком у лестницы: сказитель что-то наигрывал, лаская лютню быстрыми пальцами, сеннамит перебрасывал с ладони на ладонь кривой майясский нож, а Ирасса с заметным отвращением принюхивался к кувшину с местным пивом, которое в Цолане готовили не из проса, а из пальмовой коры и мякоти кактуса. Дженнак остановился перед ними и сказал: - Завтра на рассвете я бьюсь с Оро'мингой, сыном Оро'сихе. Ты, Ирасса, пойдешь со мной. Там найдется тасситский воин и для тебя. Молодой телохранитель хищно оскалился и отодвинул кувшин, а Уртшига, не прекращая свою игру с ножом, буркнул: - Я тоже пойду с тобой. Куда ты, туда и я. Отец Грхаб и брат Хрирд не велели оставлять тебя без присмотра. - Пойдешь, - успокоил его Дженнак, - но не сразу. Как настанет ночь, пойдешь к нашему кораблю и передашь Пакити, чтобы слушал с рассветом барабан. Будет одно слово и прилетит оно издалека, за пятьдесят полетов стрелы; и пусть Пакити и все сигнальщики на борту слушают ушами псов. Ясно? Уртшига кивнул. Нож метался в его руках. - А слово будет таким: Джеданна! Имя отца моего, ушедшего в Чак Мооль. И как Пакити его услышит, должен он послать на берег три тарколы воинов, и ты, Уртшига, поведешь их к Великому Храму; я же буду ждать вас там на ступенях. А Пакити пусть выходит в море и встретит там галеры из Кинапе: на каждой два метателя, сотня гребцов и две сотни тасситских воинов. Пусть Пакити не шлет им сигнала ни барабаном, ни горном, а сразу начинает стрелять; и пусть не жалеет он "Хасс" и не думает, что выйдет живым из того боя. Галер - тридцать, и я желаю, чтобы половина до цоланских причалов не дошла. Ты понял, Уртшига? Сеннамит снова кивнул. Майясский клинок теперь стремительно вертелся вокруг его запястья. - И еще скажи Пакити и всем, кто будет биться на палубах "Хасса", что я, Дженнак, сын Джеданны, желаю им легких путей в Великую Пустоту. Пусть идут они туда мостом из радуги, тропою лунного света, лестницей из утренней зари! - Ай-ят! - откликнулись Ирасса и Уртшига, а лютня сказителя вдруг исторгла тревожный и грозный аккорд. - И это все, что ты должен сделать, Уртшига; а потом придешь к храму, чтобы умереть рядом со мной. Ирасса... - Дженнак повернулся к юноше, положил ладонь на его светлый затылок. - Ты пойдешь сейчас в стойла, скажешь, чтобы приготовили самую легкую и быструю колесницу, выбрали самых лучших быков... - Прости, мой лорд, я с быками лучше управляюсь, когда они поджарены на вертеле. А вот видел в стойлах хозяина нашего Чучуна-Тюна двух лошадей иберской породы, рыжих, с красными гривами... Почему бы нам их не оседлать? - Лошадей? - Дженнак был поражен. Выходит, и древний Цолан уже обзавелся лошадьми! Подарок судьбы, не иначе: промчаться рыжим вихрем по Прибрежной дороге, а оттуда - к храму... Он взъерошил волосы Ирассы. - Раз есть лошади, давай лошадей! Но пусть их запрягут в колесницу, ибо поедем мы с грузом. Во-первых, наши доспехи; с Оро'мингой и его бойцом мы будем сражаться нагими, но у храма надо иметь все, что защищает и разит... Соберешь и положишь в колесницу! Ну, а во-вторых, сигнальный барабан... Он займет много места. - Барабан! - Ирасса в восторге хлопнул себя по бедрам. - Где мы возьмем барабан, мой лорд? Съездить за ним к Пакити? - Не надо. Здесь, на дворцовой сигнальной вышке, есть вот такой... - Дженнак приставил ладонь к поясу. - Возьмешь его, и тоже в колесницу! - Может, и сигнальщиков прихватить? Крепкие парни, но я справлюсь, если прикажешь! - Сигнальщиков не надо, а колотушки не забудь. Иди! Все сделай быстро, нам надо еще поесть и поспать. Ирасса змеей выскользнул из хогана; быстрые ноги протопотали по двору, потом голос его раздался у лестницы, охраняемой стражами, и все стихло. Стойла ездовых животных находились с западной стороны холма, как раз на развилке Храмовой и Прибрежной дорог; Дженнак туда не заглядывал, но Ирасса был частым гостем - видно, ходил любоваться лошадьми. Лошади ему нравились не меньше, чем самому Дженнаку, и это было одной из многих привычек, объединявших их и порождавших близость. Впервые Дженнак подумал, что мог бы иметь сына, такого, как Ирасса, или старше, и что его сыновья - те, которых носили Чали и, быть может, Чолла - никогда не встретятся с ним, не встанут рядом в бою, не прикроют спину, не поплывут на его кораблях на край света, к новым неведомым землям. На миг печаль охватила его; завтра все должно было кончиться, завершиться побоищем на ступенях храма, и мысль эта казалась нелепой и противоестественной. Но такова жизнь, обманчивый дар судьбы; бывает, рвется она внезапно, сменяясь холодом Чак Мооль, и даже боги не властны над предначертанным. Или все-таки властны?.. Ведь послали они видение - воздушный корабль над бескрайними лесами и эту женщину с неуловимо-знакомым и милым лицом... Значит, удастся отстоять святилище? - промелькнула мысль. Отстоять и не погибнуть? Но как? Сто пятьдесят бойцов не защитят храм от многотысячной орды... Голос Амада Ахтама, сына Абед Дина, прервал его размышления. - Что делать мне, светлый господин? - спрашивал сказитель. - Какие ты дашь повеленья? Что поручишь своему певцу? Дженнак улыбнулся, чувствуя, как покидает его смертная тоска. - Жить долго и допеть все свои песни, - сказал он. - А сейчас отправляйся к хозяину нашему Чичен-те, разбуди его и передай - он хорошо понимает одиссарский - что утром в гавани Цолана будет битва, и что воины его должны сражаться, а не сидеть на вершинах насыпей. Еще скажи, что я свое слово помню и, пока жив, стану оборонять святилище. А если он захочет встретиться со мной, объясни, что светлый тар лег спать, ибо день завтра будет нелегким. - Я все скажу, господин. А что потом? - Потом оставайся здесь, во дворце Чичен-те, а когда все закончится, плыви в Одиссар, к брату моему Джиллору, со словом почтения и любви. Да будет он тверд и силен как сокол, обороняющий свое гнездо! Амад нахмурился и потер свой орлиный нос. - Прости непокорство, мой повелитель, но я исполню лишь первое, а что до второго, тут положимся на судьбу и Светозарного Митраэля. Не стану сидеть я в этом дворце и не буду складывать песен, когда ты идешь в сражение. В бой ради справедливости! Бог явился ко мне и сказал: нарушить обет - грех, и поднять оружие - грех; и много я думал об этом и над твоими словами тоже. И сейчас полагаю так: не сдержавший клятву и проливший кровь равно виновны, но равнодушный и трусливый виновен еще более. Такого греха я не совершу! - Хорошо, - сказал Дженнак. - Поступай, как знаешь, а сейчас иди к халач-винику. Сказитель поднялся и шагнул было к входной арке, но тут под сводом ее возник темный силуэт - полунагой тасситский воин в шерстяных штанах и сапогах из бычьей кожи, с протянутыми руками и топориком, лежавшим в них. Он нес это оружие словно великую драгоценность, и топор того стоил: хищное вытянутое лезвие искрилось серебром, рукоять отливала благородным розовым оттенком дуба, посередине нее блестели резные украшения из кости, а над ними широким птичьим крылом топорщился веер ровных тугих орлиных перьев. Тассит остановился у порога; лицо его и плечи тонули в тенях, но лезвие ярко сверкало в левой ладони, а костяная накладка блестела в правой. - Возьми! - приказал Амаду Дженнак. Сказитель принял оружие, взвесил в руке, погладил холодную сталь обуха; губы его дрогнули. - Похож на боевой топорик бихара... Долго же я не касался его! Степной воин молча исчез, растаяв, будто вечерняя тень; лишь едкий запах бычьих кож и блеск топора напоминали о нем. - Наточить? - спросил Уртшига, откладывая нож и поднимаясь. Дженнак, взяв топорик у сказителя, проверил кромку и покачал головой - она была тоньше шерстинки на беличьем хвосте. Степняки на совесть острили свое оружие камнем, и мелким песком, и шершавой кожей. Их топоры могли пробить череп медведя и рассечь невесомый шелковый шарф, упавший на лезвие. Подумав об этом, Дженнак сунул топорик за пояс и поднялся к себе, на второй этаж, в комнату, где висел спальный гамак, стояли жаровни, свечи в каменных подсвечниках и три сундука, с доспехами, оружием и одеждой. На одном из них поблескивал ларец; открыв его, он выложил пергаментные свитки с записями, овальную змеиную чешуйку, чашу из драгоценной голубой раковины, бирюзовые браслеты и боевые кольца с шипами, принадлежавшие некогда наставнику Грхабу. Наконец его пальцы нащупали гладкую шелковистую ткань, и слабый медвяный аромат коснулся ноздрей. Шилак Виа! Он по-прежнему пах травами с одиссарских лугов и ее кожей, хоть тридцать лет хранился в этом ларце. Чудо? Разумеется, чудо; крохотное чудо, стоившее всей магии кентиога, всего искусства майясских колдунов, всех знаний жреческого сословия... Дженнак достал белоснежную ткань, коснулся ее щекой и замер; лицо Вианны плыло перед ним, темные локоны струились тайонельским водопадом, на губах цвела улыбка, глаза сияли, будто чакчан дарила ему безмолвный привет, то ли ободряя перед битвой, то ли обещая, что и на этот раз спасет его, окутав надежным панцирем своей любви. Он простоял так тридцать вздохов; затем, туго скрутив шилак, спрятал его в сумку, рядом с яшмовой сферой, снял пояс, сбросил одежды и устроился в своем гамаке. Вианна снова улыбнулась ему, и Дженнак прошептал: - Кто будет стеречь твой сон? Кто шепнет слова любви? Никто, сказал он себе, теперь никто. Никто и никогда? Но эта мысль оборвалась, не успев завершиться. Дженнак, сын Джеданны, великий воитель, потомок Одисса, спал; и витали над ним белый сокол победы и черный ворон утрат. * * * Тасситский топорик - коварное оружие и требует особого искусства, и от того, кто бьется с ним, и от того, кто не желает закончить век свой под жалящим ударом. Этот топор совсем не похож на атлийскую секиру с четырьмя лезвиями или на сеннамитскую с крюком; у него небольшое лезвие, величиной с ладонь и вытянутое наподобие ладони, а рукоять деревянная, хоть и прочная, но не толстая и без оковки. Мнится, боец с клинком враз перерубит ее, а потом и голову снесет врагу, но это лишь иллюзия: коль сражается он с настоящим умельцем, то клинок его встретит звонкую сталь и разобьется об обух либо затупится о край лезвия. А затем получит он удар в висок, или в горло, или по колену или локтю, и тут уж останется одно: уповать, что дорога в Чак Мооль будет не слишком долгой и не самой мучительной. Тасситский топорик не наносит страшных ран, и нельзя им раскроить противника от плеча до паха - ну так что с того? Клюнет в череп - ни клинок, ни копье не защитят! Правда, панцирного воина этим легким топором не одолеешь: либо лезвие застрянет в доспехах, либо от сильного удара сломается рукоять. Но в поединках бьются без панцирей, без щитов и шлемов, без шипастых наплечников, без сапог, прикрывающих голени и бедра; только пара сандалий, шилак вокруг пояса, браслеты на запястьях да меч либо топор. Ирасса, само собой, выбрал меч, и Дженнак приказал ему не размахивать клинком и не щербить лезвие о топор противника-тассита, а колоть. Колоть лучше всего в живот или под ребра, потому что топором такой удар не отобьешь - все-таки рукоять у него деревянная, а железо с одного конца. Выходит, коль ударить снизу, получится либо зарубка на рукояти, либо дырка в животе; и если затем не спешить и подождать, что-то сломается: или рукоятка, или сам человек. Ирасса все исполнил в точности. Имелись у него недостатки - и длинный язык, и некое легкомыслие в любовных делах, и пристрастие к спорам и грубоватым шуткам - но в вещах серьезных можно было на него положиться. Он, стоявший между двумя мирами, меж Одиссаром и Бритайей, унаследовал от них все лучшее: боевой дух и быстрый разум отца-хашинда, и неторопливую основательность матери-бритки. Ни рыба, ни мясо, как говорили в Лондахе, полукровка: кожа светлая, глаз серый, а борода растет плохо. Но сражаются не бородой. И хоть бился с Ирассой опытный воин, крепкий, как бык, и быстрый, словно лесная кошка, покрытый шрамами (все - на плечах и груди, и ни единого на спине), телохранитель Дженнака свалил его едва ли не за сотню вздохов. Выждал, когда противник нацелится ему в висок, уклонился, пал на колено, перебросил клинок из правой руки в левую и послал его прямиком тасситу в печень. Да с такой мощью, что лезвие на три пальца вышло из спины, а тассита развернуло, и ответный выпад его поразил лишь груду песка. Ранение было, конечно, смертельным, но с подобными ранами живут и страдают не один день, так что Ирасса нанес последний удар милосердия, вытер клинок о набедренную повязку, отошел к пальмам и стоявшей под ними колеснице и уселся рядом с лошадьми, дожидаясь, чем кончится бой. Скорая его победа не означала ничего. Бой сегодня шел по правилам поединков совершеннолетия, и если бы Дженнак проиграл, то Ирассе пришлось бы подставить шею под топор. Таким был обычай светлорожденных: в двадцать лет встречались юноши Великих Очагов друг с другом, а рядом с ними бились их наставники в воинском искусстве, и побеждали вдвоем либо вдвоем отправлялись в Великую Пустоту. Выживал сильнейший из бойцов, а с ним и его учитель, и это было справедливо - ведь жизни достоин лишь тот наставник, кто воспитал настоящего воина. Так было записано в Кодексе Чести, и еще там говорилось, что лишь испытанный кровью и ужасом небытия может властвовать над людьми и землями, и что победа в первом поединке - первый шаг по пути сетанны. Когда-то Дженнак сделал его на золотых песках Ринкаса, вместе с учителем своим, суровым Грхабом; и на память о том дня осталась у него отметина от клинка Эйчида Тайонельского, единственный шрам за тридцать долгих лет. Новых не прибавилось - Грхаб учил хорошо! Бил и учил, мучил и учил, ругал и учил, и повторял: в мирных делах будь одиссарцем, а подняв оружие стань сеннамитом! Стань таким, о коих говорят: где закопаны кости его, там споткнется враг, и топор его покроет ржавчина, и на копье выступит кровь! Теперь кости Грхаба лежали под насыпью лондахского дворца, но голос его звучал в ушах Дженнака с удвоенной силой - ведь был он сейчас не только светлорожденным, вступившим в поединок, но и учителем. Учитель же больше тревожится за ученика, чем за себя; а если не так, то он не истинный учитель. И когда рухнул тассит под ударом Ирассы, показалось Дженнаку, что рухнула с плеч его гора, а то и целый горный хребет. Впервые он огляделся, и посмотрел на Оро'мингу пристальней, и перестал косить глазом то налево, то направо - туда, где бился его телохранитель и ученик. Первый Гимн Прощания был уже спет; оставалось допеть второй. Песнопение это напоминало Дженнаку отзвучавшее много лет назад, когда клинки его скрестились с мечами Эйчида. Как и в тот раз, шуршал под ногами песок и солнце жгло обнаженную спину; как и в тот раз, сверками сапфиром морские волны и шептали о чем-то, вылизывая берег синими влажными языками; как и в тот раз, холодил виски ветер, и трепал волосы, и пел, и насвистывал, и гудел в вышине. Но кое-что изменилось: вместе скал и стен хайанского дворца лежал на севере пустынный тракт, и вел он не к столице Одиссара, а к майясскому городу Цолан, и ждали там Дженнака не покой и отдых, а новая битва и смерть. Имелись и другие перемены: Вианна, его чакчан, была мертва, а вслед за ней ушли в Великую Пустоту и отец его Джеданна, и мудрый Унгир-Брен, и тидам О'Каймор, и брат Джакарра, и другой брат, завистливый Фарасса... Многие ушли; и в скором времени Оро'минга присоединится к ним и побредет во тьму и холод Чак Мооль. Он, безусловно, был настоящим мастером: умел бить с любой руки, сверху и снизу, справа и слева, умел внезапно выбрасывать топор на всю длину, стремительно вращать его, скрывая направление удара, умел наступать и отступать, уклоняться, рубить в прыжке или в падении, парировать выпад рукоятью, подставляя ее так, чтобы легким движением направить топор противника в пустоту; кроме того, умел обмануть, отвести глаза, схитрить, притвориться уставшим, чтобы вдруг ударить в полную силу, как рассвирепевший ягуар. Про таких искусников, как Оро'минга, говорили: лезвием глаз москиту разрубит, обухом череп быку снесет, а рукоятью добудет огонь из воздуха... И все же он проигрывал. Пока Ирасса не разделался с противником, Дженнак предпочитал обороняться, но топор свой под удар не подставлял, бил по лезвию Оро'минги боевым браслетом, отклоняя его в сторону. Рискованный прием; чуть ошибешься, и останешься без руки или, как минимум, без пальцев. Тут все дело заключалось в скорости - ударить, когда падает на тебя топор, и противник уже не властен над свистящим и сверкающим лезвием. Ударить легонько, но так, чтобы сталь лишь ветер подняла, лишь скользнула на волос от кожи, лишь почуяла кровь, да не напилась... Такое по силам лишь человеку, который годами играл в сеннамитские игры, держа на левой ладони чашку с водой и разбивая пальцами правой разноцветные палочки фасита. Этот тренинг вырабатывал не только быстроту реакции, но и другие полезные качества - например, привычку действовать независимо каждой из рук, предчувствовать, куда полетят фаситные стерженьки, раздваивать внимание, различать в полутьме серые и черные цвета Коатля. Дженнак вершил все это не задумываясь, с той же легкостью, с какой мог сменить обличье; его браслет звенел о лезвие тасситского топора, скрежетали шипы, мгновенным всплеском отзывался воздух, и бессильная сталь тонула в нем с протяжным разочарованным свистом. Да, рискованный прием, но эффектный! Когда Дженнак в первый раз отбил топор своим браслетом, в глазах Оро'таны мелькнуло изумление; затем его нефритовые зрачки потемнели, хищная волчья ухмылка сменилась раздраженной гримасой, и с каждым ударом, который он наносил и который не достигал цели, гримаса эта делалась все более похожей на маску смерти. К тому мгновенью, когда напарник Оро'минги рухнул на песок и замер под ударом милосердного клинка, тасситский вождь уже догадывался о многом. О том, кто здесь бык, а кто - бычий навоз; и о том, что всякому искусству найдутся суд и судья; и о том, почему Дженнака, сына Джеданны, прозвали Неуязвимым. Есть мастера и есть Мастера; и разница меж ними та же, как между теплым и жарким, между бронзой и закаленной сталью, между ястребом и орлом, между крыльями попугая и кецаля: на первый взгляд крылья те одинаково ярки, но цвет одних постоянен, тогда как другие искрятся всеми оттенками вод, земель и небес. Огромная разница, великая! И Оро'минга познал ее, когда Дженнак нанес первый удар. Первый и единственный; его топор мелькнул в воздухе подобно быстрому соколиному клюву, коснулся ключицы, рассек ее, впился в плоть, замер на палец от сердца и отпрянул, оставив глубокий кровавый след. Брызнула алая влага, казавшаяся еще светлей на смугловатой коже Оро'минги; он зашатался, выронил топор, стиснул рану правой рукой и с гневным яростным воплем рухнул на песок. Губы его тряслись, и он закусил их в попытке преодолеть боль; под крепкими белыми зубами вздувались и лопались кровавые пузыри. Эйчид умер сразу, подумал Дженнак, глядя на содрогавшееся тело. Но Эйчид умер давно; с тех пор он научился бить насмерть и бить так, чтобы жизнь не отлетала в единое мгновенье. И потому - не висок, не горло, а ключица... С перебитой ключицей и ребрами Оро'минга мог говорить. Дженнак склонился над ним. Глаза тассита еще не начали тускнеть, губы не потеряли яркости; он, вероятно, справился с болевым шоком и глядел теперь на победителя и врага с такой ненавистью, что, казалось бы, мог обратить его взглядом в кучку пепла и праха. - Сунувший руку в кислотный чан не должен удивляться, если она отсохнет, - произнес Дженнак. - Рука твоя пропала, и сам ты пропал - так сохрани хотя бы сетанну! Я знаю, что меня хотят предать; знаю про галеры, идущие к Цолану, знаю, что будет бой у святилища... много знаю! Но ты-то здесь при чем? Ты, молодой глупец? - Добей... - прохрипел Оро'минга, - добей, плевок Одисса... - Добью. Но ты обещал мне кое-что рассказать. Например, о себе и об этих судах. Дженнак выпрямился и протянул руку к морю. Там, появляясь из-за ближнего мыса, длинной чередой плыли корабли - не океанские драммары, каких у атлийцев не было, а длинные, низко сидевшие в воде боевые галеры, с двумя мачтами, с черными квадратными парусами, с полусотней весел по каждому борту, с метателями на носовых и кормовых башенках. Ветер был несильным, но дул прямо с запада, и паруса горделиво выгибались, сверкая вышитым знаком серебряной секиры; полотнища из перьев на кончиках мачт будто летели к востоку, к Цолану, к причалам его, к пирамидам, к насыпям и к святилищу, покорно ждавшим за краем юкатской земли. Дженнак насчитал двадцать шесть галер, и пока он рассматривал их, из-за мыса появились еще четыре. Оро'минга, тоже кося глазами на море, пробормотал: - Харра! Они уже здесь... Ну, пришел твой очеред собирать черные перья! - Может быть, да, может быть, нет, - Дженнак погляднл на колесницу и сидевшего рядом Ирассу. - Так ты будешь говорить со мной? Я спрашивал, зачем ты тут... Ну? Тассит молчал, крепко стиснув губы, на которых продолжали вздуваться и лопаться кровавые пузыри; терять ему было нечего. Впрочем, Дженнаку тоже. Лицо его вдруг начало меняться, становиться шире и чуть-чуть круглей; кожа едва заметно посмуглела, глаза посветлели, сделавшись из изумрудно-серых нефритовыми, подбородок выдвинулся, брови приподнялись. Это была нетрудная метаморфоза - один светлорожденный становился другим, потомок Одисса принимал обличье потомка Мейтассы, сокол обращался вороном. Но оба они оставались птицами. Дженнак ощерился и с надменным видом вздернул голову. Оро'минга следил за ним уже не с ненавистью, с ужасом; щеки его побледнели, на висках выступил пот, пальцы, сжимавшие рану, ослабли, и между ними начала сочиться кровь. - Колдун... - прохрипел он, - проклятый колдун... Слышал я об этом, да не верил... Клянусь благоволением Мейтассы! Меня победили колдовством! - Тебя победила собственная глупость, - сказал Дженнак. - Смотри на меня! Смотри, безмозглый койот! Я - твоя совесть! И я говорю тебе: облегчи свой путь в Чак Мооль признанием! Тысяча дорог ведут в Великую Пустоту, тысяча трудных путей, и лишь один легкий; лгун, нарушивший слово, отправится туда с хвостом скунса в зубах. Подумай об этом, Оро'минга! - Ты умеешь уговаривать, - хрипло выдохнул тассит, - умеешь! Особенно умирающих! Ну, ладно... Желаешь знать, что задумано и что случится? Узнай! В деле с храмом Ах-Шират сидит на своей половине ковра, а Одо'ата - на своей. Ты сам это видел вчера... видел, да не понял... А знак-то ясный! - глаза умирающего сверкнули торжеством. - Ясный! Атлийские суда приплывут в Цолан, но атлы не сойдут на берег, не прикоснутся к храму, не тронут пыли на его стенах... Они в Скрижаль Пророчеств не верят и не хотят, чтобы запятнало их святотатство... А мы, тасситы, верим! И сделаем, что надо! Что захотим! Там, на кораблях шесть тысяч отанчей и кодаутов... лучшие воины... возьмут святилище... воду выжмут из камней, но разыщут Книгу... Разыщут! Тогда и атлам придется поверить... Дженнак кивнул. Слова Оро'минги не были для него откровением; он ждал чего-то подобного, и теперь все встало на свои места. Степняки захватят храм, осквернят его, атлы же останутся в стороне; потом придут в Цолан восстанавливать руины, да так там и останутся в роли защитников святынь. Сделанного не воротишь, и без больших хлопот и сопротивления Великих Очагов Юката свалится в подставленные руки Ах-Ширата. Вот одна из его птиц, и одна стрела - тасситская! Ну, а другая куропатка прилетела из Арсоланы и принес ее светлый тар Дженнак! Ради этой птички Ах-Шират не станет воевать; проглотит Святую Землю, подомнет опозоренных тасситов и примется строить большие корабли, способные плавать в океанских водах... Так что план Чантара все-таки восторжествует! И договор тоже будет подписан, если не тасситами, так атлийцами... в День Пчелы или Камня... или в другой день, когда храм будет лежать в развалинах... Он посмотрел на Оро'мингу, будто спрашивая взглядом - а ты-то здесь причем? Затем повторил вопрос вслух. - Я искал славы... - Рот тассита был наполнен кровью, и зубы из белых сделались алыми. - Великая слава - срубить столб Дома Одисса... убить неуязвимого... Великая сетанна! За ней я и приехал... отец привез... Он что-то забормотал, впадая в предсмертное беспамятство, и Дженнак, низко склонившись над ним, разобрал: - Одо'ата... ублюдок, полукровка... скоро сдохнет... а пока не сдох... пока... я - наследник... кто скажет против?.. кто возразит?.. моя сетанна... сетанна будет высока... высока и крепка, как Горы Заката... так сказал отец... я - наследник... власть придет к роду Оро... придет, если я убью одиссарца... придет ко мне... - Пьющий крепкое вино видит сладкие сны, да пробуждение горько, - сказал Дженнак, поднимая топор. Потом, не оглядываясь на замершее на песке тело, он направился к дороге, к пальмам и к своей колеснице с огненногривыми иберскими жеребцами. Ирасса, тоже разглядевший корабли, уже выкатил барабан и установил его на плотной дорожной насыпи. Его лицо было безмятежным, словно не в бой он собирался, а к каким-нибудь прекрасным майясскам или арсоланкам, чтобы выпить чашу вина да возлечь на шелка любви. Молча и не спеша они облачились в доспехи, помогая друг другу затянуть шнуровку. Дженнак сунул под панцирь свой магический шар, обернув его белой душистой тканью, одел пояс с тайонельскими клинками, высокие сапоги, наплечник с торчавшими по бокам шипами, и шлем, на вершине коего разевал клюв серебряный сокол. Облачившись так, он сделался похож на краба - грозного краба, покрытого сталью, кожей и костью, такой же прочной, как металл; за недолгие мгновенья он превратился в человека войны, готового сечь и бить, рубить и разить, колоть и стрелять; и мысли голодного ягуара стали его мыслями. Ирасса, помогавший ему, спросил с любопытством: - О чем ты домогался у тассита, мой лорд? Почему не прикончил его сразу? - Мы обсуждали, как печь земляные плоды, - ответил Дженнак. - Видишь ли, парень, есть целых сто способов, и из всех этот глупец выбрал наихудший. Да будет милостив к нему Коатль! - Да будет, - согласился Ирасса, выкладывая на барабан тяжелые кипарисовые палки. - Но печь, жарить и варить - женское дело! К чему воину разбираться в земляных плодах? И что он должен знать о них, мой лорд? - Воин - ничего, наком - все; ведь он не только ведет воинов в бой, но и кормит их, и ест с ними из одного котла, и готовит победу из тех плодов и злаков, что найдутся под руками. Выживешь сегодня, Ирасса, станешь накомом, поймешь. Дженнак подошел к барабану, поднял тяжелые била и, встав лицом к северу, поглядел на корабли. Двигались они быстро; не успеет солнце подняться на две ладони, как флот окажется в Цолане и блокирует гавань. Но большой беды в том не было, так как в просторной цоланской бухте "Хасс" мог маневрировать и стрелять с близкого расстояния; и, зная Пакити, Дженнак не сомневался, что к причалам прорвется лишь половина галер. Но и этого много; это значило, что против каждого одиссарца встанет двадцать врагов. Или чуть менее, если майясские стражи не разбегутся и выполнят свой долг... Он поднял палочки и ударил по туго натянутой коже. Гррр... - ответил барабан. Затем удары посыпались в четком ритме, один за другим, и барабан загудел, зарокотал будто гигантский рассерженный шмель. Дже-данн-нна, - выговаривал он, - Дже-данн-нна, Дже-данн-нна, Дже-данн-нна... Подхваченные ветром, звуки неслись на север и юг, на запад и восток, будто сам покойный сагамор, ахау Цветущего Полуострова, внезапно пробудился от вечного сна и сошел на землю, дабы взглянуть на своих наследников и вложить мужество в их сердца. Как странно, подумалось Дженнаку, отец мечтал, что Святая Земля встанет под одиссарское покровительство, и одиссарский сагамор, а не атлийский, примет титул Простершего Руку над Храмом Вещих Камней... Так оно и случилось! Почти случилось - ведь титул все еще принадлежит Ах-Ширату... Но разве в титулах дело? Дело в том, ч ь я рука будет простерта сегодня над храмом... Дже-данн-нна, Дже-данн-нна, Дже-данн-нна, - рокотал барабан, и на галерах, где тоже услышали грохот, зашевелились. Весла начали двигаться быстрее, палубы скрылись под валом человеческих фигур, на реях повисли наблюдатели, тидамы с кормовых башенок рассматривали побережье в зрительные трубы. Затем одна галера отделилась и повернула к берегу; вдоль бортов ее стояли воины-отанчи в боевой раскраске, с бумерангами и топорами, со связками дротиков и небольшими щитами из бычьей кожи. Плывите, думал Дженнак, размеренно поднимая и опуская била, плывите... Плывите, чтобы подобрать мертвого своего вождя! И с этим грузом придет ваше судно в Цолан... Вещий груз, вещий! Не успеет солнце закатиться, как вспыхнут в Цолане погребальные костры, взметнется огонь над телами убитых, и прозвучит Гимн Прощания... Но не многие из вас услышат его! Дже-данн-нна, Дже-данн-нна, Дже-данн-нна, - неслось над морем, над ровным золотым песком и безлюдной дорогой. Потом с юго-востока откликнулся горн; его протяжный заунывный голос был едва слышен за дальностью расстояния, но Дженнак знал, что воины его уже потянулись к храму, что поднимает "Хасс" алые паруса, что взлетел на мачту боевой знак с распростершим крылья соколом, что встали к метателям стрелки, и что Пакити поднял свой жезл тидама. - Все в руках Шестерых! Да свершится их воля! Да будет с нами их милость! - по привычке пробормотал он, бросил наземь кипарисовые палки и кивнул Ирассе: - Пойдем, парень. Рыжие кони понесут нас в битву... Может ли путь в Чак Мооль начинаться прекрасней? Его ладонь в последний раз опустилась на упругую кожу. - Данн!.. - ответил барабан. Интерлюдия шестая и последняя. Книга Минувшего ...Когда возвратились боги в Юкату после странствий своих, встали они на песке у моря, и был перед ними город Цолан, в те времена застроенный тростниковыми хижинами, с единственной пирамидой, в которой обитал местный владыка. Вокруг же города расстилались маисовые поля и ананасовые рощи, а прямо за ним высился плоский утес с четырьмя пещерами, и стояло на нем святилище Тескатлимаги, Великого Ягуара, Бога Ярости, которому поклонялись в Юкате и Коатле и приносили человеческие жертвы. И был Тескатлимага жесток, и был он не истинным богом, а демоном; его страшились повсюду, и страшились неумолимых жрецов его. И сказал Арсолан, Светлый, Справедливый: - Устроив прочие места, разве не устроим ли мы это место? Достойно оно пребывать в покое и мире; ведь сюда принес нас Оримби Мооль, и здесь впервые ноги наши коснулись земли Эйпонны. И сказал Грозный Коатль: - Не будет покоя и мира на этой земле, пока люди ее поклоняются Тескатлимаге. Хоть нет на свете такого бога, и придуман он глупыми дикарями, и подобен дыму над костром и туману над водами, кровь, что льется на его алтаре, не дым и не туман; то - кровь людская, и нет ей цены и меры! И льют ее жестокие и жадные жрецы. И сказал Тайонел, Потрясатель Мира: - Изгоним неправедных и жестоких, укротим злых и алчных, ибо велика наша мощь. И хоть не караем мы, а убеждаем, но сейчас я готов покарать: не смертью, но изгнанием и долгой дорогой в Чак Мооль. Тысяча путей ведет туда, тысяча тяжких троп, и лишь одна - легкая, по мосту из радуги и лестнице из утренней зари; но эта тропа - не для тех, кто проливает в святилище человеческую кровь! Пойдут они в Великую Пустоту сквозь заросли ядовитого тоаче и по равнинам раскаленного угля; и узнают они муку и страдание, и раскаются. Лишь тогда достигнут чертогов наших и вкусят покой и отдых. И сказал Хитроумный Одисс: - Верно вы молвили, братья мои! Но мало изгнать и разрушить; надлежит еще обучить и создать. Создадим же здесь Храм из крепких камней, первый в Эйпонне, и научим людей завету: как молиться и как обращаться к богам, какая жертва нам угодна и как возносить ее, и как строить святилища и что хранить в них. И оставим мы хранителям наши слова, а чтобы не забылись они со временем, пусть высекут их в камне и раскрасят в цвета, которые избраны каждым из нас. И сказал Сеннам-Странник, Повелитель Бурь и Ветров: - Возведем Храм на утесе за городом, чтобы забылось имя Тескатлимаги и очистилось место, где проливали кровь, чтобы мудрое слово звучало сильней жестокого, чтобы жертвой нам стали лишь Песнопения, а не сердца, вырванные из человеческих тел. Сокрыты в утесе четыре пещеры, и по числу их напишем мы четыре Книги с заветами нашими; и пусть люди читают их, и размышляют над ними, и научаются мудрости и терпению. И сказал Мейтасса, Провидец Грядущего: - Быть по сему! Напишем мы четыре Книги и назовем их Чилам Баль; а если не хватит их, оставим людям пророчества, ибо не видящий света во тьме не отличит пропасти от гор, и сладкого тростника от зарослей тоаче. Свершилось все, как пожелали Шестеро: изгнал народ Цолана жрецов Тескатлимаги, и собрались со всей Юкаты мастера, умевшие тесать камень, и научили боги, как делать это лучше, как ломать гранит деревянными клиньями, поливая их водой, как перетаскивать глыбы на катках, как делать их поверхность гладкой, как поднимать каменные плиты на веревках и блоках, и как укладывать их, как возвести стены и свод, и входную арку, и террасу перед ней, и широкую лестницу, где на каждой ступени мог лечь человек и вытянуться в полный рост. Еще повелели Шестеро продолбить проход к пещерам посреди Храма и там тоже устроить удобный спуск; а сами пещеры были расширены, соединены и освещены множеством свечей из воска. На гладких же их стенах высекли то, что боги желали сказать людям, и каждый из них оставил здесь частицу своей мудрости. А чтобы не забылось, кто из богов что сказал, окрасили знаки божественными оттенками, так что есть среди них черные и белые, алые и зеленые, синие и золотистые. И было это прекрасно! Когда же закончилось строительство, вышли боги к огромным толпам, что собрались на площади перед храмом и, встав на ступенях широкой лестницы, обратили лики свои к солнцу, восходившему над водами Ринкаса. И сказал Грозный Коатль: - Вот первая из книг, Книга Минувшего, написанная мной и братом моим Мейтассой; и рассказано в ней, как пришли мы в этот мир, и как странствовали по землям его и водам, и как устроили шесть Великих Уделов, одарив их своими знаниями и своей кровью, и как вернулись в Юкату, и как возвели сие святилище. Читайте о том, ибо написанное нами - истина! И сказал Мейтасса, Провидец Грядущего: - Но лишь о прошлом рассказано в первой Книге, и не ищите там пророчеств и советов на будущее. Однако и прошлое надо знать; не ведающий его слеп, и не продвинется он дорогой мудрости даже на единый шаг. Дела грядущих веков - ветви, прошлое - корни, а настоящее - ствол, что соединяет крону с питающими ее корнями. И забывший о корнях не может судить о том, сколь ветвистым и высоким вырастет дерево. Читайте же о деяниях прошлого, ибо написанное нами - истина! И сказал Тайонел, Потрясатель Мира: - Вот вторая из книг, Книга Повседневного, и в ней советы и притчи, и сказано в них о войне и мире, об истине и лжи, о добре и зле, о глупости и мудрости, о жизни и смерти, и о цене, которая платится людьми за все блага земные. Читайте же написанное мной, ибо то - истина! Читайте и выбирайте свои дороги: кто пойдет путем власти, кто поднимет меч войны, кто окунется в водоем мудрости, кто выстроит хоган свой на краю маисового поля, кто выйдет в море и кто опустится в недра земли. Совет мой, выбор - ваш! И сказал Хитроумный Одисс: - Вот третья из книг, Книга Мер; и прочитавший ее узнает, что есть мера всему, длинному и плоскому, тяжкому и легкому, жидкому и твердому, горячему и холодному, долгому и краткому. Но меры эти нельзя прикладывать к людям, ибо бывает так, что невысокий и легкий плотью на самом деле велик и умен, а рослый и могучий - ничтожен и глуп. Иные меры есть для человека, и первая из них - совесть, вторая - мудрость, а третья - удача. Есть и другие; но тот, кто совестлив, мудр и удачлив, разыщет их сам. Читайте и размышляйте над этими истинами! И сказал Арсолан, Светлый, Справедливый: - Вот четвертая книга, Книга Тайн, вот начало ее, написанное золотыми письменами; и говорится в начале, что есть бог, и что - человек, на чем зиждется мир, как связаны разум и плоть, прошлое и будущее, доброе и злое. Все это тайны, великие тайны, которые не постичь легковесным умам; но желающий окунуться в водоем мудрости будет размышлять над ними и узрит истину. Ибо тень истины длинна! И сказал Сеннам-Странник, Повелитель Бурь и Ветров: - Вот четвертая книга, Книга Тайн, вот конец ее, написанный синими письменами; и говорится в конце, сколь велик мир, и какие земли лежат к югу и к северу от Юкаты, и за океанами, что простираются на восход солнца и на его закат. И здесь тоже есть тайны, над коими положено размышлять, ибо не все увиденное глазом, не все услышанное ухом - истина; истина бывает столь велика, что ее не обозреть с помощью чувств человеческих. Мир ваш шарообразен, но кажется вам плоским; звезды велики, но видятся крошечными огоньками; камень состоит большей частью из пустоты, но кажется твердым и непроницаемым; зрите вы блеск молнии, но не дано вам заметить невидимых стрел, что летят вместе с ней в пространстве. Все это тайны, великие тайны, и будут раскрыты они в свой срок, не раньше, но и не позже! И в том тоже истина! Сказав так, Шестеро подняли руки и освятили храм, дабы стоял он твердо и крепко, и никто не нарушил единства слов и камней, ларца и содержимого; ведь храм есть ларец, а содержимое - скрижали завета, оставленного богами. И было их четыре, и назывались они Чилам Баль. Глава 7. Месяц Плодов, День Керравао. Юката, Храм Вещих Камней Мир будет принадлежать людям. Возьмут они земли и воды, и богатства равнин и гор, и сокровища недр; станут властвовать над жаром и холодом, над великим и малым, над светом и тьмой, над живым и мертвым, над созиданием и разрушением. Я, Мейтасса, сказал: так будет! Мир будет принадлежать людям - в том случае, если они не погубят его! Книга Пророчеств, Первое Откровение Мейтассы "Хасс" пылал посреди цоланской гавани, подожженный громовыми шарами с атлийских галер. Горели его мачты - упругая кела, высокая стройная таби, крепкая чу; в смертной муке корчились канаты, рушились лестницы, чернели и осыпались прахом алые паруса; боевые башенки на носу и корме распустились пламенными лепестками, как гигантские яркие цветы; стрелковый помост уже обратился в прогоревший костер, корпус из дуба потемнел и обуглился, розоватые палубы были залиты кровью, балансиры сбиты, носовой таран погнут, боевые знаки сожжены... Но корабль еще огрызался огнем, еще рычал, как умирающий, но непокорный зверь; у четырех стволов из двенадцати еще суетились бойцы, и раскатистый грозный голос "Хасса" перекрывал временами гул и грохот атлийских метателей. Он казался сейчас морским змеем, неукротимым и бесстрашным, загнанным к берегу акульей стаей; но он не желал спасения, не уходил в море, не бежал от яростных клыков - он дрался. Сквозь дым и пламя с палуб его летели стрелы, били снопы огня и доносился - все тише и тише - боевой одиссарский клич и резкий протяжный вопль горна. Но зов сей не был ни просьбой о помощи, ни мольбой о пощаде, а лишь знаком, что "Хасс" еще жив, что жерла метателей не пусты, и есть кому натянуть самострел и бросить дротик. "Хасс", рукотворный морской змей, исполнял свое предназначение - сражался и погибал, отличаясь в том от настоящего морского змея; ведь они, владыки пучин, не защищают городов и берегов. Печаль сжимала сердце Дженнака. Его корабль, его алый сокол, прилетевший из Бритайи, его гордость и слава!.. Конь, пронесший его по водам, оседлавшая ветер стрела, покоритель бурь со стройными мачтами и красными парусами!.. Ягуар, схватившийся с ураганом, колыбель, навевавшая тихие сны... Его корабль!.. Его люди!.. Бриты и одиссарцы, стрелки и мореходы, мастера течений и ветров, рулевые и навигаторы!.. Его люди, его воины! Они гибли, а он, их вождь, стоял на каменных ступенях храма и глядел на их смерть, на погребальный костер, пылавший в гавани Цолана, за широкой и длинной Торговой площадью, за пирсами и причалами, за испуганной стайкой купеческих суденышек, безлюдных и сбившихся у берега темной кучей... Он стиснул зубы и запел песню без слов, Прощальный Гимн, каким провожают павших в бою. Ирасса, по левую руку от него, подхватил мелодию, потом запел Уртшига, раскачиваясь и отбивая ритм обнаженным клинком, потом - Амад, сменивший лютню на тяжелый боевой топор, потом другие воины, копьеносцы, опустившиеся на колени в первом ряду, и стрелки, стоявшие во втором. Еще выше, на террасе и у самого входа в храм, толпились молодые жрецы в коричневых и серых одеждах, с дротиками и дубинками, разысканными неведомо где, и десяток храмовых стражей, по виду тайонельцев и арсоланцев. Они тоже пели, и Гимн, печальный и грозный, летел к морю и к атлийским кораблям словно вызов на бой. Уже двенадцать галер прорвались к причалам, и с них, сминая воинов Чичен-те, потоком стремились тасситы. Столько же пошли на дно или горели, разбитые и подожженные снарядами "Хасса"; на месте затонувших судов плавали весла, обломки рей и мачт с цеплявшимися за них людьми, а с борта горевших кораблей то и дело срывались в воду огненные клубки, и каждый был отлетавшей в Чак Мооль жизнью. Остальные шесть галер вели перестрелку с "Хассом", не пропускавшим их к берегу, и было ясно, что три из них обречены. Пакити любил крепкое вино и не любил нарушать приказов; если сахем велел потопить половину атлийцев, то половина и будет потоплена. На глазах Дженнака одна из галер вдруг вспыхнула синим огнем, и над бухтой раскатился оглушительный грохот: видно взорвались бочонки с громовым порошком. И тут же откликнулся "Хасс" - его горн пропел победную ноту, смолк, и четыре уцелевших ствола выплюнули дымное рыжее пламя. Прощальный Гимн отзвучал. Амад, стоявший у Дженнака за спиной, молился - то на бихара, то на одиссарском, то на бритском, призывая поочередно милость Митраэля, грозного Коатля и Куула; всем им полагалось принять павших в свои чертоги, омыть их раны волшебными водами, поднести вина забвенья, дабы умершие не так горевали о детях, родичах и друзьях, покинутых ими на земле. Некоторое время Дженнак слушал эту странную молитву, потом сказал: - Отчего ты поминаешь только трех богов? Ты побывал в Нефати и во многих других странах, и в каждой есть кто-то, встречающий погибших воинов по ту сторону Великой Пустоты. Ты ведь знаешь их имена? - Да, - произнес Амад после недолгого молчания. - Да, знаю. Но Митраэль бог моей родины, а про Коатля и Куула я узнал в Бритайе, где были добры ко мне, и где испил я мед дружбы после многих лет неволи. Ведь в Нефати и в других местах я был рабом! И я не хочу обращаться к их богам, ибо не боги они, а демоны. К чему призывать их, особенно сейчас, светлый господин? Сейчас стою я в святом месте, гляжу на гибель храбрецов, и сам готовлюсь к гибели, и душа моя спокойна. Спокойна, как в объятиях любимой! - Спокойна? - Дженнак обернулся к нему. - Но ведь ты не нашел того, чего искал? Того племени, справедливого и мудрого, не признающего войн и не ведающего рабства... Разве не так? По тонким губам Амада скользнула улыбка. - Зато я нашел другое... тебя, мой господин, и славного воина Ирассу, и Уртшигу, и прекрасную тари с изумрудными глазами, что живет в Сериди... Нашел немало! Разве не так? Теперь Ирасса тоже повернулся к Амаду. - Что ты толкуешь про тари и ее глаза, певец! Главное, ты нашел нашего лорда. Ведь он особенный человек, клянусь Священным Древом! И сейчас ты держись поближе к нему и делай, как я. Не отставай! - Не отставай? - Глаза Амада округлились. - Что это значит, мой храбрый воин? - Ха! Сам не можешь сообразить? Если господин наш падет, поторопись за ним следом, чтобы не потеряться во мраке и темноте. Я уж не ведаю, кто нас там поджидает, твой Митраэль, мой Куул с Келайной или Шестеро Кино Раа, но светлому вождю выбрать верный путь полегче, чем нам с тобой. Если уж Кино Раа построили мост из радуги, так это для него! И пойдет он, куда нужно, а мы - за ним, и минуют нас муки и страдания средь раскаленных углей и всяких хищных тварей. Лорд нас и там защитит! - Ирасса ткнул пальцем в землю, а глаза поднял к небесам, будто не решил еще, куда отправится после смерти. - Корабль тонет, - произнес Уртшига, и Дженнак бросил взгляд на море. Взорвавшаяся галера атлов исчезла, еще три пылали, объятые пламенем от носовых таранов до башенок на корме, а две уцелевшие спешили к берегу, стараясь держаться подальше от гибнущего корабля. Орудия его молчали, гордые мачты рухнули, палубы провалились, и из середины выхлестывал дымный багровый фонтан, словно "Хасс" вдруг превратился в огнедышащую гору, каких много в Шочи-ту-ах-чилат и в стране атлийцев. Вероятно, живых на нем не осталось, а если кто и был, то одни лишь умирающие, потерявшие сознание, готовые сделать первый шаг по дороге в Великую Пустоту. Дженнак, на мгновенье прикрыв глаза, потянулся к своему драммару, но не почувствовал ничего, ни предсмертных страданий, ни мук, ни боли, ни отчаяния... "Хасс" уходил, как положено воину, примирившись с судьбой, без гнева в сердце, без страха перед вечностью. - Да будет милостивы к вам боги, - прошептал Дженнак, коснувшись левого плеча и дунув на ладонь. - Надо бы и нам поспешить, - деловито заметил Ирасса. - Ты, мой лорд, велел Пакити, где драться и как, и сколько поганых лоханок спалить, а вот не сказал, чтобы он нас дожидался - и сам он, и все парни с "Хасса". Ведь полезут сдуру в угли или в болото со змеями, а ты приглядел бы дорожку получше, путь из лунного света и утренней зари... - Не я выбираю дороги в Чак Мооль, Ирасса; каждый получит то, что заслужил. И пока стоим мы здесь, а не на тех дорогах, думать будем не о смерти, а о победе. - О победе... Ну, господин мой, думать я буду, раз так велишь, однако... - Ирасса сделал неопределенный жест в сторону гавани, где тасситы резали последних воинов Чичен-те. Майя проигрывали это сражение, и не потому лишь, что было их вчетверо меньше. Народ сей веками жил в мире, ибо Юката считалась Священной Землей, и чужеземцы приходили сюда торговать, или поклониться храму, или выучить звучный майясский язык, или с иными благочестивыми целями; но не ступала нога захватчика на юкатский берег, не строились тут крепости и боевые корабли, и не держали владыки городов больших армий; каждый правил своим уделом, молился богам, собирал торговые пошлины, копил богатства и не посягал на земли соседа. Воины майя были больше стражами, следившими за порядком, и почетными охранниками при своих владыках, чем солдатами. Они не носили панцирей, даже хлопковых, не умели сражаться в строю, стрелять из арбалетов и бросать дротики, и палка, которой били провинившихся, была им привычней меча. Тасситов же недаром считали грозными бойцами. Они с пренебреженьем относились к тяжкому доспеху и кованому шлему, но не к воинскому искусству, обучаясь ему с детских лет; стрелы их летели без промаха, топоры били без пощады, а копья могли пронзить насквозь могучую бычью шею. Было у них и особое оружие, метательный бумеранг - он, если не попадал в цель, возвращался к хозяину, а, попав, дробил кости и резал плоть не хуже доброго тайонельского клинка. И когда тасситы мчались на своих косматых быках, потрясая дротиками и топорами, осыпая противника градом стрел, немногие могли устоять перед ними - быть может, тайонельские Дети Волка, закованные в броню, да одиссарская пехота в прочных доспехах, с огромными щитами и копьями длиной в восемь локтей. Но не одним лишь оружием да быками были страшны тасситы. Средь иных народов попадались всякие люди; кто предпочитал занятия мирные, торговлю, земледелие и ремесло, кто - службу чиновника или глашатая, а кто - дороги войны и боевые искусства. Так и должно быть - не всякий рождается воином, не всякий способен отнять жизнь, не всякий глядит с привычным равнодушием на кровь и раны; тот, чья профессия - убийство, должен иметь крепкое сердце и нерушимую веру в вождя, ибо лишь по его приказу поднимает он меч и копье, рубит и колет, и пускает стрелы. Но у тасситов все рождались воинами, и каждый носил в себе жажду убийства, каждый мечтал о победах и славе; вот почему народ сей, не превышавший числом арсоланцев, атлийцев или одиссарцев, мог выставить впятеро больше воинов. Были среди степняков племена богатые и искусные во всяких ремеслах, вроде отанчей, тоуни и кодаутов, были племена бедные и дикие, вроде хиртов, но в любом из них доблесть в бою почиталась превыше всего, а запах вражеской крови был привычен и сладок. Страшный народ - тасситы! Они, пожалуй, и не заметили бы майясских воинов, если бы мчались в битву на своих быках, но в трюмах галер, разумеется, не поместилось бы столько животных, и потому в Цолан тасситы прибыли пешими. Но и без быков они оставались грозными противниками: их орда мгновенно затопила пристани, перед каждым отрядом развернулась цепочка стрелков, за ней - метатели бумерангов, а потом основная масса, вооруженные копьями и топорами на длинных рукоятях бойцы с перьями ворона в волосах. Половина защитников полегла под стрелами, остальные пытались помешать высадке, но безуспешно - первый отряд тасситов разметал заслон, затем хлынул второй, а воины третьего уже шагали по окровавленным трупам, отбрасывая их в сторону и расчищая путь. Как показалось Дженнаку, нападавшие заметного ущерба не понесли, потеряв не более пяти-шести десятков, майя же все остались на берегу - все восемьсот, недвижимые и мертвые, как их пирамиды. Возможно, среди них был и Чичен-те, цоланский халач-виник, если решился он возглавить своих бойцов; а возможно, сидел он сейчас на своем холме и трясся от страха. Дженнак не беспокоился о его судьбе и об участи прекрасной Ице; ни город, ни жители его, ни их владыка тасситов не занимали. Быть может, потом и вспомнят они о богатствах Цолана, но не сейчас; сейчас их целью являлось святилище. Амад приподнялся на носках и через плечо Дженнака оглядел пустынную площадь. Она тянулась от Храмовой дороги до побережья на пять тысяч локтей, рассекая Цолан надвое, и была совершенно безлюдна, если не считать тасситских отрядов в дальнем конце, нависших над ней словно грозовое облако. О чем думали жители Цолана, попрятавшись в свои дома? Что гроза минует их? Что Кино Раа спустятся с небес, чтобы оборонить храм? Или это было им безразлично? Вряд ли; майя считались набожным народом. - Ни один не вышел, - пробормотал сказитель, - ни один... А ведь тут великое множество народа! Тысяч шестьдесят, я думаю... - Восемьдесят, - поправил Дженнак. - Но мужчин в возрасте воинов не больше пятнадцати, и оружие их - прадедовские палицы, утыканные обломками кремня. Как у тех жрецов! - он покосился на толпу у входа в храм. - Тасситы перебьют их быстрее, чем ты выпьешь чашу вина, Амад. - И все же что-то не так, мой господин. Даже голубь, птица робкая, защищает свое гнездо... - Голуби хороши на вертеле, - вмешался Ирасса. - А мой отец говорил: лучше послать в бой одного ягуара, чем стаю койотов! - Они не голуби и не койоты, они - люди, - сказал Дженнак. - Люди, ошеломленные внезапным бедствием, не успевшие преодолеть ужаса... Быть может, они придут... позже... - Придут, ха! Чтоб сжечь наши трупы и лизнуть победителей в задницу! - Здесь еще нет победителей, Ирасса. - Думаешь, мы их одолеем, мой лорд? - Ирасса вытянул к берегу свой клинок. - Я бы не прочь... Но как? - Еще не знаю. Боги подскажут. Странно, думал Дженнак, разглядывая суетившихся у кораблей тасситов, почему они молчат? В иные времена являлся ему отблеск грядущего, когда напряжение перед боем обостряло чувства; и видел он то залитый кровью прибрежный песок, то груды мертвых тел у рвов крепости, то воина, пораженного стрелой, то пробитые копьем доспехи... Сегодня же - ничего! Ни в мгновения схватки с Оро'мингой, ни сейчас... Правда, ему казалось, что яшмовый шар - за панцирем, под сердцем - вроде бы начал теплеть и трепетать, что было скорей наваждением, чем реальным чувством. Ведь ощущал же он запах шилака Вианны, горьковато-сладкий аромат, плывущий над медвяным лугом, а луга здесь быть не могло! Здесь пахло железом и кожей, потом и солью, нагретым камнем и морем... Чакчан, и запах ее, и лицо, и голос, все это было лишь воспоминаньем. Играми памяти, и только! Суета у кораблей закончилась; две атлийские галеры, ускользнувшие от орудий "Хасса", высадили десант, и теперь к трем первым отрядам, перебившим майяссцев, пристроились еще с десяток. Тасситов, как и предвидел Дженнак, было около трех тысяч. "Хасс" склевал половину их воинства, и те, что спаслись от стрел, огня и воды, сумели выбраться из разбитых кораблей и доплыть до цоланских причалов, вряд ли были боеспособны. Но и три тысячи, и две - слишком много для полутора сотен; лишь Кино Раа смогли бs остановить их, но не Дженнак, будь он хоть трижды божественным избранником. Но боги молчали, и он, не надеясь уже на их помощь, утешался иными мыслями, не думами кинну, чья тень пронзает столетия, но человека, чей конец предвидим и близок. Он размышлял о том, что погибнет с честью, не уронив своей сетанны, умрет среди своих бойцов в святилище и на святой земле; он думал, что встретится с милой своей чакчан, с Унгир-Бреном, с Грхабом, с братом Джекаррой и отцом Джеданной, коему не успел сказать столь многого; он размышлял над планом Че Чантара, который непременно состоится, ибо тасситские псы, разметав храм, не найдут никаких пророчеств и вспомнят тогда о чертеже и свитке; а коль они позабудут, так напомнят Тегунче и Ах-Шират, любители жирных куропаток. О многом думалось Дженнаку, и лишь постыдные мысли не посещали его - о том, что если сбросить шлем и сверкнуть зелеными глазами, ни один тассит не поднимет оружия на потомка богов, не запятнает топор светлой кровью, постарается пленить, а не убить, ибо светлорожденный среди людей все равно что кецаль среди птиц. Но кецаль в неволе не живет... Шарик под сердцем становился все теплее, и какое-то время Дженнак думал о нем, пытаясь угадать, что же таит в себе божественный дар - такую же мировую сферу, как явленная Че Чантаром, или камень, претерпевший загадочные метаморфозы, или иное чудо. Быть может, непонятное, как те превращения каменного обломка, или ясное всякому... Например, отчего богам не показать, как строилось это святилище, как создавалась Чилам Баль? Ведь никто не ведал, то ли боги продиктовали ее писцам и резчикам, то ли нанесли знаки собственными руками на гладкую кожу, а уж затем мастера высекли их в граните... Во всяком случае, самый первый экземпляр Священных Книг не был найден - хотя, в отличие от Скрижали Пророчеств, мог оказаться реальностью. Но тут в конце Торговой площади, у причалов, раздались воинственные вопли, темная масса тасситского воинства всколыхнулась, забурлила и двинулась вперед. Шли они в прежнем порядке: лучники и метатели бумерангов, числом до полутысячи и, судя по знакам на высоких шестах, из Клана кодаутов; а за ними - отанчи, вооруженные короткими копьями, топорами и обтянутыми кожей круглыми щитами. Над их строем тоже вздымались шесты, но не с перьями ворона, а с орлиными крыльями и бычьими хвостами, и на одном из них хвостов было не меньше десятка - знак, что войско ведет великий вождь. Уж не сам ли Оро'сихе?.. - подумал Дженнак. Амад за его спиной пошевелился. - Напоминают нефатцев... Столь же смуглы, стройны, черноволосы и невысоки... - Это не нефатцы, - сказал Дженнак. - Нефатцы бежали бы от них как кролик от лисы. Немногие воины по ту и эту сторону Бескрайних Вод не опускают перед ними взгляда. - Как мы! - выкрикнул Ирасса и грохнул рукоятью меча по щиту. - Как мы! Айят! Ай-ят! - Айят! - раскатилось над ступенями святилища, и, будто приняв брошенный вызов, площать взревела: - Харра! Харра! Клич этот накатывался волной, а за ним, переходя на бег, стремились шеренги воинов, в каждой вдвое больше народу, чем стояло на ступенях. Дженнак поглядел налево и направо, на своих людей и на обрывистые склоны утеса, державшего храм на каменной ладони. По крайней мере, он мог не опасаться за тылы - склон повсюду был гладким, неприступным, и вздымался на пятнадцать длин копья; взобраться на него не сумели бы ни паук, ни ящерица, ни обезьяна. Он верно рассчитал: тут, на этой лестнице шириною в сто шагов, и разгорится битва, а затем его воины отступят на террасу, откатятся в храм, к изваяниям богов и к другой лестнице, что ведет в пещеры, спустятся по ней и будут драться между покрытых знаками стен, умирая под шелест тяжких каменных страниц. Они прочитают их все - Книгу Минувшего, творение Мейтассы и Коатля, Книгу Повседневного, написанную Тайонелом, Книгу Мер прародителя Одисса, Книгу Тайн, завещанных Арсоланом и Сеннамом... Вот только многие ли доберутся до последней пещеры?.. Атакующее воинство приблизилось на тысячу локтей, дистанцию прицельной стрельбы из арбалетов, и Дженнак вскинул разом оба своих клинка. Раздались негромкие команды тарколов, передний ряд опустил копья, а задний вскинул самострелы; затем прожужжал рой стальных шипов, зашуршали рукавицы, скользившие по твердым каучуковым стержням, тарколы подали сигнал, и новая смертоносная стая отправилась в полет. Шеренга тасситов походила теперь на гребень с обломанными зубцами; они падали, но не пытались стрелять, ибо лук бил не так далеко, как арбалет, и лучникам оставалось полагаться лишь на скорость своих ног, удачу и увертливость. Одиссарцы успели выстрелить трижды и зарядить самострелы для четвертого залпа, но тут Дженнак, следивший за расстоянием, снова вскинул свои клинки. Передний ряд поднялся, прикрывая стрелков щитами, и через миг тасситские стрелы ударили по их бронзовой оковке, по шлемам с алыми перьями, по шипастым наплечникам и наколенным пластинам. Кто-то из воинов вскрикнул, кто-то пробормотал проклятье, но арбалетчики продолжали стрелять, и через двадцать вздохов c кодаутами было покончено. Затем щиты отразили град бумерангов и метательных топориков, летевших уже от подножия лестницы, Дженнак зазвенел клинками, и во втором ряду, отложив метательное оружие, взялись за секиры. Плотные толпы полуголых воинов хлынули вверх, к щитам, сверкающим бронзой, на острия клинков и копий, к живой стене, поверх которой реяли алые перья и грозили острыми клювами сокола. - Недолго проживет койот под взглядом ягуара, - пробормотал Дженнак и пронзил горло первому тасситу. * * * Воистину грозен человек, закованный в панцирь, подпоясанный боевым поясом, прикрытый шлемом и наплечником, защищенный высокими сапогами и окованным бронзой щитом! Стоит он будто колонна из гранита; рука его - разящая молния, взгляд подобен огню, и ищет он, в кого вонзить стальные клыки, и слышит он лишь собственный голос, и голос твердит ему: убей! Убей, ибо так повелел вождь; убей, ибо ты обучен убийству; убей, ибо ты ненавидишь врага; убей, ибо меч убеждает надежней слов; убей, ибо тебя самого, в прочных доспехах, не всякий достанет клинком, и у многих ты успеешь отнять жизнь. Ты, защищенный металлом и кожей, несокрушимая скала, и будешь разить вечно! Но доспех и шлем скрывают человеческое тело, столь ненадежное и уязвимое, трепещущее от ужаса в предчувствии боли и ран, страшащееся смерти, и лишь дух способен преодолеть этот ужас, соединив человека с доспехом его и клинком, связав их незримой нитью отваги и ярости. Порвется она, и воин погибнет до срока, убитый тем, чей дух сильней; не защитят его ни панцирь, ни оружие, ни приказ накома, ни помощь соратника. И потому воинский дух превыше всего - выше умения и опыта, смертоносней стрелы и копья, надежней крепких рук и быстрых ног. Так учили в одиссарском войске, и так учили тасситов; и сейчас не одни лишь люди сошлись в бою, но и то невидимое, неощутимое, но реальное, что делает человека бойцом, определяет приверженность клану, вселяет веру в вождя и в идею, ради которой льется кровь. Тасситы верили, что где-то в древнем храме ждет их Книга Пророчеств, сулящая их племенам судьбу величественную, гордый путь владык; ради этой веры они повиновались вождям, шли за ними, сражались и умирали. Вера одиссарцев была столь же крепка и нерушима, только они полагали, что защищают от осквернения святое место, и что их наком сильней и умней, чем вожди врага: раз повелел он сражаться и защищать, то будет это исполнено в точности. И они сражались; сражались и защищали, рубили и секли, кололи длинными копьями, били тяжкими топорами, резали клинками, сбрасывали тасситов вниз ударом боевого браслета или щита, и сами падали под вражескими ударами. И умирали. Медленно-медленно полз вверх сдвоенный строй одиссарских бойцов, и Дженнак, не забывая работать клинками, подсчитывал свои потери. На первый взгляд люди его казались одинаковыми в своих глухих шлемах и панцирях, но он узнавал каждого по характерным движениям, по манере размахиваться клинком или бить двузубым копьем, по упрямому наклону головы, по царапинам на доспехе, по числу перьев, развевавшихся над шлемом, по блеску темных или светлых глаз. Тут были бриты, хашинда, ротодайна и кентиога, но об отличиях меж ними он не думал; в этом бою все они являлись одиссарцами - и те, кто родился в Серанне, и те, кто увидел свет в Бритайе. Они отступали, поднимаясь к террасе перед входом в храм, и на самом ее краю пал Уртшига. Он, как и Дженнак, бился без щита, обеими руками, секирой и кистенем; шипастый шар разил на шесть локтей, а тот, кому удавалось приблизиться к сеннамиту, умирал под ударом тяжелой секиры. Будь у Уртшиги еще пара рук, им тоже нашлось бы занятие: в сумке его побрякивали стальные метательные пластинки, а за плечом торчал посох. Но человеку дано лишь то, что дано; и Уртшига, успев расколоть тасситский череп, не успел прикрыться от летевшего в него ножа. Клинок был длиной в три ладони и брошен настоящим искусником, таким же, как покойный Ах-Кутум; угодил он в смотровую щель забрала и ударил Уртшигу в глаз или в переносицу - куда точно, Дженнак не разобрал. Но его телохранитель вдруг откинулся назад и рухнул на ступени - молча, без единого звука, ибо и в жизни был молчалив; и умер он мгновенно, быстрой смертью, как бы в награду за верность свою и служение. - Да будет милостив к тебе Коатль, - пробормотал Дженнак. Яшмовый шарик под его сердцем нагрелся еще сильней и трепетал теперь в мерном пульсирующем ритме; стиснутый костью доспеха, он будто стремился вырваться на свободу. Оживает?.. - мелькнула мысль у Дженнака. Возможно... Ведь Че Чантар сказал, что придет к нему необходимое умение, придет с великой бедой или с великой радостью, с напряжением чувств, когда станут они словно упругая кожа на рокочущем барабане... И еще сказал, что каждый должен принять свой груз страданий и счастья. Счастья Дженнак не испытывал, но горя было через край, и знал он, что будет его еще больше. Лестница была завалена мертвыми телами, как некогда валы Фираты, и на каждого погибшего одиссарца приходилось по десять-двенадцать тасситов. Не так много, но и не так мало, учитывая, что бились они с отанчами, храбрейшим из степных племен, где отроков вскармливали с ножа, где спали в обнимку с топором, а вместо шелков любви стелили кошму из волос убитых врагов. Теперь пятьсот отанчей отправились в Чак Мооль - как и лучники кодаутов, сраженные одиссарскими стрелами; их трупы устилали площадь, что тянулась к морю. Глядя на нее с вершины утеса, Дженнак заметил, что она наполняется людьми, мужчинами и женщинами, что скользили подобно теням вдоль высоких насыпей и обложенных камнем склонов, еще не решаясь выйти на середину. Их было много - сотни, если не тысячи, - и каждый держал палицу, пращу или иное оружие, из тех, что найдется в самом мирном хогане. Сердце Дженнака преисполнилось надеждой. Кажется, Цолан не желал взирать с равнодушием и страхом на гибель его воинов, и миролюбие майя имело свои границы. Но что удалось бы им сделать? У их причалов покачивались боевые атлийские галеры, а "Хасс", могучий грозный "Хасс", уже пошел на дно... Впрочем, на галерах были лишь гребцы, да мореходы, да стрелки при громовых метателях, и ни единого солдата - ведь флот вез тасситское воинство, а не атлийское. Рискнут ли атлы высадиться, коль их союзникам ударят в тыл? Пожалуй, не рискнут, решил Дженнак. Тридцатью метателями Цолан не сокрушишь, а гребцы в рукопашном бою стоят не больше горожан с их дубинками и веревочными пращами. Но тут он заметил, что цоланцы стали подбирать оружие своих погибших воинов и луки кодаутов, и что толпа становится все гуще, колыхаясь, как темное облако, между причалами и откосами холмов. Вдруг над одной из галер взметнулось пламя, раздался грохот, будто от взрыва огненного порошка, но дальнейшего он рассмотреть не успел - под натиском атакующих толп люди его отступили с террасы к входной арке. Их оставалось семь или восемь десятков, и они все еще держали строй, бросив застрявшие в трупах копья и отбиваясь секирами и клинками. Место Уртшиги занял Амад, и теперь они с Ирассой, как два телохранителя, то прикрывали Дженнака щитами, то парировали назначенный ему удар, то рубили сами, один топором, другой - изогнутым острым мечом. Дженнак больше колол, чем рубил, посылая клинки в грудь и в горло тасситских воинов, и каждый его выпад завершался предсмертным хрипом: кровавый фонтанчик выплескивался из разинутого рта, глухо звенел о камень выпавший топорик, стеклянел взгляд, бледнело лицо... Сегодня он убил многих, столь многих, что будут они надежной опорой мосту из радуги, когда поведет он своих одиссарцев в Чак Мооль. Но сейчас над ними еще простирались своды храма, темные, как грозовое небо. Огромный зал был сумрачным и прохладным, в стенах его таились ниши, кое-где разливался дрожащий свет жаровен и масляных ламп, ребристые опоры уходили вверх, завершаясь полукругом арок, державших всю чудовищную громаду верхних ярусов. Изваяния Кино Раа стояли посередине, шесть монументов, каждый в двадцать локтей; стояли на отшлифованных базальтовых кубах вполовину меньшей высоты. Проходы между их пьедесталами были довольно узки, и казалось, что Шестеро держат совет, возвратившись из дальних странствий; обращенные лицом друг к другу, они устремляли взоры вниз, на ступени, что вели в первую из пещер. К этому каменному кольцу добралось человек тридцать. Остальные воины Дженнака, и молодые жрецы, и стражи святилища, и сказитель Амад Ахтам, сын Абед Дина, остались на залитой солнцем и кровью террасе, и у входа в храм, не имевший ни дверей, ни иной защиты, и на полу, на дороге, что вела от входного проема к собравшимся в круг богам. Сюда Дженнак принес Ирассу, с обломком дротика, торчавшим в животе; дротик засел глубоко, ушел под панцирь ядовитой змеей, и жизнь юноши таяла, как догоравшая на рассвете свеча. Но он не стонал и находился в сознании, лишь губы сделались белыми, а глаза потемнели. Похоже, тасситское острие пробило позвоночник, ибо Дженнаку чудилось, что ноги Ирассы безжизненны и болтаются как два набитых песком мешка. Но руками он шевелил и даже пытался что-то сказать. Тасситы отхлынули. Казалось, торжественный полумрак и величие храма устрашили их; хоть боги стояли спиной ко входу, но видели все - и кровь, и смерть, и творимое непотребство. Видели кучку защитников у своих ног, видели атакующие орды, видели трупы, лежавшие на камнях, и среди них - Амада Ахтама, певца, не допевшего песни свои, мечтателя, чей поиск мудрости и справедливости прервался смертью. Но, быть может, он обрел их в своем последнем бою? Мысль об этом утешала Дженнака, но яшмовый шар пульсировал все сильней, будто билось в груди у него два сердца, переполненных горем утрат и печалью вечной разлуки. Опустив Ирассу на пол между лестницей и статуей Арсолана, он склонился к нему. Ирасса глядел на лик солнечного божества, величественный и немного грустный, а бог взирал на него с сожалением и скорбью, как бы говоря: потерпи, воин! Страдания и муки смерти преходящи, потерпи! Скоро ты будешь там, где нет ни битв, ни врагов, а один лишь покой да мосты из радуги и тропинки из лунного света. Потерпи! Губы Ирассы шевельнулись. - Буду... ждать... - разобрал Дженнак. - Буду... ждать... Ты... меня... отведешь... господин... - Не жди, - Дженнак коснулся его лба, влажного от предсмертной испарины. - Увидишь дорогу и свет - этот свет для тебя, балам, свет для праведных и верных. Серебряный лунный свет, как ночью в море... Ступай к нему... - Он помедлил и добавил: - И не бойся, сын мой! - Не... не боюсь... Просто... буду... ждать... - упрямо прошептал Ирасса. - Ждать... тебя... хоть... сто лет... И пусть... пусть заберу я... заберу я в Чак Мооль... все горе, что суждено тебе... Зрачки его дрогнули и застыли. Дженнак поднялся, обогнул изваяние Арсолана и бросил взгляд на входную арку. Она вырезала низкий широкий овал в небесной синеве, и плыли в нем облака, и сияло солнце, еще не достигшее зенита, но День Керравао - черный день! - близился к концу. Ирасса был мертв, и были мертвы Уртшига, Амад и Пакити, а с ними без малого триста бойцов, сгоревших вместе с "Хассом" или принявших смерть в святилище; и душу Дженнака переполняла скорбь. Верно сказано: дорога кинну - дорога печалей и расставаний, путь утрат и потерь! Но, быть может, и обретений? Яшмовый шар под его сердцем бился и трепетал, и он, не спуская глаз с надвигавшихся тасситских шеренг, рванул завязки панциря. Теперь сфера лежала на его ладони, на белом шелке, помнившем Вианну, будто соединившись с самым драгоценным из даров, посланных ему богами. Поверхность шара помутнела, розовые и алые полосы слились с багряным фоном, и казалось, что на шилаке Вианны рдеет огромная капля крови. Не светлой и не темной - просто крови. Тасситы заполнили храм от стены до стены - тысяча или больше воинов в боевой раскраске, со щитами из бычьих шкур; глаза их сверкали, блестели лезвия топоров и широкие изогнутые клинки бумерангов, искрились яркими вспышками наконечники копий. Шли они медленно, но в движениях их уже не ощущалось страха - скорее, уверенность охотника, загнавшего добычу и убежденного, что торопиться теперь ни к чему. В первых рядах взгляд выхватывал воинов в пышных уборах из перьев орла, великих бойцов Клана отанчей, и Дженнак догадался, что им предоставлена честь добить его людей. Между ним и тасситами было сорок шагов. Не опуская шара, он неторопливо потянул из ножен левый клинок. Ему чудилось, что он различает гул, долетавший с плошади; там, очевидно, вершились некие события, уже не касавшиеся одиссарцев, ибо тысячная орда отделяла их от ярких небес Юкаты, от солнца и облаков, от света и от самой жизни. А позади их ждали лишь холодные пространства Чак Мооль, да горечь поражения, да смутная память о том, как было захвачено Великое Святилище, как камни его оросились кровью, как были попраны заветы богов и предан священный знак перемирия... Наверно, Тегунче и Оро'сихе сплетут новый, подумал Дженнак, но уже с другим посланцем, без него. Ему оставалось лишь усеять пол орлиными перьями и уйти с почетной свитой из мертвых отанчей. Они приближались; до них было тридцать шагов. Повернувшись, Дженнак оглядел своих воинов. Истомленные, в побитых панцирях, они стояли крепкой стеной; многие уже без щитов и шлемов, так что видел он их лики, смуглые и безбородые у одиссарцев, посветлей и с редковатой растительностью на щеках - у полукровок. Внешне казались они различными, а вот выражение было у всех одно, упрямое и непреклонное, будто желали они отразить натиск горной лавины, а коль не получится, лечь под нее, но дороги не уступить. Впрочем, упрямство было одной из черт, присущих и уроженцам Бритайи, и выходцам из Серанны; быть может, потому они и роднились с охотой, и уважали друг друга. Недаром ведь сказано: прочен очаг, сложенный из упрямых камней! Поймав взгляд таркола, последнего уцелевшего, Дженнак властно кивнул, и воины, скрываясь в проходах у подножий статуй, начали отходить к лестнице, к крутым ступеням, озаренным дрожащими огненными язычками бронзовых ламп. Шестеро Кино Раа смотрели на них с легкой укоризной, но потом, будто догадавшись, склонили головы в знак прощения и вновь окаменели на своих базальтовых постаментах. Слишком немного оставалось у них защитников; слишком мало, чтоб удержать проходы и отразить атаку со всех сторон. Но на лестнице, не очень широкой, три десятка одиссарцев могли встать в три ряда и биться, спускаясь вниз, в пещеры. Вниз, подумал Дженнак, медленно отступая к ближайшей щели между пьедесталами; вниз, к серебряным и изумрудным ронго Книг Минувшего и Повседневного, к ало-пурпурному великолепию Книги Мер, к блеску золота и мягкой синеве Книги Тайн... Под какими строками оборвется его жизнь? Может быть, там, где написано: защищающий свой очаг подобен благородному соколу-хассу; нападающий же смердит, как стервятник... Но были и другие мудрые слова, вполне подходившие к случаю. Например, такие: для каждого наступит время собирать черные перья... Или: камень истины тяжел, и его не спрячешь в мешке лжи... Или: истина отбрасывает длинную тень, но лишь умеющий видеть узрит ее. Будь его воля, он встретил бы свой конец под словами Арсолана, записанными в Книге Минувшего, под словами, что были сказаны Светлым и Справедливым о цоланском храме. А говорил он так: устроив прочие места, разве не устроим ли мы это место? Достойно оно пребывать в покое и мире; ведь сюда принес нас Оримби Мооль, и здесь впервые ноги наши коснулись земли Эйпонны... До тасситских шеренг оставалось двадцать шагов, когда эти слова вспыхнули в воздухе перед Дженнаком. Шар на его ладони исчез, хотя он ощущал тяжесть, твердость и теплоту магического талисмана, и легкую дрожь, будто бы сфера стремительно вращалась в его пальцах, не истирая, однако, кожу или вовсе не касаясь ее. Но зрение утверждало иное; глаза его видели огромную книгу, повисшую в пустоте, гигантские страницы в три человеческих роста, темный фон, серебряные знаки и слова - те самые слова, что вспомнились ему сейчас. Достойно оно пребывать в покое и мире; ведь сюда принес нас Оримби Мооль, и здесь впервые ноги наши коснулись земли Эйпонны... Эти строки горели перед ним подобно огромному щиту, загородившему от орд тасситов, от их оружия, от ярости, от смерти. Внезапно он ощутил, что может листать невесомые страницы; они покорялись его воле или чему-то иному, для чего у Дженнака не было названия. Разуму?.. Инстинкту?.. Чувствам, натянутым как кожа на боевом барабане?.. Это не имело значения. Он пожелал, и черно-серебристые страницы сменились изумрудно-зелеными; и было написано там: спорьте, не хватаясь за оружие, спорьте, не проливая крови, спорьте, но приходите к согласию. Толпа тасситов отшатнулась. Немногие из них умели читать письменные знаки, но как выглядит Чилам Баль было ведомо всем, от вождей в орлиных перьях до юношей, впервые вставших на тропу войны. И теперь Святые Книги явились перед ними, но сотворенные не в камне, не переписанные на пергамент и бумагу, а прямо в воздухе, как внятный и ясный голос богов, как ощутимый след их присутствия, как знак их божественной воли. Конечно, то было чудо, невиданное со времен Пришествия; чудо, посланное племенам Мейтассы! Они желали узреть Чилам Баль в ее первозданном обличье, в том виде, какой был придан ей самими богами, и Святые Книги явились им под сводами Великого Храма, у изваяний Шестерых, у пещер, хранивших древние заветы... Явились! Но сколько их было? Четыре? Или пять? Страницы, мерцающие изумрудом, шевельнулись; алые знаки Книги Мер сменили зелень Книги Повседневного. Дженнак листал их неощутимым ментальным усилием; желание не успевало зародиться в нем, оформиться в слова или приказ, как знаки начинали гаснуть и вспыхивали вновь, но в ином сочетании, с иным смыслом, исполненным, однако, все той же мудрости и силы. Он стоял сейчас на рубеже между людьми и богами; люди окружали его, тасситы и одиссарцы, равно застывшие в благоговейном молчании, а боги высились над ним - шесть каменных исполинов, его пращуры, одарившие потомка горькими и сладкими плодами долголетия. Каких же больше? - подумал Дженнак, уже предчувствуя, что вскоре он получит ответ. В торжественной тишине пурпурно-алые страницы Книги Мер сменились золотом и желтизной Листов Арсолана. Их строки ярко горели под сумрачными сводами, и Дженнак повторял про себя слова и слышал голос, но не глас богов, а хрипловатый баритон Унгир-Брена, наставника и аххаля. На чем зиждется мир? На равновесии света и тьмы, тепла и холода, тверди и жидкости, добра и зла... Что есть бог? Существо, наделенное бессмертием, силой и мудростью... Что есть человек? Существо, наделенное телом, свободой и разумом... Что есть разум? Свет минувшего в кристалле будущих свершений... Что есть плоть? Драгоценное вместилище разума... Что есть свобода? Право распорядиться своим телом и разумом, жить или умереть по собственной воле... Золотые знаки погасли, затем вспыхнули синие и фиолетовые, в коих Странник Сеннам раскрывал тайны звезд и планет, устройство мира и законы Вселенной. Дженнак листал эти страницы неторопливо, с почтением, чувствуя, как замирает сердце; казалось, за гранью их нет ничего, лишь Великая Пустота, холод и мрак запредельных пространств, откуда пришли и куда удалились боги. Но он ошибался. Отпылали краски Сеннама, и в серовато-белой облачной мгле повисла вязь серебристых знаков, символ изреченного Мейтассой, провидцем грядущих веков и судеб. В огромном зале будто пронесся стон. Бросив оружие, забыв о ярости и боли, отринув ненависть и гнев, не замечая ни врага, ни друга, глядели воины в белесый туман, где мерцали, струились, текли серебристые символы, складываясь в слова. И вместе с ними глядела вся Эйпонна, глядела тысячами глаз на скрытое доселе, на то, что явилось в свой срок, когда довелось человеку познать границы мира и убедиться, что они существуют, что не так они близки, но и не столь далеки. А значит, кто-то получит кусок покрупнее, кто-то - поменьше, и каждый останется недоволен; ведь владеющий многим и владеющий малым сходны в одном - оба они желают большего. И желания их пахнут кровью. Во-время боги послали свой дар! И послали кинну, оделив его горестями и печалями, разлуками и утратами, чтобы в скорби своей обрел он мощь, напитался силой и явил назначенное людям. Не волю богов, не совет их, а пророчество - свет во тьме, без которого не отличить губительной пропасти от гор, и сладкого тростника от ядовитых зарослей тоаче. Но многим ли захочется узреть этот свет и согласиться с божественным предначертанием? Впрочем, это богов уже не касалось; они сделали все, что могли. МИР БУДЕТ ПРИНАДЛЕЖАТЬ... Эти слова пылали в мглистой пустоте, и Дженнак различил, как огромное помещение наполняется шорохами, и шепотом, и гулом голосов - те, кто понимал знаки и майясскую речь, произносили новые заветы, а услышавшие их повторяли - на одиссарском и бритском, на гортанном наречии отанчей, на полузабытом языке хашинда, похожем на майясский. Они шептали и бормотали, ибо никто не решался заговорить в полный голос, и под сумрачными сводами храма, слово за словом, оживало и набирало силу первое из пророчеств: МИР БУДЕТ ПРИНАДЛЕЖАТЬ ЛЮДЯМ. ВОЗЬМУТ ОНИ ЗЕМЛМ И ВОДЫ, И БОГАТСТВА РАВНИН И ГОР, И СОКРОВИЩА НЕДР; СТАНУТ ВЛАСТВОВАТЬ НАД ЖАРОМ И ХОЛОДОМ, НАД ВЕЛИКИМ И МАЛЫМ, НАД СВЕТОМ И ТЬМОЙ, НАД ЖИВЫМ И МЕРТВЫМ, НАД СОЗИДАНИЕМ И РАЗРУШЕНИЕМ. Я, МЕЙТАССА, СКАЗАЛ: ТАК БУДЕТ! МИР БУДЕТ ПРИНАДЛЕЖАТЬ ЛЮДЯМ - В ТОМ СЛУЧАЕ, ЕСЛИ ОНИ НЕ ПОГУБЯТ ЕГО! За первым предсказанием, повинуясь мысленному приказу Дженнака, возникли другие, но он уже не вчитывался в них и не прислушивался к нарастающему гулу; он знал, что не пропустит то, что приберег ему Мейтасса. Рука его, державшая невидимый шар, совсем онемела, и пальцы уже не чувствовали ни тепла, ни стремительного вращения магической сферы, ни мягкости шелка, что окутывал его ладонь. Отступив в проход меж пьедесталами, он положил сфероид к подножию статуи Арсолана, сбросил шлем и принялся растирать предплечье; потом сунул за пазуху смятый шилак, склонился над телом Ирассы и поднял его на руки. - Где ты, балам? - пробормотал он. - На лестнице из утренней зари? Или на радужном мосту?.. Ну, неважно; ты знаешь, кому передать привет. Толпа отанчей расступилась перед Дженнаком, когда он шел к выходу, к овальной арке, к сияющим юкатским небесам, и к тишине, что вдруг обрушилась на город. Бой прекратился, площадь и ступени храма были заполнены народом, и теснились тут все вперемешку - и цоланцы, и тасситские воины, и гребцы с атлийских галер, что догорали у причалов, и мореходы, прибывшие в Цолан по делам торговли или с благочестивым намерением. Они молчали; слушали доносившийся из Храма рокот и молчали, забыв на недолгое время о распрях, о жажде мести и честолюбии, о горестях своих, о погибших родичах и соплеменниках. Надолго ли? У порога Дженнак обернулся. В глубине святилища, над тысячной толпой, перед шестью гигантскими фигурами сияла надпись: КОМУ ДАНА ДОЛГАЯ ЖИЗНЬ, ТОГО ЖДУТ МНОГИЕ РАДОСТИ И МНОГИЕ ПЕЧАЛИ; НО ПУСТЬ ПОМНИТ ОН, ЧТО БЕЗ ГОРЬКИХ ПЛОДОВ СЛАДКИЕ СТАНУТ ПРЕСНЫМИ Верное пророчество, подумал Дженнак и, прижимая к себе тело Ирассы, начал спускаться вниз, к площади и гавани, где погребальными кострами пылали атлийские галеры. Михаил Ахманов ПЯТАЯ СКРИЖАЛЬ СОДЕРЖАНИЕ Глава 1. День Тростника месяца Цветов. Пролив Коготь, к востоку от Бритайи. Интерлюдия первая. Мир. Глава 2. День Чультуна месяца Цветов. Лондах, Южная Бритайя. Интерлюдия вторая. Боги. Глава 3. День Пальмы месяца Света. Западная Ибера, побережье Бескрайних Вод. Интерлюдия третья. Смертные. Глава 4. Месяц Зноя, от Дня Проса до Дня Сосны. Дикий Берег, дельта Матери Вод. Интерлюдия четвертая. Искусства. Глава 5. Месяц Зноя, от Дня Ягуара до Дня Ветра. Воды Южного Ринкаса и Лимучати; Западный Океан и Инкала. Интерлюдия пятая. Власть. Глава 6. Месяц Плодов, от Дня Змеи до Дня Керравао. Юката, древний город Цолан. Интерлюдия шестая и последняя. Книга Минувшего. Глава 7. Месяц Плодов, День Керравао. Юката, Храм Вещих Камней. Компедиум. Мир Дженнака. КОМПЕДИУМ МИР ДЖЕННАКА КОММЕНТАРИИ К РОМАНАМ "ДРУГАЯ ПОЛОВИНА МИРА" и "ПЯТАЯ СКРИЖАЛЬ" Напомню читателям, что мир, описанный в "Хрониках Дженнака", соответствует Земле, но несколько измененной: чуть иные очертания материков, немного иная география и климат, похожие, но в чем-то отличающиеся животные и люди, иные обычаи и нравы, иная религия и культурная среда. Наибольшие изменения касаются истории, ибо "Хроники" базируются на исторической инверсии: автор предполагает, что некогда Америка (Эйпонна или Срединные Земли) обогнала в своем развитии Евразийский континент, в результате чего аборигены Эйпонны в эпоху своего Средневековья открывают, колонизируют и цивилизуют материки восточного полушария - или Старый Свет, как мы привыкли называть эту часть мира. Однако должен подчеркнуть, что Эйпонна все-таки не Америка, и ее обитателей нельзя считать индейцами в прямом смысле этого слова; иное историческое развитие породило иную культуру и иные народы, отчасти подобные майя, ацтекам, инкам Перу, карибам, охотничьим племенам прерий и лесов, но в чем-то отличающиеся от них. Скажем, одиссарцев, народ Пяти Племен, населяющий Серанну (Флориду), нельзя уподоблять семинолам хотя бы потому, в Одиссаре умеют выплавлять сталь, чеканить серебряную монету и строить корабли. Равным образом нельзя полностью идентифицировать Восточные Земли (или Риканну) с Европой, Азией и Африкой, хотя аналогии между миром Дженнака и Землей достаточно ясны и прозрачны. Итак, рассмотрим прежде всего первопричину ускоренного развития Эйпонны сравнительно с Восточными Землями. В древности в Юкате (Юкатан, страна майя) таинственным образом появились шестеро пришельцев, представителей некой высокоразвитой расы. Неважно, кто они были и откуда явились, то ли со звезд, то ли из грядущего, то ли из параллельной Вселенной; важно, что они обладали мудростью, а во всем прочем оставались подобными людям мира Дженнака. Шестеро странников разошлись в шесть мест Верхней и Нижней Эйпонны, цивилизовали местные племена, создав шесть очагов культуры: Одиссар (Флорида и юг Соединенных Штатов), Арсолан (Перу и Чили), Тайонел (район Великих Североамериканских Озер), Мейтасса (прерии Североамериканского Запада), Коатль (Мексика) и Сеннам (Аргентина). Затем Шестеро вернулись в Юкату, написали несколько Священных Книг вероучения кинара (Чилам Баль) и исчезли. Их принес Оримби Мооль, Ветер из Пустоты; и он же унес их обратно, то ли в грядущее, то ли в иную галактику. Со временем на континентах и островах Эйпонны возникли новые очаги цивилизации кроме первых шести: островная держава Кейтаб (Куба, Гаити, Ямайка, Пуэрто-Рико), Сиркул (Колумбия), Ренига (Венесуэла), княжества и торговые республики Перешейка, Западного и Восточного Побережий. Спустя полторы тысячи лет после Пришествия Оримби Мооль многие из стран Эйпонны достигли уровня европейского Средневековья, освоив строительство каменных городов, выплавку металлов, производство стекла, бумаги и тканей, мореплавание и другие умения и искусства. К этому времени прибрежные воды становятся тесными для их мореходов; им нужны новые животные и злаки, новые товары и торговые пути; им необходимы новые земли, ибо население обоих континентов растет. На поиск этих земель и отправляется экспедиция на восток, к неведомым материкам Риканны, инициаторами которой выступают кейтабцы, народ мореплавателей. К ним присоединяются Одиссар и Арсолан. Затем все идет, как положено: мир открыт, его предстоит разделить, и всегда найдутся недовольные этим дележом. Что же касается учения Шестерых, записанного в Священных Книгах, то со временем оно превратилось в религию, а сами пришельцы стали почитаться богами. Но Шестеро не только цивилизовали Эйпонну; они сочетались браком со смертными женщинами и оставили потомство, от которого произошли шесть великих родов (Домов, Уделов или Очагов), правящих самыми крупными и могущественными державами. Их владыки унаследовали от Шестерых власть, крупицу знаний и невиданное долголетие; они живут сто двадцать, сто пятьдесят, двести лет и до самых последних дней сохраняют энергию и силы молодости. Иногда - очень редко - генетические обстоятельства складываются так, что в семьях властителей-ахау рождается на свет сверхдолгожитель-кинну, избранник богов, чей век измеряется как минимум половиной тысячелетия. Но известно, что такие личности после двухсот лет жизни иногда претерпевают психологическую деформацию: они становятся злобными и подозрительными тиранами, обладающими безмерной властью - такова оборотная сторона долголетия. Поэтому избранника либо убивают, либо стараются подвергнуть в молодые годы столь суровым испытаниям, чтобы они закалили бы его сердце и душу и сделали достойным власти. Судьбе одного из таких избранников-кинну, Дженнака, сына Джеданны, владыки Одиссара, и посвящены "Хроники". После этих предварительных замечаний перейдем к краткому описанию мира Дженнака. 1. БОГИ, СТРАНЫ И ОБИТАТЕЛИ МИРА ДЖЕННАКА Великие Очаги и их цвета (они же - цвета богов): Арсолан - золотой и желтый; Коатль - черный, серый, пепельный; Тайонел - зеленый; Одиссар - алый, красный, пурпурный; Сеннам - синий, голубой, фиолетовый; Мейтасса - серебристый, белый. Все обитатели Срединных Земель обладают общими чертами: они смуглые и темноволосые, глаза - черные, карие, желтые или янтарные (кроме людей светлой крови, у которых глаза зеленые); они не имеют волос на теле, а также бород и усов. Что касается обитателей континентов Риканны (Восточных Земель), то одни из них более светлокожие, светловолосые и светлоглазые, а другие, наоборот, более темнокожие. Страны Шести Великих Очагов и Юката Арсолан - бог света, повелитель солнца, луны и звезд; его титулы - Светлый, Справедливый, Покровитель Справедливости, защитник и покровитель человеческого рода; особо покровительствует он целителям. Солнце - светлое око Арсолана. Арсолана, Держава Солнца, лежит на побережье современных Колумбии и Эквадора, а также включает Перу и северную часть Чили. Великий Очаг или Дом Арсоланы возглавляет Сын Солнца сагамор Че Чантар. Чистокровные арсоланцы привержены религии, наукам и искусствам (архитектура, скульптура, музыка, стихосложение, а также искусство любви), очень трудолюбивы и не воинственны, хотя имеют сильное наемное войско из горцев. Страна обильна золотом, серебром, медью, оловом, железом и драгоценными камнями; Очаг Арсоланы самый богатый и изысканный из всех шести Великих Очагов. Тайной арсоланцев является неподражаемое строительное искусство, умение размягчать камень едким соком, перебрасывать через пропасти мосты на канатах, строить лабиринты. Внешность арсоланцев: высокие, стройные и гибкие, черноволосые, с черными глазами и золотистой кожей, с узкими лицами и прямыми изящными носами. Коатль - бог Мрака и Великой Пустоты (Чак Мооль), владыка смерти и Страны Мертвых, покровитель воинов; обычно его именуют Грозным. Коатль, Страна Дымящихся Гор, лежит в южной половине Мексики. Великий Очаг Коатля возглавляет сагамор Ах-Шират Третий, присвоивший себе титул: ахау, Простерший Руку над Храмом Вещих Камней. Символ Коатля - секира; что касается жителей страны, то их называют Народом Секиры. Атлийцы (атлы) воинственны, надменны, изобретательны и предприимчивы; поклоняются Шестерым, но есть у них и тайные секты, исповедующие древнюю религию и приносящие кровавые жертвы богу-ягуару Тескатлимаге. Страна атлийцев богата поделочным камнем, нефритом, яшмой, медью, золотом и серебром. Прежде тайной Коатля являлось производство взрывчатого порошка (аналог пороха), громовых шаров, громовых метателей и аэростатов, однако к 1562 году от Пришествия Оримби Мооль почти все эти искусства были освоены и другими Очагами. Внешность атлийцев: смуглые, среднего роста, широкоплечие и жилистые, с прямыми черными волосами и черными глазами; губы узкие, носы с горбинкой. Тайонел - бог земной тверди, лесов, степей, гор и вод, Потрясатель Мира; покровительствует земледельцам, скотоводам, рудокопам, охотникам, рыбакам и всем, кто кормится от щедрот земли и воды. Тайонел, Страна Лесов и Вод, занимает обширные области на севере Соединенных Штатов и юге Канады, в районе Великих Озер, слившихся в Пресноводное море Тайон-точи-ка. Великий Очаг Тайонела возглавляет сагамор Харад, Владыка Севера. В Тайонеле находится водопад Глас Грома (аналог Ниагарского водопада) и святилище при нем. Тайонельцы прекрасные воины, охотники и следопыты; умеют работать с деревом и металлом, ибо в их землях обширные залежи железных руд. Кроме того, Тайонел богат строевой древесиной и всем, что можно получить от леса - орехами, плодами, сладким кленовым соком, смолой, шкурами и мясом зверей. Тайонельцы инициативный и энергичный народ, склонный к странствиям по суше и по рекам; они отличные лучники и великолепные кузнецы-оружейники. Их секрет - изготовление стали, доспехов, клинков и наконечников копий. Внешность тайонельцев весьма разнообразна, ибо они еще не стали нацией, а являются скорее союзом племен; как правило, они рослые и мускулистые, с темными волосами, с кожей оттенка светлой бронзы и правильными чертами лица. Одисс - бог удачи, мудрости и хитрости, Хитроумный Ахау; он покровительствует хранителям знаний, ремесленникам и любознательным людям. Одиссар, Цветущая Земли, включает полуостров Флориду (Серанну) и прибрежные земли вдоль Мексиканского залива, в том числе равнины в нижнем течении Миссисипи, Отца Вод. Великий Очаг Одиссара до 1544г возглавлял сагамор Джеданна, Владыка Юга; затем - сагамор Джиллор. Одиссарцы, потомки Пяти Племен, наиболее прогрессивная нация из всех шести Великих Очагов, ибо в них все соразмерно - они занимаются земледелием, скотоводством, охотой, морским промыслом, ремеслами и торговлей. Народ мирный, но упрямый, умеющий постоять за себя, гордый и в то же время склонный к хитрости. Как и тайонельцы, люди Одиссара любят странствовать. Их земли плодородны, обильны злаками и животными, но довольно бедны металлами. Тайна одиссарцев - умение обращаться с соками и снадобьями, упрочняющими кожу, кость, древесину и ткань. Внешность одиссарцев: длинноногие и широплечие, в большинстве высокого роста (особенно хашинда, ротодайна и кентиога), кожа довольно светлая, лица узкие, носы чуть приплюснуты; цвет волос чаще всего темно-коричневый, глаза карие или желтые. Сеннам - бог странствий, покровитель путников, мореходов и торговцев, Повелитель Бурь и Ветров, Великий Странник. Сеннам, Окраина Мира, занимает Аргентину, Уругвай и южные земли Бразилии. Великий Очаг Сеннама возглавляет сагамор Мкад-ап-Сенна, носящий титул Повелителя Стад и Владыки Башен. Главное сокровище Сеннама - просторные степи и необозримые стада скота; сеннамитские упряжные быки почитаются лучшими во всей Эйпонне. Хоть Сеннам бог странствий, его племя не любит покидать свою страну, за малым исключением авантюристов и наемников, обуреваемых жаждой посмотреть мир. Сеннамиты рослые, угрюмые и грубоватые люди с темной кожей и приплюснутыми носами, самый крепкий в физическом отношении народ Эйпонны; они свято блюдут кодекс верности своим вождям, повелителям крепостей-башен, и своим нанимателям; из них получаются превосходные телохранители. Так как сеннамитские жилища выстроены в форме башен, то их иногда называют Народом Башен. Все сеннамиты - воины, и владеют необычным оружием и боевым искусством; однако они не солдаты, а бойцы, сражающиеся в поединках. Армии как таковой у них нет. Кроме Шестерых, простой народ чтит демонов-тене (древних богов); в частности, Хардара - рогатого, клыкастого и хвостатого демона войны. Секрет сеннамитов - их боевое искусство. Внешность сеннамитов: коренастые, ширококостные, мощные; часто гигантского роста и огромной силы; лица широкие, скуластые, кожа темная, носы приплюснутые, глаза узкие, карие или темно-желтые. Мейтасса - бог Судьбы и Всемогущего Времени, Провидец Грядущего; особо не покровительствует никому. Мейтасса, Степная Страна, включает прерии и пустыни Аризоны, Нью-Мексико, Техаса и севера Мексики. Великий Очаг Мейтассы возглавляет сагамор Ко'ко'ната, Взысканный Судьбой. Земля тасситов - безбрежная степь, в которой пасутся стада диких и прирученных косматых быков. Но, в отличие от скотоводов-сеннамитов, тасситы в первую очередь воины. Этот народ единственный в Эйпонне, который сумел приспособить быков под седло и создать некое подобие кавалерии. Тасситы делятся на множество кланов, но все их кочевые племена подчиняются Ко'ко'нате. Они плохие ремесленники и не занимаются земледелием, хоть земли их плодородны и богаты минералами; зато они обуяны страстью к завоеваниям, захвату чужого и еще более воинственны, чем атлийцы. Тайна тасситов - умение одомашнивать косматых быков. Внешность тасситов разнообразна, так как под этим названием объединены десятки племен. Как правило, они среднего роста, но широкие в кости, с плосковатыми лицами и смуглой кожей, темноволосые и темноглазые, как и все прочие обитатели Эйпонны. Юката (Юкатан) - Святая Земля мира Дженнака, ибо в ней свершилось Пришествие Оримби Мооль, Ветра из Пустоты; она не входит ни в число шести Великих Очагов, ни в число варварских земель. Находится под покровительством и защитой всех цивилизованных стран Эйпонны. Это земля древних городов; населена мирными майя, искусными земледельцами, строителями, лекарями и художниками. Язык Юкаты служит для отправления ритуалов и в этом смысле выступает как аналог латинского; его знают все люди светлой крови и жрецы. Правят в Юкате халач-виники, владыки городов; у каждого из них свой удел, а всего таких княжеств насчитывается около двух десятков. Внешность мужчин майя довольно специфична: на вид они хрупкие и невысокие, со скошенными черепами (что обусловлено традицией носить в детстве зажим из двух досок для придания черепу надлежащей формы), с иссиня-черными прямыми волосами и черными раскосыми глазами. Майясские женщины отличаются красотой и весьма искусны в любви. Варварские страны и Дикие Земли (перечислены в порядке с севера на юг) Ледяные Земли или Вечные Льды (Аляска, север Канады, юг Гренландии) населены мирными племенами плосконосых желтокожих туванну (аналог эскимосов и алеутов). Считаются дикарями, но не опасными, так как не кровожадны; занимаются охотой и рыболовством. Поклоняются Демонам Льда и Ледяному Хозяину Угхе. Лесные Владения, Край Тотемов, Страна Озер и Мглистые Леса (средняя часть и запад Канады, северо-запад Соединенных Штатов), а также полуостров Лабрадор (в мире Дженнака это остров Туманных Скал) населены множеством воинственных краснокожих племен, поклоняющихся демонам-тотемам - зверям, птицам, деревьям, грому, горам, водам и так далее (например, демону-филину Шишибойну). Считаются опасными дикарями и варварами, ибо кровожадны и любят воевать; непрерывно давят на западную и северную границы Тайонела. У каждого северного племени и клана своя территория; управляются они вождями-сахемами Дня и Ночи (вожди мирного и военного времени). Особенно опасные племена: Люди Мрака, Охотники из Теней, Сыны Медведя, Ястребы. Княжества Западного Побережья занимают побережье Калифорнии и Калифорнийского залива (эти земли называтся Шочи-ту-ах-чилат - Место, Где Трясется Земля); сравнительно небольшие и довольно цивилизованные государства, которые в Европе назвали бы независимыми княжествами и торговыми республиками. Они управляются сахемами, наследственными или выборными правителями. Отделены горами (Скалистые горы или Великие Горы Заката) от воинственной Мейтассы, по каковой причине и сохраняли независимость до 1562г. Поклоняются Шестерым и местным божкам - демонам Соленой Воды и Пляшущему Демону Гриссе, который трясет землю. Княжества Восточного Побережья (побережье Соединенных Штатов от Бостона до Норфолка) - довольно цивилизованные города-государства, торговые республики, управляемые сахемами - выборными правителями из купеческой среды. Находятся под покровительством Тайонела. Ранее такие же порты располагались и южней по побережью (до Чарлстона в Южной Каролине), но их поглотил Одиссар. Поклоняются Шестерым и демонам-тотемам - Отцу Медведю, Брату Волку и т.д. Княжества Перешейка занимают территории современных Гватемалы, Гондураса, Никарагуа, Коста-Рики и Панамы, являются крохотными странами, стоящими на грани дикости и управляемые наследственными владыками и вождями. На Перешейке поклоняются Пернатому Змею (Солнцу), Огненным Горам, Ночному и Подземному Мраку (демону Ах-чу), демону молний и бурь Хуракану; приносят человеческие жертвы, занимаются ритуальным каннибализмом. Острова (островная держава Кейтаб или Морское Содружество) включают: четыре крупнейших острова современных Больших Антильских о-вов (Кайба - Куба, Гайяда - Гаити, Йамейн - Ямайка, Пайэрт - Пуэрто Рико); архипелаг Байгим (Багамы); архипелаг Йантол (Малые Антильские о-ва). Эти земли населены народом кейтаб - мореплавателями, рыбаками, торговцами и пиратами, говорящими на языке кейтаб, обычном средстве общения в Эйпонне. В мире Дженнака кейтабцы в определенном смысле играют роль викингов и финикиян; они основали многочисленные колонии на южном побережье Карибского моря (отмечу, что в мире Дженнака Карибское море и Мексиканский залив считаются единым водным бассейном и носят названия Ринкас - Внутреннее море; это центр цивилизации, аналогичный античному Средиземноморью). Островная держава не является целостным владением, а разбита на несколько крупных уделов, где правят владыки, заключившие между собой союз. Кейтабцы поклоняются Шестерым (особенно Сеннаму и Одиссу), а также демону Паннар-Са, Морскому Старцу, гигантскому осминогу. Они предприимчивы, удачливы и хитры; лучшие во всей Эйпонне кораблестроители, мореходы и купцы. У кейтабцев, как и у Великих Очагов, есть свои секреты, и главный из них - производство воспламеняющейся жидкости. Внешность кейтабцев: невысокие, смуглые, с приплюснутыми носами и большими ртами, большеглазые и широкоскулые, с длинными руками, с непропорционально большими кистями и ступнями. Т'Ренига или Ренига (Благодатная Страна) занимает территории Венесуэлы, Гайаны, Суринама, Гвианы и распространяется далее, вплоть до устье Амазонки, Матери Вод. Это большое государство, образованное слившимися колониями островной державы и населенное кейтабцами, смешавшимися с местными племенами и почти потерявшими чистоту крови. Управляется местным владыкой и знатью из кейтабцев. Религия та же, что на Островах; также поклоняются местным демонам и самому могучему из них - Великому Лесному Духу Камлу, имеющему, подобно атлийскому Тескатлимаге, облик ягуара. Горные области Рениги очень богаты драгоценными камнями, и самоцветы применяются в одной из денежных систем этой страны. Прибрежные равнины прекрасно подходят для земледелия; там выращивают множество злаков, но в особенности - какао. Ренига также богата жемчугом, не только белым, но и иных цветов. Сиркул, Держава Единения, расположена в горной части Колумбии, населена племенами горцев и управляется знатью местного и ренигского происхождения. Знатные люди поклоняются Шестерым, простой народ - местным демонам. Сиркул богат металлами и драгоценными камнями, но почвы там скудные. Дикий Берег (побережье Бразилии от устья Амазонки до Уругвая) - почти неисследованные земли, населенные дикарями. В эту сторону продвигают свои колонии и торговые посты властители Рениги. Р'Рарда включает внутреннюю часть Бразилии (бассейн Амазонки и Мату Гросу), север Боливии и Парагвай. Это, как и Дикий Берег, почти неисследованные земли с тяжелым климатом, населенные дикарями, множеством разных племен, среди которых есть и пигмеи. Они поклоняются всевозможным демонам, и в их земли ходят миссионеры из Арсолана. Одни из дикарей робки и миролюбивы, другие кровожадны и опасны. Чанко, Страна Гор, занимает территорию Боливии, кроме ее северной части. Это закрытая страна (наподобие Мастанга и Бутана в Тибете). По смутным слухам, народ Чанко не принял учения Шестерых, сохранил своих древних богов и древние искусства; с другой стороны, чанкиты были избраны богами для некой таинственной миссии, загадочной и неясной. О Чанко и его правителях не известно ничего достоверного. Некоторые соответствия географии Земли и мира Дженнака Ринкас - Внутреннее море ( Мексиканский залив и Карибское море ). Теель-Кусам - пролив на Перешейке, соединяющий Океан Заката с Бескрайними Водами. Туманное море - аналог Гудзонова залива. Сагрилла-ар'Пеход - Море-Заросшее-Травой, аналог Саргассова моря. Тайон-точи-ка - или просто Тайон; Пресные Воды - пресное море на месте Великих Озер. Отец Вод - аналог Миссисипи. Матерь Вод - аналог Амазонки. Великие Западные горы - аналог Скалистых гор Северной Америки. Огнедышащие Горы - аналог Сьерра-Мадре. Серанна - Цветущий Полуостров (аналог Флориды). Юката - полуостров, аналог Юкатана, страна майя. Крупнейшие страны Эйпонны - Тайонел, Мейтасса, Одиссар, Коатль, Кейтаб, Юката, Т'Ренига ( Ренига ), Сиркул, Арсолан, Чанко, Сеннам. Ледяные Земли - гигантский ледник на севере Верхней Эйпонны. Мглистые Леса, Страна Озер, Лесные Владения, Край Тотемов - земли варваров, лежащие в нашем мире в Канаде и на северо-западе Соединенных Штатов. Покрыты лесами. Ка'гри - Остров Туманных Скал, аналог полуострова Лабрадор. Шочи-ту-ах-чилат - Место-Где-Трясется-Земля, аналог Калифорнии. Острова Кейтаба - Кайба, Гайяда, Йамейн, Пайэрт, архипелаги Йантол, и Байгим; аналоги крупных и мелких островов, расположенных в нашем мире в Карибском море. Перешеек - аналог Панамского перешейка, соединяющий Верхнюю и Нижнюю Эйпонну. Перешеек разорван проливом Теель-Кусам. Дикий Берег - побережье Бескрайних Вод от северной границы Рениги до южной границы Сеннама. Р'Рарда - внутренние области Нижней Эйпонны, бассейн Матери Вод. Холодный остров - Огненная Земля. Горы Чультун - или Соколиные горы; аналог гор Уошито в Северной Америке. Большие Болота - болота в северной части полуострова Серанны. Хайан - столица Одиссара, прекрасный город дворцов и садов, выстроенный на 558 насыпях разнообразной формы и окруженный со стороны суши рощами магнолий. Расположен на месте Майами. Хайя - река, в устье которой стоит Хайан. Тегум - город на севере Серанны, на побережье Ринкаса. Накама - большой торговый город на Восточном Побережье, расположенный на месте Нью-Йорка. Фанфла, Седанг, Тани-шу, Хида - портовые города Восточного Побережья, расположенные соответственно на месте Чарлстона, Саванны, Уилмингтона и Норфолка и находящиеся под покровительством Одиссара. Фирата - одиссарская пограничная крепость-тулум в Соколиных горах. Инкала - столица Арсоланы; расположена в Лунных Горах, обращенных к Океану Заката. Лимучати - арсоланский город и порт, расположенный на юго-западном побережье Ринкаса, у пролива Теель-Кусам и огромного моста, переброшенного через пролив. Боро - арсоланский порт на берегу Океана Заката, поблизости от Лимучати. Цолан - самый известный из майясских городов, ибо в нем находится храм Вещих Камней. Расположен в северо-восточном углу Юкатского полуострова (примерно на месте города Пуэрто-Хуарес). Кинапе - атлийский порт на берегу Ринкаса, на месте города Веракрус. Ро'Кавара - город Морских Врат; крупнейший город и порт Кайбы. Хотокан - аналог реки Рио-Гранде, граница между Коатлем и Одиссаром. Лизир - северо-западное побережье Жаркой Риканны ( Африки ). Нефати - страна на северо-востоке Жаркой Риканны, аналог Египта. Ибера - аналог Иберийского полуострова. Атали - аналог Италии. Драконий Полуостров - аналог Скандинавии, земля норелгов. Хинг - аналог Индии. Бритайя - аналог Британских островов (в мире Дженнака нет Ирландии, зато Бритайя несколько больше нашей Британии). Тейм, Данай, Днапр, Илейм, Нилум - аналоги рек: Темзы, Дуная, Днепра, Волги, Нила. Длинное море - аналог Средиземного моря. Чини и Чати - Холодное море и Мелкое море, аналоги Северного и Балтийского морей. Лондах - основанная Дженнаком столица Бритайи; находится близ устья Тейма, на месте Лондона. Сериди - замок Чоллы Чантар в Ибере. 2. ТЕРМИНЫ Общие термины Ахау - владыка; так обращаются только в богу (к одному из Шестерых) или к сагамору, повелителю Великого Очага. Аххаль - высший жреческий сан; в просторечии - мудрец. Балам - ягуар на древнемайясском; общепринятое обращение к воину. Великий Очаг, Удел или Дом - обозначение государства и, одновременно, правящего в нем рода светлой крови. Дом Страданий - место для наказания преступников в Одиссаре. Драммар - большой парусный корабль с балансирами, боевое судно. Кинара - вероучение Шестерых. Кинну - отмеченный богами, долгожитель; член рода светлой крови, одаренный необычайно долгим сроком жизни. Кишну - язык тела: жестов, движений и поз. Кланы - объединения по племенной принадлежности и подчиненности своим сахемам. Люди светлой крови - потомки одного из шести великих родов, в чьих жилах течет божественная кровь, более светлая и алая, чем у простых людей, и дарующая долголетие. Майясский камень - бирюза. Молнии Паннар-Са - метательное оружие типа греческого огня (посылаются огненные струи и горшки с зажигательной смесью). Наком - полководец, главнокомандующий; этот титул принят во всех Великих Очагах и во многих варварских странах. Око Паннар-Са - подзорная труба (кейтабский термин). Оримби Мооль - Ветер из Пустоты, принесший богов в Эйпонну. Очаги - Братства или объединения по профессиональной принадлежности. В Одиссаре их насчитывается двенадцать, четыре высших и восемь низших. Высшие: Священный Очаг (братство жрецов); Очаг Гнева (братство избранных воинов); Очаг Барабанщиков (братство глашатаев, лазутчиков и чиновников, наблюдающих за порядком и соблюдением закона); Очаг Торговцев (объединяет странствующих и торгующих). Пекан - сушеное мясо или рыба, перетертые с ягодами, солью, земляными орехами и консервирующими травами. Пять Племен - хашинда, ротодайна, кентиога, сесинаба, шилукчу; это основные племенные объединения, из которых сформировался одиссарский народ. Сагамор - титул владыки одного из Великих Очагов. Санрат - воинское звание в Одиссаре, нечто среднее между капитаном и полковником. Санрат - командир санры, состоящей из 200 - 500 воинов. Сахем - вождь клана или племени, наследственный или выборный правитель города в цивилизованных странах и в некоторых варварских государствах (эквивалентно князю). Используется также как почтительное обращение. Сетанна - основополагающее понятие, которое определяет жизнь и деяния людей светлой крови; сетанна объединяет честь, гордость, доблесть, мужество, благородство происхождения и мудрость. Тар/тари - уважительная приставка к имени мужчины/женщины в Коатле и Арсолане. Таркол - воинское звание в Одиссаре, нечто среднее между сержантом и лейтенантом. Таркол - командир тарколы, подразделения из 10 - 50 воинов. Тидам - в Кейтабе - ранг кормчего и капитана корабля, предводителя воинского отряда или пиратской дружины. Тотоаче - ядовитая смесь растительных и животных соков, применяемая для травления по металлу главный компонент - сок кактуса тоаче). Тустла - искусство изменения внешности, которым владеют некоторые из ах-кинов. Фасит - игра в разноцветные палочки, аналог игры в кости. Халач-виник - майясский правитель Хоган - термин, обозначающий жилище - комнату, дом, усадьбу. Чак - великий; обычное обращение к сагамору или независимому вождю. Чак Мооль - Запредельный Мир, Великая Пустота, откуда явились боги; одновременно Чак Мооль ассоциируется с загробным царством Коатля. Чакчан - дословно - пчелка; ласковое обращение к девушке, к любимой женщине. Чейни - одиссарская или атлийская монета. Чиа-каш - одиссарский танец Чилам Баль - Священные Книги. Канонический свод кинара включает четыре Книги - Книгу Минувшего, Книгу Повседневного, Книгу Мер и Книгу Тайн. Шестеро - боги Кино Раа, принесенные на землю Юкаты Ветром из Пустоты более 1500 лет назад. Они разошлись в шесть мест, дав начало шести центрам цивилизации Эйпонны, породили сыновей и дочерей (расу правителей со светлой кровью), затем вернулись в Юкату, высекли Священные Книги на стенах самого почитаемого храма и исчезли. Шилак - наиболее распространенное в Одиссаре одеяние. Шилак - длинный и широкий шарф, который обычно набрасывают на шею, спускают вдоль груди, а концы распределяют вдоль талии на манер юбки, подвязанной поясом. Меры расстояния и времени Локоть - около 30 см (примерно равен футу). Длина копья - около 2 метров. Полет стрелы - около 300 метров. Полет сокола - имеется в виду расстояние, которое посыльный сокол покрывает за день - около 150 км. Тыква - около 3 литров; имеется в виду емкость сосуда, выдолбленного из тыквы. Кольцо - кольцо, нанесенное краской на мерную свечу; время сгорания одного кольца равно всплеску. Всплеск - время между падением двух капель со сталактита в пещере Храма Мер в Коатле; в сутках 20 всплесков, всплеск равен 72 минутам. Вздох - 8 секунд. День - начало дня - утром; начало первого всплеска (кольца) соответствует 6 часам утра. Пять всплесков по длительности равны шести часам. Примеры отсчета времени в течение дня: пять всплесков - полдень, 12 часов; десять всплесков - 18 часов; пятнадцать всплесков - 24 часа. Месяц - отсчитывается по луне (как обычно) и содержит ровно 30 дней. Названия месяцев приведены ниже. Год - состоит из 12 месяцев и 5 праздничных дней начала года (шести - в високосные годы). Год начинается с весны; следуют пять праздничных дней, а затем - первый месяц, аналог марта. Начальной точкой летоисчисления является Пришествие Ветра из Пустоты; можно считать, что эта нулевая дата мира Дженнака совпадает с рождением Иисуса Христа. Названия месяцев 5 дней - Дни Предзнаменований (праздничные дни, посвященные богам, проводам старого года и встрече нового) март - месяц Бурь апрель - месяц Молодых Листьев май - месяц Цветов июнь - месяц Света июль - месяц Зноя август - месяц Плодов сентябрь- месяц Войны октябрь - месяц Дележа Добычи ноябрь - месяц Покоя декабрь - месяц Дождя январь - месяц Долгих Ночей февраль - месяц Ветров Названия дней месяца 1 - День Маиса 2 - Хлопка 3 - Тростника 4 - Проса 5 - Фасоли 6 - Земляного Плода 7 - Пальмы 8 - Дуба 9 - Ореха 10 - Ясеня 11 - Сосны 12 - Ягуара 13 - Каймана 14 - Медведя 15 - Волка 16 - Змеи 17 - Быка 18 - Собаки 19 - Кошки 20 - Орла 21 - Сокола 22 - Попугая 23 - Голубя 24 - Керравао 25 - Пчелы 26 - Паука 27 - Камня 28 - Глины 29 - Воды 30 - Ветра Некоторые специфические названия животных и растений Керравао - крупные индюки; разводят их ради мяса, перьев и развлечения; бойцовые керравао ценятся очень высоко. Сокола - сизые сокола-чультуны использутся в качестве посыльных птиц; более крупных белых соколов-хассов разводят ради перьев. Випата - огромная ящерица-хамелеон размером почти с быка, которая водится только в Больших Болотах Серанны. Таинственное земноводное существо с когтями и клыками, хищник; охота на випату очень опасна, однако их добывают ради ценной шкуры и не менее ценной желчи и других животных соков. Кецаль - считается владыкой птиц; из его оперения, длинных сине-зеленых перьев с золотистым отливом, делают головные уборы и одеяния властителей Коатля и Арсоланы. Перья его ценятся очень высоко, но в неволе кецаль не живет. Морской тапир - дельфин. Дерево Белых Слез - каучуковое дерево. Пресный земляной плод - картофель; происходит из Арсоланы. Сладкий земляной плод - батат; происходит из Коатля. Горький земляной плод - маниока, происходит из Коатля, ядовит в сыром виде. Цветок Арсолана - или Солнечные Очи - подсолнечник; происходит из Юкаты, используется с декоративными целями и для получения масла. Кока - культивируется в Арсолане. Очень ценный продукт; его настой дает бодрость и используется в медицинских целях. Кактусы - в Эйпонне произрастают самые разнообразные виды кактусов, чьи соки являются целительными средствами, наркотиками, ядами или противоядиями. Используются очень широко. Тоаче - высокий и прочный кактус с ядовитыми шипами; используется для создания живых изгородей. Звездные цветы - астры; их родина - Верхняя Эйпонна. Цветок Сагамора - георгины; происходят из Коатля и считаются цветком, посвященным владыкам-ахау. Небесные Наконечники - люпин (синие и розовые пирамидальные соцветия). Золотое Облако - золотарник (желтые цветы); целебное растение.
|
|
|
|