К СВЕДЕНИЮ ЧИТАТЕЛЕЙ

       Романы "Другая половина мира" и "Пятая скрижаль кинара"
впервые вышли в 1997 г в издательстве "ЭКСМО". Эти произведения
в жанре альтернативной истории являются двумя первыми книгами
задуманной мной тетралогии "Хроники Дженнака", повествующей
о жизни и приключениях одиссарского принца Дженнака. Третья и
четвертая книги еще не написаны, но я надеюсь, что все же закончу
эту работу. Два первых романа в издании "ЭКСМО" были перегружены
"индейской" и "псевдоиндейской" терминологией, которая, быть может,
затрудняла чтение. Подготавливая романы к переизданию в "Лениздате",
я убрал часть терминов, заменив их более привычными словами. В этой
последней редакции и представлены романы в библиотеке Мошкова.

                                                  М.Ахманов



                       Михаил Ахманов

                      ХРОНИКИ  ДЖЕННАКА

                Книга 1. ДРУГАЯ  ПОЛОВИНА  МИРА

        1532-1533 гг., считая от Пришествия Оримби Мооль

                      Часть 1. ЭЙПОННА

       ПРОЛОГ. День Тростника месяца Цветов. Серанна, побережье
               Ринкаса к северу от Хайана.

       Подняв свои меч, Дженнак отсалютовал противнику.
       Он был нагим, если не считать набедренной повязки, легких
сандалий из кожи каймана и широкого боевого браслета на левом запястье.
Сегодня его плечи и грудь не прикрывал доспех из черепашьего панциря,
укрепленного стальными пластинками, а налетевший с моря ветерок трепал
темные волосы, ибо шлем тоже остался во дворце, в его покоях - как и
защитный пояс, набедренники и высокие сапоги. Согласно Кодексу Чести,
в первом поединке светлорожденному полагалось рассчитывать только на
свою силу, ловкость и удачу - ну и, разумеется, на добрый клинок.
       Эйчид из рода владык Тайонела тоже был обнажен, и его
снаряжение почти ничем не отличалось от того, которое выдали Дженнаку.
Он выглядел крепким бойцом, этот северянин - рослый, широкоплечий, с
длинными руками и ногами и превосходной реакцией. Лицо его оставалось
спокойным и сосредоточенным; ноздри изящного, без горбинки носа -
верный признак человека светлой крови! - чуть заметно трепетали. Окинув
тайонельца пристальным взглядом, Дженнак решил, что шипы на браслете
северянина подлиннее и пошире, чем у него, но прямые обоюдоострые клинки
казались короче одиссарских - пожалуй, на палец или два. Зато они
выглядели более тяжелыми и отлично сбалансированными - превосходное
оружие, которым издревле славился Тайонел, одинаково подходящее для
того, чтобы рубить и колоть.
       Впрочем, мечи Дженнака, слегка изогнутые у острия, были
ничем не хуже, и он с гордостью отсалютовал ими во второй и в третий
раз. Сетанна Эйчида была высока; его стоило почтить этим тройным
приветствием хотя бы за тот долгий путь по лесным чащобам, горам и
рекам, который он проделал, чтобы добраться до побережья Ринкаса из
Страны Лесов и Вод и скрестить оружие с сыном Владыки Юга. Вероятно,
тайонелец не жалел времени и сил, чтобы стать достойным соперником
Дженнаку - или любому потомку божественного древа Кино Раа, с коим
могла свести его судьба. В случае успеха выигрыш был велик; поражение
же означало смерть.
       Эйчид, приняв ритуальную боевую позу, трижды вскинул оружие
- стремительно, ловко; клинки серебристыми всполохами сверкали в его
сильных руках. Опасный боец! Но разве стоило ждать иного? Поглядывая
на северянина, Дженнак снова напомнил себе, что с этого побережья,
с золотых песков Ринкаса, живым уйдет лишь один из них. И лишь один
удостоится титула наследника.
       Кто - об этом ведали лишь великие боги, посылавшие людям
предзнаменования, видения и вещие сны. Не всем, конечно, но некоторым,
особо избранным, и Дженнак полагал, что относится к их числу. Однако
тут, на морском берегу, при ярком солнечном свете, его дар казался
бесполезным, ненужным и даже опасным; сейчас было не время расслабляться
и впадать в транс сновидца. На мгновение перед ним мелькнул залитый
кровью песок, отброшенное в сторону оружие - непонятно, чье, его или
Эйчида; потом поплыли лица: суровое - отца, спокойное и уверенное
- брата  Джиллора, хитровато-задумчивое - старого Унгир-Брена. Вдруг
они исчезли, словно вспугнутые птицы, и Дженнак увидел девичьи глаза
- темные агаты в оправе густых ресниц. Вианна... Она глядела на
него с такой тревогой и лаской, что сжималось сердце.
       - Очнись, парень, - вполголоса пробормотал топтавшийся
рядом Грхаб. - Глянь-ка на его левую руку... Клянусь своим посохом,
он действует ею побыстрей, чем правой!
       Дженнак скосил зеленый глаз на хмурое лицо наставника. Пожалуй,
не стоит думать о Вианне, мелькнуло в голове; такие мечты - верный
шанс никогда не свидеться с нею.
       - Левша? - Почти машинально он принял позу готовности к бою.
       - Нет, не думаю. Просто его так обучали. Будь осторожен,
коли не хочешь получить клеймо на задницу...
       Насупившись, Грхаб смерил взглядом своего противника -
могучего тайонельца, замершего слева от Эйчида в позе угрозы.
Согласно древней традиции, мастера воинского искусства выходили
на поединок вместе со своими благородными учениками, разделяя их
судьбу. Если падет юный боец, то умрет и его наставник - от чужого
ли клинка или своего собственного, это уже значения не имело. Может
быть поэтому умелые наставники во всех Шести Очагах властителей
Срединных Земель ценились дороже золота, и учили они своих питомцев
от тех лет, когда мальчишки едва могли приподнять оружие, и до самой
первой их битвы.
       Грхаб, уроженец Сеннама, объявился в Одиссаре лет пятнадцать
назад, вскоре после смерти Дираллы, матери Дженнака. Он был хорошим
учителем, хотя не скупился на крепкие слова и столь же крепкие тумаки,
и теперь Дженнаку не хотелось его подводить. Без сомнения, Грхаб
одолеет противника; подобно многим сеннамитским воинам, он отличался
высоким ростом, ловкостью, боевым искусством и огромной силой. Сейчас,
когда ему стукнуло пятьдесят, она казалась столь неиссякаемой, как и
в молодые годы, но в предстоящем поединке ни телесная мощь, ни ловкость
в обращении с оружием, ни опыт сотен кровавых стычек не спасут
наставника: его жизнь поистине висела на кончиках клинков Дженнака.
       Грхаб, как и учитель Эйчида, не принадлежал к людям светлой
крови и потому мог снаряжаться в бой по собственному усмотрению. Он
выбрал кистень, шипастый крепкий орех на стальной цепи - коварное оружие,
от которого меч и топор противника были не слишком надежной защитой. Еще
у него имелся железный посох толщиной в два пальца, способный переломить
любое острое лезвие; в огромном кулаке Грхаба он выглядел тонкой
тростинкой. То было оружие Сеннама, коим владели лишь воины этой далекой
страны, но Дженнак тоже умел с ним обращаться. Правда, в его сегодняшнем
поединке с Эйчидом сеннамитские хитрости не применишь, так как обряд
испытания кровью был строг: два меча для нападения, браслет для защиты
- и все! Разумеется, это касалось только светлорожденных, и Дженнак,
еще раз окинув взглядом противников, решил, что наставнику Эйчида не
позавидуешь; вряд ли в грядущем бою тайонелец одолеет сеннамита.
       Но лицо старшего из северян, застывшего рядом со своим учеником,
было невозмутимым; на щеках его вились полосы боевой раскраски, на
груди, как и у Эйчида, темнел знак тотема - волчья голова с оскаленной
пастью. Дождавшись, когда его сахем отдаст приветствие, он поднял
бугрившуюся мускулами руку и гулким басом спросил:
       - Готовы?
       - Готовы! - рявкнул Грхаб, переглянувшись со своим учеником.
       - Тогда, во имя Коатля - сходимся!
       Дженнак мягко шагнул вперед, призывая милость Одисса. Хотя
испытание кровью по давней традиции посвящалось грозному Коатлю,
повелителю смерти, владыке Великой Пустоты Чак Мооль, Дженнак больше
полагался на хитроумного бога удачи, покровителя своего Очага.
Быть может и Эйчид безмолвно говорил сейчас с Тайонелом, властвовавшим
над лесами, степями, горами и всей земной твердью; тот был не менее
могучим божеством, чем Коатль, ибо мог своим дыханием потрясти горный
хребет, а потом затопить его склоны реками раскаленной лавы. Впрочем,
призывы к богам, Тайонелу, Одиссу либо другим Кино Раа, не были
просьбами о помощи, а являлись скорей неким ритуалом, позволявшим
обрести покой и уверенность в себе. В отличие от смертных, боги не
соперничали друг с другом и проявляли во всех делах завидное
единодушие.
       Кого же они предпочтут на сей раз?
       С этой мыслью Дженнак нанес первый удар. Разумеется, выпад
его был  отражен; первые касания клинков означали лишь разведку.
Легко играя острой сталью, они с Эйчидом двинулись по широкой дуге
меж морем и утесами, прислушиваясь к плеску волн и шороху песчинок,
скрипевших под их сандалиями. Каждый пристально всматривался в зрачки
противника, но в их взглядах не было неприязни; гнев и ярость появятся
потом, с первой кровью, когда терпкий ее запах ударит в ноздри, когда
внезапная боль сверлящей мукой пронзит тело, и каждому станет ясно:
он - или тот, другой! Иного не дано! Сейчас они глядели друг на друга
без ненависти, для которой пока не было причин - тем более, что воины
юга редко встречались с тайонельцами на тропах войны. Слишком большое
расстояние разделяло солнечные берега Ринкаса и Страну Лесов и Вод;
слишком много гор и рек, слишком обширные пространства пролегли между
Одиссаром и Тайонелом; мир мнился еще просторным, беспредельным, и
казалось, что в ближайшую сотню лет Уделам Севера и Юга не о чем
спорить и нечего делить. Дженнак, однако, не сомневался, что, выжив
в этом поединке, еще не раз скрестит свой изогнутый меч с тяжелыми
клинками северян.
       Внезапно за его спиной раздался гулкий грохот, словно
молоты застучали по наковальне. Не оборачиваясь, он понял, что
сошлись наставники; видно тайонелец, учитель Эйчида, принялся
обламывать свой клинок и топор о железный посох Грхаба. Затем
грохочущие звуки словно бы ускользнули из его сознания, слившись с
протяжным посвистом ветра и гулом волн; этот монотонный шум служил
теперь фоном, на котором выделялся лишь лязг и скрежет его клинков.
Сейчас он не думал ни о нежных губах и шелковистой коже Вианны, его
милой пчелки-чакчан, ни об отце, ни о братьях и родичах - из коих
не все были ему друзьями; клинки Эйчида танцевали перед ним, ткали
серебристую паутину, и сквозь нее мгновенными вспышками просвечивал
смутный отблеск грядущего - все тот же истоптанный желтый песок со
светло-алым пятном крови и оружием, валявшимся в стороне. Меч...
Прямой или слегка изогнутый? Этого он разобрать не мог.
       Как и ожидалось, Эйчид оказался великолепным бойцом, кецалем
среди воителей, настоящим Сыном Волка. Он с одинаковой ловкостью
действовал и правой, и левой рукой; острия его клинков мелькали
подобно пляшущим в воздухе мотылькам, угрожая то плечу, то груди,
то бедру Дженнака. Тот отбивал выпад за выпадом, затем атаковал сам,
прощупывая оборону тайонельца и не находя в ней изъянов. Конечно, на
ошибку Эйчида пока рассчитывать не приходилось: они сражались недолго
и были еще полны сил. Оба рослые, длинноногие, с могучим разворотом
плеч, они кружились и кружились на золотистом песке, то отступая на
шаг назад, то придвигаясь ближе к противнику - словно в затейливом
танце, стремительным фигурам которого аккомпанировал мерный свист
и звон стали.
       Внезапно Эйчид отскочил и замер в классической стойке
угрозы: правый клинок выставлен вперед под углом, левый опущен
и слегка отведен в сторону. Виски его оросились первыми капельками
испарины, но взгляд зеленых глаз сделался холоден и жесток, как у
лесного волка, скалившегося на его груди. Каким-то шестым чувством
Дженнак вдруг понял, что разведка закончена; теперь им предстояло
схватиться всерьез. То пятно крови на песке, что смутно маячило
перед ним... Чьи жилы извергли влагу жизни? Усилием воли он прогнал
непрошенное видение и стиснул челюсти, бросив мгновенный взгляд
влево - туда, где сражались старшие бойцы. Грхаб наступал, вращая
свою железную палицу над головой; тайонелец медленно пятился назад,
воздев к безоблачным небесам топор - видно, пытался защитить голову
от удара. Плечо северянина было окровавлено.
       Эйчид прыгнул, словно лесная кошка; один его клинок метнулся
к горлу Дженнака, другой просвистел на волос от колена. Отпрянув,
Дженнак счастливо избежал выпада в ноги и принял колющий удар на
свой браслет. Левая рука его чуть повернулась, отработанным движением
придерживая вражеское лезвие между шипами; усилив нажим, он ощутил
твердое сопротивление стали и понял, что острие ему не сломить.
Кованые в Тайонеле клинки не отличались гибкостью, однако были тяжелы
и прочны, так что перешибить их мог лишь боевой посох - да и то, если
размахивал им богатырь вроде Грхаба.
       Проведенный опыт стоил Дженнаку кое-каких потерь - левый
клинок Эйчида добрался-таки до его бедра, прочертив над самым коленом
кровавую полоску. Прав был наставник - северянин действовал левой рукой
чуть быстрее, чем правой, и об этом не стоило забывать!
       Резкая боль обожгла Дженнака, и, покосившись вниз, он увидел
алые язычки крови, лизавшие колено. Но еще обидней был мгновенный всплеск
торжества в зеленых зрачках тайонельца; чудилось, Эйчид говорил взглядом:
ну, теперь ты мой! Мой!
       Отскочив, Дженнак скрипнул зубами; его смуглые щеки залились
гневным румянцем. Теперь он ненавидел Эйчида - так, как положено
ненавидеть врага. Ярость, однако, не сделала его опрометчивым; Грхаб
учил, что ее опаляющий огонь следует направлять в мышцы, а не в
голову. Руки и ноги должны работать, гнев ускорит движения, прибавит
силы; голова же пусть остается холодной. Победу приносят не только
телесная мощь, выносливость и искусство владения оружием, но и
хитроумие, разум, умение рассчитать наперед, где и на чем споткнется
соперник - и в тот миг, когда это случится, он должен налететь на
острие меча.
       Руководствуясь этим правилом и безмолвно взывая к Одиссу,
Дженнак ринулся вперед. Выпады его были стремительны и точны, и
вскоре ребра Эйчида тоже украсила длинная царапина - правда, не
очень глубокая. Лоб северянина покрылся потом, он отступал, с трудом
выдерживая навязанный темп боя, но в глазах его не мелькало ни тени
страха - как, впрочем, и торжества. Зеленые, словно изумруд, они
оставались спокойными, уверенными, безжалостными, и Дженнак внезапно
сообразил, что тайонелец собирается его измотать.
       В тот же миг усталость навалилась на него неподъемной ношей.
Он ощутил палящий жар солнца, едкий запах капелек пота, стекавшего по
вискам, и острую боль над коленом - видимо, рана была серьезней, чем
ему казалось. Сандалии вязли в рыхлом песке, ноги налились тяжестью,
и с каждым вздохом, с каждой крупицей стремительно истекавшего времени,
двигаться становилось все труднее; звон клинков сливался со звоном в
ушах, негромкий шум прибоя звучал угрожающим барабанным рокотом.
Покачнувшись, он отступил; атака его захлебнулась, и на губах Эйчида
мелькнула довольная улыбка.
       Все в руках Шестерых, подумал Дженнак; не рано ли ты
радуешься, северянин? Да, все в руках богов, и меж ними нет ни вражды,
ни разногласий; можно просить о победе грозного Коатля, хитроумного
Одисса, Тайонела, Потрясателя Мира, либо светлого Арсолана,
Сеннама-Странника или Мейтассу, бога Судьбы - может, они и выслушают,
но поступят по своей божественной воле, единой и нерушимой... А скорее
всего, как утверждают жрецы, не станут вмешиваться, ибо богам желательно,
чтобы люди шли дорогами своих судеб... Тем не менее, Дженнак вновь призвал
Одисса, Ахау. Он призывал его снова и снова, медленно отступая и стараясь
восстановить дыхание; сейчас он оборонялся, и видения окровавленного песка
и печального лица Вианны маячили перед ним. Щеки девушки были влажными от
слез.
       Позади раздался гулкий треск, будто кто-то с размаху
расколол о колено спелую тыкву. Дженнак резко развернулся, скосив
глаза: тайонелец-наставник рухнул на землю с разбитым черепом, а
Грхаб, позванивая цепью, неторопливо тянул к себе массивный шипастый
шар кистеня. Его железный посох торчал из песка, рядом валялось оружие
побежденного.
       Эйчид снова усмехнулся; казалось, гибель учителя лишь
позабавила его. Зубы молодого северянина хищно ощерились, и Дженнак,
отступая все дальше и дальше, невольно представил, как тяжелый
тайонельский меч опускается на покорно подставленную шею Грхаба.
Это видение было позорным, нестерпимым! Еще более горьким, чем лицо
оплакивавшей его Вианны! Дженнак подумал, что теперь, когда старший
из тайонельцев мертв, он сражается не столько за себя, сколько за жизнь
наставника. Эта мысль придала ему сил.
       Однако он все еще отступал, пятился шаг за шагом, пятная кровью
золотой песок. Клинки северянина мелькали вспышками серебристых молний,
напор его был неотразим, дыхание со свистом вырывалось из широкой груди;
вероятно, он чувствовал безошибочным инстинктом воина, что враг слабеет
и победа близка. Дженнак отчаянно отбивался.
       Молодой тайонелец гнал его по широкой дуге вокруг Грхаба.
Наставник стоял неподвижно, опираясь левой рукой на свой посох; его
широкоскулое темнокожее лицо с приплюснутым носом и тяжелыми веками
сохраняло знакомое непроницаемо-мрачное выражение. У ног Грхаба
распростерся мертвый напарник Эйчида, лежавший на спине; ни глаз, ни
лба у него не было - тяжелый шипастый шар угодил точно в переносицу и
снес всю верхнюю половину черепа. Победитель, однако, не обращал внимания
на труп, к которому уже начинали подбираться песчаные крабы. Черные зрачки
Грхаба были прикованы к Дженнаку, и пылали они подобно углям, выстилавшим
путь в Чак Мооль; вероятно, наставник размышлял о том, что одной ногой уже
шагнул на тропу, ведущую в царство Коатля.
       Думай, велел себе Дженнак, думай, черепашье яйцо, если не
хочешь отправиться туда в компании со своим сеннамитом, думай, если
желаешь вновь увидеть Вианну! Четверо выходят на пески Ринкаса, чтобы
пройти испытание кровью; возвращаются же двое... или один... или
никто... как решат судьба и боги! Боги? Сейчас лучше не надеяться
на них... даже на Одисса... лучше припомнить то, что говорил про
Хитроумного Ахау старый Унгир-Брен... бог удачи помогает лишь тем,
кто не ленится шевелить мозгами...
       Думай! Победу приносит не только телесная мощь... Думай,
думай! Эйчид уже утомлен, и волк-тотем на его груди окрасился кровью...
Эйчид дышит неровно и растрачивает силы в яростной атаке... надеется
закончить схватку одним смертоносным ударом... Где и как можно поймать
его? Думай, думай - и не забывай о левой руке тайонельца... она движется
чуть быстрее правой, а значит, именно с этой стороны последует удар...
       Боевой браслет сверкнул перед глазами, и Дженнаку вновь
почудилось упругое сопротивление вражеского клинка, застрявшего меж
шипов. В тот неуловимый миг Эйчиду удалось его достать... маленькая
заминка, ничтожное потерянное мгновенье, и выпад северянина достиг
цели... а сам он - сам он так и не смог переломить сталь Тайонела!
Но Эйчид, пожалуй, сделал бы это - шипы на его браслете были длинными
и широкими, а лезвие Дженнака выглядело потоньше тайонельского.
Интересно, сколько понадобится времени, чтобы сломать его? Десятая
доля вздоха? Двадцатая?
       Почти не раздумывая, он с силой рубанул сверху вниз, позволив
Эйчиду поймать шипами свой правый клинок. На щеках северянина вздулись
желваки; он резко рванул руку к плечу, зажимая лезвие Дженнака, и гибкая
сталь не выдержала - послышался тонкий жалобный звон, и кончик меча в
три пальца длиной мелькнул в воздухе, словно осколок зеркала. Глаза
Эйчида вспыхнули: противник был наполовину безоружен! И, значит,
обречен! Облизнув пересохшие губы, тайонелец ухмыльнулся.
       С этой застывшей на лице ухмылкой он и умер, когда второй
клинок Дженнака вонзился ему в грудь, прямо в оскаленную волчью пасть.
Острие достигло сердца, отправив Эйчида в Страну Мертвых быстро и без
лишних мучений; крови вытекло совсем немного, но на чистой желтизне
песка алая лужица казалась неожиданно большой. Падая, тайонелец выбросил
вперед правую руку, словно собирался парировать последний смертоносный
укол, и его меч, описав невысокую дугу, упал в трех шагах от Дженнака.
Все, как в мелькавших во время схватки видениях: песок, пятно крови,
отброшенный клинок... Только теперь Дженнаку было известно, кто уйдет
отсюда живым.
       Отступив назад, он, как предписывалось ритуалом, поднял свое
оружие в прощальном приветствии. Он не ошибся: этот пришелец с севера
был ягуаром среди ягуаров и достойным соперником, снискавшим истинный
почет. Сетанна Эйчида была высока, и Великий Дом Тайонела мог гордиться
таким наследником! Мог бы гордиться... Теперь же тайонельцам оставалось
лишь пропеть гимны в честь павшего да возложить его на погребальный
костер.
       Дженнак стоял на песке, под палящим солнцем, пока со стороны
дворца не долетел торжествующий рокот барабанов - не маленьких для
плясок, а огромных боевых, коими передавались приказы сагамора. Он
повернулся, поднял голову - верх дворцовой стены был усыпан народом.
Издалека люди казались крохотными, словно муравьи, но он видел, как
они машут руками, как вьются по ветру пурпурные и красные шарфы-шилаки,
как потрясают мечами и копьями воины. Он даже различил фигуру отца,
одиноко маячившую на вершине Старой Башни. Невзирая на всеобщее ликование,
никто не пытался спуститься вниз и ступить на песок; этим утром берег
Ринкаса принадлежал Коатлю - и тем, кто поднял оружие в его честь.
Люди ждали; ждали, когда победитель пройдет в ворота рядом с башней
и, завершая ритуал, обратится к богам - не с благодарственной молитвой,
а с Песнопением. Великие Кино Раа предпочитали любым молитвам песни
и гимны; можно было петь их словами, а можно - и без слов, подражая
свисту ветра и шелесту волн.
       На плечо его опустилась тяжелая мозолистая ладонь Грхаба,
темное лицо нависло почти вплотную.
       - Неплохо, паренек. Я знал, что ты его обломаешь.
       По запекшимся губам Дженнака скользнула слабая усмешка. Обычно
простые люди - и в шести Великих Очагах, и на кейтабских островах,
и в прочих уделах, даже в Святой Земле Юкаты - испытывали почтение
к светлорожденным потомкам богов. Но только не Грхаб! Грхабу было
безразлично, у кого какого цвета кровь; он уважал лишь тех, кому
удавалось выпустить ее наружу из жил врага.
       Неплохо, паренек! Пожалуй, сейчас учитель мог бы сказать ему
нечто более вдохновляющее, промелькнуло в голове у Дженнака. Одержанная
победа значила не только жизнь для них обоих, но и новый поворот судьбы:
тут, на светлых песках Ринкаса, он, Дженнак, четвертый и самый юный
отпрыск сагамора Джеданны, обрел титул и достоинство наследника, а Грхаб,
его наставник в боевых искусствах - самую высокую из наград. Ибо что могло
быть выше сетанны мастера, чей светлорожденный ученик прошел испытание
кровью?
       Но - неплохо, парень... Всего лишь неплохо... Что ж, решил
Дженнак, будем считать эти слова достойным поощрением - за неимением
лучшего. Кивнув, он бросил клинки и вытер пот со лба. Схватка длилась
не меньше трех четвертей кольца, и солнце, упорно карабкавшееся вверх,
уже пекло неимоверно - так, как и положено в месяце Цветов, когда в
Верхней Эйпонне наступал жаркий сезон. Дженнаку хотелось пить, хотелось
освежиться в одном из дворцовых бассейнов, хотелось обнять гибкий стан
Вианны, коснуться ее губ... хотелось многого, но глаза его все еще были
прикованы к телу тайонельца, к голове волка, изображенной скупыми черными
линиями. Древний обычай, почти уже забытый в просвещенном Одиссаре, чьи
воины пренебрегали раскраской и татуровкой, предпочитая доспех и крепкий
щит.
       - Как странно, - протянул он, разглядывая грудь Эйчида, -
царапина на ребрах еше кровоточит, а смертельная рана кажется почти
сухой...
       Влага жизни, медленно истекавшая из жил молодого тайонельца,
была ярко-алой, светлой, совсем не похожей на темно-багровое
месиво, в которое превратилась голова его наставника. Как и зеленые
зрачки, прямой нос изящной формы, светлая кожа и пухловатые губы,
цвет крови доказывал благородное происхождение Эйчида; он принадлежал
к тому же древнему корню, что и Дженнак, но к другой его ветви. Впрочем,
в спорах между Великими Домами, которые нередко разрешались оружием,
это значения не имело. Как записано в своде Вещих Камней и Священных
Книгах Чилам Баль, Шестеро не враждовали друг с другом, всегда сохраняя
единодушие, но их потомкам было нелегко следовать мудрыми путями богов.
       Грхаб, снова стиснув плечо ученика, поднял массивную голову
с проседью в темных волосах, поглядел на подбиравшееся к зениту солнце
и хрипло выдохнул:
       - Жарко... - Его взгляд остановился на окровавленных телах,
распростертых на песке, потом он посмотрел на далекие стены и башни
дворца и снова произнес: - Жарко! Клянусь рогами Хардара, бальзамировщикам
стоит поторопиться! Как бы эти парни не протухли!
       Слово иногда бьет не хуже клинка; ударило оно и Дженнака.
Радость победы, гордость, жажда похвалы, даже мысли о кувшине холодного
вина и мягких теплых губах Вианны покинули его; внезапно он осознал,
что тень грозного Коатля, владыки Чак Мооль, Великой Пустоты, едва не
скрыла его в своем губительном мраке. Они с Грхабом могли бы лежать
здесь, на песке... валяться мертвыми, как пара вонючих скунсов... и
тайонелец, наставник Эйчида, сказал бы: "Жарко... Как бы эти ублюдки
не протухли, клянусь рогами Хардара!" Нет, подумал Дженнак, скорее
он поклялся бы печенью Отца Медведя или клыками Брата Волка, ведь
Хардар - это сеннамитский демон, неведомый в лесах Тайонела...
       Он скривился, глотая горькую слюну; ноги его напряглись,
дрогнули, и из раны над коленом вновь стали сочиться алые светлые
струйки. Что ж, веление судьбы - или воля Шестерых - свершилась!
Сегодня он впервые взял жизнь человека, своего ровестника; он
превратился в воина, он стал новым наследником Дома Одисса, прошедшим
испытание в поединке - как то повелевает Кодекс Чести светлорожденных.
Отныне - десять, двадцать или пятьдесят лет - он будет носить этот
титул; будет вождем, строителем городов и крепостей, накомом-полководцем
и вторым властителем в стране, пока Джеданна, сагамор и Владыка Юга, не
отправится в Чак Мооль или не породит еще одного сына.
       Широкая ладонь Грхаба подтолкнула его в спину.
       - Идем, парень! Нас ждут. - Внезапно ухмыльнувшись, сеннамит
добавил: - Меня - кружка пива, тебя - песни и девушка... да, девушка,
и вся жизнь впридачу... Идем, Джен!
       - Идем.
       Дженнак сделал несколько шагов, но вдруг, развернувшись,
направился к телу молодого северянина. Некоторое время он глядел в лицо
Эйчида, так похожее на его собственное, всматривался в потускневшие
зеленые зрачки, в черты, искаженные насмешливой улыбкой, затем подобрал
отлетевший в сторону меч и, присев, начал разжимать пальцы на левой
руке мертвеца.
       - Пожалуй, я возьму его клинки... - пробормотал Дженнак,
скорее для себя самого, чем для подошедшего наставника. - Все-таки
они оказались понадежней наших.
       - Что ж, возьми, твоя добыча, - Грхаб скользнул взглядом
по серебристым лезвиям и одобрительно причмокнул. - Доброе оружие!
Придет время, опробуешь их на шеях тайонельцев.
       Дженнак молча кивнул и поднялся.

       ГЛАВА 1. День Ясеня месяца Цветов. Дворец одиссарского
                сагамора близ Хайана.


       Джеданна, сагамор Одиссара, Ахау Юга, стоял на старой
дворцовой башне, встречая утреннюю зарю. Как всегда в этот ранний час,
взоры повелителя были обращены к востоку, где над фиолетовой полоской,
разделявшей воды и небеса, вставало светлое око Арсолана; его золотистый
краешек уже выглянул из-за горизонта, обещая ясный и безоблачный день.
Море было спокойным, легкий бриз едва заметно колебал сапфировую
гладь, протянувшуюся от цветущих земель Серанны на три стороны света;
мелкие волны с плавной неторопливостью вылизывали берег, оставляя
на мокром песке ракушки и обрывки водорослей. Старая Башня, самая
высокая среди всех дворцовых строений, высилась неподалеку от линии
прибоя, и сагамор, напрягая слух, мог различить мерный рокот набегающих
валов и долгое протяжное шипенье, с которым вода откатывалась назад.
Казалось, волны и ветер поют без слов, точно исполняя утреннее Песнопение
в честь Шестерых Богов; рокот волн казался мерными ударами барабана, а
посвист ветра будил воспоминания о протяжных звуках тростниковых флейт.
       Месяц за месяцем, год за годом он приходил сюда по утрам, чтобы
поразмыслить в одиночестве, ибо вид безбрежного морского пространства
умиротворял, одновременно навевая странные думы и мечты, успокаивал и
тревожил, дарил забвение и вселял в душу пьянящее чувство единства с
божественным распорядком мира. Что лежало там, за смутной гранью, где
море сливалось с небесами? Там, на востоке, за архипелагом Байгим, за
Кайбой, Йамейном, Гайядой и другими островами кейтабцев? Сколь далеко
тянулась эта сине-зеленая равнина, то тихо дремлющая под жаркими
солнечными лучами, то бушующая подобно разъяренному зверю?
       Три из Святых Книг Чилам Баль умалчивали об этом, свидетельства
же четвертой, расшифрованной едва ли наполовину, были противоречивыми
и смутными. Что касается людей, то они говорили Джеданне разное.
Джакарра, его старший сын, коему исполнилось девяносто, был готов
согласиться с аххалем Унгир-Бреном; аххаль же утверждал, что за
солеными океанскими водами лежат другие земли, столь же великолепные
и необозримые, как благословенная богами Эйпонна. Второй сын Джеданны,
шестидесятисемилетний Фарасса, считал сие утверждение опасным
мудрствованием, ибо оно порождало у знати и простого народа вредную
мечтательность, отвлекавшую людей благородных от дел правления, а
ремесленников, рыбаков, купцов и земледельцев - от полезного труда.
Его третий сын Джиллор, которому еще не было сорока, великий
наком-воитель, склонялся к мнению Джакарры, рассчитывал обойти
вокруг света на кораблях и достичь с востока западных пределов
Эйпонны, чтобы внезапно обрушиться на орды тасситов. Его четвертый
сын...
       Впрочем, как казалось сагамору, двадцатилетний Дженнак, его
четвертый сын и наследник, был еще слишком юн и неопытен, чтобы
иметь собственное мнение по такому сложному вопросу. Люди светлой
крови долго живут, но поздно созревают, и пройдет не одно десятилетие,
пока он превратится в настоящего наследника, опору державы, знатока
ритуалов и законов, водителя войск, твердого духом и сердцем! В сей
же день оставалось лишь благодарить богов за то, что они сохранили
ему жизнь.
       Улыбнувшись и с наслаждением вдохнув прохладный утренний
воздух, сагамор потянулся к солнечному диску, словно хотел принять
его в свои объятья, прижать к груди огненное светило. Губы Джеданны
шевельнулись, шепча молитву Шестерым; он не просил у них ничего, он
лишь славил грозного Коатля и светлого Арсолана, Тайонела, Потрясателя
Мира, и Сеннама, благосклонного к путникам и мореходам, Мейтассу,
бога неотвратимой Судьбы, и хитроумного Одисса, покровителя его земель,
его рода и Великого Очага. Кто-то из них - а может, все они вместе? -
явил милость Дженнаку, его младшему, его наследнику, отпрыску Дираллы...
возлюбленной Дираллы, ушедшей в пропасть Чак Мооль до времени и срока...
Но, должно быть, она не оставила сына, когда тот сражался с пришедшим
с севера тайонельским сахемом - там, на золотых прибрежных песках!
       Губы Джеданны снова зашевелились, тело непроизвольно 
приняло позу, в которой полагалось обращаться к грозному божеству;
теперь он молил Коатля, повелителя царства мертвых, оказать милосердие
его покойной супруге. Впрочем, как помнилось ему, Диралла всегда была
доброй женщиной и заботливой женой; вряд ли путь ее в Чак Мооль оказался
долог, хотя умирала она тяжело и мучительно, заходясь кашлем, захлебываясь
кровью. Что ж, и светлорожденные подвластны недугам, от коих не спасает
даже искусство лекаря, знатока целебных трав из страны майя! Но Джеданне
хотелось верить, что жена его ушла в Великую Пустоту не полями, усыпанными
пламенеющим углем, не болотами, где щелкают челюсти кайманов, а призрачной
и легкой серебристой дорожкой - точно такой же, что протянулась сейчас по
морю к самому подножию его башни. Он шумно вздохнул, потер лицо ладонями
и задумался.
       Сегодня, перед Кругом Власти, ему было о чем поразмыслить.
Мир менялся стремительно и неотвратимо, точно змея, сбрасывающая
старую тесную кожу; и менялся он, по мнению Джеданны, не в лучшую
сторону. На западе бродячие тасситские орды теснили его поселенцев,
пытавшихся освоить земли по правому берегу Отца Вод; на севере
крепло могущество Тайонела, уже подмявшего часть Лесных Владений
и торговые прибрежные города; на юге хитрые и пронырливые кейтабцы
с каждым годом все основательней перехватывали морские пути,
соединявшие Одиссар с Коатлем, Юкатой и Арсоланой. Восток... да,
восток оставался свободным, но там не было ничего, кроме безбрежных
просторов Ринкаса и океана, лежавшего за островами Байгим. В самом
же Одиссаре наблюдались волнения и опасные разногласия между
властьимущими: люди Пяти Племен все чаще покидали Кланы и
присоединялись к Очагам - что, разумеется, не радовало их сахемов,
       В последнее время, начиная с месяца Молодых Листьев,
ситуация несколько накалилась. Впрочем, так бывало всегда, когда
сменялся наследник, и Джеданна, породивший девятерых сыновей и
умудренный долгим опытом власти, хорошо знал причины волнений,
сотрясавших его державу. До исхода ритуального поединка никто не мог
сказать, какие произойдут перемены; когда же это случалось, новому
наследнику грозили известные неприятности. Как минимум, ему полагалось
приумножить свою честь и найти опору либо среди Очагов и племенных
Кланов, либо в войске; лучшим же способом укрепиться в новом своем
положении являлась небольшая, но победоносная война или выгодный брак.
Стоило помнить и о притязаниях старших сыновей, заботами коих молодой
наследник мог скончаться в самом скором времени, не проявив ни талантов
своих, ни характера, ни нрава. Такое в роду Одисса, как и в большинстве
прочих Великих Очагов, тоже случалось.
       Правда, Дженнак и Джиллор были родными братьями по отцу
и по матери; оба они вышли из чрева Дираллы и, казалось, питали
друг к другу самые теплые чувства. Но после испытания кровью все
могло перемениться... да, все... особенно, если младший из сыновей
окажется избранником богов... Кинну! На миг сагамор ощутил, как
холодеет под сердцем; на лбу его выступила испарина. Неужели его
подозрения справедливы? Кинну, отмеченный богами! Таких, случалось,
и убивали... верней, убивали почти всегда... Кому ведомо, благодеянием
или бедствием обернется для страны власть кинну - ведь все люди меняются
со временем, а времени у избранника Шестерых было предостаточно.
Воистину, так!
       Может быть, обратиться к оракулу, в тайонельское святилище
Глас Грома, или посоветоваться с мудрым Унгир-Бреном, родичем и
верховным жрецом? Нахмурив брови, сагамор уставился немигающим взглядом
на солнечный диск, словно желал испросить совета у великого Арсолана,
светлого бога, Покровителя Справедливости. Прошло уже семь дней с того
утра, как Дженнак превратился в наследника, но незаметно, чтобы Джиллор
затаил злобу против брата... К счастью, Джиллор не Фарасса, который
ревнив, злобен и недоволен всем и всеми! Что касается Джиллора, то он,
похоже, никогда и не стремился к власти; он - превосходный полководец,
наком, человек копья и меча... Это хорошо! Хорошо, что у него есть
любимое занятие, весьма небесполезное для Очага - как и у старшего из
сыновей, Джаккары! Фарасса же... Да, Фарасса - серьезная проблема, и
за ним придется присматривать, хоть нелегко проследить за тем, кому
подчиняются лазутчики... Пожалуй, это под силу только аххалю с его
жрецами... И все же присмотреть придется! Как бы Фарасса не раздавил
юного наследника... слово здесь, намек там, изощренная насмешка,
ухмылка, нелепый слух... Много ли надо, чтобы высмеять юнца, лишить
его уверенности и силы, без которых правитель подобен связке перьев,
покорной любым ветрам? Трудно заслужить сетанну, но потерять ее можно
в единый миг...
       Правда, Дженнак прошел испытание кровью, и слабым его не
назовешь... Неопытным - другое дело! Но опыт приобретается трудами
и временем; лишь бы время оказалось потраченным не зря, а труды были
достойны великого рода Одисса!
       Небольшая война и выгодный брак, подумал Джеданна. Старые
способы всегда хороши; недаром в Книге Повседневного сказано: старому
другу постели ковер из перьев и налей чашу ароматного вина, новому же
хватит циновки и просяного пива.
       Сагамор усмехнулся, поймав себя на том, что произнес сие
древнее изречение на языке Юкаты, коим были написаны Книги Чилам
Баль. Что ж, если Дженнак станет хорошим правителем, то когда-нибудь,
через пятьдесят или сто лет, в древних городах Святой Земли услышат
одиссарскую речь... Одиссарскую, а не атлийскую, как мечтает о том
Ах-Шират, владыка Коатля, присвоивший себе титул Простершего Руку
над Храмом Вещих Камней! Разве он сумеет справиться с кинну? Но об
этом лучше не думать... пока не думать... Ибо все в руках Шестерых!
       Пока же - война и брак, как подсказывает мудрость предков.
Возможно, что-нибудь еще? Какое-то небывалое и великое деяние, в
коем юный наследник мог бы испытать свои силы? Свершение, способное
поразить Эйпонну, возвеличить Очаг Одисса?
       Задумчиво сощурив глаза, Джеданна, Ахау Юга, смотрел в морскую
даль, сверкавшую яркими бликами под первыми лучами солнца.

                         *     *     *

       Раздраженно скомкав пергаментный свиток, покрытой затейливыми
узорами письмен, Фарасса, глава Очага Барабанщиков, швырнул его в угол.
Раздражение было обычным чувством, которое он испытывал по утрам, пока
крепкий напиток из двух-трех чаш не переливался в его объемистое чрево,
вызывая приятную истому, легкость в мыслях и слабый звон в ушах. Одисс,
обучивший людей виноделию, заповедал пить только молодое легкое вино,
куда добавлялся сок кактуса, приостанавливающий брожение; употреблять
более пьянящие напитки считалось пресудительным. Во всяком случае,
недостойным сетанны светлорожденного! Но Фарасса не слишком беспокоился
на этот счет; пил он в одиночестве, а слуги его были вышколены.
       Крепкое вино, тем не менее, не могло заполнить пустоты,
нараставшей уже без малого двадцать лет - с тех пор, как титул
наследника перешел к Джиллору. К воителю Джиллору, который отличался
несокрушимым здоровьем, с младенческих лет спал в обнимку с копьем, и
которого поддерживал Очаг Гнева, братство избранных воинов! Уничтожить
его казалось невозможным, но Фарасса надеялся, что, рано или поздно,
в одном из своих походов Джиллор сломает шею. Что же касается младшего,
Дженнака... ну, этот мог умереть в юных годах или наткнуться на острие
меча в ритуальном поединке, как случилось с пятью из девяти сыновей
Джеданны.
       Разумеется, Фарасса знал, что его мечты о верховной власти
не более чем призрак, едва ли заметный во тьме грядущего; он родился
слишком рано, когда Ахау Юга едва перевалило за шестьдесят. Люди
светлой крови, зеленоглазые потомки богов, долго сохраняли жар
юности, и одиссарский сагамор успел бы подарить жизнь еще нескольким
сыновьям, достаточно сильным, чтобы выдержать ритуальный поединок в
положенный срок. Конечно, так оно и случилось! Но Фарасса, разумом
признавая неизбежность произошедшего, не мог с ним примириться.
Он ненавидел всех, обладавших большей властью, чем дарованная ему
отцом-сагамором; самую же свирепую ненависть будили в нем лица сыновей
Дираллы. Хвала Коатлю, который вовремя прибрал эту женщину в Чак
Мооль! Она могла нарожать десяток сыновей, таких же крепких, как этот
недоумок Джиллор и его братец, новый наследник!
       Фарасса злобно скривил губы и потянулся к чаше из округлой
розовой раковины, напоминавшей женскую грудь в паутине из чеканного
серебра; вино забулькало в его глотке. Выпив, он грозно покосился
на старого слугу-шилукчу, скорчившегося на коленях рядом с циновкой
для трапез, и тот поспешил наполнить вместительный сосуд. Затем его
дрожащие руки подвинули господину блюдо с белым мясом из грудки
керравао, огромного индюка, нарезанное тонкими ломтями и проложенное
маисовыми лепешками. Мяса и лепешек было много; за утренней трапезой
глава братства глашатаев и лазутчиков ел, как оголодавший кайман, а
пил и того больше. Фарасса потянулся к небольшому обеденному дротику
с зазубренным наконечником, подцепил кусок и принялся жевать.
       Его крепкие зубы рвали мясо с такой яростью, словно то была
плоть сыновей Дираллы, а сам он превратился в пигмея из непроходимых
южных джунглей, которые, если верить слухам, являлись отъявленными
людоедами. И хотя Фарасса вкушал не человеческую печень, а мягкую
птичью грудку, мысли его, когда он вспоминал о Дженнаке и Джиллоре,
становились думами ягуара, затаившегося в лесных дебрях. Сегодня он
размышлял о смертоносном яде тотоаче, о громовых шарах, доставленных
ему из Коатля, о метких стрелках, водившихся среди его лазутчиков, о
душителе-атлийце, томившемся в Доме Страданий; он раздумывал об
убийстве.
       Убийство? Утроба каймана, кто говорит про убийство! И кто из
его лазутчиков, даже самых жадных, верных и преданных, рискнул бы
поднять руку на светлорожденного! Лишь последний недоумок, ничтожный
помет черепахи, плевок Одисса, замыслил бы такую глупость! Среди
Великих Очагов принято иное - уничтожают не человека, а его сетанну,
честь, и тогда человек сам умирает... Для людей благородных - тем более,
для светлорожденного наследника - сетанна значит нечто большее, чем
жизнь. Гордость, чувство принадлежности к великому роду, уверенность в
себе, ощущение, что ты взыскан богами... Вот - сетанна! Незримый храм
из хрупкого стекла, возведенный в душе человеческой! Мираж, фантом,
зыбкое невидимое покрывало, что окутывает всякого, кому дано повелевать
людьми! Ореол власти, большой или малой, но равно присущей любому вождю,
от сагамора до кормчего и последнего таркола в войске, который ведет в
бой десяток копьеносцев... Но если таркол потерял уверенность в себе,
солдаты не пойдут за ним; если водитель судна проявил слабость, ему не
набрать экипаж; если чак, великий муж, бежал с поля битвы, струсил на
глазах у всех, покорился врагу или женщине, власть его исчезнет, как
дым... Нет сетанны, нет и повиновения!
       Однако убийство... В нем есть нечто притягательное, думал
Фарасса, жадно опустошая блюдо. В конце концов, убийство - самый
быстрый способ решения проблем, и люди светлой крови никогда
им не пренебрегали. Правда, друг с другом они всегда разбирались
сами, не вмешивая в личные распри простолюдинов, но мир меняется, и
почтение к потомкам богов убывает, как воды Ринкаса во время отлива.
К тому же убийство может быть и случайным... мало ли светлорожденных
погибло в сражениях? Под забралом шлема не разглядишь, у кого какие
глаза, а стрелы и громовые шары из Коатля, начиненные порохом, вообще
не различают цвета зрачков... Нет, решил Фарасса, про убийство забывать
не стоит.
       Он повел густой бровью в сторону старого шилукчу, и тот с
покорностью протянул полную чашу. Третью! Выпив ее, глава Очага
Барабанщиков довольно кивнул; как всегда, крепкий напиток помогал
справиться с раздражением, навевая более приятные мысли. Нет, не все
еще потеряно, и если ублюдок Дираллы сделался наследником, это не
значит, что он в некий день превратится в сагамора, сев на циновку
власти! Ибо все в руках Шестерых, и не стоит молодому и глупому койоту
лязгать зубами на луну или облизываться при виде голубой звезды Гедар!
Во всяком случае, это было бы преждевременным!
       Сейчас, после третьей чаши, Фарасса особенно остро ощущал свое
превосходство над сыновьями Дираллы. Да, его не любили и побаивались,
так как возглавляемый им Очаг Барабанщиков, глашатаев, лазутчиков и
мастеров, передающих сообщения с помощью большого боевого барабана,
являлся могущественным братством, столь же сильным, чем три остальных
высших союза, объединявших жрецов, воинов и путников, странствующих
по морям и землям Эйпонны. Очаг Барабанщиков включал не только разного
рода посыльных, но и стражей, следивших за соблюдением закона; они, и
только они карали преступников в Доме Страданий и занимались толкованием
Кодекса Долга, который определял жизнь простонародья и племенной знати.
У светлорожденных, разумеется, был свой Кодекс, Кодекс Чести, и Кодекс
Ритуалов был у священослужителей; но сколь много людей светлой крови и
жрецов в Одиссаре? Капля вина в кувшине пива!
       К тому же подчиненное Фарассе братство следило не только
за соблюдением законов в Уделе Одисса, но и за тем, что творится
в прочих Великих Очагах и варварских странах. И, хотя глава братства
Барабанщиков не снискал любви у подчиненных, зато в руках его была
реальная мощь - ведь следить можно по-разному, и явно, и тайно.
Фарасса предпочитал второй способ, и в его распоряжении имелось
целое воинство лазутчиков, обосновавшихся в Верхней и Нижней Эйпонне,
от Тайонела, Страны Лесов и Вод, до Арсоланы, великой Державы Солнца.
И кто мог упрекнуть его в том, что часть своих людей он держал в
Одиссаре? За всеми этими шилукчу, кентиога, сесинаба и прочими тоже
полагалось приглядывать... В последние десятилетия простые охотники,
а также земледельцы и рыбаки, кормившиеся от щедрот моря, во всю
пользовались древним Установлением Варутты и, словно вода из плетеной
корзины, утекали из Кланов в восемь низших Очагов, перебирались из
селений в города, где жизнь была полегче - хотя бы потому, что там
они были подальше от недремлющего ока племенных владык. Разумеется,
сахемы из первых и вторых вождей, да и более мелкие властители,
тревожились; время их истекало, они теряли людей, силу и власть, и
даже самая высокая сетанна не могла приостановить упадок племенной
знати.
       Скоро, подумал Фарасса, впиваясь зубами в мясистый
кусок, не будет Пяти Племен - ни хашинда, ни ротодайна, ни кентиога,
ни сесинаба или шилукчу; от благоуханной Серанны до берегов Отца
Вод будет обитать единое племя, одиссарцы, дети Одисса. Единый народ
под властной рукой нового сагамора, настоящего хозяина, который
придет на смену Джеданне! Утроба каймана, сколь немногое нужно,
чтобы этим хозяином стал он... всего лишь две жизни, попавшие в
губительную тень Коатля...
       Но - долой такие мысли! Кажется, он размышлял о сетанне
юного наследника, об этом святилище из хрупкого стекла, о зыбком
покрывале, об ореоле достоинства и власти... Что надо сделать, чтобы
разбить стекло, разрезать ткань, развеять дымку? Нанести удар боевой
секирой или метнуть легкий топорик? Призвать на помощь буйные ветры
севера и западные бури? Развести огонь до небес? Нет... Имеется сто
способов, как приготовить земляные плоды, и каждый выбирает наилучший.
Конечно, стекляный сосуд треснет под ударом чужой руки, но лучше, если
споткнется его хозяин...  споткнется и рухнет на землю, разбив свою
ношу вдребезги! Так же и покрывало... упав, легко измарать его в
грязи... А потому, не надо ни топора, ни бурь, ни костров; требуется
лишь подтолкнуть юнца - в нужное время и в нужном месте... Возможно,
убить... Но не тело - сердце его! Скажем, нанести удар, уничтожив
близкого человека...
       Ухмыльнувшись, Фарасса отодвинул пустое блюдо и принялся с 
наслаждением поглощать засахаренные фрукты; он любил сладкое не меньше, 
чем вино. Его зеленые глаза под нависшим выпуклым лбом потемнели, густые 
брови зашевелились, словно две мохнатые гусеницы. Слуга наполнил 
четвертую чашу.
       Вино... Что с того, что мне по нраву крепкое вино? - подумал
Фарасса, любуясь золотистыми отблесками, мерцавшими на поверхности
напитка. Он пьет, но знает меру и помнит: пьющему снятся сладкие сны,
да пробуждение горько! Во всяком случае, приверженность к перебродившему
соку лозы или к хмельному напитку, что варили из меда и мелко наструганной
коры, пока не вредила его сетанне; не более, чем явные и тайные дела,
которые он вершил в своем Очаге... Случалось, его порицали за жестокость,
но кто скажет, где находится грань между жестокостью и твердостью?
Между днем и ночью? Между небесами и морем? Хо! Хайя! Ни один мудрец
из Познавших Тайну еще не сумел ответить на такой вопрос!
       Он выпил четвертую чашу и поднялся с циновки. Старый шилукчу
торопливо прибирал пустые блюда, нож и маленький обеденный дротик с 
зазубринами на конце. В комнату неслышными тенями скользнули еще двое 
служителей: первый набросил на плечи Фарассы широкий красный шилак с 
вплетенными понизу перьями керравао, второй принялся обувать господина. 
Сандалии с высокими голенищами были багрового цвета, тоже украшенные 
перьями, но не керравао, а редкостного попугая из Р'Рарды.
       Война и женщина, подумал Фарасса; вот что нам нужно.
Небольшая проигранная война и властолюбивая супруга с твердым
характером, способная раздавить в юнце мужчину... Правда, как доносят,
у него есть с кем возлечь на шелка любви, но это и к лучшему; жена 
из светлорожденных не потерпит соперницы, а та примется ревновать...
Воистину, даже одной капризной женщины достаточно, чтобы жизнь начала
попахивать обезьянним дерьмом! Фарасса снова ухмыльнулся: пятерых своих
наложниц он держал в строгости, супруга же его, взятая из Дома Коатля,
отправилась к грозному прародителю лет десять назад. Жениться вторично
он не спешил.
       Итак, война и женщина! А девку, с которой спит братец, можно
переправить в Чак Мооль... пожалуй, даже нужно... Говорят, она знает
свое место и не тянется к белым соколиным перьям... такая, возможно,
и не станет ревновать...
       Глава Очага Барабанщиков выпрямился во весь свой немалый
рост, обозревая макушки служителей, торчавшие где-то на уровне ключиц:
один суетливо застегивал пояс из паутинного шелка, второй подвешивал
меч с нефритовой рукоятью, в ножнах из красной кожи. Оба боялись поднять
глаза на господина, ибо рука у Фарассы была тяжелая, а тумаки, отпущенные
слугам, никогда еще не умаляли сетанны светлорожденного.
       Итак, война и женщина, женщина и война - что может быть лучше
старого надежного средства? Невелика выдумка, но для начала хватит...
Может быть, что-то еще? Что-то небывалое, способное соблазнить юнца,
глупого, как черепашье яйцо? Что-то такое, на чем вроде бы можно
прославиться, а на самом деле - сломать шею?
       Он бросил взгляд на скомканный свиток с письменами, что
валялся в углу, и по губам его скользнула хитрая усмешка. Хайя! Все в
руках богов! И хорошо, что он понял знак, посланный ими! Этот Унгир-Брен,
старый аххаль, зачарованный мыслями о несбыточном... Пожалуй, и он
пригодится... Фарасса снова покосился на свиток и подумал: недаром
сказано в Книге Повседневного: молодой глупец просто глуп, старый 
же глуп вдвойне!
       Он оттолкнул слуг и, сыто рыгнув, вышел из своих покоев.

                          *     *     *

       Вокруг бушует пламя, ярится, встает багровой стеной,
вздымая к небесам ярко-рыжие космы; ветер треплет их словно алые
перья в головном уборе. Ни звука, ни шороха, ни гула огня: только
пламенное кольцо, окружившее со всех сторон, безмолвная неодолимая
преграда, за которой маячит смутное видение - большой двор или площадь,
заполненная толпами людей в непривычных одеждах. Пламя не жжет, но
страшит, вселяя предчувствие неминуемой гибели, и это ощущение становится
все более отчетливым, более острым. Огонь, облизывая аккуратно сложенные
поленья, подбирается ближе... еще ближе... совсем близко...
       Дженнак застонал, пытаясь разорвать пелену сонного забытья,
но тщетно. Рыжие языки неторопливо ползли к нему, охватывали снизу,
с боков, впивались в тело; черный дым кружился над головой. Он не
чувствовал боли, но видел, как обугливаются его ступни, как живая
плоть чернеет, отваливается и опадает жуткой коростой в огненную
пропасть, что тянется до самого земного чрева. Это было страшно
- страшнее боли от ран, ужасней мук, которые ждут недостойных по
дороге к Великой Пустоте, безысходней смерти. И эти люди... люди,
что толпятся там, на площади - что они делают? Смотрят... плачут
или ликуют? Почему?
       Полупрозрачная огненная завеса внезапно сменилась плотным
белым туманом, и Дженнак судорожно вздохнул, с ужасом ожидая новых
кошмарных видений. Белесая мгла неторопливо истончалась и редела,
не пропадая, однако, до конца, и в разрывах ее мелькало нечто
зеленовато-синее и голубое; Дженнак не сразу понял, что синее
- это море, а голубое - небеса с ослепительным солнцем и редкими
перьями облаков. Похоже, теперь он парил где-то над просторами
Ринкаса, за Островами, за Кайбой или даже за Пайэртом... Солнце
било прямо в глаза, и вся картина казалась смазанной, прикрытой
блестящим искрящимся пологом, словно в воздухе вдруг повисла
паутина живых серебристых молний.
       Но он видел корабль! Смутно, едва различимо, ... И все
же то был корабль, Дженнак не сомневался: довольно крупное судно
под парусами, бесшумно скользившее по морской глади. За ним, в
некотором отдалении, виднелось еще одно; может, было и третье,
но он не стал бы утверждать этого наверняка.
       Очертания приближавшегося корабля казались непривычными.
Он не походил на большие одиссарские галеры или на военные драммары
кейтабцев, ибо Дженнак не сумел разглядеть ни балансиров, ни весел,
ни прорезей в бортах, ни скамеек гребцов на верхней палубе. Вероятно,
лишь ветер гнал вперед это судно, вздувая громаду парусов на высоких
мачтах, увенчанных широкими квадратными полотнищами из ткани. По ветру
ходили купеческие барки с Островов и с побережья Ринкаса, но и они имели
мало общего с наплывавшим на Дженнака видением: корабли торговцев были
уже, с более низким бортом и мачтами, которые несли только по одному
прямому парусу. Нет, такого судна ему не приходилось видеть в хайанской
гавани! Крутобокое, с высокой надстройкой на корме, оно казалось
деревянным дворцом, пустившимся в путь по воле волн и ветра.
       Туман стал гуще; его лохматые пряди спиралями кружились около
корабля, постепенно затягивая белесым покровом морскую гладь, блистающую,
как синие крылья кецаля. Теперь Дженнаку казалось, что судно движется
по огромному озеру, наполненному молоком - или, быть может, хлопьями
снега, холодного, белого и пушистого, что падал с небес в сезон
увядания в северных краях. Он глядел на корабль с жадным интересом,
уже позабыв об ужасе и муке предыдущего сна; воистину стоило испытать
любые страдания в огне, чтобы затем полюбоваться таким чудесным
зрелищем!
       Но - увы! - подробностей он рассмотреть не мог. Слишком
зыбким и призрачным был этот фантом, и с каждым вздохом туманная
мгла все гуще окутывала его, скрывая от глаз Дженнака - того Дженнака,
что парил сейчас над морем в неведомых далях, не то за Кайбой, не то
за Пайэртом... Наконец белое марево окончательно сгустилось и потемнело,
растворило синие и голубые цвета Сеннама, расплавило в своем бездонном
чреве и корабль с воздушной громадой парусов, и небеса с облаками, и
яркое солнце, и сверкающую серебристыми бликами морскую поверхность.
Теперь перед Дженнаком висел непроницаемый черный занавес Чак Мооль,
от коего тянуло ледяным холодом пустоты. Разочарованно вздохнув, он
приготовился проснуться.
       Но внезапно в темной завесе возникло какое-то движение,
центр ее побелел, и там, среди белесоватой мглы, начал вспухать
клуб грязно-серого дыма. Где-то в глубине его сверкнул огонь, потом
нечто черное и округлое ринулось к Дженнаку, с сокрушительной силой
ударило в грудь, смяло, отшвырнуло в ледяную тьму Чак Мооль... Он
почувствовал, как обруч боли стискивает виски, вскрикнул и проснулся.
       Вианна склонилась над ним, с тревогой заглядывая в лицо.
Он лежал неподвижно на спине, вдыхая прохладный утренний воздух,
чувствуя, как отступает боль; жгучий обруч превратился в бархатные
пальцы девушки, нежно поглаживавшие его покрытый испариной лоб.
Вдруг она крепко прижала голову Дженнака к своей обнаженной груди,
укачивая его, словно малое дитя, и коснулась губами завитка
темных волос.
       - Опять?.. - различил он тихий шопот.
       - Опять... - Дженнак освободился и сел на ложе, стараясь
не встречаться взглядом с ее теплыми агатовыми зрачками. Ничего
нельзя скрыть от женщины, с которой спишь, подумал он; ни одной
тайны, ни самого крохотного секрета. Даже отец, великий сагамор,
вряд ли знал о посещавших сына снах, и лишь двое доподлино ведали
об этом: старый Унгир-Брен, аххаль, и юная Виа, его подруга, его
милая пчелка-чакчан. Унгир-Брену Дженнак рассказал сам и надеялся,
что эта история не пошла дальше ушей аххаля; что же касается Вианны...
Многое ли он мог утаить от той, с кем делил ложе?
       Руки девушки обняли его за плечи, щека прижалась к его щеке.
Шепот Виа звучал виновато.
       - Значит, я плохо любила тебя прошлой ночью, мой зеленоглазый,
если ты видишь тяжкие сны...
       Дженнак повернул голову, коснулся губами ее губ, как всегда
ароматных и свежих, подобных алым лепесткам цветов. Она клеветала
на себя; она была восхитительна, и за год, который они провели вместе,
его руки не касались другой девушки. Зачем? В объятиях Виа он стал
настоящим мужчиной, познавшим таинства и премудрости любви, но теперь
не только желание и страсть соединяли их. Нежность... Он испытывал к
ней нежность и благодарность за те щедрые дары, что расточали ночью ее
губы, ее упругая юная плоть, ее сладостное лоно - и чувства эти означали,
что Вианна прямым путем движется к титулу первой супруги наследника
одиссарского престола.
       Почему бы и нет? Она была красива и умна, она получила
должное воспитание - как и приличествует девушке из благородной семьи
клана ротодайна, будущей возлюбленной и спутнице знатного воина или
человека власти. Она изучила три первых Книги из свода Чилам Баль,
она умела читать и писать, она говорила на одиссарском, майясском и
на кейтабе, она плела великолепные накидки из перьев, она постигла
науку изящного выражения мыслей и искусство любви - все тридцать три
канонические позы, предписанные киншу, языком жестов и телодвижений;
к тому же она обладала добрым сердцем и твердой душой. Но, помимо
этого, в жилах Вианны текла капля светлой крови - что, быть может,
перевешивало в глазах владык Дома Одисса все прочие ее достоинства.
Дженнак был уверен, что старый Унгир-Брен не возражал бы против их
брака - как и сам ахау, великий сагамор, его отец.
       Правда, кровь богов почти не сказалась на внешности Виа, а
это значило, что век ее будет недолгим. Но сейчас она была прелестна
- темноглазая, с маленьким, чуть вздернутым носиком и золотистой
кожей, пахнувшей медом и цветами. И губы... Губы были пухлыми, алыми,
и Дженнак с восторгом снова приник к ним.
       - Ты стонал, - сказала Вианна, не размыкая объятий. - Что
тебе снилось, мой любимый? Что-то ужасное?
       - Ужасное, и не очень, - пробормотал Дженнак. - Но я уже
забыл... ты заставила меня забыть, моя пчелка, мой ночной цветок...
- Он снова поцеловал ее. Ему не хотелось рассказывать девушке о
своих видениях; они относились к числу важных дел и великих таинств,
которые стоило обсуждать лишь с жрецами самого высокого ранга.
       - Я слышала о подобном, - Вианна поднялась, набросила на шею
белоснежный шарф-шилак, скрыв под ним золотисто-розовые чаши упругих
маленьких грудей, ловко расправила ткань вокруг талии и стянула ее
завязками; расшитые цветными перьями концы одеяния колыхались у ее
колен. - Я слышала о подобном, - повторила она, задумчиво поглядывая
на Дженнака. - Ты не должен беспокоиться, Джен. Иногда людей светлой
крови посещают в юности странные сны, насылаемые Мейтассой, Провидцем
Грядущего, но потом это проходит. Проходит, когда костер жизни
разгорается ярче, и над пламенем его уже не клубятся загадочные
дымы.
       - Разумеется, милая, - произнес Дженнак, скрывая усмешку.
Виа желала для него лишь самого лучшего, но он вовсе не хотел
лишаться своих ночных видений - даже тех, мучительных, когда он
горел в огне или висел на кресте подобно койоту, распятому за кражу
голубей. Во всем этом была некая тайна, с которой ему предстояло
разобраться - конечно, если дар Шестерых не покинет его со временем.
Сейчас, когда он едва достиг зрелости, никто не мог сказать чего-либо
определенного, даже сам мудрый Унгир-Брен.
       Он встал, потянулся, оглядывая свой хоган. Слово это, наследие
древности, на языке народа аш-хаши, предков хашинда, означало жилище.
Не шатры из шкур, не строение, воздвигнутое из дерева либо камня, и не
дворец, а жилище вообще, место, где обитает человек. В зависимости от
ситуации под хоганом понимались покой в доме, или весь дом, или усадьба
вместе с прилегающими угодьями. Земледельцы всех Пяти Племен, растившие
злаки, птицу и скот, называли свое хозяйство хоганом, а для рыбаков и
мореходов хоганом были их лодка, плот или корабль.
       Хоган Дженнака, одиссарского наследника, был просторен,
полон воздуха и света и выходил прямо в сад, к овальному водоему
с прохладной водой. Три стены покоя были убраны коврами из ярких
перьев, на которых серебрились зеркала и висели древние керамические
маски, раскрашенные в шесть излюбленных богами цветов; четвертая же
представляла собой высокую стрельчатую арку, поддерживаемую колоннами
из красного дерева и розового дуба. Их нижние и верхние капители были
покрыты искусной резьбой, изображавшей початки маиса, сочные гроздья
лозы, дара Одисса, и ветви жасмина. Низкое и округлое плетеное ложе
стояло посередине просторной комнаты, а в изголовье ложа свивался
кольцами бронзовый змей с широко разинутой пастью, из коей, будто
поразивший его дротик, торчала мерная свеча. Час был ранний, и ее
первое кольцо оплыло только наполовину; жрецы в Храме Записей еще
не пропели Утреннее Песнопение.
       Слева от ложа стопкой лежали пестрые циновки для трапез и
кожаные подушки, которые подкладывали под колени, а справа, у стены,
тянулся ряд сундуков, выложенных перламутром и искусно раскрашенных:
в сундуках хранились одежды, оружие, утварь и книги, а мозаичные
картины на их крышках и боках радовали глаз. Тут были горы Арсоланы,
синевшие под белыми завитками облаков, берег моря с пальмовой рощицей
вдали, вид на бескрайние плантации коки и табака, дремучий лес Страны
Тотемов, голубая лента Отца Вод, извивавшаяся среди зеленых холмов,
и даже заснеженный простор Ледяных Земель, где обитают желтокожие
плосконосые туванну. Но более всего Дженнаку нравилось разглядывать
мозаику с изображением святилища Глас Грома, что было выстроено
столетия назад у гигантского водопада в Тайонеле; его жрецам случалось
различать в шуме падающих вод пророческие речи Шестерых. Когда-нибудь
он отправится туда и спросит... Спросит? О чем? Будет ли счастлив
их союз с Вианной? Что значат тревожащие его видения? Станет ли он
сагамором, Ахау Юга? Сколько лет жизни отпустил ему неподкупный
Мейтасса? И удастся ли Одиссару справиться с нашествиями тасситов,
диких всадников на рогатых скакунах, чьи орды неисчислимы, а ярость
не ведает границ?
       Пожалуй, все эти вопросы, кроме одного, казались сейчас
Дженнаку несущественными, неважными и недостойными внимания богов.
Он на миг опустил веки, мысленно всмотрелся сквозь бушующую огненную
завесу в лица людей, что толпились вокруг приснившегося ему костра,
затем усилием памяти вызвал крутобокий корабль, увенчанный громадой
белых парусов. Кажется, ничего не забыто... Старый Унгир-Брен будет
доволен!
       Тем временем Виа задумчиво разглядывала сундук с арсоланскими
горами, в котором хранились головные уборы и парадные облачения. Она
протянула руку, и крышка с легким шорохом пошла вверх; яркие одежды
потоком выплеснулись наружу под ее быстрыми пальцами - шилаки, пояса 
и перевязи, накидки и пучки перьев, переплетеных цветными нитями.
       Дженнак улыбнулся. Каждое утро Вианна сама одевала его, не
допуская в хоган слуг, и, похоже, это служило ей любимым развлечением.
Пусть! У женщин бывают разные причуды, но все они кончаются одинаково,
с рождением дочери либо сына, так как для всякой женщины дитя -
неиссякаемый источник удовольствий... Так, во всяком случае, утверждал
Джиллор, его старший брат, имевший уже двух сыновей - а он редко
ошибался. Но пока что Дженнак был для Вианны и дитем, и возлюбленным,
и полновластным владыкой-ахау - с того самого дня, как ее отец, Морисса,
первый сахем ротодайна, преподнес будущему наследнику сей драгоценный
дар. Видно, дарил он от чистого сердца, так как жизнь с его дочерью
была для Дженнака легкой и сладкой, подобной вкусу молодого вина.
       - Не думай о снах, - говорила тем временем Вианна, роясь в
сундуке. - Не думай о них, мой зеленоглазый! Сны обманчивы, будто аромат
речного лотоса: ты вдыхаешь его и думаешь, что будешь наслаждаться вечно,
но цветок вянет, лепестки опадают, и чудные запахи растворяются в Великой
Пустоте... Хайя! Вот! - внезапно вскрикнула она, извлекая роскошный
золотистый шилак, расшитый изображениями солнца. - Вот то, что надо!
Я хочу, чтобы сегодня ты выглядел красивым и величественным, как сам
сагамор!
       Дженнак улыбнулся и, легко поднявшись с постели, покачал
головой.
       - Нет, чакчан, нет... Сегодня я не могу облачиться в цвета
Арсолана. Разве ты забыла? Ахау, мой отец, созывает Круг Власти, и
я должен буду сказать мудрое слово... А кто вложит его в мои уста?
Лишь хитроумный Одисс - да и то, если очень постарается.
       - Арсолан тоже мудр и справедлив, - возразила девушка,
прикладывая к широкой груди Дженнака прохладный паутинный шелк,
отделанный перьями кецаля. - И потом, взгляни, как этот цвет
подходит к твоим глазам! Зеленое и золотое - это так красиво!
       - Слишком роскошно для наследника южного удела, - Дженнак
оттолкнул широкий золотистый шарф, но в глазах его прыгали смешинки.
Подобные сцены нередко повторялись по утрам, доставляя им обоим
огромное удовольствие. - Слишком роскошно, моя милая! Увидев цвета
Арсолана, Фарасса обвинит меня в предательстве или начнет высмеивать...
хотя высмеивать он попытается в любом случае, что бы я ни надел и что
бы ни сделал.
       - Он просто завидует тебе, Джен, - заявила Вианна.
- Старики говорят: не сумевший раздобыть соколиное перо рядится в
перья попугая... так и твой родич... - Она нагнулась, вытаскивая из
сундука пурпурный шарф. Он был не менее роскошен, чем золотой, но
теперь Дженнак одобрительно кивнул: алое, красное и пурпурное являлись
цветами Одисса, так что раздражительному Фарассе не к чему будет
придраться. По крайней мере, в части одежды!
       Вианна бережно опустила одеяние на крышку ближнего сундука
и потянулась к головному убору из перьев белого сокола, скрепленных
серебряным полумесяцем, знаком наследника.
       - Этот, любимый мой?
       - Да, конечно. Еще браслеты с красными камнями, красные
сандалии, пояс и перевязь.
       - Хайя! Тоже хорошо! Ты будешь алым, как пламя! - Виа принялась
выкладывать на сундук украшения.
       - Нет, пчелка, сегодня не поминай про пламя и костры! -
С внезапно вспыхнувшим желанием Дженнак потянулся к девушке, спрятал
лицо в ложбинке меж грудей и замер, вдыхая медовый аромат ее кожи.
Постепенно сердце его стало биться чаще, потом раздался глухой стук
- из пальцев Вианны вывалились браслеты, те самые, с красными камнями.
Он поднял свою чакчан на руки и шагнул к ложу.
       - Кажется, ты собирался одеть все это? - слабо запротестовала
она, бросив взгляд на груду одежды на сундуке.
       Но Дженнак уже нетерпеливо терзал завязки ее шилака.

                       *     *     *

       - На границе неспокойно, - произнес Джиллор. Его темные
брови, сраставшиеся на переносице и слегка приподнятые к вискам,
походили на крылья хищной птицы, распростертые над зелеными омутами
глаз; голос был резок, словно звук боевого горна. - На границе 
неспокойно, - повторил он. - Замечены сигнальные дымы. Пока что 
немногие.
       По давней традиции Круг Власти собирался во дворе Храма
Записей, около овального бассейна, куда стекали воды небольшого
ручья. Водоем был выложен полированным розовым гранитом; за ним
высился фасад массивного кубического здания святилища, втиснутого
между береговыми утесами и внешней дворцовой оградой. Эта каменная 
стена тоже походила на естественную скалу, увитую плющем, гладкую и 
довольно высокую. Зеленая завеса почти целиком скрывала ее, и только 
посередине журчал, переливался, брызгал и сиял радугой прозрачный 
водопад, питавший ручеек. Двор вокруг бассейна покрывали гранитные 
плиты, на которых, по случаю торжественного события, были расстелены 
тростниковые циновки и, поверх них, пышные яркие ковры из перьев. 
Место выглядело очаровательным: влага дарила приятную прохладу,
пестрый полотняный тент защищал сагамора и его советников от солнца,
великолепный вид на Бескрайние Воды способствовал ясности мысли и 
взвешенной мудрости решений. К тому же Храм Записей с его необозримыми 
архивами находился совсем рядом, так что не составляло труда получить 
любую справку.
       После слов Джиллора под полотняным тентом повисла тишина.
Чудилось, что в теплом влажном воздухе, насыщенном ароматами моря
и цветущих садов, вдруг пахнуло прерией - сухими травами, степной
пылью, едким потом рогатых скакунов, дымом, кожей, шкурами... Запахи
эти казались столь реальными, что Дженнак, прикрыв глаза, глубоко
вдохнул; это помогло избавиться от наваждения.
       Джиллор выждал приличествующее время и, видя, что никто
не собирается его прерывать, сказал:
       - На правом берегу Отца Вод, у гор Чультун, тысячи наших
поселенцев... тысячи! И только шесть защитных крепостей на четыре 
дня пути. - Он сделал паузу и добавил: - Я бы не стал рисковать. 
Если тасситы навалятся большой силой...
       Теперь тихий шелест прибоя напоминал о грохоте копыт,
а резкие стоны метавшихся в вышине чаек - "хай-яаа!.. хай-яаа!.."
- о боевом воинском кличе; светлые блики, игравшие на морской
поверхности, сверкали будто наконечники тасситских стрел. Дженнак,
невольно передернув плечами, поднял голову, оглядывая сидевших вокруг
бассейна. Их было немного, всего девять человек: отец, застывший
в позе напряженного внимания, братья - Джиллор, Фарасса и Джакарра,
старый Унгир-Брен, глава Священного Очага одиссарских жрецов, да
четыре сахема, четыре наследственных вождя, правивших уделами
ротодайна, кентиога, сесинаба и шилукчу. Десятым был сам Дженнак,
впервые занявший место в Круге Власти. В полусотне шагов, у водопада
и дворцовой стены, расположились еще человек тридцать в ярких одеяниях
и доспехах из кожи либо полированных черепашьих панцирей: советники, 
посыльные, телохранители. Там, словно гриф среди стаи попугаев, маячил 
Грхаб - сидя на корточках, он играл с каким-то охранником в фасит.
       Морисса, сахем ротодайна, шевельнулся, дрогнули алые
перья на его плечах, из-под накидки сверкнуло ожерелье из бирюзы и 
серебряных арсоланских дисков: каждый - размером в три пальца. Отец 
Вианны был видным и крепким мужчиной лет сорока, и капля светлой
крови в его жилах гарантировала, что он, хотя и состарится, проживет
по крайней мере еще столько же. Конечно, если не попадет под клинки
тайонельцев, стрелы тасситов, страшное оружие Народа Секиры или под 
жидкий огонь, который метали кейтабские пираты.
       - Во имя Шестерых... - медленно протянул сахем. - Значит,
Очаг Мейтассы снова зашевелился!
       - Я бы не стал утверждать это наверняка, - Джиллор покачал 
головой. - Возможно, объединились лишь два-три приграничных клана, 
которые собираются в набег. Воины в самом дальнем укреплении видели 
десяток дымных столбов, не больше.
       - Два-три клана... хмм... - престарелый вождь сесинаба
недоверчиво сощурил правый глаз; левого у него не было, и пустую
глазницу прикрывала полоска кожи. Этот сахем по имени Кайатта
был щуплым, костлявым и невысоким, но выглядел тем не менее очень
воинственно; на лице его, плечах и груди бугрились старые шрамы,
но никто не нашел бы даже крохотного рубца на спине. Поговаривали,
что в молодые годы, лет сорок назад, Кайатта сделался ак'тидамом
на боевом корабле кейтабских разбойников, раскроив перед тем череп
их прежнему главарю. Правда ли это или ложь, знали немногие, но
слухи, бродившие среди простонародья и людей знатных, не слишком
беспокоили Кайатту; одноглазый старик с редкостным равнодушием
относился к своей сетанне. Сам он, разумеется, никак не афишировал
свои морские подвиги, ибо кейтабские пираты не снискали в Одиссаре
популярности; максимум, на что они могли рассчитывать - бассейн с
кайманами в Доме Страданий.
       Сейчас, стиснув сухие пальцы на потертой рукояти длинного
кривого меча, Кайатта рявкнул:
       - Да простит меня чак Джеданна, наш ахау - вонючие скунсы
эти степняки! И коварны, как помесь лисы с койотом! Десять дымов
- это десять отрядов, пятьсот или восемьсот пожирателей грязи, но
за ними могут идти еще пять тысяч!
       - Или пятьдесят, - заметил Джакарра, старший из братьев
Дженнака. Он был высок, поджар, словно гончий пес, и отличался
нерушимым спокойствием, трезвостью мысли и умением разобраться в
самом сложном деле. Запутанное он мог обратить в ясное, мог сказать
резко - и не обидеть, мог сказать много - и ничего не сказать. Как
и положено главе Очага Торговцев, надзирающему за самыми хитрыми в 
южном уделе людьми.
       - Или пятьдесят! - повторил Кайатта, сверкая сохранившимся
оком. - Я бы не доверял их сигналам. Эти вонючки - известные ловкачи;
в пыли пройдут и следов не оставят.
       - Так все же сколько их? - Джакарра, возглавлявший братство
путешествующих по суше и морю без малого полвека, усвоил склонность к
точным цифрам. Много лет он занимался тем, что высчитывал расстояния
меж городами, определял вес корабельного груза, прикидывал стоимость
товаров и взимал с купцов положенные пошлины. - Если в набег собрались 
пятьсот воинов, это одно, если поднялись все восточные кланы - совсем 
другое. Это война, большая война, клянусь благоволением Мейтассы! И нам 
придется слать в горы Чультун целое войско, иначе поселенцы и черных 
перьев не успеют собрать!
       При упоминании о поселенцах угрюмый великан Коррит, первый
вождь кентиога, презрительно сморщился, закатив глаза. Дженнак знал,
что у Коррита имелось свое мнение по этому вопросу, и не сомневался,
что тот не станет молчать.
       - Все воины восточной прерии не поднимутся в седла без
приказа Ко'ко'наты, - рассудительно заметил Халла, сахем шилукчу,
сидевший слева от Дженнака. - А если б повелитель Степной Страны
решился на большую войну, мы бы об этом проведали... Не так ли,
светлорожденный Фарасса?
       Взгляды сидевших вокруг сенота обратились к главе лазутчиков,
и тот с достоинством расправил плечи. Облаченный в пурпурное и алое, 
Фарасса был великолепен. Гора плоти, крепких мышц на крепких костях; 
пышная накидка из перьев вдвое увеличивала его размеры, и без того 
весьма внушительные. Он не уступал годами старому сахему сесинаба, но 
не имело смысла сравнивать их возраст: для человека обычного седьмой 
десяток являлся преддверием смерти, для потомка Кино Раа - временем 
зрелости и расцвета.
       Фарасса, выпятив губы, почесал необъятную грудь, обтянутую
красным шелком шилака; грудь подпирало брюхо, подобное перевернутому
котлу, лежащему на мощных бедрах. Пожалуй, не без ехидства подумал
Дженнак, из каждой его ноги можно скроить по Кайатте, а оставшегося
хватит для рослого Коррита. Но он не обманывался; в огромном, тучном
и неуклюжем теле брата обитала душа ягуара. К тому же Фарасса был
силен, как степной бык, хитер, словно стая койотов, и отличался
мертвой хваткой каймана.
       - Разведать намерения Ко'ко'наты нелегко, - с важностью произнес 
он. - Мейтасса - дикая страна, не Коатль, не Арсолана и даже не Тайонел... 
там чужаки слишком заметны, и их не любят.
       - Значит ли это, светлорожденный, что у тебя нет лазутчиков 
в тасситской степи? - осторожно спросил Морисса.
       - И значит ли это, что тебе нечего нам сказать? - вопрос
Джиллора прозвучал словно удар хлыста. Брови его грозно сдвинулись,
на лбу пролегла вертикальная морщинка.
       - Утроба каймана! - Фарасса сжал огромные кулаки; лицо его 
скривилось в раздраженной гримасе. - Разве я говорил такое, родич? 
Разве я произнес хоть слово о том, что не ведаю о делах, творящихся 
в степи? Я всего лишь упомянул, что Мейтасса - дикая страна, и значит...
       - Это мы уже слышали, - резко прервал брата Джиллор, - и
это известно всем. Теперь я хочу знать, что доносят твои люди. Или
им повырезали языки в диких землях тасситов? Затоптали рогатыми
скакунами? Вспороли животы, набив их сухой травой? Отправили в Чак
Мооль?
       - Нет, кое-кто еще бродит в прерии, мой нетерпеливый наком,
- Фарасса вперил в лицо Джиллора мрачный взгляд. - Но будет лучше,
если ты перестанешь беспокоиться о них. Мои люди - мое дело! А твое 
- резать глотки тасситам, когда придет время!
       Глаза Джиллора вспыхнули.
       - Не учи меня моему ремеслу! А насчет глоток... Еще не
известно, кто из нас перерезал их больше! Когда ты, в бытность свою
наследником, повел войска в Коатль...
       - Мир, родичи, мир! Вспомните, что говорят на Островах:
когда ссорятся гребцы, корабль стоит на месте! - Джакарра, вскинув
руки, прекратил перебранку, едва заметно подмигнув сидевшему напротив 
Дженнаку - мол, учись, брат. Следить за порядком во время совета было 
обязанностью наследника, но пройдет еще не один день, пока его слово 
запечатает спорщикам рты. Джиллор, превосходный воитель, так и не 
научился этому тонкому искусству. Впрочем, он всегда предпочитал 
дипломатии хорошо заточенный клинок.
       - Да, не будем тратить время на пустые пререкания перед лицом
ахау, - произнес сахем шилукчу, почтительно сложив руки у груди
и повернувшись к Джеданне. Затем он приподнялся на коленях и сделал
божественный знак, призывая к умиротворению. - Сегодня - День Ясеня,
вожди; ясень же - мудрое и спокойное дерево. Лучше и нам сохранить
спокойствие и мудрость. Во имя Шестерых!
       - Да свершится их воля, - пробормотал Фарасса, словно бы
оседая под своей роскошной накидкой. Он поерзал, удобнее устраиваясь
на подушке, и заговорил монотонным голосом, как будто читал
погребальную молитву: - Есть у меня человек, близкий к тасситскому
вождю из западных пределов, один из тех, кто седлает его скакуна
и носит за своим сахемом лук и колчан. Полезный парень этот тассит,
и стоит недорого - два чейни в месяц... однако сахем ему и того не
жалует, так что этому бычьему навозу полюбился звон одиссарского
серебра. Недавно пришла от него весть с соколом, что прибыл в
их становище гонец от самого Ко'ко'наты; затем было велено точить
клинки и пребывать в готовности... да, пребывать в готовности... 
- протянул Фарасса, - но не выступать!
       - Пребывать в готовности, но не выступать, - повторил Джиллор,
хмуря брови. Казалось, он уже забыл о перебранке с братом; наверняка
мысли его витали сейчас на степных просторах, где собирались орды
диких всадников, звенело оружие и тянулись к небу сигнальные дымовые
столбы. - Похоже, они хотят потянуть ягуара за хвост и убедиться,
что тот не спит... прощупать рубеж малыми силами... выяснить, сколько
солдат в наших крепостях и много ль среди них стрелков и воинов в 
панцирях... - Наком замолчал, потом покосился на Фарассу и резко 
спросил: - Ну, что еще? Что доносит твой лазутчик из западных 
пределов ценою в два чейни?
       Он ни разу не назвал брата ни родичем, ни светлорожденным,
отметил Дженнак; это свидетельствовало о нарочитой небрежности или 
открытой неприязни. Подобное случалось весьма нередко, когда Джиллор 
говорил с Фарассой: разговоры их напоминали беседу сокола с грифом-
падальщиком, которым хриплый клекот заменяет слова. С другой стороны, 
обращаясь к вождям, Джаккаре и Унгир-Брену, Джиллор никогда не забывал 
прибавить "сахем", "родич" и "аххаль"; а уж отца-сагамора титуловал как 
положено: чак - великий, и ахау - властелин.
       Но Фарасса, казалось, не заметил столь явного пренебрежения
и с насмешливой ухмылкой произнес:
       - Этот, за пару чейни, больше не донес ничего. Но есть
новости от других ублюдков, от тех, брат мой, что пасутся в восточной
степи прямо у наших границ. Там собралось тысячи три поедателей грязи...
      - Ха! - одноглазый Кайатта стукнул кулаком по колену. - Я
так и знал! Десяток дымных столбов, клянусь светлым оком Арсолана!
Ха, ха! А на самом деле их в четыре или в пять раз больше! - Старик
откинулся назад в полном восторге от собственной проницательности.
Правое око его пылало огнем.
       - Ты прав, сахем Кайатта, совершенно прав! - Фарасса низко
склонил голову, чтобы никому не была заметна его торжествующая
усмешка. Он поведал почти все, о чем донесли лазутчики: Ко'ко'ната,
властитель Мейтассы, в самом деле собирался прощупать одиссарские 
рубежи небольшими силами, а затем, в случае успеха, двинуть на восток 
все свое воинство на рогатых скакунах, разметать крепости и спалить 
деревни поселенцев, очистив правый берег Отца Вод и все долины вдоль 
притоков великой реки. Но целью его была, несомненно, Дельта, к западу 
от которой лежал рубеж Коатля и Одиссара. Ахау Мейтассы рвался к морскому 
побережью, к торговым путям, к Кейтабскому морю, где сходились все дороги 
Эйпонны и где, в портовых городах и корабельных трюмах, хранилась немалая 
толика ее богатств. Пожалуй, если б не одиссарские пограничные крепости,
Ко'ко'ната сумел бы этого добиться, ибо тасситы были многочисленным и 
воинственным кочевым народом; их племенам не приходилось беспокоиться о 
сборе плодов и злаков, а значит, они могли воевать в любое время теплого 
сезона, да и в холодные месяцы тоже.
       Итак, размышлял Фарасса, поглаживая щеки огромной ладонью,
им сказано почти все и сказано во-время - очень вовремя, чтобы разжечь
в сыновьях Дираллы огонь нетерпения. Вопрос заключался лишь в том, что 
понимать под небольшими силами тасситов; он назвал три тысячи, а самый 
надежный из его лазутчиков говорил о семи-восьми... Может, этих вонючих 
пожирателей грязи наберется и больше, кто знает? Ну, на то воля Шестерых! 
Три, семь или десять... разве сочтешь всадников в бескрайней степи? 
Утроба каймана, даже лучший лазутчик способен ошибиться!
       Он поглядел на Джиллора и снова ухмыльнулся, прикрывая
ладонью рот. Похоже, великий воитель, славный наком, уже попался на
крючок! Да будет он проклят богами и демонами!
       Но наживку неожиданно заглотил Джакарра. Вытянув длинную
руку в сторону Фарассы, он поинтересовался:
       - Твои люди что-нибудь говорили о сроках, брат? Когда эти
три тысячи подступят к первому из наших укреплений? Может, он уже 
лежит в развалинах, а среди них гниют трупы?
       - Ну, не думаю... - глава лазутчиков наморщил лоб. - Месяц
у нас есть... возможно, и больше... И мы не промедлили, собирая Круг
Власти - последнее донесение я получил только вчера.
       - Месяц... За такой срок не перебросишь войско к границе...
разве что на кораблях... а кораблей у нас мало... - Джакарра взглянул
на отца, но тот и бровью не повел. Лицо ахау казалось маской из
светлой бронзы под пышным убором из белых перьев; на таких советах
он предпочитал слушать, пока не наступало время сказать последнее
слово. И слово это было кратким.
       Старый Унгир-Брен, сидевший по правую руку от сагамора, 
казалось и вовсе задремал, привычно сохраняя позу внимания: ладони 
лежат на коленях, плечи чуть наклонены вперед, глаза прижмурены. Он 
в совершенстве владел киншу, языком поз, жестов и телодвижений, так 
что мог бы участвовать в дискуссии, не раскрывая рта - но, судя по 
всему, дела на западном побережье Отца Вод его не слишком интересовали. 
Дженнак, покосившись на неподвижную фигуру старика, припомнил, что 
собирался поговорить с ним насчет своих ночных видений. Пожалуй, решил 
он, стоит задержаться после совета; его сны казались Унгир-Брену куда 
любопытней, чем интриги и свары во всех шести Великих Очагах. Во всяком 
случае, так утверждал сам старый аххаль.
       Джиллор тем временем задумчиво поглаживал бровь.
       - Ты прав, брат, большое войско быстро не перебросишь,
- наконец кивнул он Джакарре. - Но в каждой из наших порубежных
крепостей по две сотни испытанных воинов, и если послать им на
гребных судах подкрепление... тогда, я думаю, они продержатся
до моего прихода.
       - У тебя есть план, светлорожденный? - внезапно раздался
гулкий бас Коррита, сахема кентиога. Он распахнул накидку, сплетенную
из хохолков розового попугая и, склонив голову к плечу, с вызовом
уставился на Джиллора.
       - Разумеется, вождь. Теперь я знаю, где враги, сколько их 
и когда они будут атаковать... Что еще надо воину? - усмехнувшись,
Джиллор поднял руку и прищелкнул пальцами.
       Три его молодых помощника-таркола, наслаждавшихся у стены
прохладой, торопливо вскочили; Дженнаку показалось, что каждый из
них держит по паре медных квадратных подносов. Когда один такой
квадрат лег на циновку между ним и сидевшим рядом Халлой, Дженнак
увидел раскрашенную восковую карту. В отличие от плоского рисунка
на пергаменте или бумаге, она представляла собой макет местности,
позволявший судить о рельефе. Реки и ручьи были помечены на ней
серебристым цветом, голые склоны гор и холмов - серым, травянистая
прерия - зеленым, а лес и заросли кустарника изображались маленькими
шариками сухой коричневой колючки, вдавленными в мягкий воск. Самая
большая из рек образовывала долину, расширявшуюся к юго-востоку и
ограниченную по бокам лесистыми увалами; на западе простиралась
степь, уходившая за обрез карты. В наиболее узком месте - там, где
долина, подобная бурому треугольнику с серебряной полоской водного
потока, целилась острием в простор степи - стоял крохотный форт,
помеченный красной деревянной пластинкой.
       Дженнак, словно с высоты птичьего полета, зачарованно
обозревал горы Чультун - Соколиные горы, западный рубеж своей страны,
самую далекую из ее окраин. Поход туда был долог. Хайан, одиссарскую
столицу, и Тегум, лежавший по другую сторону Больших Болот, соединяла
дорога Белых Камней, великий тракт, что протянулся вдоль всей Серанны
с юга на север; пройти по нему пешим маршем можно было за двенадцать
дней. И еще двадцать восемь понадобилось бы, чтобы добраться от Тегума
до Дельты Отца Вод - немалый путь, который, правда, на корабле и при
попутных ветрах преодолевался впятеро быстрее; затем оставалось проделать
еще пятнадцать-двадцать переходов вдоль правого берега огромной реки и
по ее притокам, чтобы добраться до гор. По воде, под парусом и на веслах,
эта дорога заняла бы дней десять или двенадцать... Но все равно, это
было так далеко, так безмерно далеко!
       Покачав головой, Дженнак вспомнил Эйчида, тайонельца,
который одолел еще больший путь среди гор и равнин, добираясь из
Лесной Страны в Серанну. И добрался, чтоб найти здесь погибель...
Сейчас путешествие Эйчида казалось ему едва ли не подвигом, хотя
торговые тракты, соединявшие северное побережье Ринкаса, Внутреннего
моря Эйпонны, с гигантским пресным озером Тайон-точи-ка, были широки,
надежны, снабжены мостами, переправами и сигнальными вышками. И,
конечно же, Эйчид не шагал по ним пешком, а ехал в повозке или в
колеснице, как положено светлорожденному; значит, вся дорога отняла 
у него месяц...
       Резкий голос брата прервал его раздумья. Джиллор, поглядывая
на карту, говорил:
       - Здесь, в горле речной долины - Фирата, самое дальнее из
наших укреплений. На высокой насыпи, с валами, рвами и частоколом, с 
двумя сотнями стрелков... Если добавить еще полтысячи солдат, гарнизон 
продержится и двадцать дней, и тридцать. Я же проведу войска сквозь 
холмы с юга и с севера на равнину... Смотрите! Впереди у тасситов будет 
наша крепость, справа и слева - взгорья, где всадникам не развернуться, 
а перед взгорьями - наши воины в панцирях, с длинными копьями и мечами. 
Мы вырубим их как гнилой лес, перестреляем, подобно уткам на отмели!
       Брови Джиллора изогнулись и выпрямились, словно орел
взмахнул крылами. Да и сам он сейчас походил на орла: растопыренные
пальцы, точно когти, впились в колени, взгляд сделался пронзительным
и грозным, серые перья накидки встопорщились над напряженными
плечами. То была его стихия: планировать и предугадывать, окружать
и наступать, вести в бой войска под рев боевых раковин, свист стрел
и грохот барабанов. Пожалуй, в свои тридцать восемь лет он уже доказал, 
кто является лучшим полководцем в Верхней Эйпонне.
       - Сколько людей ты собираешься взять, светлорожденный? 
- спросил Морисса.
       - Восемь полных санр, четыре тысячи стрелков и копейщиков.
Ну, еще пятьсот человек из Очага Гнева... бойцов в доспехах, носящих
меч и секиру... Думаю, этого хватит.
       Коррит, рослый сахем кентиога, внезапно пошевелился. Он был
далеко не стар, но более прочих привержен прежним традициям; лишь
у него одного на лице синели узоры ритуальной татуировки, которая
в Одиссаре, государстве обширном, богатом и просвещенном, уже с
полсотни лет считалась дикостью. Даже Кайатта предпочитал боевые
шрамы этим нелепым рисункам, которым полагалось свидетельствовать
о древности рода и былых заслугах его вождей. Но у Коррита по
любому случаю имелось собственное мнение; как все кентиога, он
был упрям и неуступчив, словно самец керравао в брачный сезон.
       - Значит, светлорожденный, отправятся пять тысяч воинов:
передовой отряд на кораблях, а остальные - пешком, в повозках и
колесницах, - произнес Коррит, и синие узоры на его щеках дрогнули,
словно начиная какой-то причудливый танец. - Пять тысяч человек, поход 
на четыре месяца, суда, повозки, запасы провианта и оружия - очень 
дорогого оружия... Доспехи и щиты, мечи и копья, топоры и арбалеты, да 
еще стрелы к ним... Хотел бы я знать, во что это обойдется, а? И стоят 
ли подобных денег и хлопот те ничтожные отродья черепахи, что сбежали 
на запад от власти своих сахемов? - Коррит уперся пронзительным взглядом 
в Мориссу, потом перевел глаза на Халлу и Кайатту, будто призывая их в 
союзники. - Пусть тасситские вонючки вырежут их под корень! До последнего 
человека! До последнего, другим в пример!
       - А наши воины в крепостях? - осторожно поинтересовался Халла.
       - Воинов убрать за реку! На левый берег Отца Вод!
       - Оставив поселенцев без защиты?
       - Что с того? - рявкнул Коррит. - Кому они нужны? Какой
от них прок? Да и от всей этой войны тоже? Мейтасса - не Коатль, не 
Острова, не прибрежные торговые порты, где можно взять много сокровищ; 
Мейтасса - это степь, пустая земля и полудикий скот! А земли и скота у 
нас самих достаточно... Разве не так, Халла? - он уставился на сахема 
шилукчу, который, казалось, пребывал в нерешительности.
       Упрям, но не глуп, решил Дженнак, разглядывая свирепую
татуированную физиономию Коррита: знает, на кого надавить! Чуть ли
не половина переселенцев, обосновавшихся на правом берегу Отца Вод,
еще недавно принадлежала к клану шилукчу, а значит, Халла пострадал
больше прочих сахемов Пяти Племен. Согласно древнему закону Варутты,
люди, оставившие племя, платили подати лишь главному властителю,
Ахау Юга Джеданне, который одновременно являлся и вождем хашинда,
самого сильного и многочисленного из всех племен Серанны. Разумеется,
такой порядок устраивал сагамора, но не слишком нравился прочим людям
власти в Одиссаре. Дженнак заметил, как помрачнело лицо Халлы, как
Морисса задумчиво поигрывает своим серебряным ожерельем, как потускнел
глаз воинственного Кайатты. Люди означали могущество; больше людей -
больше могущества, и никто из сахемов не хотел поступиться ни тем, ни
другим. Даже Морисса, лучший из них, отец Вианны.
       Коррит приподнялся, собираясь заговорить, но Джакарра,
сидевший до того с отрешенным видом, перебил вождя кентиога.
       - Восемьдесят тысяч чейни! - внезапно произнес он; взгляд
его оторвался от недвижимой глади водоема, зеленоватые зрачки блеснули.
- Я подсчитал: этот поход обойдется нам всего в восемьдесят тысяч
серебряных чейни. Не так много, я полагаю.
       - Восемьдесят тысяч?! Во имя Шестерых! Ты считаешь, что это
немного? - Коррит принял картинную позу изумления: руки воздеты к 
небесам, голова и плечи откинуты назад, брови приподняты. - Восемьдесят 
тысяч чейни! Ха! Мне и вообразить трудно такую груду серебра!
       - Всего восемьсот золотых арсоланских дисков, - с легкой
насмешкой произнес Джакарра. - Если у тебя нелады со счетом, сахем 
Коррит, представь себе десять таких вот брусочков золота, каждый
весом в десять мерных камней... - он показал руками. - Десяток брусков, 
которые поместятся в небольшом ларце, но спасут наших людей и нашу 
сетанну...
       - Наша сетанна не пострадает, если тасситы перережут
поганых обезьян, забывших о своем племени, о родных очагах и долге
перед сахемами! - прорычал Коррит. - Если бы мы замыслили поход на
Мейтассу ради чести своей либо чтоб доказать свою силу, я первый
привел бы воинов кентиога! Но защищать тех, кто покинул клан, я
не собираюсь! Я сам закопал бы их в землю или бросил в водоем с
кайманами! Я...
       - Ты будешь молчать, Коррит, пока Одисс не дарут тебе каплю
разума, - прозвучал спокойный голос сагамора. - Мы не оставим
своих людей и земли, которые стали нашими. Джиллор поведет войска
на запад. Хайя! Я сказал!
       Вокруг облицованного розовым гранитом водоема мгновенно
воцарилась тишина. Коррит сидел, выпучив глаза и хватая ртом воздух;
Халла выглядел смущенным, Фарасса едва заметно усмехался, Кайатта
задумчиво поглаживал свои шрамы; лица остальных застыли в нерушимом
спокойствии. Чак, великий ахау Одиссара, выразил свою волю, и теперь
оставалось лишь обсудить, каким образом она должна быть исполнена.
       Наконец Джакарра произнес:
       - В День Медведя мои люди подготовят шесть кораблей, каждый
с тридцатью веслами. Этого хватит, чтобы перевезти отряд в пять сотен
к устью Отца Вод и подняться против течения на три соколиных полета.
       - Я пошлю весть в свой удел, - поколебавшись, молвил Халла.
- Когда суда войдут в Дельту, их будут ждать мои воины. Они станут
проводниками.
       - Мудрое решение, - заметил Морисса, пряча взгляд. - Да,
мудрое решение... - Он покивал головой и покосился на карту, словно
припоминая, что земли шилукчу тянутся к западу от Серанны, по самому
побережью Ринкаса, Внутреннего моря. Люди Халлы, рыбаки и охотники,
лучше всех были знакомы с огромной дельтой Отца Вод. - Если надо,
я дам гребцов... сто восемьдесят человек, одну смену.
       - Я пришлю столько же, - буркнул Кайатта, не обращая внимания
на Коррита, раздраженно ерзавшего на подушке. Сахем кентиога свирепо
оскалился, потом с неохотой выдавил:
       - Я... я тоже...
       - Достаточно, - Джиллор скрестил руки перед грудью жестом
отрицания. - Достаточно, сахем Коррит. Больше не надо ни людей, ни иной
помощи. - Он бросил взгляд на Джеданну, и белоснежные перья на голове
сагамора чуть дрогнули, подтверждая его слова. - Пусть кентиога сидят
дома... те из них, кто еще не сбежал на правый берег Отца Вод или не
поклонился Очагам Рыбаков, Замледельцев либо иного братства... - Джиллор 
опустил ладони на бедра и выпрямил спину, приняв позу решения. - Ко Дню
Медведя будут готовы пятьсот воинов с копьями и арбалетами, а остальное
войско - ко Дню Орла. Мы возьмем двести повозок, пятьдесят колесниц и
самых быстрых сеннамитских быков. Еще я пошлю приказ всем отрядам, что 
стоят на левом берегу Отца Вод... передам барабанным боем и посыльными 
соколами... пусть готовят плоты, много плотов! Переправа будет нелегкой!
       - Во имя Шестерых! - Джакарра сотворил божественный знак.
       - Да будет с нами их милость! - пробормотали сахемы, касаясь
ладонями плеч. Лицо Коррита налилось кровью, но он посмел выказать
открытого неповиновения.
       - Кто поведет передовой отряд? - спросил вождь шилукчу.
       Фарасса окинул его насмешливым взглядом.
       - Неуместный вопрос, сахем Халла! Совсем неуместный, клянусь
утробой каймана!
       Джиллор кивнул.
       - Тут я пожалуй соглашусь с тобой, Фарасса. - Он пристально
посмотрел на Дженнака и кивнул: - Ты, наследник ахау, отца нашего, 
возглавишь первую санру, которая отправится на запад... Так требует 
твоя сетанна, таков обычай Дома Одисса! И когда ты окажешься в Фирате, 
брат мой, действуй решительно, быстро, но осторожно. Помни, что говорят 
тайонельцы, люди лесов: на тропе войны приглядывайся, прислушивайся, 
принюхивайся и не забудь, где торчат ближайшие кусты. Это не значит, 
что ты должен в них прятаться, однако... однако не лезь зря на рога 
тасситских скакунов. Ты должен лишь задержать тасситов, а потому сиди 
за валом, и пусть твои люди стреляют, мечут горшки с зажигательной 
смесью и колют копьями. - Джиллор сделал паузу, потом с едва заметной 
улыбкой произнес: - Не обижайся за мои поучения, родич. Я мог бы 
поговорить с тобой в другом месте, но сказанное здесь, в Круге 
Власти, лучше помнится.
       - Пренебрегающий советом старшего умирает молодым. Все будет
сделано, как ты сказал, брат.
       То были первые слова, произнесенные Дженнаком на совете,
и никто не счел бы их глупыми либо умаляющими сетанну наследника.
В Книге Повседневного сказано: боги говорят с юношей устами отца
и старших братьев; изречение же сие справедливо даже тогда, когда
юноша увенчан белыми перьями наследника. Дженнак понимал это; правда,
к поучениям Фарассы - несмотря на всю мудрость Чилам Баль! - он
отнесся бы с меньшим доверием. Но глава глашатаев и лазутчиков не
собирался давать ему советов; он молчал, с довольным видом поглаживая
объемистое чрево, и, казалось, мечтал сейчас лишь о чаше пальмового
вина.
       - Выступаем в поход в месяце Цветов... - пробормотал Халла.
- В старину такого не бывало...
       - И прежде год начинался месяцем Бурь, кончался месяцем Ветров,
а посередине меж ним был месяц Войны, - брови Джиллора изогнулись,
словно два туго натянутых лука. - В тот месяц, собрав урожай, предки
наши ходили в набег подобно стае откормившихся за теплый сезон волков.
Но сейчас иные времена и иные войны: мы сражаемся не за драгоценные
перья и меха, не за блестящие камни, не за светлое серебро и твердое
железо... Нам нужна земля! Не охотничьи угодья, а земля, на которой
можно сеять хлопок, маис, бобы, разводить скот и строить города.
       - Хайя! Отлично сказано, наком Джиллор! - одноглазый 
Кайатта стиснул рукоять огромного меча, лежавшего у него на коленях. 
- Города - это хорошо... туда везут и хлопок, и маис, и цветные перья,
и золото с серебром... все, все! А после приходим мы - хоп! - и
забираем все добро! Вместе с городом!
       Вожди и сыновья сагамора расхохотались, и даже по губам
Властителя Юга скользнула улыбка. Джиллор вытянул руку в сторону
воинственного сесинаба.
       - Ты - старый разбойник, вождь Кайатта! Я имел в виду совсем
другое!
       - Да, я старый, и я - разбойник... Но клянусь тропой в Чак
Мооль, на которую мне скоро придется ступить, я знаю, для чего нужны
города! Да и ты тоже, мой наком! Ты - воин, и ты взял для нас немало
городов на севере, на берегах Бескрайних Вод!
       - Но я их не разрушил, не сжег, почтенный сахем. Они платят
дань и процветают под нашей защитой.
       - Я знаю. И я помню те походы... Они, Халла, - Кайатта
ткнул пальцем в сторону сахема шилукчу, - тоже начинались не в
месяц Войны. Клянусь секирой Коатля, удачный набег - тот, которого
не ждут враги! Когда я плавал с кейтабцами в Арсолану... - тут
он внезапно осекся и захлопнул рот.
       - Кстати об Арсолане, - Фарасса встрепенулся и бросил взгляд
на сагамора. - Покончив с делами на западе, не поговорить нам ли
о юге, великий ахау?
       Лицо Джеданны по-прежнему оставалось непроницаемым, но
три его сына и сахемы племен с удивлением воззрились на Фарассу.
Глава Очага Барабанщиков был известен как человек изрядной хитрости,
за каждым словом коего скрывался некий подтекст, а за ним еще и
тайное намерение; не всякий мог разобраться в узорах, сплетаемых
этим искусным ткачом.
       Морисса первым признал поражение. Откинувшись на пятки, он
покосился на карту из цветного воска, словно надеясь найти ответ
среди миниатюрных гор и крохотных долин западного пограничья, и
спросил:
       - При чем тут Арсолана, светлорожденный? Или ты полагаешь, 
что, покончив с тасситами, следует двинуть войско в Державу Солнца? Но
мы не враждуем с родом Че Чантара...
       - Хвала Шестерым за это! Мы чтим Очаг Арсолана, хотя он
постепенно становится рассадником странных и нелепых домыслов...
Впрочем, это их дело; я же лишь желал напомнить, что светлорожденный
сагамор Че Чантар - могучий владыка, богатый не только мудростью
и подвластными землями, но и крепким потомством. Восемь сыновей у
него и четырнадцать дочерей, и младшей из них, если мне не изменяет
память, восемнадцать лет. Говорят, девушка эта хороша собой, разумна
и обладает на диво мягким характером...
       - Говорят? - Джиллор приподнял бровь.
       - Пожалуй, я мог бы утверждать это наверняка... Мои люди
в Арсолане шлют превосходные отзывы о Чолле Чантар. Истинная Дочь
Солнца, отпрыск великого рода, с которым потомки Одисса давно не
смешивали свою кровь... Подобный союз был бы выгоден и нам, и
арсоланцам; во всяком случае, это заставило бы призадуматься Коатль. 
Претензии Ах-Ширата на Святую Землю становятся слишком опасными... 
недавно он принял новый титул - Простершего Руку над Храмом Вещих 
Камней... Как может он претендовать на то, что принадлежит Кино Раа 
и всем нам, побегам от их божественного корня? - Фарасса широко развел 
руками, точно пытался обнять шесть Великих Уделов Эйпонны, Оси Мира, 
протянувшейся с севера на юг на сотню полетов сокола. - Нет, - закончил 
он, покачивая массивной головой, - я бы подумал о союзе с Арсоланой. 
Тем более, что наш наследник, прошедший положенное испытание, совсем 
молод... Молодому же властителю нужна достойная спутница, супруга 
чистой крови.
       Словно по команде взгляды сидевших у овального бассейна 
скрестились на Дженнаке. С внезапно оледеневшим сердцем он понял
намеки брата и застыл, словно зверек, завороженный змеей; лицо
Вианны промелькнуло перед ним, подобное бледной луне средь темных
ночных небес. Но самым ужасным было то, что в такт речам Фарассы
перья на голове сагамора утвердительно покачивались - похоже,
мысль насчет брачного союза с Арсоланой не вызывала у ахау
возражений. Можно ли было ожидать иного? Многое переменилось на
просторах Эйпонны за пятнадцать веков, истекших со дня Пришествия
Оримби Мооль, Ветра из Пустоты, но одно оставалось нетленным:
забота о чистоте крови.
       Дженнак почувствовал, что виски его оросила испарина. Как
он был наивен, надеясь, что Вианна станет первой среди его женщин!
Да, в ней таилась светлая влага жизни, но мало, слишком мало - едва ли 
капля, смешанная с густой и багровой кровью ротодайна; а это значило, 
что ей суждена роль наложницы, но не супруги. Не в этот год, так в 
следущий ему пришлось бы делать выбор среди девушек из рода Коатля, 
рода Арсолана или Тайонела... возможно, даже принять супругу из 
далекого Сеннама либо заносчивой Мейтассы... Когда дело касалось 
продления божественных родов, ссоры и вражда затихали, словно пламя 
прогоревшего костра.
       Вероятно, он побледнел, и вероятно, отец заметил это.
Перья на голове сагамора качнулись в последний раз, затем раздался
его спокойный и размеренный голос.
       - Сын мой Фарасса сказал о важном, и это хорошо. Мы обсудим
его слова, когда наследник вернется с западной границы. Пока же надо 
побольше разузнать о дочери Че Чантара. Если девушка и в самом деле 
столь хороша собой, разумна и добра...
       Он не успел закончить, как Фарасса уже склонился в позе
покорности; пряча усмешку, глава лазутчиков и глашатаев размышлял
о том дне, когда прекрасная арсоланка возляжет на шелка любви
рядом с ненавистным братом. Безусловно, его разведчики не лгали, 
девушка эта и в самом деле красива и умна; что же касается прочих 
ее достоинств... Воистину, она была не дочерью Солнца, а отпрыском
ягуара! Резкая, властолюбивая, острая, как нож из тайонельской стали,
заточенный на арсоланском оселке... Такая любого мужчину скрутит
подобно мотку мокрой шерсти, выжимая из него и соки, и кровь, и
радость жизни! И, конечно же, первым делом она разберется с этой
красоткой-ротодайна, что греет братцу постель! Хотя для этой девки 
можно было бы измыслить и кое-что другое, позабавнее... Если она 
узнает про арсоланку... узнает именно сейчас, когда братец 
отправляется в Фирату, в пограничный форт, где может случиться
всякое...
       Раздумья Фарассы прервались, когда сагамор повернулся к
бледному Дженнаку: согласно традиции, наследник подавал знак о том,
что совет закончен. Вожди уже привстали с пышных подушек, Джиллор
махнул рукой своим тарколам, приказывая забрать восковые карты,
Джакарра выпрямил затекшую спину - но старый Унгир-Брен не шевельнулся.
Его прижмуренные глаза внезапно раскрылись, однако взор их казался
словно бы подернутым туманом; как зачарованный, аххаль смотрел на 
сине-зеленую гладь Ринкаса, блистающую под вечерним солнцем
серебристыми всполохами.
       - Если великий ахау позволит... - голос Унгир-Брена был
хрипловат, но тверд; голос жреца, привыкшего говорить и с людьми,
и с богами.
       Голова Джеданны склонилась, и у водоема наступила чуткая тишина.
Дождавшись, когда воины с медными подносами удалятся на два десятка
шагов, старый аххаль, не отрывая взгляда от морских пространств,
сказал:
       - Вчера, с ведома ахау, владыки нашего, отправил я свитки
- тебе, родич Джакарра, и тебе, родич Фарасса, - ладони Унгир-Брена 
дважды соединились в жесте почтения. - Было ли у вас время, молодые 
родичи, прочесть написанное мной?
       - Почему ты послал весть только им, почтенный аххаль? -
с ревнивой ноткой поинтересовался Джиллор.
       - Дело мое, наком, касается тех братств, чьи люди, тайно
или явно, странствуют в горах и лесах, водят караваны и корабли,
собирают слухи во всех землях Эйпонны... в землях Запада и Востока,
в Сеннаме и Тайонеле, в Лесных Владениях и на Перешейке, в Сиркуле,
Рениге, на Диком Береге и на Островах кейтабцев... особенно на Островах, 
- старик прикрыл глаза, затем, после недолгой паузы, добавил: - Скоро, 
светлорожденный Джиллор, я поведаю и тебе, и всем остальным об этом 
деле. Теперь же я хочу послушать тех, кто может разрешить мои сомнения.
       Джакарра смущенно улыбнулся; его сухощавое, обычно
невозмутимое лицо слегка покраснело.
       - Прости, отец мой, я не успел развернуть твое послание.
Но теперь я прочту его... прочту не медля... Мы сможем встретиться
тут? В День Сосны?
       - Да.
       - Я приду с первым солнечным лучом, отец мой.
       Отец мой... Немногих светлорожденный из Великого Дома Одисса
удостоил бы подобных слов! Впрочем, Унгир-Брен годился в отцы, деды
или прадеды любому из сидевших у овального бассейна, не исключая и
великого ахау; он был старше Джеданны почти на семьдесят лет.
       Фарассу, однако, такие мелочи не волновали. Когда Унгир-Брен
взглянул на него, глава глашатаев откашлялся, потер толстые щеки и 
без особой почтительности в голосе произнес:
       - Я сразу читаю все, что мне приносят, аххаль. Тяжелый труд,
надо сказать; каждый из моих соглядатаев желает заработать лишний
чейни, и потому писания их длинны и расплывчаты, как след собачьей
мочи на песке.
       Лицо Унгир-Брена окаменело.
       - Я - не твой соглядатай, Фарасса, и лишние чейни мне не 
нужны, - сухо сказал он.
       - И потому я прочитал присланный тобой свиток с особым
тщанием, старший родич! - казалось, Фарассу ничто не могло смутить.
Он расправил на коленях полу своего красного шилака, подоткнул под
седалище край пурпурной накидки и ухмыльнулся: - Должен отметить,
твоя проницательность достойна удивления, аххаль! То, о чем ты пишешь,
вот-вот свершится, и я повелел своим людям на Островах выведать все
подробности и не жалеть денег для подкупа. Эти кейтабцы - продажный
народ!.. Но ты, мудрейший, - руки Фарассы взметнулись в наигранном
жесте почтения, - ты-то как узнал об этом деле?
       - Камень истины тяжел, и его не спрячешь в мешке с перьями
- особенно от глаз жрецов, - со вздохом вымолвил Унгир-Брен и
приподнялся, склонив голову в сторону сагамора. - Хайя! Благодарю
тебя, владыка! Я выяснил то, что хотел.

                      *     *     *

       Площадка у овального сенота опустела. Налетевший с моря
ветерок трепал фестончатые края полога, ерошил яркие цветные перья
ковров; они казались теперь Дженнаку живыми существами, стаей
фантастических птиц, приземлившихся рядом с бассейном, но готовых в
любое мгновенье вспорхнуть, взмыть вверх, к голубому небу, и ринуться
вместе с морским соленым бризом в полет над бескрайними просторами
Серанны. Он посмотрел направо - туда, где звенел и журчал водопад,
потом налево, на прибрежные утесы, тени которых протянулись почти
к самой воде. Время было позднее, шел двенадцатый всплеск, и солнце
повернуло к закату; в Храме Записей, каменной громадой возвышавшемся
за водоемом, молодые жрецы из Принявших Обет уже затянули Песнопение
- вечерний гимн, предпоследний из четырех, коими полагалось услаждать
богов в течение дня и ночи. Грхаб, сидевший на корточках у стены,
задремал под эту мелодию и тонкий посвист тростниковых флейт.
       Что я скажу Вианне? - подумал Дженнак. Не говорить
ничего было нельзя: в огромном хайанском дворце имелось братство
поосведомленней глашатаев и лазутчиков Фарассы. Певицы, плясуньи
и служанки, ткачихи и плетельщицы ковров, флейтистки и посудомойки,
женщины-писцы и женщины-стражи, женщины на кухнях и в кладовых,
женщины в банях и при бассейнах, женщины в постелях... Стоит Фарассе
молвить слово одной из своих наложниц, стоит проговориться Мориссе,
и тут же весь дворец начнет болтать о том, что молодой наследник уже
послал свадебные дары арсоланке! Такие вещи, в отличие от дел политики,
войны и мира, не были секретом, и слухи о них расходились со скоростью
летящего сокола.
       Печальное лицо Вианны всплыло перед Дженнаком, потом
надвинулась одутловатая бровастая физиономия Фарассы, и гнев сменил
уныние и тоску. Почему он желает навязать мне арсоланку? - мелькнуло
в голове. Зачем лезет в мои дела? Завидует? Мстит? Жаждет причинить
боль? Неужели и Джиллор пережил все это? Но каково пришлось Джиллору
восемнадцать лет назад он не знал; когда тот сделался наследником,
сменив Фарассу, Дженнак был еще нетверд в коленях и лепетал первые
слова.
       Вздохнув, он повернулся к Унгир-Брену. Старый жрец сидел в
традиционной позе раздумья: ноги согнуты, спина выпрямлена, руки
лежат на коленях. Пожалуй, он был старше годами не только сагамора,
но и всех остальных в роду Одисса, однако волос его не тронула
седина, смугловатая кожа оставалась гладкой, а члены - сильными
и гибкими; лишь в глазах, не изумрудных, а нефритово-прозрачных,
мерцал отблеск прожитых лет. Они теснились там будто нескончаемое
стадо быков у водопоя, но тот, кто пренебрег бы этим следом возраста
и опыта, вряд ли дал бы Унгир-Брену больше сорока. Впрочем, все
люди светлой крови сохраняли бодрость почти до самых последних своих
дней; потом они стремительно старились и умирали.
       Унгир-Брен пошевелился, поднял руку и сотворил священный
знак, привычно коснувшись левого плеча и дунув в раскрытую ладонь.
Лицо его, хранившее во время недавнего совета выражение дремотного
спокойствия, едва ли не безразличия, вдруг ожило, смягчилось, словно
с ритуальным жестом отлетели все мелкие и не слишком приятные дела,
все нудные заботы, все ухищрения, все споры и интриги. Хотя голос
старого аххаля редко звучал в Круге Власти, он, безусловно, являлся
одной из самых значительных фигур в стране, мудрейшим из советников
сагамора; правда, старик ценил свои советы и предпочитал, чтобы они
попадали прямо в уши одиссарского властителя. В частной же жизни,
в отличие от многих жрецов высшего посвящения, он был человеком
непритязательным и не старался окутывать свои таланты мистическим
покровом - хоть и не вещал о них с вершины храма. Женщины и боевые 
подвиги его уже не волновали, но привычка к душистому вину, доброй 
шутке и хорошей компании у Унгир-Брена отнюдь не исчезла.
       Но особенно он интересовался прошлым. Пять Племен, пришедших
в Серанну в незапамятные времена, обладали кое-какими умениями и
до Пришествия Шестерых - такими, как тустла, способность изменять
внешний облик, или мастерство, позволявшее с помощью жидкостей и 
едких дымов обрабатывать раковины, кожу и черепашьи панцири. Последний
секрет принадлежал хашинда - как и умение строить тростниковые суда
и насыпи среди болотистых земель. Магию - тустла, дальновидение и
прорицание грядущего - принесли в Серанну кентиога, народ мрачноватый
и упрямый, но не лишенный своих достоинств. Шилукчу занимались охотой 
и ремеслом плетения из перьев, а также резьбой и примитивным гончарным 
промыслом; сесинаба издревле были рыбаками, умели строить долбленые 
челны и не боялись моря; случалось им и торговать, ибо хотя и жили они 
в Серанне дольше всех, но отличались изрядной непоседливостью. Наконец 
ротодайна, люди мощного сложения и воинственного нрава, были отличными 
бойцами, привыкшими сражаться насмерть, метать копья, рубить секирами 
и стрелять из луков. Обо всем этом рассказывали древние хроники, почти 
столь же почитаемые, как Книги Чилам Баль, хранившихся в дворцовом 
храме, рядом с покоями Унгир-Брена. Временами он беседовал с Дженнаком 
о былом, но чаще его истории касались стран и народов современной 
Эйпонны, ибо о них юноше благородного рода нужно было знать в первую 
очередь.
       Поистине, Унгир-Брен дал ему не меньше, чем Грхаб; один
закалил его тело, другой - возвысил дух, пробудив интерес к устройству 
мира, к деяниям прошлого, к пришествию богов и всему тому, что они 
принесли людям. Сам Унгир-Брен являлся не просто верховным жрецом, 
прошедшим все три положенные ступени - Странствующих, Принявших Обет 
и Познавших Тайну; он был аххалем, мудрецом, повидавшим в молодости 
многие земли Эйпонны и ведавшим столь многое, что Дженнак не мог 
представить пределов его знаний. Они казались молодому наследнику 
неисчерпаемыми, как Бескрайние Воды; а то, что знал он сам, было всего 
лишь небольшой бухтой на океанском побережье. Унгир-Брен научил его 
понимать речи сигнальных барабанов и знаки алфавита Юкаты, принятого 
во всех цивилизованных державах; он занимался с ним языками - древним
майясским и похожим на него наречием Коатля, певучим арсоланским и 
резким щелкающим кейтабом; он посвятил его в тайны киншу и ремесленных 
искусств; он рассказывал о растениях и животных, о звездном небе, что 
простиралось над Осью Мира; он говорил о том, как измеряют время и 
расстояние, и о том, как положено обращаться к людям, малым и великим. 
Но поведанное было лишь каплей его знаний - крохотной каплей, которую 
Дженнак испил и впитал, не рискуя расспрашивать учителя о высших тайнах 
- тех, что связывали людей с богами.
       Но теперь, когда наступила пора зрелости, боги сами проложили
тропу к его разуму и сердцу, и он хотел выяснить, что ожидает его на
сем пути. Познание неведомого и необычайного? Власть? Величие? Или
безумие?
       Наконец Унгир-Брен повернулся к нему.
       - Ты остался, Джен? И похоже, тебе есть что сказать?
Или хочешь просто выпить чашу-другую со старым аххалем? - Эти слова
прозвучали для Дженнака скорей утверждением, чем вопросом. Вдобавок
Унгир-Брен назвал его не наследником, а Дженом, что намекало на
конфиденциальность предстоящей беседы.
       - Сны, отец мой, странные сны... - пробормотал Дженнак.
- Они снова мучают меня...
       Старый жрец встрепенулся, поднял руку.
       - Погоди! Сейчас ты все мне расскажешь, но сухая глотка 
неважный помощник в таких делах. Мы столько толковали и спорили
сегодня, что все эти разговоры застряли у меня в горле, будто комок
шерсти, вывалянный в птичьих перьях... - он дважды хлопнул в ладоши,
вызывая служителя, и подмигнул Дженнаку: - Розовое или красное?
       - Розовое, - Дженнак невольно усмехнулся. - Однако помнится
мне, что ты, почтенный родич, сегодня больше молчал да слушал, чем
говорил. Да и я тоже.
       - Хмм? Действительно... Но видишь ли, Джен, мы слушаем
чужие слова и повторяем их про себя, словно попугаи. Одни речи - как
мед, другие подобны хмельному напитку, а третьи растекаются желчью
и опаляют внутренности... Их непременно нужно запить.
       - Ты говоришь о Фарассе?
       - Не только о нем. Этот Коррит, кентиога... - аххаль
внезапно оживился: - Знаешь, когда Одисс пришел из Юкаты к нашим
предкам, призвав Пять Племен к единению, то хашинда, ротодайны,
сесинаба и шилукчу не упорствовали, сразу согласившись вступить в
союз, кентиога же поначалу отказались. Тогда хитроумный Одисс сделал
наконечники для копий и стрел из прочного железа, посулив, что научит
упрямцев этому искусству, но старейшины кентиога гордо ответили: наши
дротики, мол, и с каменными остриями летят далеко. Одисс построил
насыпь, выровнял на ней площадку и воздвиг просторный дворец с 
высокими сводами, но глупые кентиога поморщились: дескать, в хижинах
из ветвей и шкур дышится куда легче. Одисс спустил на воду корабль 
с веслами и парусами, на котором можно выйти в море и наловить рыбы, 
но упрямым кентиога вкус рыбы был противен. Одисс сотворил из песка и 
глины прекрасный сосуд, похожий на цветок лотоса, но дикари кентиога 
лишь посмеялись над хрупкостью этой чаши; они привыкли хлебать просяное 
пиво из раковин. Так, раз за разом, они отвергали все дары Хитроумного, 
пока тот не выдавил сок из сладких гроздьев и не дождался, когда сок 
слегка забродит, превратившись в сладкое вино. Затем Одисс наполнил 
вином большой мех - поистине огромный, величиной с целую повозку! - 
отправился в удел кентиога и поил их вождей и старейшин шесть дней 
и шесть ночей; а после этого упрямые и дикие строптивцы, признав его 
истинным богом, решили воссоединиться с четырьмя остальными народами 
Серанны. Но с Корритом даже самому Хитроумному пришлось бы попотеть! 
Представь себе, родич, - тут на лице Унгир-Брена отразилось искреннее 
отвращение, - этот глупец даже не пьет вина!
       Дженнак в задумчивости размышлял над услышанным.
       - Что-то я не припоминаю такой притчи в Книге Повседневного,
- наконец заметил он. - Нет ее и в Книгах Мер, Тайн и Минувшего,
отец мой.
       - Разумеется, - Унгир-Брен усмехнулся и потер нос, прямой
и немного длинноватый, как у всех потомков хитроумного Одисса. -
Разумеется, в Чилам Баль нет ни слова об этой истории, ибо кентиога
упросили божественного не записывать ее и не рассказывать людям
других племен.
       - Но откуда же ты ее знаешь?
       - Служанка моей матери была кентиога, Джен. От нее я и
наслушался таких сказок... - Унгир-Брен вдруг всплеснул руками в
наигранном отчаянии: - Вино! Мы заболтались и забыли про вино!
       Объемистый кувшин с напитком божественного Одисса находился
в руках молодого жреца в сером полотняном облачении, какое обычно 
носят Принявшие Обет. Он подкрался бесшумно, словно лесная кошка, 
и теперь почтительно замер рядом с Унгир-Бреном, ожидая, когда тот 
обратит на него свое благосклонное внимание.
       - Чоч-Сидри, из моих учеников, - кивнул аххаль и повернулся
к служителю. - Чаши не забыл, Сидри? Ну, тогда наливай! И предложи
освежиться грозному воину, что дремлет там, у стены, - старик махнул
рукой в сторону Грхаба.
       Ароматный напиток Серанны хлынул в прозрачные сосуды, окрасив
их в цвета утренней зари.
       - Догадливые у тебя ученики, аххаль, - произнес Дженнак,
разглядывая Принявшего Обет. - Ты всего лишь хлопнул в ладоши, и
он принес то, что нужно - розовое.
       - Да, но ведь я хлопнул дважды! - Унгир-Брен усмехнулся.
- И я знаком с твоими вкусами!
       - А если бы ты ударил в ладоши один раз?
       - Тогда было бы красное. У Сидри, знаешь ли, отличный
слух... и он прекрасно разбирается в винах и во многом другом - не
хуже, чем в священных книгах.
       Дженнак снова посмотрел на парня в сером, невольно отметив 
его сходство с главой одиссарских жрецов. Чоч-Сидри был таким же
невысоким и смугловатым, с прямым носом и чуть впалыми висками; губы
его казались слишком пухлыми для чистокровного жителя Серанны, а
волосы, темные и коротко обрезанные, слегка вились, будто нежная
шерсть ламы. Не потомок ли он Унгир-Брена? - промелькнуло у Дженнака
в голове. Может быть, из последних его сыновей? Нет, вряд ли, - он
едва заметно покачал головой. Самый верный признак - глаза; а они
были у Сидри темно-карими, без всяких изумрудных проблесков,
божественного наследия Шестерых. Пожалуй, решил Дженнак, и кожа
у него заметно смуглее, и нос все-таки с едва заметной горбинкой,
и скулы чуть пошире... Вероятно, он был из ротодайна - среди них
встречались люди с пухлыми губами.
       Старый аххаль мелкими глотками смаковал напиток.
       - Налей вина воину, Сидри, оставь кувшин и иди, - распорядился
он, покончив с первой чашей. - И скажи там, - Унгир-Брен махнул рукой
в сторону храма, откуда неслись звуки Вечернего Песнопения, - чтобы
нас не беспокоили. Мне надо поговорить с наследником.
       Чоч-Сидри поклонился, поставил чашу у ног задремавшего
Грхаба и исчез, словно тень.
       - Значит, ты опять видел странные сны... - Унгир-Брен
покачал головой; взгляд его рассеянно скользнул по лицу Дженнака, по
опустевшему двору и замер, остановившись на фасаде храма. Трехэтажное
строение, уходившее глубоко в скалы, слагали массивные блоки серого
гранита, а посреди них зиял проем, обрамленный колоннами; слева
и справа от него высились шесть фигур в человеческий рост: светлый
Арсолан, увенчанный солнечным диском, грозный Коатль с секирой на
плече, Тайонел, простерший вверх могучие руки, Одисс, из-за пояса
которого торчал свиток с письменами, Сеннам, восседавший на огромной
черепахе, и Мейтасса, бог Судьбы и Всемогущего Времени. Глаза
Провидца Грядущего были закрыты, на губах блуждала неопределенная
улыбка. О чем грезил он в своем каменном забытьи? Что снилось ему
под плеск волн и тихий шелест налетевшего с моря ветра?
       Из всех Шести Кино Раа Дженнак предпочитал Одисса. Не потому,
что тот являлся покровителем его Очага, и не потому, что в жилах
его текла кровь Хитроумного; причина скорее заключалась в том самом
хитроумии, коим Одисс отличался от прочих богов. Стезя разума
привлекала Дженнака не меньше воинской, и Одисс был на ней надежным
водителем. Этого бога, единственного из всех, он звал так же, как
отца - Ахау, Владыка, хоть остальные божества были, конечно, не
менее великими и благосклонными к людям.
       Унгир-Брен будто подслушал его мысли. Вытянув руку к каменным
статуям, он задумчиво произнес:
       - Погляди на них, Дженнак... Много веков назад они явились
со Священным Ветром в Юкату, в самую середину нашей благословенной
земли... Потом отправились на юг и север, к диким племенам, обучая
воинов и охотников письму, счету, ремеслам, выращиванию маиса и многим
другим вещам... Они дали нам понятие нравственности, идею божественного;
они научили нас ценить прекрасное, они открыли дикарям тайны земли и
небес... Воистину они сотворили людей из двуногих животных, вдохнув в
них искру неугасимого огня! Но не только это, Дженнак, не только это,
сын мой... Ты знаешь, что каждый из Шестерых взял женщин, поделившись
с будущими поколениями своей кровью... Затем они возвратились в Юкату,
повелели выстроить Храм Вещих Камней и исчезли, оставив на его стенах
письмена, высеченные в твердом граните. Каменные книги и капля светлой
крови - вот наследие богов, оставленное ими людям! Книги - для всех,
кто хочет и может их прочитать; капля крови - для избранных...
       Старый аххаль сделал паузу, и Дженнак, нахмурив брови,
спросил:
       - Зачем ты рассказываешь мне об этом, мудрейший? Я знаю,
как возникло учение кинара, я читал Книгу Минувшего, и я...
       - Можно смотреть и не видеть, читать и не понимать, -
перебил его Унгир-Брен. - И потому я повторяю известное тебе, и
любому юноше из Великих Очагов, и каждому простолюдину: боги одарили
некоторых из нас своей кровью. К радости или горю - другое дело;
но кровь эта течет в наших жилах, в твоих и моих, и мы не похожи
на прочих людей Эйпонны. Мы, светлорожденные, живем дольше, много
дольше; мы властвуем над своими уделами, ибо долгая жизнь позволяет
накопить мудрость и возвысить сетанну... - Он вздохнул и с печальной
усмешкой добавил: - Хотя, надо признать, не всем из нас долголетие
приносит пользу. Иных обуревают гордость, высокомерие и жажда власти;
иным мнится, что мир должен оставаться неизменным, как во времена
их юности, иные же становятся угрюмыми затворниками, потерявшими
радость жизни... Но не о них сейчас речь! - аххаль вновь сотворил
священный знак, будто бы отметая мысли о неудачниках и недостойных.
- Есть и другие, сын мой, есть и другие - те, кому боги завещали
особый дар.
       - Ты хочешь сказать... - начал Дженнак.
       - ...что ты, возможно, унаследовал его. Твои сны - верный
признак, известный Посвященным... Так пробуждается второе зрение,
дар богов, но лишь Провидцу Мейтассе известно, что принесет он тебе.
И сохранится или исчезнет со временем... - задумавшись, Унгир-Брен
смолк, уставившись в пустую чашу, потом потянулся к кувшину и разлил
вино. - Ну, во имя Шестерых! Хочешь ты того или нет, но они наградили
тебя редкостным талантом, сын мой!
       - Да свершится их воля! - запрокинув голову, Дженнак
глотнул. Услышанное не слишком потрясло его; он лишь понял, что
видения, приходившие во сне и наяву, не являются признаком душевной
болезни. Что ж, хорошо, если так! Никто не в силах отказаться от
божественного дара, предопределенного судьбой... Тем более, что не
всегда случалось ему гореть в холодном огне, как прошлой ночью; был
еще и величественный корабль, скользивший подобно белому дворцу под
ясным небом, было и многое другое, столь же интересное и загадочное.
Но мысли об этих чудных миражах сейчас отступали перед другим,
тревожным и неприятным чувством вины; оно охватывало Дженнака
всякий раз, когда он думал о Вианне.
       - Так что же ты видел и о чем хочешь поведать мне? - спросил 
Унгир-Брен, опуская чашу на ковер. - Блуждал ли ты в запредельном мире 
или сразу вознесся в пределы Великой Пустоты? А может быть, - в его 
глазах мелькнул жгучий интерес, - ты странствовал за Бескрайними Водами 
- там, где лежит Риканна, другая часть нашего мира?
       Дженнак покачал головой.
       - Нет, мудрейший. Я не странствовал - горел... я был привязан
к столбу, а под моими ногами разверзлась огненная пропасть... Я не
испытывал боли, но страх - страх мучил меня все сильнее и сильнее с
каждым вздохом... кажется, я кричал... И еще, - он отхлебнул вина,
стараясь успокоиться, - еще, отец мой, там были люди... да, люди в
странных одеяниях; они стояли на площади, вымощенной камнем, и глядели
на меня... глядели на костер, пожиравший мою плоть. Но я плохо их
видел, мешали дым и пламя...
       Унгир-Брен погрузился в глубокое раздумье, уставившись
на темные воды, похожие сейчас на отшлифованную обсидиановую плиту. 
Солнце садилось, и над кровлей Храма Записей заиграли яркие закатные 
сполохи, окрашивая небеса цветом розовых жемчужин; в восточной части 
небосклона мигнули первые звезды. Подняв голову, Дженнак попытался 
разыскать синюю искорку Инлада, путеводного светила мореходов и 
странников, но тот еще не зажег свой огонь.
       - Поразительное видение, - пробормотал наконец Унгир-Брен,
и поверхность воды в бассейне вдруг полыхнула алым пламенем.
- Поразительное! - Пламя погасло, и Дженнак решил, что ему
привиделся отблеск вечерней зари. - Я не могу истолковать его,
сын мой, - старик повернулся к Дженнаку, растерянно всплеснув
руками. - Ты был жив, связан, и тебя, беспомощного, жгли на
костре... Странно, очень странно! У варваров-кейтабцев есть
жуткая огненная смесь, но они используют ее только в сражениях...
Еще хуже пигмеи Р'Рарды, что обитают на берегах Матери Вод и
едят человеческое мясо... но даже они не подвешивают над пламенем
живых людей! Или тебе привиделась пытка?
       - Может быть, - Дженнак пожал плечами. - Однако у нас, в
Доме Страданий, обходятся без огня. Плети, веревка, секира... ну,
еще водоем с кайманами... вот, пожалуй, и все.
       - Ладно, не будем вспоминать о столь неприятных вещах,
- старый жрец махнул рукой. - Видел ли ты еще что-нибудь?
       - Да, - Дженнак сморщился, припоминая. - Корабль...
большой корабль с белыми парусами... без весел, не похожий на наши
гребные галеры, на драммары кейтабцев и арсоланские плоты. Высокие
борта, высокие мачты, надстройка на корме - словно дворец с плоской 
крышей... - он замолчал, пытаясь вызвать в памяти сияющее небо, 
изумрудную морскую гладь и судно, увенчанное громадой парусов,
неторопливо и торжественно скользившее прямо к нему.
       - Торговый корабль? - нетерпеливо подсказал аххаль, и Дженнак 
почти автоматически отметил, с каким напряжением звучит голос старика.
       Затрудняясь с ответом, он потер висок.
       - Да, было в этом судне что-то похожее... массивный
корпус и эта надстройка позади... но парусов больше... три или
четыре на каждой из мачт... - почти непроизвольно он бросил взгляд
на поверхность воды в сеноте, и вдруг в ее обсидиановой глубине
стремительным фантомом промелькнул грезившийся ему корабль. Брови
Дженнака удивленно приподнялись, но смутный мираж уже растаял.
       Унгир-Брен шумно выдохнул и что-то пробормотал. Обернувшись
к нему, молодой наследник изумился снова: лоб аххаля покрывала
испарина, глаза затуманились, будто он выпил сок кактуса из южных
пустынь или нанюхался грибов, чей запах погружает в транс. Быстро
плеснув вина в стеклянную чашу, Дженнак протянул ее старику.
       - Что случилось, отец мой?
       - Ничего, - Унгир-Брен принял сосуд недрогнувшей рукой,
и это успокоило Дженнака. - Древняя магия кентиога... Я пытался
подсмотреть, что ты видишь... там... - он кивнул в сторону бассейна.
- Теперь я представляю, каким был этот корабль... Да, Джен, ничего 
подобного не строили ни в Коатле, ни в Арсолане, ни у нас, насколько 
мне известно. Разве что на Островах, в последние месяцы...
       - Откуда же пришло это видение?
       - Не знаю... - Унгир-Брен поднял лицо к россыпи звезд, все
отчетливей проступавших на темнеющем небе. - Может, из грядущего,
может, из иного мира... одного из тех, что мерцают сейчас над нами
за океаном Великой Пустоты... - он вздрогнул и накрыл руку Дженнака
своей сухой горячей ладонью. - Хватит на сегодня, родич. День был
длинный, а совет и того длиннее... Иди! Ты устал и наверняка хочешь
есть.
       Дженнак поднялся на ноги, расправил полы своего пурпурного
шилака; белые соколиные перья, скрепленные серебряным полумесяцем,
колыхались над его головой, перевязь красной кожи оттягивал тяжелый
тайонельский меч. Он замер, подставив лицо налетевшему с моря бризу, 
глубоко вдыхая прохладный воздух. Да, длинный был день... и многое 
сегодня случилось впервые... В первый раз он занял место в совете, 
в первый раз получил власть над войском, над пятью сотнями бойцов... 
и в первый раз услышал имя Чоллы Чантар. Резко повернувшись, Дженнак 
протянул руку к старому жрецу.
       - Только один вопрос, мудрейший... Скажи, мне обязательно
делить ложе с этой арсоланкой? С четырнадцатой дочерью Че Чантара?
       Унгир-Брен усмехнулся, пожал плечами.
       - А! Вот что тебя волнует! Ну, сын мой, есть сто способов,
как приготовить земляные плоды, и всегда можно выбрать наилучший
- тот, что подходит тебе больше других. Рано или поздно тебе
придется взять эту девушку... но кто сказал, что ты должен
спешить, повинуясь первому же слову Фарассы? Жизнь светлорожденных
длинна... - Старик встал, сделал шаг к темному порталу святилища и 
бросил через плечо: - Я поговорю с великим сагамором. Скажу, чтобы
он тебя не торопил.
       - Да будет с тобой благословение Шестерых, отец мой! -
выкрикнул вслед ему Дженнак, и дремавший под перезвон водопада
Грхаб вздрогнул, раскрыв глаза. В молчании они направились в обход
стены, к южным дворцовым воротам и огромной Старой Башне, сливавшейся
в вечернем полумраке с прибрежными утесами. Закат угасал, мерно
рокотали волны, и море, дремавшее под звездным куполом небес, едва 
заметно раскачивалось в такт шагам Дженнака. Он подумал, что где-то 
там, за темной далью вод, за Островами и Перешейком, на берегу Океана 
Заката, стоит другой дворец - обитель рода Арсолана, увенчанная золотым 
солнечным диском. Чолла Чантар... Он никогда не видел эту девушку, но 
был уверен, что ей не сравниться с Вианной.
       Губы Дженнака шевельнулись.
       - Под окном родного хогана и цветы благоухают слаще, - тихо
пробормотал он, потом вспомнил, как нежны губы Вианны, и ускорил шаг.

       Глава 2. День Ясеня месяца Цветов. Бескайние Воды близ
                границы Одиссара и Тайонела.
                День Каймана месяца Цветов. Ро'Кавара,
                столица Кайбы.

       О'Каймор, господин надела Чью-Та, тидам, мореход, купец и
разбойник на службе властителя Ро'Кавары, стоял на носу "Тофала", своего
корабля, прикрывая лицо от соленых брызг широкой длиннопалой ладонью.
Судно его было сорокавесельным драммаром, низким и длинным, как туловище
каймана, с гордо изогнутым, украшенным резьбой носом и алыми уключинами;
на каждом его борту сверкал узор, выложенный мозаикой из раковин
- взметнувшаяся над пальмой волна. На корме была надпись, сделанная
знаками алфавита Юкаты и тоже сиявшая перламутром - "Од'тофал кон'та
го", что означало на кейтабе: "Алая рыба, летящая над волнами". Левый
и правый балансиры были убраны, и драммар сейчас в самом деле напоминал
летящую над поверхностью моря рыбу; широкий парус и восемьдесят гребцов,
по два на каждое весло, быстро гнали его вперед. Их не требовалось
вдохновлять плетью или щедрыми посулами, ибо все мореходы на борту
корабля были партнерами - торговыми, если речь заходила о торговле,
либо боевыми, когда представлялся случай ограбить неосторожного
купца из Верхних или Нижних Земель.
       Как раз сегодня и выпала такая удача - парусник из Накамы,
крупного порта с Восточного Побережья, находившегося под защитой
и покровительством Тайонела. Впрочем, это не беспокоило тидама;
тут, в море, все покровительство и защита Тайонела не стоили черепашьей
мочи. Разве что на борту купца найдется отряд тайонельских наемников...
Но как найдется, так и сгинет; море схоронит всех - и наемников, и
торговцев из Накамы, и их экипаж.
       Опытным глазом О'Каймор измерил расстояние до кормы
купеческого судна и решил, что к полудню все будет кончено. Как
все торговцы - или "морские быки", согласно принятой на Островах
терминологии - накамский корабль не имел весел и шел только под
парусами. Иначе и быть не могло: усади на весла сотню гребцов,
возьми на борт воду и продовольствие для всей этой оравы, так не
останется места для товаров! Купцы - жадные люди; всегда стремятся
нагрузить побольше, а заплатить поменьше, так что вместо сотни
гребцов на их кораблях болталось два-три десятка охранников. Правда,
их корабли несли два больших паруса на передней и задней мачтах, и при
сильном ветре длинным пиратским "кайманам" догнать их было бы нелегко;
но сегодня - хвала Сеннаму, покровителю странников, и Морскому Старцу
Паннар-Са! - ветер оказался слабым.
       О'Каймор поднял правую руку, и "Тофал" послушно взял вправо,
ближе к берегу. Второй кейтабский драммар, "Сирин та'на херути" -
"Ветер, срывающий пену", где командовал Ар'Чога - заходил со стороны
открытого моря. Имелось немало способов и хитростей морской охоты, и
О'Каймор знал их все. Атакуя гребную галеру, можно было пройти вдоль ее
борта, ломая весла и калеча их рукоятями гребцов; тот же метод годился
при нападении на огромные плоты арсоланцев, низко сидевшие в воде, но в
этом случае ломать весла приходилось бревном балансира. Против парусов
весьма помогали зажигательные стрелы, но тут главное было не перестараться
и не спалить добычу до тла: скажем, большие тростниковые лодки коатлийских
купцов вспыхивали не хуже пороха. Весьма помогал чувствительный удар
тараном в корму, достаточно сильный, чтобы сломать рули и, в то же время,
не повреждающий корпуса. С арсоланскими плотами не возбранялось действовать
погрубей, ибо они оставались на плаву даже разрезанными на части, а вот
хрупкие суденышки с Перешейка могли пойти на дно со всем товаром от
единого легкого касания. Наибольшей проблемой являлись боевые корабли
Рениги и Одиссара, где на веслах сидела сотня человек, и еще полсотни
могли сражаться, пуская стрелы и камни из катапульт. Ну, на сей случай
у "Тофала" было чем ответить - молниями Паннар-Са, жидким огнем и
горшками с горючей смесью.
       Но с накамским парусником никаких сложностей не намечалось.
К тому же О'Каймор командовал двумя кораблями, и тут тактика охоты
была проста: догнать, обойти торговца с обеих сторон, бросить крючья
и атаковать с двух бортов. Но если там будут тайонельские стражи...
Впрочем, что с того; хоть тайонельцы и славные бойцы, но вряд ли они
устоят под ударом трех сотен клинков и копий. А в особом случае можно
и пугнуть жидким огнем... Тут О'Каймор поморщился; ему не хотелось
использовать оружие, пускавшее струи пламени и зажигательные снаряды.
Так и добычу потерять недолго - ведь дым, угли и пепел не стоят
ничего!
       Он поглядел налево, потом направо. Драммар шел на юго-запад,
и по правому борту тянулся лесистый берег, ничья земля, разделявшая
владения Тайонела и Одиссара. Но до цветущего полуострова Серанны,
главного одиссарского удела, оставалось еще немалое расстояние -
шесть соколиных полетов, как считают на суше, или два-три дня
плавания при попутном  ветре. Примерно столько же было и до Накамы,
к северо-западу от которой лежало огромное пресное море Тайон; за
ним же простирались леса, леса и леса до самого Океана Заката -
земли Народов Тотемов, Туманные Скалы, Лесные Владения, Земли
Вьюжных Ветров и Вечных Льдов... О'Каймор редко бывал в тех диких
краях и не стремился попасть туда снова; он - мореход, потомок
сорока поколений мореходов, и море являлось его пастбищем, его нивой
и охотничьим угодьем. Но в последние годы оно словно усохло; теперь,
когда появились быстрые и надежные суда, Ринкас и Сагрилла-ар'Пеход,
Море-Заросшее-Травой, да и все другие прибрежные воды Эйпонны как бы
сделались меньше размером... Дальний юг и дальний север, где плавали
огромные ледяные горы, были неприятным и бесприбыльным местом, путь
же к Океану Заката преграждал материк и непроходимый для больших
кораблей пролив Теель-Кусам.
       Да и чего там искать? - подумал О'Каймор, поглядывая на
приближавшиеся паруса купца. Страны Западного Побережья были бедней
восточных, а с военным флотом Арсоланы, с огромными плотами, несущими
по две сотни стрелков, связываться определенно не стоило. Может, и прав
почтенный О'Спада, владыка Ро'Кавары и доброй половины Кайбы, когда
говорит, что пора двигаться на восток, через Бескрайние Воды, к новым
островам и континентам... Тидам фыркнул, бросив взгляд в открытое море.
Не бывает бескрайних вод, разве что в фантазиях дикарей! И он совсем
не против пересечь океан на новых больших кораблях - хотя бы ради того,
чтобs удовлетворить свое любопытство и тягу к странствиям! Но такое
предприятие стоит недешево, очень недешево... Почти машинально О'Каймор
занялся вычислениями, скольких купцов придется пустить на дно, чтобы
очистилась необходимая сумма. Правда, купец купцу рознь... К примеру,
вот этот, что маячит сейчас перед ним... если в трюмах у него груз
драгоценной пушнины или железных изделий, будет пожива; но может
случиться и так, что везет он орехи из северных лесов да грубые
волчьи шкуры... Бросовый товар; за все и тысячи монет не выручишь!
       Тем не менее, тидам и не думал прекращать погоню. Сказано
мудрецом: не раскусив кожуры, не изведаешь сладости плода! Он поднял
вверх свой резной навигаторский жезл, затем резко взмахнул им. Ритм
гребли изменился; теперь он слышал за спиной шумное дыхание людей и
частый плеск весел. "Тофал" резко ускорил ход, и на втором судне тут
же навалились на весла: Ак'Чога был опытным кормчим и не спускал глаз
со своего флагмана. Оба драммара должны были подойти к накамскому
купцу одновременно и взять его в клещи, а подобный маневр требовал
немалого искусства.
       Отложив жезл и вытянув из-за пояса зрительную трубу, О'Каймор
попытался разглядеть что-нибудь интересное. На реях парусника торчали
матросы - похоже, с самострелами, но палуба, заслоненная кормовой
надстройкой, была не видна. Впрочем, на самой этой надстройке уже
стояли воины - ровная шеренга бойцов в стальных кирасах и глубоких
шлемах, над которыми колыхались серые перья. Тайонельцы! При виде
их сердце тидама дрогнуло от тревоги и радостного предвкушения. С
одной стороны, драться с тайонельскими волками - не подарок, зато
с другой... Присутствие на корабле этого отряда почти наверняка
означало, что в трюмах найдется кое-что получше орехов и волчьих
шкур.
       Сунув за пояс трубу, он пошарил в висевшей через плечо сумке,
достал трут, огниво и запашистый коричневый цилиндрик, свернутый из
листьев табака. Сверкнул огонь, О'Каймор глубоко втянул благовонный
дым, выпустил через ноздри две белесые струи и затянулся снова.
Отличное зелье! Возбуждает не хуже вина, но голова остается ясной...
Странно, что лишь в Коатле да на Островах привычны к табаку, в других
же землях все-таки предпочитают хмельное... Он отвел в сторону руку,
пристально разглядывая тлеющий кончик скрутки, принюхиваясь к ее
аромату и соображая, скоро ли - и по какой цене! - этот товар можно
будет предложить на рынках Одиссара, Тайонела и Сеннама.
       Тяжелая ладонь легла на плечо О'Каймора, но он, не
оглядываясь, только кивнул головой. По едкому табачному запаху
было ясно, что подошел Хомда, старший его абордажной команды, рослый
верзила, нагой по пояс. Грудь его и лицо покрывала татуировка, левую
щеку рассекал глубокий шрам, зубы на медно-красном лице свирепо
щерились. Длинные черные волосы были связаны тугим узлом на затылке,
в них торчали два пышных пера.
       - Мой готов, - заявил он, раскачивая тяжелую коатлийскую
секиру с четырьмя лезвиями. - Мой люди тоже готов. Будем резать?
       - Будем, - усмехнулся тидам. - Только гляди, сын черепахи,
чтоб тебя самого не прирезали! Там тайонельцы.
       - Хо! - Хомда презрительно сплюнул за борт. - Тайонел,
хо, хо! Мой резал их в лесу, мой резать их на море! Хо!
       Он не бахвалился, ибо в самом деле отсек немало
тайонельских голов - и в лесах, и в горах, и на Великих Пресных
Водах. Хомда не был кейтабцем, а уродился в тех самых Туманных
Скалах, Лесных Владениях или в Краю Тотемов, где О'Каймор бывал весьма
редко и куда снова попасть не стремился. Настоящее имя его звучало
как Хомдатарал Сигор Чикара, что на дикарском лесном наречии значило
Воин-со-Шрамом-на-Щеке, но на Островах предпочитали сокращать прозвища
чужаков. К мореходам О'Каймора он прибился года три назад, во время
набега на один из торговых городов Восточного Побережья. Вышел из леса,
когда драммары уже собирались отваливать, и заявил на скверном кейтабе:
"Мой - великий воин! Мой плавать с вами". С тех пор язык его не сделался
лучше, но О'Каймор весьма ценил Хомду - за силу, свирепость и бесподобное
умение обращаться с коатлийской секирой. Он и вправду был великим воином.
       Сейчас, стоя рядом на носу "Тофала", кейтабский тидам
и дикий воин из северных лесов являли собой забавное зрелище.
О'Каймор, подобно большинству людей с Островов, казался невысоким,
приземистым, но длинноруким; кроме того, его отличали изрядная
полнота, толстая мощная шея и выпуклая бочкообразная грудь. Его
широкое лицо было обветренным и смуглым, но без примеси медно-красного
оттенка; нос - расплывчатых очертаний и слегка приплюснутый, губы -
полноватые и сочные, волосы коротко острижены. Перьев он не носил,
считая это дикарским обычаем, но кожаная туника и юбка, как и голенища
высоких сапог, были расшиты мелким жемчугом, что придавало тидаму
щеголеватый вид. Поверх туники сверкал легкий бронзовый доспех с
перламутровым гербом, защищавший грудь и живот, за поясом торчали
два изогнутых клинка, подлинней и покороче, и зрительная труба - Око
Паннар-Са. Лет О'Каймору было около пятидесяти, и он являлся достойным
представителем кейтабской знати - полупират, полукупец и, безусловно,
один из лучших навигаторов Морского Содружества.
       Хомда казался выше его на добрый локоть и носил только
набедренную повязку, сандалии грубой кожи да ожерелье из когтей
гигантского северного медведя. По обычаю своего неведомого лесного
клана, он был татуирован: зеленые змеи, знак его Тотема, переплетались
на груди, на могучих плечах и лопатках, шею же, щеки и лоб украшали
изображения алых и желтых кленовых листьев, среди которых внушительный
орлиный нос торчал как скала над осенним лесом. Весил он раза в полтора
побольше плотного О'Каймора, но отличался кошачьей ловкостью и быстротой
движений; силен же был как тот самый медведь, чьи когти болтались у
него на шее. В определенном смысле он, как и кейтабский тидам, являлся
достойным образчиком своего племени - лесных дикарей, из века в век
упорно тревоживших границы Тайонела.
      Видно, с тайонельцами у Хомды были давние счеты; поглаживая
шрам на щеке, он уставился на корму торговца словно волк на стадо
жирных оленей. О'Каймор скосил глаз на дикаря и довольно хмыкнул -
выглядел Хомда заправским разбойником и душегубом, что всегда
вдохновляло людей из абордажного отряда. Эти парни уже толпились
на палубе, потрясая дротиками и метательными ножами - крепкие,
коренастые, смуглые, обветренные и просоленные всеми морскими
ветрами. Его бойцы, его дружина! Ощутив законную гордость,
О'Каймор рявкнул, призывая помощника:
       - Эй, Торо! Одноглазый, чтоб тебя Паннар-Са пнул под зад!
Всем - пива и табака! И пусть гребцы приготовят самострелы и крючья!
       Он ткнул Хомду в бок, сунул ему недокуренную скрутку:
       - Иди, черепаший ублюдок! Сейчас будем резать.
       Осклабившись, северянин жадно схватил хозяйский подарок,
вскинул секиру на плечо и направился к своему отряду. До купеческого
судна оставалось немногим более полета стрелы, и "Сирим", второй
драммар О'Каймора, вспенивая воду четырьмя десятками весел, ловко
обходил намеченную жертву слева. Там уже готовились к бою: сверкали
клинки и наконечники копий, Ар'Чога, раздавая затрещины, строил
своих головорезов в шеренгу. Ухмыльнувшись, О'Каймор опять навел
свою трубу на купца и обомлел. Челюсть у него отвисла, полные губы
побелели, на висках выступили капли пота; пробормотав проклятье
морским демонам, он снова приник к Оку Паннар-Са.
       Так и есть! Стальные панцири тайонельский воинов,
стоявших на кормовой надстройке, были изукрашены чеканными волчьими
головами, а на шлемах торчали не серые перья, а волчьи хвосты!
       Дети Волка! Лучшие из лучших, опора Дома Тайонела! Во имя
Шестерых, это было невероятно, но это было так! Воины сагамора
Харада, Ахау Севера, никогда не нанимались охранниками на купеческие
суда; это считалось ниже их достоинства, да и сагамор не потерпел бы
подобного ущерба своей сетанне. Случай из ряда вон выходящий; значит,
на этом судне везли нечто особо ценное. Нечто такое, что могли
сохранить и защитить лишь самые умелые тайонельские бойцы.
       Кстати, сколько же их? Облизнув губы, О'Каймор принялся
считать. На корме - двадцать человек... и наверняка десятка три
на палубе... Сила! Теперь клинки и дротики трехсот кейтабцев уже
не казались тидаму гарантией успеха, ибо враги были закованы в
сталь и умели рубиться в сомкнутом строю. Страшный противник!
Каждый из этих рослых опытных бойцов стоил по меньшей мере четырех
островитян из его дружины.
       Но, не разложив костра, не поджаришь мясо... А мясо тут
было - сочный большой кус, иначе бы Дети Волка не стерегли его!
Снова облизнув пересохшие губы, О'Каймор обернулся и приказал:
       - Торо, людей к метательным машинам левого борта! Поставь
лучших - Руена и Пахо!
       - Однако, мой господин... - одноглазый помощник, следивший
за раздачей хмельного и табачный листьев, почесал в затылке. - Мы же,
клянусь клювом Паннар-Са, спалим всю добычу!
       - Делай, что говорю, черепашье яйцо! Там, - О'Каймор вытянул
руку в сторону приближавшегося судна, - полсотни тайонельских волков
в железе! Хочешь, чтоб нас перебили как откормленных керравао?
       Помощник разинул рот, люди вокруг него загудели. Никто,
разумеется, не испугался; они поняли, что бой будет тяжким, но
и добыча окажется достойной. Пожалуй, на суше немногие из них
рискнули бы скрестить оружие с бойцами Тайонела, но корабельная
палуба - не земля; шаткие доски привычней кейтабцам, чем лесным
воинам.
       Торо вышел из столбняка и принялся расставлять стрелков у
катапульт. Метать горшки с огненным зельем и струи пламени умел почти
каждый, но Руен и Пахо считались лучшими наводчиками. Убедившись, что 
они заняли положенные места, О'Каймор распорядился залить в баки жидкий 
огонь и пояснил:
       - Сделаете по одному выстрелу. Ты, Пахо, бычий навоз,
подпалишь хвосты волкам на корме, ты, Руен, ударишь по тем, что на
палубе. Надо поджарить этих лесных обезьян, чтоб они не так ловко
орудовали своими клинками! Но смотрите, псы, такелаж не жечь! Устроите
пожар, брошу к акулам! - Тидам грозно выпятил челюсть, потом кивнул
помощнику: - Выдели два десятка парней с черпаками. Если где загорится,
пусть таскают воду с правого борта, заливают огонь.
       Не дожидаясь, когда свистнут первые стрелы, люди из
абордажной команды принялись ставить высокие, в полтора человеческих 
роста щиты. Когда корабли сойдутся и гребцы перебросят крючья, эти 
щиты лягут на вражеский борт, превратившись в помосты. По ним легче 
взбираться наверх - палуба купца была на четыре локтя повыше, чем 
у "Тофала".
       О'Каймор посторонился, когда дюжие мореходы притащили мостки 
на нос, потом встал за спинами своих людей, уже крутивших ворота и 
щелкавших рычагами самострелов. Их метатели были тяжелыми, неуклюжими 
и не могли сравниться в скорострельности с одиссарскими арбалетами, 
выпускавшими стрелу за время трех вздохов. Но такие арбалеты являлись 
тайной Одиссара - точно так же, как состав горючей смеси, называемой 
молниями Паннар-Са, был секретом Морского Содружества. Свои тайные 
искусства были и у других Великих Очагов; так, арсоланцы считались 
великими строителями, умевшими размягчать камень едким растительным 
соком и перебрасывать мосты над пропастями; мрачные угрюмые атлийцы 
придумали огненный порошок; тасситы знали, как покорять огромных 
косматых быков, бродивших в прерии тысячными стадами; в Сеннаме 
владели странным оружием и непревзойденным искуством рукопашного 
боя, а тайонельцы лучше всех работали с твердым железом. Если бы 
можно было собрать все эти тайны и секреты в одну корзину! - подумал 
О'Каймор. Вот это был бы товар! Если б Кейтаб овладел им, то наверняка 
сделался бы седьмым Великим Очагом! И тогда пришлось бы включить в 
компанию шестерых богов древнего демона Паннар-Са, Великого Осьминога, 
владыку акул, морских тапиров и змеев в блестящей чешуе...
       Ухмыльнувшись, тидам прикинул расстояние, отделявшее его
корабль от добычи. До парусника было всего пятьдесят длин копья, но 
накамские мореходы не стреляли: трудно попасть в цель, когда болтаешься 
на мачте словно обезьяна из ренигских джунглей. Что касается тайонельцев, 
то они замерли неподвижной сверкающей шеренгой, прикрываясь круглыми 
щитами. Борт купеческого судна был высок, и стрелки О'Каймора видели 
только верхний обрез блестящей железной стены да волчьи хвосты, что 
торчали над ней подобно пушистым кустикам.
       Со стороны "Сирима" долетел протяжный вопль Ар'Чоги, и 
полсотни стрел пробуравили воздух. О'Каймор взмахнул своим жезлом;
теперь остроклювая стая вспорхнула с борта "Тофала". На купце
закричали; десяток моряков с самострелами рухнул вниз с рей, кто 
на палубу, кто прямо в море, где мельками серые тела акул. Прочие
стрелки принялись за дело, но после первого же залпа стало ясно,
что в этом искусстве мореходам из Накамы далеко до кейтабцев. Три
человека на "Тофале" были ранены, один убит, но по большей части 
стрелы накамцев воткнулись в щиты.
       Корабль приближался, и теперь О'Каймор мог легко пересчитать
тайонельских воинов. Как он и предполагал, кроме двух десятков на
корме, было еще человек тридцать пять на палубе; они построились
шеренгами вдоль бортов, готовясь отразить атаку с обеих сторон.
Похоже, стрелы не причинили им больших неприятностей - если какая
и пробила стальную оковку щита, то справиться с дубовой доской
под ней уже не смогла.
       О'Каймор продолжал разглядывать и считать волчьи хвосты,
прикидывая, нет ли среди этих бронированных бойцов светлорожденного.
С таким внушительным эскортом вполне мог путешествовать и благородный
из Очага Тайонела... Если так, придется его отпустить или везти в
Ро'Кавару почетным пленником... Все-таки божественная кровь! Выпустишь
ее из жил, разнесутся вести о сем деянии по всему Ринкасу, и корабли
Коатля, Арсоланы и Одиссара начнут охотиться за бедным старым
О'Каймором, разбойником и святотатцем! Еще и в Ро'Кавару пожалуют
с целым флотом...
       Нет, тидам не мог поднять руку на человека светлой крови!
И дело заключалось не в боязни неотвратимого возмездия Великих
Очагов и даже не в страхе перед богами - которых, впрочем, он чтил
не меньше исконно кейтабского демона Паннар-Са, Морского Старца.
Прожив полвека и повидав многое, О'Кеймор полагал себя человеком
зрелым и опытным; о годах его напоминали и морщины на лбу и в
уголках глаз, и ломота в костях, донимавшая в сезон дождей, и
пальцы, которые вязали узлы и держали клинок уже не так ловко,
как в юности. Что ж, за все надо платить - и особенно за то, что
становишься умнее! Будучи истинным кейтабцем, он понимал это.
       Но светлорожденные!.. Они жили долго, больше ста лет, как
подобает потомкам богов, и, как говорили, до последних дней своих
оставались молодыми. Сколь обширный опыт могли они приобрести! Сколь
великую мудрость и знание жизни! Это внушало уважение и повергало в
трепет... Нет, О'Каймор, пират и торговец, видевший больше смертей,
чем листьев на вековой акации, никогда не поднял бы руку на отпрыска
Шестерых! Пожалуй, на такое способен лишь дикарь, ублюдок вроде
Хомды, который поклоняется то ли Отцу Медведю, то ли Брату Волку,
то ли Сестрице Змее... Кстати, надо приглядеть за ним, решил тидам,
как бы не зарезал благородного второпях. Разумеется, коль на судне 
и есть кто из Великого Дома Тайонела, не будет такой человек обнажать 
меч в бою с разбойниками... да и меча-то у него, пожалуй, нет... 
Зачем ему клинок или топор? Кто рискнет его тронуть? Кто захочет навлечь 
на себя проклятие? Не кейтабцы, нет... все они - правоверные кинара, хоть 
и не забывают старого осьминога Паннар-Са. А за Хомдой надо присмотреть... 
надо...
       Не успел борт торговца надвинуться совсем близко, как тидам,
призвав трех своих телохранителей, повелел им - псам, отродьям псов!
- глядеть, не попадется ли на судне человек со светлой кожей и
зелеными глазами. Если сыщется такой, надо его с почетом вывести из
драки, а лучше сунуть в безопасное место и переждать, пока все не
кончится. О'Каймор хотел добавить, что каждый из трех спасителей
получит благословение богов и по серебряному чейни впридачу, но тут 
Торо завопил, что пора пускать жидкий огонь. И в самом деле, кейтабские 
драммары обошли парусник и двигались теперь параллельным курсом с обеих 
сторон в сорока локтях - на самой подходящей дистанции, чтобы подпалить 
тайонельских волков.
       О'Каймор взглянул на солнце, прикинул, что до полудня
еще остается целое кольцо времени, и грозно рявкнул, подавая команду 
стрелкам у катапульт. Две багровые пламенные струи прорезали воздух: 
одна перечеркнула шеренгу тайонельцев на палубе, вторая ударила по 
тем, что выстроились на корме. Тут же загрохотали щиты - Дети Волка 
избавлялись от них, швыряя в воду или прямо на палубу, ибо огненная 
жидкость была липкой и превосходно горела на камне и на металле, пока 
не выгорала до тла. К грохоту щитов добавились воинственные крики 
нападающих, рев горнов из раковин, стук абордажных крючьев и опускаемых 
мостков, яростное шипение пламени; весь этот шум однако перекрыли 
жуткие вопли, в которых не осталось ничего человеческого - похоже, 
нескольким тайонельцам огонь попал на руки или в лицо.
       Отряд Хомды ринулся на палубу купца, разбросав строй
ошеломленных защитников. Теперь уцелевшие бились каждый против
троих-четверых, и примерно так же обстояли дела на корме, куда
Торо повел гребцов. На "Тофале" оставалось еще тридцать человек
с тяжелыми метателями, которые сейчас неторопливо расстреливали
накамских мореходов, сидевших на реях. Впрочем, команда купеческого
судна не представляла проблемы; их было всего-то шесть или семь
десятков, три полные смены "чаек" при парусах; к тому же накамцы
никогда не отличались воинственностью.
       Другое дело, бойцы с волчьими хвостами на шлемах. Эти 
дрались, точно загнанные волки: умело, яростно, не отступая ни на 
шаг. О'Каймор, пригнувшись за носовым щитом и поощряя своих стрелков
громкой руганью, видел, как падают его островитяне - двое-трое за
каждого убитого тайонельца. Притом, что четверо врагов, обожженных
пламенной струей, корчились на палубе, не в силах сопротивляться!
Зато остальные - а их оставался еще десяток - рубили полуобнаженных
кейтабцев тяжелыми длинными клинками и явно не собирались складывать
оружие. Вытягивая шею, тидам попытался разглядеть, что творится на
другом борту, где атаковали люди Ар'Чоги. Похоже, там схватка шла
на мостках, и нападающие еще не поднялись на палубу - второй шеренге
тайонельцев огня не досталось, так что они сохранили и свои щиты,
и строй. И пробиться сквозь них было нелегко!
       Да, подумал О'Каймор, если бы не жидкий огонь, оба его
экипажа могли бы лечь под тайонельскими клинками! Недаром почти
все Великие Очаги, громогласно объявляя огненное оружие варварским,
втихомолку пытаются выведать состав огненной смеси. А чем лучше
порох атлийцев? Правда, его придумали пять или шесть лет назад и 
пока что в бою не применяли... Но слухи, слухи!.. Хвала Паннар-Са,
что у Кейтаба тоже есть свой секрет, как и у прочих! Ну, если уж
говорить о сражениях и войне, то даже у голых пигмеев из Р'Рарды
кое-что припасено - страшный яд, что убивает человека быстрее,
чем он успевает воззвать к Шестерым. Пожалуй, об этой отраве тидам
знал побольше, чем про порох или рогатых скакунов Мейтассы, ибо
Великие Очаги охраняли свои тайны не в пример более ревностно, чем
дикари, обитавшие в непроходимых джунглях по берегам Матери Вод.
       Мореходы, последние остатки команды парусника, жались к
мачтам, пытаясь спастись от стрел; тайонельцы с прежним рвением
орудовали тяжелыми клинками. Им приходилось нелегко, но группа
на корме успешно оборонялась, а те, что дрались с людьми Ар'Чоги,
даже потеснили нападавших. Однако их оставалось слишком мало, 
и кейтабцы, воодушевленные мыслью о богатой добыче, наседали с 
упорством оголодавших акул. Наконец Хомда, взревев, всадил лезвия 
своей секиры в грудь одного из Детей Волка и отшвырнул концом древка
другого; в прорыв за ним ринулось полтора десятка бойцов с кривыми
клинками, ударив в тыл второй тайонельской шеренги. Сквозь толпу
мечущихся на палубе фигур О'Каймор разглядел, как несколько врагов
в сверкающих панцирях свалились в воду; разумеется, они либо пошли на
дно, либо распростились с жизнью в акульих челюстях. Хомда, испуская
оглушительные боевые кличи, повел свой отряд на корму, а люди с
"Сирима" взошли наконец на палубу торговца. Два "каймана", поймавших
добычу клыками железных крючьев, одолевали; от борта до борта струилась 
кровь, звенели клинки и яростный вой кейтабцев заглушал стоны умирающих.
       Через три четверти кольца от начала атаки тидам О'Каймор
ступил на борт захваченного корабля. Тут уже никто не сопротивлялся;
палуба была завалена мертвыми телами, несколько трупов свисали с
рей, кучку же оставшихся в живых накамцев победители согнали к
передней мачте, окружив частоколом дротиков. Что до тайонельских
воинов, то их порубили всех, и сейчас люди тидама сдирали с них
панцири, снимали шлемы и выкручивали из закостеневших пальцев
оружие - эти клинки и доспехи из отличной стали в южных землях
ценились весьма высоко. Бросив взгляд на Торо, О'Каймор заметил,
что его помощник с десятком дюжих парней уже направляется к трапу,
ведущему в трюмы. Сейчас наступал самый захватывающий момент - 
предстояло выяснить, сколь ценную добычу они отловили в морских 
волнах.
       К тидаму, припадая на левую ногу, подошел Ар'Чога, покрытый
потом и усталый; за ним широко шагал Хомда. На груди его багровела
царапина от тайонельского клинка, протянувшаяся от плеча наискосок
вниз; казалась, что красный дротик перечеркнул татуированных зеленых
змей, прикончив из них добрую половину. Но Хомда чувствовал себя 
прекрасно и скалился во весь рот.
       - Мой убивать тайонел в лесу, теперь резать на море, -
сообщил он. - Убивать три, четыре... больше! - Со счетом у северянина
дела обстояли неважно, и он, растопырив пальцы, потряс кистью перед
лицом О'Каймора.
       - Убери лапы, змеиный выкормыш, - буркнул тидам и повернулся
к Ар'Чоге. Тот, в отличие от дикаря, выглядел озабоченным.
       - Недешево нам досталась эта посудина, клянусь веслом и
парусом! - шкипер "Сирима" окинул палубу мрачным взглядом. - Я потерял 
человек сорок... сорок отличных гребцов и стрелков... Надеюсь, добыча 
окупит наши труды.
       О'Каймор повел плотными плечами и нахмурился; в его экипаже
убитых было не меньше. Эти тайонельцы дрались как голодные волки
над тушей быка!
       - Скоро узнаем, - пробормотал он. - Торо с парнями пошел
вниз.
       Хомда хлопнул по мускулистой груди и принялся размазывать
кровь. Его змеи из зеленых сделались бурыми, багровая влага покрыла 
ожерелье, собираясь каплями на кончиках медвежьих когтей.
       - Добыча! - рявкнул дикарь, ткнув своей секирой в груду
тайнельских панцирей. - Вот добыча! Хорошее железо! Дорогое!
       - И приметное, - добавил Ар'Чога, неодобрительно оглядывая
чеканные волчьи головы, украшавшие доспехи. - Продашь полсотни
таких железок, и всюду пойдет молва, что мы пощипали Великий Очаг
Тайонела... Нет, такие слухи нам ни к чему!
       Тидам скосил глаза вниз, на собственный нагрудник, где
сверкающим перламутром была выложена пальма под изогнувшейся
волной, и хмыкнул, затем перевел взгляд на тайонельские доспехи.
Волчьи головы... в самом деле, приметная штука... Он не любил
оставлять следов - тем более, что океан, великий могильщик, всегда
был рядом. Однако расстаться с отличным товаром... с доспехами,
тянувшими на сотню чейни каждый... Это было выше его сил!
       - Может, сплавить их куда подальше... - в раздумье произнес
О'Каймор. - Скажем, в Сиркул или в Сеннам...
       Тут тидама прервали - явились трое воинов, доложивших,
что в кормовой надстройке и внизу нет ни единой живой души, а среди
мертвых тайонельцев потомков богов с зелеными глазами и светлой
кожей не обнаружено. О'Каймор с облегчением перевел дух, но тут
из палубного люка возникла приземистая фигура помощника, озиравшегося
по сторонам с самым угрюмым видом.
       - Обычный груз, мой господин, - отрапортовал Торо, 
приблизившись. - Не понимаю, к чему такая охрана... В носовом трюме - 
воск, горшки с медом и целебным медвежьим жиром, шкуры, немного пушнины. 
Кормовой вообще пуст! Там, видно, спали эти... - он кивнул в сторону 
мертвых тайонельцев. - Висят гамаки, еще вода в бочках, жратва, сундучок
с серебром да какая-то забавная лодка, без весел и мачты... Вот не
повезло, клянусь щупальцами Паннар-Са! За такую мелочь порублена чуть
ли не сотня наших!
       Не обращая внимания на сразу помрачневшее лицо Ар'Чоги,
тидам потянул из-за пояса зрительную трубу, почесал острым краем 
затылок. Глаза его потемнели, ноздри широкого носа хищно зашевелились.
       - Сундук, говоришь? С серебром? Сколько?
       Тайонельские монеты весили вдвое больше, чем одиссарские 
и атлийские чейни и могли оказаться неплохой добычей. О'Каймор не 
сомневался, что Торо уже прикинул и количество, и качество серебра. 
Глаз у него был один, зато зоркости неимоверной, когда дело касалось
монет, нефрита, яшмы или дорогих перьев, раковин и шкур.
       - Сотни полторы, не больше, - буркнул помощник. - Мелочь при 
наших потерях...
       - А лодка? Что за лодка?
       - Небольшая, и похоже, что вырезана из цельного ясеневого
ствола. Я велел вытащить ее на палубу - на ней вроде бы тоже серебро
по бортам и резьба... может, ценная вещь...
       Когда лодочку подняли наверх, О'Каймор с первого взгляда
догадался, что вещь и в самом деле ценная. Перед ним был погребальный
челн, вырезанный из светлого ясеня, в каких вожди Тайонела хоронят
своих усопших. Верили они, что в такой маленькой ладье покойный
светлыми потоками поплывет в Чак Мооль, избежав мучительной дороги
по раскаленным углям и дебрям, полным злых демонов и ядовитых змей; 
потому каждого знатного тайонельца отправляли в последний путь по 
рекам, что несли свои воды в огромные ясные озера. Видно, вождь,
для которого предназначался этот челн, был не из последних в Очаге
Тайонела, ибо борта лодочки сверху украшали серебряные пластины, нос
- резная волчья голова с разинутой пастью, а на дне лежал ковер из
перьев белого сокола и богатое покрывало зеленой шерсти - на нем 
серебряной нитью был выткан божественный лик Тайонела.
       О'Каймор, то задумчиво постукивая своей трубой по ладони,
то почесывая в затылке, осмотрел челн. Люди его уже во всю трудились,
перетаскивая на драммары связки бобров, куниц и соболей, кипы отлично
выделанных волчьих и медвежьих шкур, желтые круги воска, тяжеленные
горшки с медом и жиром. Медвежий жир, из которого приготовляли
бальзамы и снадобья, ценился не меньше хорошей пушнины, и тидам
мельком подумал, что добыча не так уж мала. Тысяч на десять чейни,
пожалуй, если не на все пятнадцать... Однако это добро никак не
оправдывало столь большого отряда охранников, да еще из числа людей
тайонельского сагамора! Нет, все дело в челне, решил тидам, и кликнул
Торо.
       - Эй, одноглазый! Шкипер с этой лохани цел?
       - Живой, господин. Там, у мачты... ждет, когда его отправят
к акулам.
       - Пусть Хомда притащит его сюда.
       Через пять вздохов северянин швырнул к ногам О'Каймора
тощего накамца с округлившимися от ужаса глазами. Этого человека, как 
и прочих из команды парусника, можно было считать мертвецом: О'Каймор 
никогда не брал пленных. Что с ними делать, с пленниками, взятыми в бою? 
Это было проблемой в любой из земель Эйпонны, кроме дикой Р'Рарды, где 
их просто съедали. Захваченный в плен не рассматривался как полноценный 
работник, да и сама идея обращения человека в подневольную скотину 
была чужда исповедовавшим кинара. И потому пленных либо убивали, либо 
усыновляли в клан, либо отпускали - за выкуп или из милости. Но О'Каймор 
никого не оставлял в живых и не брал выкупа. К чему рисковать? Слухи, 
молва, сплетни... где и сколько взято, какие суда сожжены, какие пущены 
на дно... сколько народу переселились в Великую Пустоту... Нет, таких 
разговоров он не любил и старался не оставлять следов, могущих повредить 
второй его ипостаси - мирного торговца и благородного владетеля надела
Чью-Та. Тем не менее, его знали - и боялись.
       Вот и сейчас накамский кормчий со страхом уставился на герб,
сиявший на доспехе тидама. Он уже понял, в чьих руках очутился, и
не рассчитывал на пощаду.
       - Ну, блевотина Паннар-Са, - произнес О'Каймор, склонившись
над бледным накамцем, - можешь выбирать между легкой смертью и
смертью потяжелей. Либо тебе перережут глотку - быстро и без мук,
либо подвесят на канате у самой воды... И знаешь, что тогда будет?
       Накамец судорожно вздохнул - акулы в прибрежных водах
отличались редкостной свирепостью.
       - Так что ты выбираешь - веревку или топор вон того парня?
- Тидам покосился в сторону Хомды.
       - Топор, мой милостивый господин, - пробормотал шкипер.
       - Хм, топор... топор нужно еще заслужить, - О'Каймор
выпрямился и уставил на кормчего свою трубу. - Ты ответишь на мои
вопросы, падаль, тогда будет топор. Иначе... - Он ударил трубой по
свисавшему с реи канату.
       - Что хочет знать господин? - с обреченным видом шепнул
накамец.
       - Для чего эта лодка? - Теперь труба О'Каймора опустилась
на борт ладьи.
       - Это погребальный челн, милостивый господин. В таких хоронят
больших людей из Тайонела, благородных сахемов.
       - Правильно, - кивнул тидам, - я вижу, ты не врешь. Ну, и
зачем ты тащил его в Одиссар? Ведь твоя посудина направлялась в
Одиссар, верно?
       - В Хайан, - уточнил накамец. - Мы везли товары... совсем
немного... и отряд воинов сагамора, Ахау Севера...
       - Зачем их послали?
       - За телом... за телом светлорожденного Эйчида, потомка
Тайонельского Очага... - Кормчий внезапно всхлипнул.
       - Ты так любил этого Эйчида, что теперь плачешь по нему?
- О'Каймор удивленно поднял брови.
       - Нет, господин. Мне нет дела до Эйчида, чье тело уже в
руках бальзамировщиков... Плачу же я о своей судьбе, о людях, что
пошли со мной, о детях и женах, что остались в Накаме...
       Тидам внезапно смягчился. Пожалуй, стоит подбодрить этого 
ублюдка, подумал он, ибо здесь, в море, нет жреца, ни Странствующего, 
ни Принявшего Обет, который мог бы утешить людей перед смертью 
песнопениями и словами.
       - Все мы - мошкара, колеблемая дыханием Мейтассы, -
произнес О'Каймор с сочувствием. - Сегодня тебе не повезло, и скоро 
ты ступишь на тропу, ведущую в Чак Мооль... Но как знать! Дожив до 
старости, ты мог мучиться от всяких гнусных недугов, от ломоты в костях 
и болей в животе... А сегодня ты примешь смерть легкую и быструю, я 
обещаю. Говори!
       - Мореходы не доживают до старости, ты это знаешь, мой 
господин, - произнес накамец с тоскливой улыбкой. - Но, может, ты и 
прав... Смерть от топора легче, чем в воде.
       - Тогда заслужи ее! Что делал этот Эйчид в Хайане? Кто его
убил? Говори!
       - Молодой сахем отправился к Владыке Юга, чтобы встретиться
в бою с его сыном Дженнаком, как то положено среди светлорожденных.
Ему не повезло...
       - Хмм... Видно, он был плохим воином?
       - Клянусь Тайонелом, нет! Из лучших в северных землях!
Говорят, был он крепок, как дуб, и стремителен, как лесная кошка,
хитер и ловок в воинском деле... Но Дженнак победил его, и теперь
он - наследник Очага Одисса, а у нашего сагамора стало одним сыном
меньше. Пришло для него время собирать черные перья... да и для меня
тоже...
       - Кажется, этот Дженнак отбрасывает длинную тень... -
задумчиво пробормотал О'Каймор, не слушая причитаний кормчего. Ему 
чудилось, что он уже слышал про младшего сына одиссарского ахау, что 
было совсем не удивительно - от Хайана до Ро'Кавары насчитывалось два 
соколиных полета, ничтожное расстояние для людской молвы и быстрого 
судна. Корабли меж этими двумя портами ходили часто, и сам он не раз 
торговал в одиссарских землях, в отведенных для кейтабцев местах. 
Торговал, но не грабил; у сагамора Джеданны было сильное войско, 
быстрые галеры и арбалеты, стрелы из которых пробивали любой доспех.
       Склонившись к накамцу, О'Каймор потряс его за плечо.
       - Когда из Одиссара в Тайонел пришла весть о смерти вашего
сахема?
       - Пять дней назад... передали барабанным боем... и мы почти
сразу отправились в путь... за телом Эйчида...
       Тидам выпрямился и кивнул Хомде.
       - Прикончи его. Без мучений! И всех остальных тоже.
       Не слушая воплей накамских моряков, он уставился на
погребальный челн, размышляя об удивительных обычаях светлорожденных,
чьи сыновья, достигнув зрелости, должны были доказывать свое право
на жизнь в смертельном поединке. О'Каймору, человеку трезвого ума
и практического склада, подобная традиция казалась нелепой, однако
он подозревал, что возникла она не пустом месте. Он кое-что знал о
людях со светлой кровью, но немногое - то, что было записано в трех
первых Книгах Чилсм Баль, и то, о чем рассказывали Странствующие
жрецы, из коих треть или половина наверняка были поддельными
- одиссарскими, арсоланскими или атлийскими шпионами. Он же был
кейтабцем, а в большинстве эйпоннских Уделов кейтабцев не слишком
жаловали, в силу чего Морское Содружество из века в век оставалось
в странной позиции - не то седьмая из великих держав, не то временное
объединение купцов-разбойников, самовольно присвоивших себе благородные
титулы. Но в одном вопросе существовала полная определенность: никто
из Шестерых не ступал на кейтабские острова, и в жилах их властителей
не текло ни капли божественной крови. По этой ли причине или потому,
что кейтабцы издревле являлись пиратами и грабителями, им не доверяли;
кроме Рениги, ни в одном из портовых городов Ринкаса и Бескрайних Вод
не имелось кейтабских кварталов и постоянных поселений.
       К тому же, хотя Морское Содружество торговало со всеми
странами и землями - исключая Мейтассу, не имевшую выхода к океану,
Острова всегда оставались как бы сами по себе - слишком сильные,
чтоб их можно было захватить, и слишком слабые, чтобы их военная
мощь представляла серьезную угрозу для Великих Очагов Эйпонны. Но,
как не раз отмечал О'Каймор, плававший и в Арсолану, и в Коатль, и
в Одиссар, и в далекий Сеннам, людям во всех этих державах тоже не
слишком многое было известно об обычаях светлорожденных, что правили
ими по воле Шестерых; далеко не всякий даже видел своих владык. Мог
ли он, подозрительный чужеземец, не то купец, не то разбойник, знать 
большее? Вот если бы на захваченном судне оказался благородный тайонелец, 
попавший к нему в плен... в почетный плен, разумеется... вот тогда бы 
они поговорили!.. Или потомок богов не пожелал бы толковать с кейтабским 
пиратом?
       Раскурив новую скрутку из табака, О'Каймор решил: все-таки 
хорошо, что на паруснике нет никого из Дома Тайонела. Разумеется, 
он не отказался бы взглянуть на зеленоглазого отпрыска божественного 
корня, но сколь часто любопытство не доводит до добра! Ну, по крайней
мере он избавлен от нелегких проблем - сохранить жизнь пленнику или 
тайну расправы с накамским судном... Нет, хвала Шестерым, что на этой 
посудине оказались самые обычные люди, каких не жаль переправить в 
Великую Пустоту!
       Он вызвал помощника и велел содрать с челна серебряные 
пластины - они тянули весом на девятьсот или тысячу одиссарских чейни 
и, разумеется, куда больше пригодились бы живому О'Каймору, тидаму из 
Ро'Кавары, чем мертвому Эйчиду, сахему-неудачнику. Весь груз, меха, 
горшки и воск, уже переправили на драммары, и "Сирим", повинуясь командам
Ар'Чоги, отправился к востоку, в открытое море. "Тофал" развернулся
следом и, отойдя на полсотни локтей от парусника, залил его жидким 
огнем.

                           *     *      *

       О'Спада, тидам-сагамор Ро'Кавары, города Морских Врат,
древний, горбатый, высохший, словно панцирь краба, скрестив ноги
сидел на тростниковой циновке. В неофициальной иерархии Островов
и прочих и кейтабских территорий он считался третьим человеком - хотя,
когда дело доходило до флотилий, кораблей, удачных набегов и не менее
удачной торговли он по праву был первым. Номинально выше его стояли
властители Сиркула и Т'Рениги, обширных государств на материке, бывших
колоний Морского Содружества. Но Сиркул не имел выхода к морю и являлся
горной страной; знать ее еще помнила о своем кровном родстве с кланами
Гайяды, но основное население, полудикие горцы, относилось к арсоланским 
племенам. По большей части эти сухощавые бронзовокожие люди почитали
различных демонов, тогда как поклонение Шестерым было привилегией 
сиркульского тидам-сагамора и его вельмож.
       Что касается Т'Рениги - или Рениги, как ее чаще называли,
- обширных территорий, протянувшихся по южному берегу Ринкаса и
дальше, до самого устья Матери Вод, величайшей реки Нижней Эйпонны,
то потомков заселивших ее некогда кейтабцев уже не стоило считать
мореходами - или, тем более, авантюристами, способными плавать к 
неведомым берегам, торговать или отправляться в набеги. Мягкий
климат и щедрая почва способствовали земледелию, а горы - рудным
разработкам; в результате Ренига являлась теперь крупнейшим
поставщиком бобов какао, курительных листьев и драгоценных камней.
И хоть в этой стране был торговый флот и боевые корабли, ее властитель, 
разумеется, не мог тягаться с О'Спадой в морских делах!
       Имелось еще пять тидам-сагаморов, обитавших на Островах,
и целая сотня вождей помельче, но ни один из них не владел такой
обширной землей, как восточная Кайба, ни один не мог похвастать
таким великолепным городом, как Ро'Кавара, ни у одного из них
не было такого сильного флота, таких превосходных кораблей и
отличных мореходов!
       Мигнув морщинистыми веками, старый ахау оторвал взгляд
от шумной городской суеты и уставился на большую книгу, сверкавшую
лакированным деревянным переплетом у левого его колена, затем
перевел взгляд  на лицо О'Каймора. Они сидели на открытой террасе 
дворца, построенного по майясскому обычаю на искусственном холме и 
возвышавшегося над всей Ро'Каварой; под ними убегали к морю узкие 
кривые улочки, теснились хижины, крытые пальмовым листом, пятнами 
ярких тканей пестрели маленькие площади и огромные базары, забитые 
повозками, тентами, навесами, торговыми рядами, харчевнями, приютами 
для странников и иноземных купцов, лавками и мастерскими. Казалось, 
вся Ро'Кавара непрерывно и радостно что-то празднует или кружится, 
гремит, звенит в круговращении вечной ярмарки; но весь ее пышный и 
многолюдный коловорот, стекавший к побережью, замирал у стены из 
плотно посаженных пальм, переплетенных колючей лианой. Эта живая 
ограда отделяла гавань. За ней тоже хватало народа, но там царил 
полный порядок: у пирсов покачивались быстрые драммары, некоторые 
корабли были вытащены на песок, вдоль них прохаживались воины, а 
подпиравшие пальмовую стену массивные коробки складов, возведеных 
из известняка, тянулись к востоку и западу бесконечной чередой, 
огибая бухту. Внешний ее рейд тоже был полон: там торчали мачты 
двух сотен судов и морских плотов, приплывших с Гайяды, Йамейна, 
Пайэрта, архипелагов Иантола или Байгима, из Юкаты, Т'Рениги, 
Коатля, Арсоланы, Одиссара и десятка других стран, больших и малых, 
известных и никому не ведомых. Воистину, город Морских Врат был 
местом, где пересекалась тысяча путей! И, хвала Шестерым, это 
приносило неплохие доходы!
       Никак не меньшие, чем разбой и грабеж, подумал О'Спада,
изучая дубленую физиономию своего тидама. Впрочем, время грабежей
подходило к концу, и он, невзирая на преклонный возраст, ломоту
в костях и частые сердцебиения, от которых уже не помогали никакие
майясские снадобья и бальзамы, понимал это лучше всех. В Великих
Очагах, чьи земли тянулись по берегам Ринкаса, строили гавани,
защищенные каменными стенами, возводили крепости, прокладывали
дороги на высоких насыпях, вооружали воинов стальными клинками,
самострелами и дальнобойными катапультами; атлийцы же, мрачный и
искусный во многих ремеслах Народ Секиры, придумали совсем дивное:
огненный порошок и мешки из провощенного шелка, что надувались 
теплым воздухом и могли летать! Снизу к ним привязывали корзины и 
длинный канат, и с такого наблюдательного пункта можно было следить 
за морем и побережьем на расстоянии дня пути. Внезапно не подберешься, 
нет! А еще ходили слухи, что среди жрецов, слуг Шестерых, есть такие, 
что умеют преобразовывать внешность и даже слышать и видеть из дальнего 
далека, предугадывая любые намерения супротив своих владык. Их было 
очень немного, но люди эти казались старому О'Спаде страшнее гнева 
Коатля! Настоящие демоны - не то что лазутчики с материка, которых 
в Ро'Каваре знали чуть ли не поименно!
       Да, меняются времена... Голова О'Спады склонилась к плечу,
взгляд снова скользнул к городским улицам, но теперь это зрелище
не принесло ему никакого удовольствия. Обширна Ро'Кавара, богата,
думал он, потирая горб скрюченными пальцами, но сколько народу -
и в городе, и вокруг! Гудят, роятся, подобно осам в гнезде... Скоро
ни земли им не хватит в Кайбе, ни жилищ, ни пищи, ни ткани для
одежд, ни добычи в море...
       Вздохнув, старый властитель опустил руку и кивнул О'Каймору:
       - Ну, говори, тидам.
       - Пустили ко дну накамский парусник, мой повелитель... 
в спокойном месте, в порубежье Одиссара и Тайонела. - Прочистив
горло, тидам вытащил из-за пояса бумажный свиток и, заглядывая в
него, принялся перечислять: - Взяли полторы сотни кругов воска общим 
весом в пять быков... сотню больших горшков с медом, полсотни с целебным 
жиром... четыреста двадцать шкур, медвежьих и волчьих... соболиных - 
шестьдесят, все хорошего качества... бобровых...
       О'Спада махнул рукой и скривился - в пояснице стреляло,
тощие же колени казались двумя свинцовыми шарами.
       - Сколько всего, сын черепахи?
       - По ценам Ро'Кавары - шестнадцать тысяч шестьсот за весь
груз, ахау, - О'Каймор сверился с цифрами в конце списка. - Сераир 
готов взять шкуры и меха - для Коатля, я полагаю, а Ганло уже трясет 
монетами, хочет откупить все остальное.
       - Хорошо. Пятую часть, как всегда, сдашь в казну, остальное
- тебе и твоим людям. Есть убытки?
       Тидам осторожно откашлялся.
       - У тебя - никаких, досточтимый, ибо корабли не пострадали.
У меня... Ну, у меня есть кое-какие потери... убитых - семьдесят два,
да раненых почти столько же...
       - Хей-хо! - рука О'Спады вновь потянулась к горбу; спина
его и поясница мучительно ныли, но за много лет он притерпелся
к страданиям. - Хей-хо, тидам! Боюсь, всей твоей доли не хватит,
чтобы рассчитаться с вдовами погибших... Что-то ты стал дешево
ценить своих людей - по сотне чейни за голову!
       - Видишь ли, мой ахау, этот корабль вез отряд
тайонельских воинов - лучших, из людей самого светлорожденного
Харада.
       - А! Значит, кроме паршивых шкур и вонючего жира, там
нашлось еще что-то ценное? - В выцветших глазках О'Спады мелькнуло
любопытство.
       - Погребальный челн Эйчида, младшего сына Харада. - Тидам
ухмыльнулся. - Благородному сахему не повезло - он отправился в
Одиссар и там его сразил другой благородный сахем, из отпрысков
Джеданны.
       - Испытание кровью... - задумчиво протянул старый владыка.
- Слышал я о таком их обычае, слышал...
       О'Каймор пожал плечами.
       - Нелепость, клянусь клювом Паннар-Са! Зачем юношам светлой 
крови выпускать друг другу кишки?  Для доказательства своей доблести? 
Ну, так они могли бы придумать что-нибудь поумнее... скажем, отправиться 
в набег или...
       Старик прервал тидама, махнув в его сторону рукой.
       - Ты не понимаешь, О'Каймор. Тебе известно, что
светлорожденные не похожи на прочих людей, но знание это мертво,
ибо ты не прочувствовал его всем сердцем. Вот, гляди! - властитель
Ро'Кавары с усилием поднял тонкие руки. - Мне восемьдесят лет,
кости мои грозят проткнуть кожу, суставы задубели, как панцирь
черепахи, пальцы скрючены, плоть усохла, так что вешу я не больше
ребенка... Человек же со светлой кровью в моем возрасте бодр и
полон сил, и таким остается он и в девяносто, и в сто лет, а
некоторые - и в сто двадцать. Рассказывают, что кое-кто из них
доживает до двухсот... - О'Спада печально вздохнул и опустил руки.
- Ну, и что из этого следует, как ты полагаешь?
       О'Каймор в некоторой растерянности оглядел террасу, словно
ответ мог скрываться где-то среди гладких навощенных досок пола
или между деревянных колонн, что поддерживали кровлю. Но просторная
терраса была пуста; на ней лежало несколько тростниковых циновок, да 
позади - там, где высились стрельчатые арки дворца, облицованные 
разноцветной майоликой, - маячили фигуры полуголых стражей.
       Наконец тидам выдавил:
       - Я думаю, что светлорожденные в зрелом возрасте очень
мудры... столь же мудры, как ты, мой ахау... Я не раз размышлял об
этом, и решил, что власть их над людьми велика, а опыт, знание жизни
и близость к богам внушают страх. Я и сам...
       - Ты - сын черепахи, О'Каймор, ибо в мыслях своих ничем
не отличаешься от суеверного погонщика быков! Ты говоришь, что
светлорожденные мудры, а перед тем удивлялся нелепости их обычаев!
- Ладонь старика, похожая на крабью клешню, легла на переплет книги.
Некоторое время он, раздраженно кривясь, рассматривал ее, потом поднял
глаза на тидама. - Да, они живут долго, но они - люди, и есть среди
них умные и глупые, жадные и щедрые, властолюбивые и бескорыстные...
Но сейчас я хочу сказать о другом: их сагаморы правят много десятилетий
и у них много сыновей, очень много, О'Каймор. Наследником же считается
не старший, а младший, кому стукнуло двадцать - коли он прошел
испытание кровью. Неужели ты и сейчас ничего не понимаешь, потомок
ящерицы?
       О'Каймор с виноватым видом покачал головой.
       - Ахау Великих Очагов живут долго, и в день смерти их 
старшие сыновья - мои ровесники... а жизнь должна идти вперед, 
О'Каймор! Новый сагамор должен быть крепок и молод - молод в том 
смысле, как это понимают светлорожденные. Вот почему наследник - 
младший! Но!.. - О'Спада многозначительно покачал костлявым пальцем. 
- Но есть и еще одна причина. Много сыновей - много ревности... 
Всякому из них хочется стать владыкой, когда прежний сагамор умирает, 
и в свалке более старшие и опытные могут оттеснить молодого, коль 
доблести его невысоки. А потому молодой должен пройти испытания - 
тяжкие испытания! - доказав свою силу, ловкость и ум. Известно, что 
все на свете имеет свою цену: за плащ из шерсти платят серебром, за 
полные житницы - потом, за мудрость зрелых лет - муками в юности. Так 
что не считай глупыми обычаи потомков богов, О'Каймор, ибо они знают, 
что делают. Лишь самые крепкие их сыновья достойны жизни, прочие же 
отправляются в Чак Мооль, к грозному Коатлю. К тому же, меньше сыновей 
- меньше свар, и наследнику проще взять власть... Понял, недоумок?
       Тидам размышлял над услышанным, поигрывая свитком из тонкой
одиссарской бумаги, все еще остававшимся в его руках. Он не обижался
на О'Спаду за резкие слова; в последнее время старик все чаще приходил
в раздражение, то от непонятливости своих слуг, то из-за болей в 
костях. Но он был хорошим господином, не слишком жадным, умным и 
предусмотрительным, и О'Каймор служил ему столь же преданно, как
и покойный отец.
       Он отложил свиток и задумчиво произнес:
       - Слышал я, что Эйчид из Тайонельского Очага был умелым и
сильным воином...
       Владыка Ро'Кавары, потирая спину, одобрительно кивнул.
       - Вот сейчас ты сказал мудрые слова, О'Каймор, и мы,
закончив с поганой накамской лоханью, можем перейти к более важным
делам. Во имя Шестерых! - Ритуальным жестом старик коснулся груди и
дунул в полураскрытую ладонь. - Я полагаю, весть, которую ты привез,
стоит дороже всех товаров, что отправляются из Накамы за три года!
Теперь мы знаем, что этот Эйчид был хорошим бойцом - пусть он сойдет
в Чак Мооль легкими путями, по мосту из радуги или морской пены...
Хороший воин Эйчид, но тот, кто его победил, еще лучше! Ведь так?
       - Так, ахау. Человек власти, сильный боец и вождь, который
может вести за собой людей... даже таких ублюдков, как наши
головорезы...
       Они обменялись понимающими взглядами.
       - Но еще лучше, - произнес О'Спада, - если он явится со
своими воинами в доспехах, с арбалетами, что мечут стрелу за время 
вздоха, с мудрыми жрецами, умеющими предугадывать грядущее... Да, так 
будет лучше, ибо путь тебе предстоит долгий, О'Каймор, и в неведомых 
восточных землях может случиться всякое!
       После недолгой паузы тидам поинтересовался:
       - А эти новые корабли... Что с ними?
       - Корабли... - лицо О'Спады приняло мечтательное выражение.
- Корабли из твердого дуба, с балансирами, окованными бронзовым 
листом... крепления, тараны и рулевые лопасти - из железного дерева, 
паруса - из хлопковой ткани и шелка ярких цветов, чтоб было видно их 
за тридцать полетов стрелы... Дорого обошлись мне эти драммары! Их уже 
спустили на воду, тидам, - увядшие губы старика сложились в ехидную 
усмешку. - Спустили на воду, ставят мачты, настилают палубы, а вокруг 
вьются лазутчики, словно москиты сырой ночью... И пусть! Пусть в Коатле, 
Арсолане и Одиссаре знают, что мы замыслили!
       Хитрый койот, мелькнуло в голове О'Каймора, хитрый старый
койот! Он не сомневался, что старик давно размышлял над тем, как
привлечь к восточному походу Великие Очаги. Задуманная экспедиция
была крупным и дорогостоящим предприятием, участники которого могли с
равным успехом снискать славу и добычу или лишиться жизни. Предположим,
все закончится успешно; что скажут тогда благородные роды Эйпонны?
Что пираты-кейтабцы разыскали и ограбили несколько жалких островков
в Бескрайних Водах... Другое дело, если они увидят те далекие земли 
своими глазами!
       Да, думал О'Каймор, как ни обидно, но без светлорожденных
невиданный по смелости поход превращается в обычный разбойничий набег;
если же в нем поучаствует Арсолана или, скажем, Коатль, он сразу
приобретает величие и блеск, становясь деянием героическим, примером
мужества и отваги. Несправедливо, как плевок Одисса! Не в первый раз
тидам подивился тому, сколь различны реальные дела и их отображения в
мыслях и словах людей. На сей счет верно сказано в книге Повседневного:
хотя истина отбрасывает длинную тень, но лишь умеющий видеть узрит ее!
       Впрочем, участие Великих Очагов могло не только
придать экспедиции героический ореол; тут имелись и другие, весьма
практические соображения. Во-первых, как верно заметил О'Спада,
отряд опытных одиссарских воинов, привыкших биться на суше сомкнутой
шеренгой, оказался бы совсем не лишним, а их метатели были бы отличным
дополнением к жидкому огню. Во-вторых, вождь из светлорожденных
вселил бы в людей уверенность в том, что им покровительствуют боги
- особенно Одисс Хитроумный, господин удачи, Потрясатель Мира Тайонел
или Сеннам, бог странствий, милостивый к путникам и мореходам.
И, наконец, самое главное: совместный поход сделал бы кейтабцев
и Великие Дома равными партнерами - впервые за тысячу или полторы
лет! Возможно, потом эти связи могли бы упрочиться... возможно,
Острова даже были бы признаны седьмым Великим Уделом или получили
бы особый статус, как Юката, Святая Земля... Разумеется, старый
О'Спада все это отлично понимал и, будучи владыкой мудрым и
искушенным, намеревался выжать все выгоды из задуманного предприятия.
Вот только захотят ли светлорожденные связываться с кейтабцами?
       О'Каймор спросил об этом, и его господин хитро усмехнулся
в ответ.
       - Смотря как повести дело, тидам, смотря как предложить...
Черепаший сын вроде тебя ничего бы не добился, но я знаю, на чем
их купить! Для начала - таинственностью... тем, что поход наш,
как доносят им лазутчики, является величайшим секретом... а потом
мы отправим свои послания сразу в три Очага - в Одиссар, Коатль
и Арсолану. Или а два, подогрев третий ревностью! И каждый будет
думать: я откажусь, а другой вдруг согласится? И кто-нибудь клюнет
наверняка.
       - Ты мудр, ахау, и хитер, как сам Одисс! - О'Каймор,
склонившись, стукнулся лбом об пол. - Но если взять, к примеру,
тех же одиссарцев... Уверен ли ты, что их сагамор согласится послать
с нами наследника? Ведь у него хватает и других сыновей...
       - Уговори его.
       - Я?!
       - Да, ты! Когда закончим с новыми кораблями, отправишься
послом в Хайан. Уговори Джеданну! Уболтай, убеди его! Ведь ты, как
и я, кейтабец, а значит, тоже хитер... может, еще похитрее потомка
Одисса.
       О'Каймор, скрывая улыбку, широко развел руки в стороны и
поклонился, опять достав лбом навощенный пол.
       - Я - всего лишь недоумок... презренный сын ящерицы и
черепахи...
       Старый владыка Ро'Кавары в некотором смущении скосил глаза
на своего тидама.
       - Ну, считай, что я погорячился... Твой почтенный родитель,
верный мой слуга, не был ни ящерицей, ни черепахой... пусть пребудет 
с ним милость Коатля! А ты - ты лучший из моих мореходов, О'Каймор, ты 
- акула среди акул, кайман среди кайманов!
       Польщенный тидам стукнул лбом в пол в третий раз.
       - Я отправлюсь в Хайан, повелитель, и сделаю все, как ты
сказал, иначе можешь обить моей шкурой сигнальный барабан.
       - Но только после того, как ты сплаваешь на восток, -
О'Спада ухмыльнулся и поманил к себе тидама. - Помоги-ка встать...
Что-то я засиделся... кости ломит...
        О'Каймор подскочил, осторожно поставил своего повелителя
на ноги - веса в нем действительно было как в десятилетнем ребенке.
Но дух все еще оставался неукротимым и разум - ясным; они-то и не 
давали немощному телу шагнуть в ту смутную страну, где царил Коатль, 
Ахау Великой Пустоты.
       Держась за поясницу, старик начал прохаживаться вдоль колонн 
и легкой балюстрады, ограждавшей террасу; О'Каймор, преисполненный 
почтения, стоял и, ворочая головой туда-сюда, следил за своим господином. 
Повелитель Ро'Кавары двигался странно, как бы боком, и напоминал сейчас 
полудохлого краба, из последних сил устремившегося к воде. Но выцветшие 
глазки его смотрели пронзительно и остро.
       - Завидую я тебе, О'Каймор, - произнес он с внезапной тоской.
- Да, завидую... Ты поплывешь в неведомое и увидишь невиданное, ты 
насытишь взор свой чудесами, неизвестными в Эйпонне... паруса твои 
наполнит ветер надежды и понесет корабли к сияющему оку Арсолана... 
ты будешь пить вино от чужих лоз и есть мясо диких быков, ты будешь 
бродить в лесах, не знавших человека...
       О'Каймор хмыкнул.
       - Ты уверен в этом, ахау? Что, если на востоке лишь одно 
море, и Бескрайние Воды текут к Океану Заката, сливаясь с ним в другой 
половине мира?
       - Ну, насчет вина, мяса и безлюдных лесов я ничего не могу
сказать, но земли там есть. - Старик устремил взгляд на восход,
потом шагнул к своей циновке. - Подай-ка мне Святую Книгу... нет,
лучше держи ее сам, она слишком тяжела для моих рук...
       Откинув деревянный переплет, тидам глядел, как скрюченные
пальцы старика пролистывают Книгу Минувшего, и Книгу Повседневного,
и Книгу Мер - все три части свода кинара, что были некогда высечены
на стенах Храма Вещих Камней в Юкате и оставлены всем людям, способным 
овладеть письменностью. Последней шла Книга Тайн, написанная столь 
непонятно и мудро, что толковать ее могли лишь посвященные жрецы 
самого высокого ранга.
       О'Спада погладил кончиками пальцев страницу, где на голубом
фоне свивались в хоровод священные знаки - синие и фиолетовые, цветов
Сеннама, покровителя путников. Они выглядели словно муравьиное воинство, 
выстроившееся ровными шеренгами на столе из майясского камня.
       - Вот... - старик внимательно разглядывал пергаментный лист, 
покачивая головой. - Вот здесь, О'Каймор... Говорили мне мудрецы, что 
здесь написано о землях, лежащих к востоку и западу от Эйпонны, и о 
том, что мир наш круглый, как пальмовый орех. Удивительная вещь, но 
если Сеннам написал такое, то это правда! А значит, если плыть на 
восход, то доберешься до суши. Пройди ее и снова плыви - и ты вернешься 
к Оси Мира со стороны заката, попав либо в Арсолану и Коатль, либо к 
городам Западного Побережья, к месту, где трясется земля, либо к северным 
дикарям с желтыми лицами... Ты можешь не верить мне, О'Каймор, но вряд 
ли Сеннам хотел посмеяться над нами, рисуя эти знаки.
       О'Каймор кивнул. К Сеннаму он испытывал полное доверие;
подозрительны были лишь те мудрецы, что взялись истолковать владыке
Ро'Кавары божественное откровение. Ну что ж, он доплывет до восточной
земли и увидит ее своими глазами... или не увидит ничего, кроме соленых
вод, и это будет означать смерть. Смерть от жажды или от голода, или
смерть в пучине, если бури и морские чудища разобьют корабль.
       Старик закрыл книгу и утомленно опустился на циновку - О'Каймор, 
прижав локтем к боку тяжелый том, поддержал своего господина. Рука в 
прожилках синих вен слабо шевельнулась.
       - Я повелел заложить пять кораблей... пять кораблей с
высокими бортами и крепкой палубой... Два больших, три - поменьше...
Придумай им имена, О'Каймор - такие имена, что могут понравиться и
кейтабцам, и светлорожденным... и людям, и богам... - Голова старого
ахау утомленно склонилась на грудь, губы шепнули: - Теперь иди,
тидам. Когда отдохнешь, наведайся на верфь, присмотри за кораблями...
И начинай набирать команды... твои гребцы там не понадобятся... ищи
"чаек" и "предвестников", которые могут работать с парусами и не
боятся высоты... ищи опытных рулевых... ищи самых искусных кормчих...
таких, как хромой Челери... как Си'Хара... Ито'Гох... Ищи!
       Прошептав: "Да будет с тобой милость Шестерых!" - О'Каймор
опустил Святую Книгу рядом с циновкой. Он почитал Кино Раа не меньше,
чем Паннар-Са, а временами и больше - Морской Старик отличался
жестокостью, и кейтабцы побаивались его, тогда как Сеннам, Арсолан
и прочие боги были неизменно милостивы к людям.
       Сложив руки жестом почтения, О'Каймор поклонился и сделал уже
три или четыре шага, когда сзади раздалось:
       - Скажи, тидам, как зовут одиссарского сахема, что
выпустил кишки Эйчиду? Я слышал о Джакарре, который ведет дела с
нашими купцами, о Фарассе, главе лазутчиков, человеке с утробой
каймана, и еще об одном, чье имя не могу вспомнить... кажется, он
наком их войска... А этот, самый младший... как его?..
       О'Каймор наморщил лоб.
       - Дже... Дженнак. Его зовут Дженнак, повелитель.
       - Хорошее имя. В нем слышится посвист ветра, гуденье тетивы
и звон стеклянного сосуда...
       Владыка Ро'Кавары кивнул головой и отвернулся.

       Глава 3. День Каймана месяца Цветов. Дворец одиссарского
                сагамора близ Хайана.

       Кончился День Ясеня; промелькнули Дни Сосны и Ягуара. На
третье утро, в День Каймана, Дженнак проснулся от негромкого гула
сигнальных барабанов.
       Он лежал, не раскрывая глаз, прислушиваясь к далекому
барабанному бою и тихому дыханию Вианны; под сомкнутыми веками
плыли видения, скользили тени только что отлетевшего сна, сияли
чудесные миражи, посланные богами. На этот раз не было ничего
загадочного, ничего страшного - ни корабля под белыми парусами,
плывущего из неведомых далей, ни огненной бездны и языков пламени.
Он парил в небесах, свободный, стремительный и сильный, как сокол; 
он купался в теплом прозрачном воздухе, пронизанном солнечным светом; 
он чувствовал, что это тепло и свет надежно защищают его от холода и 
мрака Великой Пустоты, раскинувшей свои темные крылья от земных 
пределов до самых далеких звезд. Жар и холод, свет и тьма, пустота и 
звезды были над ним, подобные накидке из пестрых перьев, прикрывавшей 
спину; внизу же... О, внизу лежала Эйпонна - в торжествующем 
великолепии своих земель, прекрасная, как цветущий сад!
       В своем сновидении Дженнак мог обозреть ее из края в край,
от скованных ледяным венцом северных пределов до Холодного острова
на дальнем юге, скалистого и бесплодного, отделенного от Сеннама
неширокой извилистой полосой вод. Очертания Верхней Эйпонны были
угловатыми и резкими, словно выщербленный топор; ближе к экватору
просторный континент сужался, превращаясь в гористый перешеек, в
мост, переброшенный к южному материку, рассеченный бурным проливом
Теель-Кусам. Нижняя Эйпонна походила на мягко очерченный треугольник
с игриво загнутым острым кончиком; прибрежная линия ее шла более
плавно - тут, в отличие от северного соседа, океанские воды не
разрывали сушу голубыми клочьями огромных заливов. Оба континента
со стороны заката ограждала гигантская горная цепь; Дженнак знал,
что она протянулась с севера на юг на сотню соколиных полетов, и
теперь - пусть во сне! - мог увидеть эту каменную преграду, то
сужавшуюся, то расширявшуюся, то грозившую небу остриями обледенелых
пиков, то пластавшуюся под ним щитами плоскогорий, то разорванную
трещинами глубоких каньонов. К восходу от этой чудовищной стены
материки становились более пологими, низменными, богатыми лесами,
озерами и реками. Дженнаку, парившему в вышине, чудилось, что Север
и Юг почти поровну разделили все земные богатства: тут и там были
горы, степи и необозримые массивы зелени, тут и там струились великие
потоки - Отец Вод в Верхней Эйпонне и Матерь Вод - в Нижней. Правда,
Север мог похвастать пресным озером Тайон-точи-ка, подобными морям,
зато на Юге, кроме Матери Вод, была еще одна огромная река, что
стремилась к океану среди сеннамитской прерии.
       Неощутимым мысленным усилием он приблизился к Ринкасу, к
пространству соленых теплых вод, и застыл над их сине-зеленой
гладью подобно Сеннаму-страннику. Очертания Срединных Земель близ 
полюсов сделались туманными, размытыми, зато теперь он видел всю 
акваторию Внутреннего моря, простиравшегося меж Верхней и Нижней 
Эйпонной. Северная его часть напоминала овал, ограниченный с восхода 
двумя полуостровами, Серанной и Юкатой, и огромным островом Кайба; 
южная тоже была замкнута в кольцо земель - с запада изгибался перешеек, 
на востоке дугой тянулся архипелаг Йантол, с двух других сторон лежали 
большие кейтабские острова, Кайба, Гайяда, Йамейн, Пайэрт и побережье 
Нижней Эйпонны, принадлежавшее Арсолане и Рениге. То был центр мира, 
средоточие сокровищ, знаний и древней мудрости, завещанной богами. 
Прошло пятнадцать веков с тех пор, как Шестеро явились в Юкате; затем 
дороги их пролегли в ближайшие Уделы - Коатль, Одиссар и Арсолану. 
Трое богов остались там; трое других продолжили путь на север, в 
Мейтассу и Тайонел, и на юг, в далекий Сеннам. Но эти страны все же 
были окраиной; главное оставалось здесь, в бассейне Ринкаса и на его
берегах. Кроме Великих Уделов, здесь лежала Юката, Святая Земля,
здесь находились многочисленные княжества Перешейка, острова и колонии
кейтабцев. Жизнь бурлила в этих благодатных землях и теплых водах,
люди роились подобно муравьям, утоптанные торговые тракты соединяли
города, а весла тысяч кораблей пенили морские волны.
       Дженнак вздохнул, раскрыл глаза, и яркий мираж погас, словно
пламя задутой свечи. Он продолжал лежать неподвижно, чувствуя плечом
теплое плечо Вианны; ее дыхание щекотало шею. Далекий грохот сигнальных
барабанов словно бы сделался громче, отчетливей; почти непроизвольно
он попытался понять сообщение, но не смог. Это удивило его. Осторожно
поднявшись, Дженнак вышел в небольшой сад, к водоему рядом с его
хоганом, и прислушался.
       Нет, этого кода он не знал, хотя с восьми лет жрецы и сам
Унгир-Брен обучали его многим сигнальным системам - связь с помощью
барабанов всегда считалась самой надежной, быстрой, не зависящей 
от капризов погоды. Действительно, сокол не взовьется в небеса во
время грозы, а в сезон увядания, когда идут дожди, не передашь вести
с помощью солнечных зеркал. К тому же от Серанны до пресных вод
Тайонела и гор Коатля насчитывалось более десяти соколиных полетов,
тогда как барабаны позволяли передать сообщение за одни сутки. Правда,
небольшое - и, разумеется, без рисунков, чертежей и карт. То, что
было написано знаками или нарисовано, все же несли соколы или люди 
на запряженных быками колесницах, которые двигались почти с той же
скоростью, что и пернатые гонцы.
       Стоя у стены, увитой плющем и заросшей понизу благоухающей
юккой, над бассейном, затененным листвой огромного дуба, Дженнак
прислушивался, пытаясь уловить привычные сочетания звуков. Барабаны 
рокотали безостановочно, мерно, но он даже не мог понять, откуда
пришло послание: Хайан, одиссарская столица, близ которой находился
огромный дворец сагамора, лежала на юге Серанны, а значит, все 
сухопутные дороги, включая и путь Белых Камней, вели на север. 
Только за Большими Болотами тракты эти разветвлялись - к городам 
на побережье Бескрайних Вод, к Тайонелу, Коатлю и дальше, через 
Перешеек, к Арсолане; вдоль них, на расстоянии половины дня пути, 
стояли сигнальные вышки с барабанами.
       Отдаленный грохот внезапно оборвался, но спустя недолгое
время ответил большой барабан с одной из дворцовых башен; теперь
звуки сделались громкими, четкими и били по вискам словно выпущенные
из арбалета стрелы. Код был тем же самым, и Дженнак, подняв глаза к
безоблачному небу, пытался угадать, кто шлет это сообщение. Наверняка
не Джиллор и не Джакарра; языки, принятые в войске, в Очагах Гнева и 
Торговцев, он знал достаточно хорошо - как и все сигнальные коды, что 
были предназначены для частных посланий в пределах страны или для 
связи с другими Великими Уделами. Секретной системой, неведомой ему, 
пользовались жрецы высшего ранга; существовал еще личный код сагамора, 
но Дженнаку почему-то казалось, что ни его отец, ни старый Унгир-Брен
не имеют отношения к звукам, гремевшим сейчас в прозрачном утреннем
воздухе.
       Он сосредоточился, закрыв глаза и стараясь уйти от всего,
что не было связано с рокочущей дробью барабана. Постепенно смолк
птичий щебет, исчезло ощущение тепла от солнечных лучей, ласкавших
обнаженную спину, стих налетевший с Ринкаса ветерок, и под веками
Дженнака черным шелковым занавесом простерлась Великая Пустота.
Сейчас он не видел, не чувствовал и не слышал ничего, кроме
назойливого грохота била, плясавшего по туго натянутой коже; звуки
постепенно сливались, превращаясь в странную мелодию - не то шум
волн, ударявших о скалы, не то завывание бури в горных ущельях
или шелест листвы, колеблемой ветром. Бум-бум-бум... бум...
бум-бум... бум... ум-уммм... бу-бу-бууу... ууу... ууу... буушшш...
шшш... шшш... Наконец грохот стих, отдаваясь в голове Дженнака
лишь отдаленным невнятным шипением, черная завеса, обволакивающая
сознание, уплотнилась, и он почувствовал, что должен прорвать ее.
Унгир-Брен называл этот момент нырком; проникнув сквозь тьму подобно
ныряльщику, что опускается на морское дно, вошедший в транс мог
узреть  н е ч т о... Разумеется, не камни, не водоросли, не ракушки
и рыб; за черным пологом мрака жили сны и видения, насылаемые
богами.
       Безмолвно воззвав к Коатлю, владыке Великой Пустоты,
Дженнак ринулся в темноту, пронизав ее словно тоненький лучик света.
Черный занавес дрогнул и разорвался, оставив привычное ощущение
холода; шипящий отзвук выводимой барабаном мелодии окончательно стих,
и теперь перед Дженнаком на мерцающем пурпурном фоне маячило чье-то
лицо. Лик этот выглядел чудовищно огромным, будто гора, а сам он
вдруг сделался крошечной мошкой, что вилась у гигантских губ - за
ними, словно жерло вулкана, разверзалась необъятная глотка, в которой
потоком раскаленной лавы колыхался язык.
       С усилием он отступил назад, пытаясь обозреть физиономию
гиганта, приобретавшую все более знакомые черты. Толстые, слегка
отвислые щеки, полные губы, искривленные в хитрой усмешке, зеленоватые
зрачки, нос с раздувающимися ноздрями, густые брови, подобные двум
черным гусеницам... Фарасса! Пурпурное зарево придавало его коже цвет
пламени, огненные блики играли в темных волосах, перехваченных широкой
повязкой. Над ней трепетали белые соколиные перья, сколотые серебряным
полумесяцем - знаком наследника.
       Вдруг этот полумесяц начал округляться, наплывать на Дженнака,
превращаясь в еще одно знакомое лицо - очень знакомое. Виа, чакчан!
Лоб, щеки и губы девушки казались отчеканенными из серебра, бледными,
лишенными красок жизни; глаза ее были закрыты, а краешек рта алел
капелькой крови.
       Дженнак отпрянул; тьма раскололась за его спиной, поглотила
крохотную мошку, окутала на миг непроницаемым покрывалом, укрыв от
пронзительного взгляда великана. Затем он почувствовал ледяное
дыхание Чак Мооль, в ушах раздался монотонный шорох, вскоре распавшийся
на звуки - мелодичные трели птиц, шмелиное жужжанье, шелест листвы,
негромкий перезвон и стук, долетавший со стороны трапезной. Привычные
песнопения, которыми огромный дворец, распластавший свои стены и башни
на морском берегу, приветствовал утро... Но барабан на сигнальной
вышке уже молчал.
       Замерев, Дженнак прислушивался несколько мгновений, стараясь
дышать размеренно и глубоко - так, как учил старый аххаль. Потом
ноздри его затрепетали: среди цветочных ароматов и благоухания юкки
он уловил медвяный запах, такой знакомый и сладкий, что щемило сердце.
Он обернулся: в трех шагах от него стояла Вианна, живая и прелестная;
стояла, прижимая к груди широкий белый шилак.
       - Я... я подумала, что ты захочешь одеться... - девушка
шагнула к нему, и мягкий паутинный шелк окутал плечи Дженнака. -
Барабаны разбудили меня, - сказала она, с мимолетной неодобрительной
гримаской бросив взгляд на вершину сигнальной башни. - Разве можно
устраивать такой грохот ранним утром...
       Окаменелая недвижность транса покидала Дженнака; кровь быстрей
струилась по жилам, солнечный жар опалял кожу, от свежего благовонного
воздуха Серанны слегка кружилась голова. Он привлек к себе девушку,
провел пальцем по ложбинке меж нагих грудей, ощущая их трепет. Волосы
ее были черными и блестящими, шея стройнее пальмы, груди прекрасней чаш 
из овальных розовых раковин, глаза подобны темным агатам; лицо ее было 
солнцем, живот - луной, лоно - любовью...
       Усилием воли Дженнак прогнал пригрезившееся ему видение -
бледное лицо, сомкнутые веки, капля крови на помертвевших губах...
Затем наклонился к Виа и шепнул:
       - Уже не раннее утро, моя чакчан, ленивая пчелка... На свече
догорает второе кольцо. Ты слишком долго спишь!
       Она зарделась.
       - Нет, о нет! Я совсем не ленивая, хотя и встаю поздно. Но
ведь ночью ты не даешь мне спать...
       Эти слова прозвучали так жалобно, что Дженнак расхохотался.
Что поделаешь, подумал он, человек слаб, и объятия женщины влекут
его больше, чем сны - даже вещие сновидения, в которых боги дозволяют
ему парить над миром. Недаром же говорится: поз любви впятеро больше,
чем поз молитвы! И сказано еще: возлегший на шелка наслаждений
неподвластен Мейтассе. В самом деле, стоит коснуться губ Вианны,
как забываешь о времени и мрачных предчувствиях, и грядущее мнится
прекрасным, как цветок орхидеи!
       Он тут же проверил это, поцеловав ее раз, другой, третий...
Все было верно: в сладкий миг, когда губы их сливались точно две
дождевые капли, мысли о великом боге Судьбы и всемогущего Времени
не тревожили Дженнака; он даже позабыл о Фарассе, явившемся ему
в видениях, о хитрой ухмылке брата, о багровом челе, увенчанном
белыми перьями, и бледных губах Вианны с капелькой крови.
       Девушка легонько оттолкнула его; слишком хорошо она знала,
чем обычно кончаются эти объятия и поцелуи. Не то чтобы она была
против, но теперь ее мужчина стал наследником, обремененным множеством
важных дел; день его принадлежал стране и сагамору, ей же хватало
ночи. Вполне хватало - ее возлюбленный был молод и так силен!
       И благороден... Он по-прежнему любил ее, девушку ротодайна,
хотя мог бы разделить ложе с прекраснейшей из светлорожденных...
например, с той, в чьих жилах текла кровь светлого Арсолана...
Странно, но мысль эта совсем не тревожила Виа; размышляя о будущем,
она боялась совсем другого, неизбежного. И хотя будущее скрывал
мрак неизвестности, и лишь провидцу Мейтассе было ведомо, принесет
ли оно радость или горе, долгую жизнь или скорую смерть, о грядущих
своих печалях Вианна раздумывала уже не первый день. Правда, она
старалась выкинуть такие мысли из головы, повторяя себе, что счастлива
и сейчас желает лишь одного - не расставаться со своим любимым ни на
один день. Вернее, ни на одну ночь, ибо дни его...
       Подумав о томительном одиночестве этих дней, она с робкой
надеждой спросила:
       - Хочешь, я расстелю циновку для трапез тут, в тени дуба?
Ты будешь есть, мой Джен, а я стану служить тебе...
       Дженнак покачал головой. Последнее время он вместе с Грхабом
с утра до вечера оставался в воинском лагере, лежавшем на равнине, 
за маисовыми полями и пальмовыми рощами, в двадцати полетах стрелы
от дворцовых стен. Вроде бы недолгий путь; но, преодолев его, он
попадал в иную вселенную, в мир мужчин с жесткими, как кремень сердцами,
где не было места ни вещим снам, ни поучительным беседам, ни раздумьям.
Вместо уютного хогана, убранного мягкими коврами, там высились плетеные
из тростника хижины; там буйная и щедрая зелень Серанны сменялась
пожухлой вытоптанной травой; там пахло не цветами и юным женским
телом, а потом, кожей и металлом. Там дымились горны, стучали молоты, 
натужно скрипели жернова, ревели обозные быки, гремело железо; там 
стрелки пускали стрелы, копьеносцы, вздымая пыль, строились в плотные 
шеренги, иные же  солдаты метали двузубые копья и топоры в бревна, 
вкопанным торчком; там повсюду маршировали отряды бойцов из Очага 
Гнева, воины в тяжелых панцирях, и хмурые их тарколы, отбивая шаг 
ударами клинков о щиты, ревели и рявкали, словно взбесившиеся медведи. 
Воистину язык их не походил на одиссарский, ибо не было в нем слов о 
доброте, любви и смирении перед богами; правда, они поминали долг и 
честь, но лязг оружия заглушал возвышенное, оставляя на слуху иное: 
ублюдки, волчья моча, падаль... Джиллор, усмехаясь, пояснял, что так 
и надо: тяжело солдату убить человека, не ожесточившись сердцем, 
ожесточение же требует других слов, чем те, что звучат в чертогах 
сагамора и под высокими сводами храмов. Вспоминая свой поединок с 
Эйчидом, Дженнак думал, что брат его прав - ненависть для воина то 
же самое, что стрела для арбалетчика.
       Слова, слова...  Слова любви и гнева, горя и радости; слова,
обозначавшие все, чем богат мир... Они слетелись в Серанну из разных 
краев будто гигантская стая птиц, пришли вместе с людьми и богами... 
Все Пять Племен обитали в Серанне с эпохи Пришествия Оримби Мооль, 
однако самыми древними насельниками этой земли являлись сесинаба. 
Хашинда, звавшиеся некогда народом аш-хаши, приплыли из Юкаты и 
принесли с собой майясские и атлийские слова; прародители ротодайна 
пришли с севера, от границ Тайонела, кентиога - с западных равнин, 
с рубежей Мейтассы, а шилукчу до сих пор живут на морском побережье, 
к востоку от устья Отца Вод, и их слова перемешались с полузабытым 
языком аш-хаши. А названия Великих Очагов и многие людские имена, как 
утверждают мудрые аххали, придуманы богами, и нет в Эйпонне других 
слов, похожих на эти - Дженнак, Джеданна, Одисс, Арсолан... Все 
слилось за долгие века, соединилось, и вряд ли таркол, поносивший 
своих солдат, знал, откуда пришло то или иное слово.
       Обычно такие размышления охватывали Дженнака, когда быстрые
сеннамитские быки мчали его колесницу к воинскому стану. Но, подъезжая
к лагерю, он начинал думать о другом, не столь отвлеченном, как
древние странствия Пяти Племен и их смешавшие языки, кои Серанна
переплавила в единое и понятное всякому наречие. Он думал о тасситах
и предстоявшем ему походе, о своем полутысячном воинстве и бравом
санрате Квамме, начальствовавшем над отрядом, о крепости в далеких
горах Чультун и, конечно, о разлуке с Вианной. Последняя мысль 
отдавала горечью и, стараясь заглушить ее, Дженнак принимался 
разглядывать изгородь из колючих кактусов, огромные бараки, в 
которых жили воины, площадки, над коими сотни ног вздымали густую 
пыль. Смотрел он и на ремесленные поселения, располагавшиеся с 
двух сторон лагеря. Искусство кузнецов было пламенно-жарким; над 
их мастерскими парил черный дым, а внутри ярился огонь и грохотали 
молоты, придавая брускам железа форму слегка изогнутых клинков, 
боевых браслетов, лезвий секир, наконечников копий и острых тонких 
шипов, которые метали арбалетчики. Здесь же дымились гончарные печи 
для обжига глиняных сосудов, предназначавшихся для хранения пива, 
солдатского напитка, и масла, получаемого из семян огромного цветка, 
Ока Арсолана; в других печах, поменьше, вытапливали жир тапира - он
спасал оружие от ржавчины, кожу - от сырости, а людские тела - от 
гнуса, водившегося в Дельте Отца Вод в неисчислимом количестве.
       В другом ремесленном поселении над крышами хижин не вился 
темный дым и оттуда не доносилось ни грохота, ни лязга, одни лишь 
пронзительно-едкие запахи и ароматы. Это не удивляло Дженнака; он 
знал, что там, под присмотром знающих жрецов, размягчали в едкой 
жидкости щитки больших черепах, выстукивали их деревянными молотками, 
подгоняя под размер доспеха, потом погружали в смесь растительных 
соков, так упрочнявший кость, кожу и дерево, что стальной клинок не 
мог справиться с ними. Тут готовили яд тотоаче, снадобье, разъедающее 
камень и железо, способное убить человека крохотной каплей. Ни один 
из Великих Очагов не применял яд в бою, считая это нарушением Кодекса 
Чести; и в Одиссаре тотоаче использовали не для войны, а для травления 
узоров на металле.
       Наконец тут, в тщательно охраняемых хижинах, изготовляли
малые луки для арбалетов: крутили стержни из смолы дерева Белых Слез, 
пропитывали их снадобьями, окуривали дымом. Такой стержень нельзя было 
согнуть руками, но он обладал одним волшебным свойством - стоило сильно 
потереть его шерстью, как твердость на мгновение сменялась упругостью, и 
стрелок успевал натянуть тетиву и заложить стрелу. Это делало одиссарский 
арбалет куда более грозным оружием, чем громоздкие и тяжелые самострелы 
с воротом; ворот заменяла шерстяная перчатка, и по скорости стрельбы 
арбалетчик почти не уступал обычному лучнику. Но лук, конечно, не мог 
сравниться с арбалетом - выпущенные из него стальные шипы летели вдвое
дальше стрел и не теряли убойной силы на расстоянии пятисот шагов.
       Шум и грохот, скрежет и лязг, крики и резкие слова команды,
алые перья над шлемами, блеск оружия, дым и пыль, запах едких снадобий,
вонь замоченных в чанах кож... Все это так же резко отличалось от
тишины и благолепия дворца, как отличается труд оружейников от изящного
искусства плетения ковров. Однако Дженнак всякий раз с удовольствием 
окунался в эту лагерную суету, ел и пил с Кваммой, командиром своей 
санры, орудовал копьем и мечом, убеждаясь, что он сильней и искусней 
тех, кто пять или десять лет глотал пыль на дорогах, лез на каменные 
стены прибрежных крепостей или рубился с пехотой Коатля и всадниками 
Мейтассы. Джиллор расщедрился для брата на пять сотен ветеранов, с 
которыми прежде ходил воевать торговые города на берегу Бескрайних Вод; 
в отряде этом были рослые и крепкие парни, по большей части хашинда и 
ротодайна, отличные копейщики и стрелки, скорые на подьем, тяжелые на 
руку. Костяных доспехов им не полагалось, и Дженнак, не желая выделяться, 
тоже сменил панцирь на безрукавку из кожи тапира.
       О, то была настоящая одежда мужчин, грубая, прочная,
основательная, ничем не походившая на тонкий шелк, который Вианна
сейчас набросила ему на шею! Но воину не пристало рядиться в шелка...
С виноватой улыбкой сняв белоснежный шилак, Дженнак окутал им свою
возлюбленную и подтолкнул к арке, что вела в их хоган и опочивальню.
       - Иди, Виа, иди, моя чакчан... Грхаб, наверно, уже ждет меня.
Я поем в лагере.
       Она покорно кивнула и, сделав несколько шагов, оперлась
плечом о резную колонну при входе; ладони ее гладили белый шелк,
глаза казались Дженнаку исполненными печали. Сердце его сжалось.
Он не променял бы эту девушку на женщин всех благородных Домов
Эйпонны - даже мысль об этом была кощунством!
       - Скоро ты покинешь меня, мой зеленоглазый... - шепнула
она. - Ты уплывешь к Отцу Вод, уйдешь в Фирату, потом - в степь,
чтобы сразиться с тасситами... Я не увижу тебя... долго не увижу...
       - Но я вернусь, Виа, - тихо произнес Дженнак. - Я вернусь,
и больше мы не расстанемся, мой ночной цветок. Клянусь оком Арсолана!
       - Камень истины тяжел, паутина лжи легка... Ты сам не веришь
в то, что сказал, любимый! Ты - наследник сагамора... ты будешь 
странствовать и сражаться, ты оставишь следы свои в пыли многих 
дорог... Ты не можешь держаться за бахрому моего шилака! Разве не 
так?
       - Так, - он склонил голову, в очередной раз напомнив себе,
что Вианна - не из тех женщин, которых можно успокоить пустыми
словами. Она казалась нежной, мягкой и податливой, но было это не
признаком слабости, а знамением любви; и она не строила никаких
иллюзий насчет их будущего.
       Вздохнув, Дженнак направился в опочивальню, раскрыл сундук,
где хранились его доспехи, и начал облачаться. Вианна не пыталась
ему помочь; комкая белый шелк на груди, она следила за ним
погрустневшими глазами.
       - Ты права, мой ночной цветок, - произнес он не оборачиваясь.
- Да, ты права: не часто мы будем видеть друг друга. Я - наследник, 
и я должен делать то, что велят мой отец, моя сетанна и Кодекс Чести.
Нам предстоит нелегкая жизнь и долгие разлуки, но что поделаешь! Перо
попугая красивее и мягче гранитного валуна, но крепости все же строят
из камней...
       - И тебе придется строить их десять лет, и двадцать, и
тридцать, а потом лицо мое избороздят морщины и кожа станет шершавой,
как точильный камень... Ты - светлорожденный, ты навсегда останешься
молодым, но меня капля светлой крови не спасет от старости.
       Дженнак затегнул на талии пояс из стальных пластин и повернулся
к девушке.
       - Если бы я мог, я отдал бы тебе половину своей крови, Виа...
       Она отчаянно замотала головой, и белый шилак распахнулся;
концы его, украшенные кисточками из перьев, летали у колен Вианны
словно две пушистые птицы. "Если бы я мог, - подумал Дженнак, - я
отдал бы тебе всю свою кровь!"
       - Нет, мой любимый, нет! У каждого дерева своя тень, у каждого
человека своя судьба... И я не жалею, что связана с родом Одисса не
прочной цепью, а шелковой паутинкой... Я хочу лишь одного: не покидать 
тебя! Быть с тобой! Повсюду и везде! Пока тело мое цветет и достойно 
любви!
       Она повела плечами, и шилак соскользнул, улегшись на полу
хлопьями белой пены. Она стояла перед Дженнаком нагая, юная, манящая,
окутанная лишь покрывалом темных локонов; но завеса эта была тоньше
паутинного шелка и не скрывала ничего. Он замер, очарованный и
восхищенный.
       Гибкие руки Вианны протянулись к нему в жесте мольбы.
       - Возьми меня в Фирату, мой зеленоглазый! Ты владыка над 
людьми, и никто не подымет голос против твоего желания... Возьми меня 
с собой! Подумай - кто шепнет тебе слова любви? Кто будет стеречь твой 
сон? Кто исцелит твои раны? Кто убережет от предательства?
       Багровое лицо Фарассы, отзвук недавнего видения, всплыло
перед Дженнаком, и он почувствовал озноб. Предательство... Случайно
ли сорвалось это слово с губ Вианны? Или оно было таким же знамением
судьбы, загадочным и неясным, как фантом, представший ему под грохот
барабанов? Какую весть они принесли? Откуда? И что ответил Фарасса?
И почему лик его - в том видении! - был увенчан белыми перьями,
символом власти? От того ли, что он домогался ее? Или получил?..
       Привычным жестом пальцы Дженнака коснулись виска. Ахау,
Одисс, прародитель! Не ты ли предупреждаешь об опасности? Или вещий
Мейтасса подсказывает что-то? Что-то важное о нем, Вианне и Фарассе? 
Но почему голос Провидца звучит так смутно? Или он не умеет говорить 
иначе?
       Тревожный взгляд Вианны вернул его к реальности. Он подумал
о сказанном ею, взвесил эти слова и признал их справедливость.
Верно говорится: изумруд зелен, рубин ал, и этого не изменить даже
богам! Изумруд и рубин... Любовь объединяла их, время же разъединяло:
для каждого оно текло по-разному, хотя отсчитывающие его капли воды
в атлийском Храме Мер падали с неизменным постоянством. Что случится
через двадцать лет? Сам он, подобно Джиллору, только-только вступит
в возраст зрелости, для Вианны же начнется пора увядания...
       И было кое-что еще, другая причина, по которой Дженнак не
мог отказать в ее просьбе. Чолла, арсоланка... Он рассказал о ней
Вианне - правда, как о намерении, которое осуществится лишь в далеком
будущем, но его подруга только улыбнулась. Видно, весть эта ее не
взволновала, и он с облегчением понял, что для Вианны важна была
суть, а не форма. Суть же оставалась прежней: лишь ее руки стелили
шелка любви для Дженнака.
       Взять ее в Фирату? Почему бы и нет? Разве он не владыка
над людьми? И кто, в самом деле, будет стеречь его сон, врачевать
полученные в бою раны, кто убережет от предательства? Грхаб?
Возможно, возможно... Но Грхаб не умеет шептать нежных слов.
       Дженнак перебросил через плечо перевязь с тайонельским
клинком, одним из тех, что были взяты в бою с Эйчидом, и надел на
голову легкий кожаный шлем. Вианна следила за ним широко раскрытыми
глазами, губы ее беззвучно шевелились, будто повторяя: ты возьмешь
меня?.. ты возьмешь меня с собой?..
       - Сегодня я проведу в лагере весь день и вернусь поздно,
- сказал Дженнак. - Но я кое-что привезу тебе... маленький подарок,
одежду, в которой ты будешь выглядеть не такой соблазнительной. -
Не обращая внимания на ее протестующий жест, он закончил: - Тебе
придется привыкнуть к ней, милая. Видишь ли, по валам Фираты нельзя
разгуливать босиком, без сапог и кожаного доспеха.

                         *     *    *

       "Этот пестрый керравао стоит заплаченных денег," - 
подумал Фарасса, разглядывая гордо выступавшую птицу. Крупный 
самец, жилистый, с изогнутым клювом; его увенчанная пурпурным 
гребнем голова дотягивалась до плеча рослого мужчины, да и весил 
он немногим меньше. Иногда керравао останавливался, грозно поводил
маленькими сверкающими глазками и начинал швырять когтистыми лапами
песок. Перья его были длинными и пушистыми, пышный хвост воинственно
поднят кверху. Фарасса с удовольствием оглядел его: сразу видно
настоящего бойца!
       Он повернулся к двум мужчинам, стоявшим рядом и тоже
посматривавшим на пестрого. Один, в кожаном балахоне и сандалиях
с толстыми ремнями, защищавшими ноги от клювастых задиристых птиц,
был смотрителем дворцового птичника; второй, в таком же одеянии,
из-под которого выглядывала серая полотняная ткань туники, осанкой
походил на воина. Острый пристальный взгляд и характерная мозоль
на правом плече от арбалетного приклада выдавали стрелка, однако 
последнюю из этих примет заметить под накидкой было нелегко.
       Фарасса, ткнув смотрителя в грудь увесистым кулаком,
кивнул на пестрого.
       - Этот ублюдок обошелся мне в пятьдесят чейни. Выглядит
неплохо, но каков на деле, а? Как тебе кажется, Лодда? Найдешь ему
подходящую пару?
       - А чего искать, милостивый господин? - смотритель почтительно
сложил ладони перед грудью. - Выпущу Коричневого... Клянусь мощью
Тайонела, Коричневый ему не уступит!
       Густые брови Фарассы насмешливо приподнялись.
       - Ставишь кувшин вина?
       - Слишком много для бедного человека. - Лодда поскреб в 
затылке и с опаской покосился на главу Очага Барабанщиков. - Тыкву 
с пивом, если господин не против.
       - Не против. - Фарасса сильным толчком направил смотрителя
к навесу, под которым виднелись длинные ряды клеток. - Давай, отродье 
каймана, выпусти своего Коричневого, потешь меня!
       Сегодня он находился в отличном расположении духа, причем
с самого утра, что являлось редкостью. Но и хорошие новости поступают
не каждый день! Еще не прошло и полутора колец времени, как сигнальные
барабаны принесли весть с западного рубежа: тасситы острят стрелы и 
топоры, и собралось их уже словно муравьев на падали. Столько точно, 
лазутчик не знал, но вполне достаточно, чтобы сравнять с землей все 
пограничные крепости. Донесение пришло от одного из лучших и надежнейших
шпионов Фарассы, промышлявшего сейчас в степи охотой на диких быков;
человек этот, испытанный неоднократно в странах юга и севера, был
достоин полного доверия, и то, что на сей раз он использовал секретный 
код, говорило о многом. Сведения предназначались только для ушей второго 
сына сагамора! Фарасса так это и расценил. Направив ответ, в котором 
лазутчику предписывалось сообщать новости каждые три дня, он лично 
изготовил для Джиллора рукописную копию донесения. Тот, разумеется, 
слышал грохот барабанов поутру... Что ж, теперь он узнает, что 
пожирателей грязи всего тысячи три, не больше - как и было сказано 
на совете.
       Смакуя первую чашу крепкого вина, Фарасса размышлял над
тем, что сделает братец, когда на малое его войско навалится целая
орда тасситов. Сегодня их как муравьев на падали, но когда Джиллор
достигнет Соколиных гор, их может оказаться больше, много больше!
Впрочем, даже той шайки пожирателей грязи, что подбиралась сейчас
к западным рубежам, хватит, чтобы разделаться за пару дней с Фиратой,
с ее гарнизоном, с отрядом, который поведет наследник, и с самим
наследником... По крайней мере, думал глава глашатаев, у него есть
шанс либо похоронить младшего из сыновей Дираллы, либо ославить
его неудачником и трусом; надеяться на большее - значит, искушать
Провидца Мейтассу.
       Однако, будучи человеком предусмотрительным, он все же назначил
встречу Орри Стрелку. Собственно говоря, этот хмурый таркол-кентиога
являлся не столько стрелком, сколько отстрельщиком, причем на редкость
удачливым; за семь лет тайной службы Фарассе он прикончил девятерых,
не вызвав подозрений. Ноги у него были быстрые, глаз - острый, рука
- твердая, но легкая; он мог при свете луны всадить из самострела
смертоносный шип в серебряный чейни с двухсот шагов - вполне достаточное
расстояние, чтобы потом скрыться, растаяв, как тень в ночи. Фарасса
весьма дорожил этим умельцем, но, подобно расчетливому купцу,
собирался с выгодой обменять меньшее на большее. Но жаль, жаль терять
Орри... тем более, что в своем легальном ранге таркола тот был на
отличном счету. Похоже, его знал сам Джиллор, иначе как бы Орри
удалось попасть в передовой отряд, куда отбирали лучших из лучших?
       Не иначе, сам бог Судьбы шепнул Джиллору насчет этого Орри, 
очень своевременно шепнул! Хмыкнув, Фарасса покосился на стрелка,
который с каменной физиономией разглядывал пестрого керравао. Будет
тебе работа, ублюдок, будет! Скорее всего, будет... почти наверняка...
в самый последний раз... Он подумал о том, что слишком хорошо знает
младшего сына Дираллы, чтобы ошибиться. Нет, ошибка исключена! Этот
слизняк ест из руки своей наложницы и сделает все, о чем та ни 
попросит... Слишком коротка его тень, чтобы тягаться с ним, с
Фарассой! А может стать и еще короче! 
       Лодда вывел из сарая с клетками крупного самца с
оранжевым гребнем и коричневатым оперением - чему, вероятно,
керравао и был обязан своей кличкой. Голову птицы закрывал плотный
кожаный колпачок, и она шла покорно, направляемая шестом с петлей;
но пестрый, завидев соперника, взволновался и издал низкий горловой
звук. Смотритель сдернул с Коричневого колпак и петлю, затем быстро
перескочил через изгородь, что шла вокруг боевой арены - он был
человеком опытным и не рвался проверить прочность своих сандалий
под клювами разъяренных керравао. Фарасса повелительно помахал ему
рукой.
       - Стой, где стоишь, птичий потрох! Если они начнут забивать
друг друга - растаскивай! Но если пестрый будет побеждать, близко
не подходи!
       Лодда, как и Орри Стрелок, тоже являлся его человеком, но
Фарасса полагал, что смотрителю совсем ни к чему слушать лишнее.
Меньше узнаешь, дольше проживешь!
       Повернувшись, он окинул взглядом огромный хозяйственный
двор, примыкавший с запада, со стороны равнины, к стене дворца.
В нарушение традиций строительного искусства, обитель одиссарского
сагамора стоял не на земляной или каменной насыпи, а прямо среди скал, 
темных, бурых и красноватых, торчавших за широкой полосой прибрежных 
песков. Почва здесь была не болотистой, как во многих местах Серанны, 
а твердой; утесы окружали неровным овалом обширное пространство длиной 
в три полета стрелы и шириной в полтысячи шагов. Здесь, на прочном 
каменном ложе, и возвели сотни лет назад первый дворец. Затем выдолбили 
бассейны, разбили сады и площадки для игры в мяч и прочих развлечений, 
проложили канал от реки Хайи, по берегам которой располагалась столица 
Хайян, воздвигли стены меж скалами, полностью огородив и защитив жилище 
сагамора; к нему, с течением столетий, были пристроены хоганы жен, 
сыновей и дочерей, приемные и гостевые покои, роскошные чертоги для 
празднеств, уютные дворики с водоемами, трапезные, кладовые и кухни. 
Вокруг встали башни; самая высокая и древняя из них выходила на 
побережье, и с вершины ее Ахау Юга встречали рассвет. Неподалеку 
высился квадратный фасад Храма Записей, а прочими стенами и кровлей 
святилища служили скалы, ибо находился он в глубоких и сухих пещерах,
пригодных для хранения бумаг, пергаментов, шелковых свитков и
всевозможных древностей, заботливо собираемых жрецами.
       Но все эти постройки существовали уже в незапамятные
времена, а хозяйственный двор был разбит полтора столетия назад 
стараниями ахау Гиратты, отца Джеданны. Он был весьма обширен и
окружен высокими кипарисами, кроны которых тянулись к небесам,
напоминая огромные зеленые свечи. У самой дворцовой стены, слева и 
справа от сигнальной башни, что выступала во двор массивным гранитным 
надолбом, располагались стойла для ездовых быков и сараи для колесниц 
под тростниковыми крышами; с обеих концов этой шеренги прочных 
бревенчатых сооружений были ворота, сейчас распахнутые настежь. Дальше, 
под прямым углом к стене, тянулись псарни, птичники, большие клетки на 
высоких подпорках, в которых держали посыльных соколов, клетки поменьше 
- для попугаев, колибри, голубей и певчих птиц, склады, разные хижины и 
пристройки, в которых жила челядь. Было здесь и несколько низких длинных 
каменных строений с проемами, забранными частой решеткой - зверинец 
сагамора; от них тянуло едкими запахами и, время от времени, оттуда 
доносился басистый медвежий рев, рык ягуара или пронзительный вопль 
лесной кошки. Пернатые и четвероногие обитатели двора реагировали на 
эти звуки с редкостным равнодушием - видно, привыкли.
       Большой навес птичника с круглой, засыпанной песком ареной,
находился в самом углу двора, за сараями, в которых держали уток, 
гусей, откормленных голубей и тех же керравао, но предназначенных
не для ристалища, а на жаркое. У этих строений, а также у псарни и 
бычьих стойл суетилось множество народа - в основном, люди из Очагов 
Служителей и Погонщиков, - но к Фарассе никто не приближался и на 
полсотни шагов. Его не любили и боялись; три поколения слуг, обитавших 
в огромном дворце близ Хайана, были знакомы с тяжелой рукой и злобным 
нравом второго сына сагамора. Ведали они и о том, что у него немало 
чутких ушей и всевидящих глаз, как и положено главе лазутчиков. 
Фарасса, однако, мнением дворцовой челяди не интересовался.
       Где умный человек прячет перо? - думал он, разглядывая
всех этих ничтожных людишек, и сам себе отвечал: в хвосте попугая,
в ярком ковре, в плетеной накидке... Вот он стоит у всех на виду
- перо среди многих перьев! - и никто не догадается, чем он занят.
Никто! Можно поставить монету из меди против золотого диска Арсоланы! 
Всякий из этих недоумков скажет: светлорожденный развлекался схваткой 
керравао... Кто-то, может, и припомнит, что при нем была пара 
служителей... Вот и все!
       На арене две огромные птицы, распушив хвосты и потряхивая
свисавшими с сизых голых шей складками кожи, кружили друг около друга;
гребни их наливались кровью, когтистые лапы терзали песок. Фарасса,
вновь повернувшись к ристалищу, следил за ними не без интереса. Сейчас
оба бойца исполняли ритуальный танец, принимая на свой птичий манер
все надлежащие позы киншу: внимания, решения, угрозы, готовности
к битве. Выглядело это весьма занимательно.
       - Ты, падаль, все так же хорошо владеешь арбалетом? - произнес
Фарасса, не поворачиваясь к стрелку.
       - Светлорожденный знает, - буркнул тот; подобно большинству
кентиога, он был неразговорчив.
       - И глаз у тебя острый, как и раньше?
       Орри только хмыкнул, поплотнее запахиваясь в свою накидку;
видно, на глаза он пожаловаться не мог.
       - Ну, тогда для тебя кое-что найдется, - Фарасса облокотился
на верхний брус изгороди. - Одно дельце... такое же, как прежние.
       Кажется, керравао с оранжевым гребнем решил, что хватит
танцев; обряд исполнен, можно выяснять отношения. Распустив крылья
и задрав хвост, он прыгнул на пестрого, но тот ловко увернулся, и
противник с негодующим курлыканьем пролетел мимо. Пестрый пнул его
лапой в бок - не причинив, впрочем, особого вреда - и торжествующе
взметнул пунцовый гребень. Сейчас этот мясистый нарост походил на
яркий красный цветок из садов сагамора - тот был таким же плотным,
большим, с резными краями и фестонами. Редкое растение, подумал
Фарасса, припоминая, что доставили его из дебрей Р'Рарды, прямо
с берегов Матери Вод.
       - Я слышал, ты отправляешься на запад вместе с родичем моим
Дженнаком, - произнес он, соизволив скосить глаз на стрелка. - Так 
вот, приглядывай за ним получше - там, в Фирате...
       Орри резко дернул головой. Его хмурое смуглое лицо потемнело
еще больше от прилившей к щекам крови, рот нерешительно приоткрылся.
Наконец, стараясь не встречаться взглядом с Фарассой, он выдавил:
       - Прости, высокородный! Твой брат... он... Я не могу послать
в него стрелу!
       Фарасса словно не слышал.
       - Будешь приглядывать за Дженнаком, - повторил он, -
особенно же за теми, кто его окружает. Кто толчется рядом. Понял?
       - Кто толчется рядом... - пальцы Орри шевельнулись, словно
он, огладив шерстяной рукавицей лук, уже натягивал тетиву своего 
самострела. - Кто толчется рядом... Ну, этих можно.
       - Можно? - Фарасса, коснувшись ладонью внезапно побагровевшей 
щеки, уставился на стрелка. - Ты, пес, сын пса, начал думать...
начал разбирать, кого можно, а кого нельзя! - Протянув огромную руку,
он стиснул плечо Орри точно клещами. - Значит, тех двух санратов,
которым ты вышиб мозги, было можно? И купца, что торговал камнями...
и того любопытного жреца... и третьего из вождей ротодайна, поймавшего 
стрелу прямо в печень? Их было можно? - брови его сошлись на переносице, 
словно две грозовые тучи. - А братца Дженнака, выходит, нельзя?
       Орри был крупным мужчиной, но Фарасса нависал над ним подобно 
скале, готовой обрушиться на хрупкую лачугу из пальмовых листьев. Кусая 
губы от боли, стрелок пробормотал:
       - Во имя Шестерых, ир'т-шочи-та-балам... - Он почтил Фарассу
древним титулом, пришедшим из страны майя - ягуар, увенчанный пышными 
перьями. - Во имя Шестерых, великий господин! Наследник Дженнак - твой 
светлорожденный родич... убить его - все равно что убить тебя... или 
самого ахау...
       Фарасса неожиданно успокоился, вспомнив, что с этим Орри
Стрелком скоро будет покончено.
       - Ты прав, утроба каймана! - рявкнул он. - Простолюдин не
должен поднимать руку на человека светлой крови, иначе он будет
проклят и отправится к Коатлю дорогой страданий...  Мы сами сведем
счеты друг с другом! - Он легонько встряхнул стрелка. - Но разве я
велел тебе, Орри, убить Дженнака, моего родича? Ну, скажи-ка, тупая 
башка, я велел тебе сделать это?
       - Нет, господин...
       - А что я велел? Повтори!
       - Приглядывать...
       - Вот! За кем особенно?
       - За теми, кто будет рядом с ним.
       - Хорошо, что ты это запомнил, Орри Стрелок.
       Два керравао на арене бились насмерть, яростно мотая
окровавленными гребнями. У пестрого был вырван клок перьев из хвоста
и повреждено крыло, коричневый заметно припадал на левую лапу. Лодда,
размахивая шестом, подбадривал птиц резкими вскриками; лицо его
покраснело от возбуждения, накидка из толстой бычьей кожи была
отброшена за спину. Вдруг пестрый самец подскочил вверх на два локтя
и вцепился когтями в грудь противника. Коричневый успел долбануть
его клювом в шею, потом обе разъяренные птицы рухнули на песок.
       Фарасса выпустил плечо арбалетчика и метко сплюнул в груду
дергавшихся пестрых и бурых перьев.
       - Рядом с моим родичем, досточтимым Дженнаком, всегда будет
несколько человек, - многозначительно сказал он. - Особо близких!
- Фарасса поднял толстый палец. - Вот об одном из них тебе и надо
позаботиться. Догадываешься, о ком?
       Орри сунул руку под плащ, помассировал мышцы.
       - Санрат Квамма?
       - Ты глуп, как черепашье яйцо! Зачем мне голова этого
санрата? Пусть она достанется пожирателям грязи! Ну, думай, отрыжка
Одисса! Кто еще будет с моим почтенным родичем?
       - Видел я в лагере Грхаба, его охранника... - задумчиво
пробормотал Орри.
       - Да ну? - По губам главы лазутчиков скользнула ядовитая
усмешка. - А что еще ты видел или слышал?
       - Этот Грхаб - близкий ему человек. в Фирате будет все
время с ним... и днем, и ночью...
       - Даже ночью? - восхитился Фарасса. - Может, они и спать
улягутся на одной циновке? Или наследник все же прихватит с собой
кого-нибудь помягче Грхаба? Понежней, я хочу сказать.
       Лицо Орри Стрелка на миг окаменело, потом в глазах его
мелькнуло понимание. Фарасса, следивший за ним, довольно кивнул.
       - Наконец-то догадался, безмозглый помет койота!
       - Мудры твои речи, светлый господин... мне ли тягаться с
потомком Одисса...
       - И не тягайся, - наставительно заметил Фарасса. - Тебе надо 
слушать, понимать и выполнять, иначе тень твоя укоротится ровно на 
одну голову. Ясно?
       - Ясно, - стрелок вдруг усмехнулся. - Но ты меня не пугай,
господин, не грози.
       - Это почему же? - Глава Очага Тумма приподнял бровь.
       - Я был тебе верен... и я тебе нужен.
       - Ты так думаешь? Хмм... Многие мои люди хорошо стреляют
и отлично обращаются с ножом.
       - Лучше послать в битву одного ягуара, чем стаю койотов.
       "Ты не прав, ублюдок, - подумал Фарасса, - не прав, считая
себя ягуаром. Тебе далеко до атлийских душителей! Вот они - ягуары!
И поклоняются ягуару! Ну, сделаешь дело - убедишься, как ошибался".
       Они уставились на окровавленный песок, где два пернатых
бойца, раскрыв клювы и испуская клекочущие вопли, продолжали с
бешенством наскакивать друг на друга. Коричневый с оранжевым гребнем
хромал все заметнее, по груди его стекали алые струйки; пестрый
казался пободрее. "Пожалуй, я выиграю у Лодды тыкву с пивом", - 
подумал Фарасса и, подобрав гость песка, швырнул его в сцепившихся
птиц.
       - Я сделаю, - произнес Орри, почесывая грудь. Время двигалось
к полудню, солнце палило, и стрелок вспотел под толстой кожаной накидкой.
- Я сделаю, пресветлый господин. Только...
       - Только? - Фарасса стиснул кулак.
       - Это будет стоить дороже... дороже, чем с теми санратами
и купцом... и дороже, чем с любопытным жрецом.
       - Почему?
       - Наследник сильно разгневается...
       - Тебе какое дело? Пусть гневается, лишь бы не заметил,
откуда вылетела стрела! Вот если заметит... Ну, тогда тебе и чейни
не будут нужны, Орри Стрелок. За них не купишь легкую дорогу в Чак
Мооль.
       - Верно, господин. Но я сделаю дело, а ты - ты должен
заплатить справедливую цену. Риск велик. Этот Грхаб, сеннамит...
Глаз у него, как у сокола...
       Торговля начала забавлять Фарассу. Он не считал себя
скупым, но никогда не платил лазутчикам лишних денег, ибо Очаг
Барабанщиков был относительно небогат. Его основными задачами - 
разумеется, официальными - являлись рассылка по городам и весям 
свитков, в коих была изложена воля сагамора, и соблюдение законности 
в стране, на что взимался специальный небольшой налог - судебная 
подать. Кроме того, выдавались дотации из казны - для содержания 
лазутчиков в Великих Очагах и на кейтабских Островах. Были у главы
глашатаев и свои собственные люди, вроде Орри Стрелка и Лодды,
тоже стоившие немало; расходы на этих особо доверенных шпионов он
покрывал из личных средств и денег, что удавалось утаить из податей.
       Впрочем, за горе и унижение сына Дираллы Фарасса заплатил
бы любые деньги; другое дело, что показывать этого Орри не стоило.
Эти кентиога так упрямы и жадны!
       - Ну, так сколько же ты хочешь, бычий помет? - спросил он
стрелка.
       Тот посмотрел на арену, где пестрый приканчивал коричневого.
Оранжевый гребень побежденного уныло свесился на бок, он испускал
хриплые крики и пятился шаг за шагом. Пестрый бил клювом, стараясь
добраться до голой шеи врага.
       - Ты сказал, что цена этому керравао полсотни чейни, -
произнес арбалетчик. - Но наложница молодого господина стоит больше.
       Бровь Фарассы дернулась. Хорошо обученные бойцовые птицы
были дороги, и Орри правильно запомнил цену.
       - Если за керравао пятьдесят, - продолжал стрелок, - то за
женщину - двести. И сразу! Годится, мой повелитель?
       Двести чейни, полновесных одиссарских монет, были немалой
суммой. Фарасса сунул руку за пояс, вытащил серебряный квадратик
с головой сокола на аверсе и изображением горящей свечи на оборотной 
стороне, взвесил в ладони.
       - Двести чейни... Хорошо! Пятьдесят - сразу, остальное -
когда сделаешь дело.
       - Сто и сто! - буркнул стрелок.
       - Я сказал - пятьдесят!
       - А если  о н а,  - Орри выделил последнее слово, -
останется здесь? Если наследнику не понадобится согревать постель
в Фирате? Что тогда?
       - Оставишь задаток себе, - Фарасса выудил из-за пояса
увесистый мешочек с серебром, немедленно исчезнувший под накидкой
Орри.
       - За эти деньги я мог бы прикончить Грхаба, - задумчиво
произнес он.
       - Когда придет время, за него получишь отдельную плату.
- Фарасса поглядел на ристалище и ухмыльнулся. Пестрый, распустив
ободранный хвост, гордо расхаживал вокруг поверженного врага.
Тот уже не дергался и странным образом напоминал сейчас Фарассе
смуглокожего широкоскулого телохранителя сына Дираллы - то ли
цветом оперения, то массивной своей тушей, бессильно распростертой
на песке. Дойдет очередь и до этого Грхаба, подумал глава глашатаев,
снова усмехаясь. Пока же предстояло позаботиться об Орри, и Фарассе
пришло в голову, что другой его лазутчик - тот самый, что охотился 
на диких быков в тасситской степи - тоже неплохой стрелок. Надо будет
послать ему весть, решил он, взмахом руки подзывая Лодду.
       - Ты проиграл, вонючий скунс! Мое пиво отдашь Орри...
сегодня он должен отпраздновать выгодную сделку!
       Арбалетчик принял позу почтения, предписанную киншу.
       - Пусть Шестеро Кино Раа не оставят тебя своими милостями!
- Он замер, сложив ладони у груди.
       Взирая на низко склоненную голову Орри, Фарасса на миг
представил стрелу, что вопьется ему в затылок, и буркнул:
       - Да свершится их воля! Иди, таркол, готовься в дорогу!

                        *    *    *

       Со стороны храма долетел протяжный звук флейт, потом
звонкие молодые голоса затянули Песнопение; око Арсолана опускалось
за холмы на западе, и жрецы славили светлого бога вечерним гимном.
Джеданна, склонив голову к плечу, слушал. Над ним колыхались тонкие
ветви орхидей, усеянные цветами - огромными, яркими, невероятных
оттенков и форм. Никто не знал, сколько их существует на свете -
десятки?.. сотни?.. Одни напоминали нежно-розовые чаши с широко
развернутыми лепестками; другие были белы, как тайнельские снега,
и пушисты, словно хохолок попугая; третьи казались огненной пастью
ягуара с дразнящим языком и четко очерченными треугольниками клыков;
четвертые, более мелкие, росли соцветиями подобно виноградным
гроздьям - великое множество сиреневых чашечек с пурпурными пятнами
внутри. Были и такие, которых легко принять за бабочек или больших
пауков, жадно расставивших коричневые лапы с желтыми полосками и
крапинками - говорят, что такие твари, ядовитые, будто гремучая змея, 
водятся в непроходимых джунглях Р'Рарды...  Из тех же самых краев 
привезли в Одиссар и эти орхидеи, поистине божественное творение,
радующее глаз! Привезли давным-давно, в эпоху Варутты, когда первые 
корабли кейтабцев добрались до дельты Матери Вод, и с Островов в 
одиссарские города хлынули экзотические товары Нижней Эйпонны - птицы 
с ярким оперением, удивительные звери, сверкающие драгоценные камни, 
быки Сеннама, выносливые и плодовитые... Но уже в те времена в этом 
древнем саду пылал всеми красками радуги атлийский Цветок Сагамора, 
золотились гигантские Солнечные Очи, роняя черные семена, пламенели 
алыми гроздьями кусты с берегов Океана Заката, из Шочи-ту-ах-чилат, 
Места-где-трясется-земля... Были тут и редкие деревья, красное и 
железное, были растения изобильной Серанны - яркие маки, пышные розы, 
Цветы-Звезды, синие Небесные Наконечники, целебное Золотое Облако, 
заросли юкки, ананас с огромными сладкими шишками и магнолия, усыпанная 
белыми колокольцами с опьяняющим ароматом. Сейчас, в месяц Цветов, они
благоухали особенно сладко, привлекая медоносных пчел.
       Музыка и далекие людские голоса смолкли, когда край светила
коснулся западных холмов; широкая равнина, зеленая и золотистая,
цветов Тайонела и Арсолана, замерла в тихой дреме, словно убаюканная
протяжным вечерним гимном. Джеданна видел зеленевшие кое-где всходы
маиса и проса, разделенные полосками садов и рощиц пальм с огромными 
орехами; в других местах почва еще была темной, но в глубинах ее уже 
набухали зерна, тянулись вверх ростки, копилась благодатная мощь 
Тайонела, владыки земной тверди.
       - Солнце уходит на покой в свои звездные чертоги, - раздался
негромкий голос Унгир-Бренна. - Приказать, чтобы внесли свечи?
       - Нет, не надо. - Повернувшись к аххалю, Джеданна сделал
несколько шагов и опустился на подушку. - Не надо, родич. К чему
эти свечи? Боги создали закат, чтоб мы любовались им.
       - Я вижу, и тебя коснулась арсоланская ересь, возвеличивающая
богов, - ворчливо произнес Унгир-Брен. - Ты же знаешь, что боги ничего 
не создавали, ни земли, ни моря, ни восхода, ни заката; они лишь научили 
нас видеть прекрасное.
       - И различать добро и зло.
       - Насколько это в человеческих силах, родич. Нередко мы не
может отличить одно от другого и походим на попугаев, что мечутся
в лесном мраке... Словно глупые птицы, мы не ведаем, дадут ли
посеянные нами зерна добрые всходы маиса или вырастет из них колючий
кактус тоаче с ядовитым дурманящим соком... Лишь время покажет это!
Взгляни хотя бы на своих сыновей, ахау! Джакарра, Фарасса, Джиллор,
Дженнак...
       Они помолчали, вдыхая ароматный воздух, потом сагамор
задумчиво протянул:
       - Дженнак... Ты ведь пришел, чтобы поговорить о нем, верно?
       - Верно.
       - Ты знаешь о нем нечто такое, что неизвестное мне? Что же?
       - То, о чем ты лишь догадываешься... может быть,
догадываешься... - Унгир-Брен сделал паузу, и лицо его изменилось,
будто преображенное магией тустла: нефритовые зрачки потемнели, меж
бровями, на переносье, пролегла морщина. Склонившись к уху сагамора,
он тихо вымолвил: - Твой сын - кинну, повелитель, теперь я в этом не
сомневаюсь. Твой Великий Очаг отмечен богами - к радости или горю,
но это так. Все признаки налицо.
       Черты сагамора окаменели. Сейчас, в сгущавшейся полутьме,
что скрадывала отличное и проявляла подобное, они с Унгир-Бреном
казались близнецами. Одинаковые овалы вытянутых лиц, одинаковый
разрез глаз, зеленоватые зрачки, слегка припухшие губы, впалые виски,
чуть заметные морщинки над темной линией бровей... Сумерки подчеркивали
сходство, но оно не являлось случайным, ибо оба они были побегами от
одного корня, листьями на одной ветви: дед Ахау Юга приходился отцом
верховному жрецу.
       - Ты уверен? - наконец произнес Джеданна.
       - Да, владыка. Я же сказал - все признаки налицо... 
все, как описано в Книге Тайн, в Листах Арсолана... - Полузакрыв 
глаза и приняв молитвенную позу, старик вдруг начал торжественным
хрипловатым речитативом: - Вот Храм среди храмов, Храм в Святой Юкате,
первый из храмов мира; вот залы его, залы нетленные, со стенами из
прочного камня; вот письмена, золотые письмена, окрашенные цветом 
Арсолана; вот знаки Его, ясные лишь посвященным; И сказано в них: 
Каков срок человеческой жизни? Тридцать лет, и еще тридцать, и, быть 
может, еще десять... Вы же, потомки богов, будете одарены годами вдвое 
и втрое против других людей, но появятся среди вас такие, чей срок 
будет вдвое и втрое дольше вашего. Не завидуйте им, ибо тяжела их 
участь: долгая жизнь на излете своем жжет огнем ненависти и горька, 
словно земляной плод. Горечь эту понесут они людям словно посев зла, 
и немногим из них суждено...
       Сагамор вытянул руку, коснувшись плеча Унгир-Брена.
       - Отец мой, те древние пророчества мне известны. Скажи лучше
о признаках... скажи так, как говорят с родичами, а Книгу Тайн ты
почитаешь мне в другой раз.
       Старик ухмыльнулся.
       - Хайя! Ты прав; лучше поберечь горло... - он отпил глоток
вина из стоявшей рядом чаши. - Так вот, о признаках... Сын твой
Дженнак одарен чувствительной душой, светлым разумом и силой, что
превосходит силу прочих людей. Таковы все кинну в юных годах; и всем 
им приходят видения, удивительные и смутные, как туман на рассвете. 
Ты знаешь, о чем я говорю - многие из светлорожденных видят в детстве 
странные сны, но потом это проходит.
       - Да, я помню, - Джеданна кивнул. - Не могу поведать о тех 
снах... помню лишь, что они были, пока мне не исполнилось пятнадцать.
       - А Дженнаку уже двадцать! И он запоминает увиденное!
Он даже способен разглядеть кое-что наяву, освоив нехитрые приемы 
древней магии кентиога.
       Взгляд Джеданны сделался острым.
       - Это ты научил его?
       - Да. В конце концов, я тоже почти кинну... нас двое таких,
я и старый Че Чантар. Но тот - правитель, и ему некогда ломать
голову над посланиями Мейтассы.
       - Значит, кинну... - протянул Владыка Юга, подняв голову
и всматриваясь в темнеющее небо. - Мой наследник - кинну... И что
ты предлагаешь, родич?
       Старик пожал плечами.
       - Вы, люди власти, не знаете всего, что ведомо нам, жрецам.
История же древности такова, мой повелитель: в прошлом кинну редко
получали белые перья, и каждый такой случай был событием исключительным.
Правда, их и насчитывалась всего-то сотня, а выжила едва ли пятая
часть... Родичи боялись их и уничтожали в юности, убивали, как стая
койотов убивает молодого ягуара... И вот почему: избранники богов не
только одарены небывалым долголетием, но и умеют предвидеть будущее
- чем дальше, тем яснее, и тем трудней справиться с ними. Понимаешь?
       - Все ли они предвидят? - спросил Джеданна после недолгого
молчания.
       - Нет, родич. Иные предвидят отдельные события, иные странствуют
в запредельных мирах, как твой сын, иные одарены необычайной памятью.
Вот то, что я знаю о кинну.
       - И что же ты предлагаешь? - вновь повторил сагамор.
       - Что можно сделать с кинну, родич? Он - кецаль среди людей,
а кецаль в неволе не живет и не покоряется никому... Что ж остается?
Или убить, как делали в прошлые времена, освободив от него мир, или...
       - Ты думаешь, я соглашусь убить собственного сына? Даже если
он - кинну?
       - Долгая жизнь на излете своем жжет огнем ненависти и горька,
словно земляной плод. Горечь эту понесут они людям... горечь своих
потерь, ибо кинну, приобретая многое, многое и теряет, - медленно
произнес Унгир-Брен. - Подумай, какую ответственность перед людьми
и богами мы берем на себя, родич.
       - Земляные плоды бывают горькими, сладкими и пресными, но
все их можно употреблять в пищу... после надлежащей обработки,
разумеется.
       Старый аххаль хмыкнул.
       - С другим твоим отпрыском, с Фарассой, такого не получилось.
Хочешь, чтобы Дженнак стал подобен ему? Но еще более злобным, более
коварным и неизмеримо более могущественным? Ибо Фарасса, этот
гриф-падальщик, всего лишь главенствует над твоими судьями, твоими
глашатаями и твоими лазутчиками, а Дженнаку предназначено сесть на
ковер власти... - Унгир-Брен внезапно повысил голос: - Горечь эту
понесут они людям словно посев зла, и немногим из них суждено, не 
очерствев сердцем, справиться с болью утрат и сохранить в себе 
человека.
       Сагамор долго молчал - так долго, что солнце успело скрыться 
за холмами, и яркие звезды усеяли небеса. Потом он сорвал цветок 
орхидеи, похожий на зев ягуара, вдохнул его тонкий аромат и произнес:
       - И все-таки мы его не убьем, родич. Не убьем... Хайя!
Я сказал!
       - Клянусь светлым оком Арсолана, я и не собирался давать
такой совет! Я его люблю, и он дорог мне, как и тебе, родич...
возможно, дороже всех моих сыновей, внуков, правнуков и их потомства.
- Аххаль поднял чашу, словно приветствуя восходящий месяц. - Есть 
другой способ, позволяющий сберечь жизнь твоему сыну, и ты, я думаю, 
догадываешься о нем. У Дженнака чуткое сердце - так пусть укрепят его 
испытания; у него светлый разум - пусть станет он исполненным мудрости 
и света; Дженнак обладает силой - пусть же умножится она десятикратно. 
Понимаешь, родич, кинну должен заплатить за то, чтобы остаться человеком, 
и пусть сын твой заплатит. Заплатит кровью и мукой - своей кровью, а не 
той, что пролил в поединке с этим юным тайонельцем.
       - Все на свете имеет свою цену, как сказано в Книге
Повседневного, - медленно произнес сагамор. - За плащ из шерсти платят
серебром, за полные житницы - потом, за любовь - любовью, за мудрость
зрелых лет - страданиями в юности. Ты это имеешь в виду, родич?
       - Да, - Унгир-Брен допил вино из тонкостенной фаянсовой чаши,
украшенной изображениями сражающихся керравао. Недолгое время он
разглядывал сосуд, потом задумчиво произнес: - Не натянув лук, не
подстрелишь керравао, повелитель. Дженнаку предстоит это усвоить.
       - Тогда Фарасса...
       - ...пусть делает, что хочет. Ему кажется, что я - старый
глупец, мечтатель, затворившийся в храме среди своих пергаментов,
древних масок и статуй. - В темноте Джеданна уже не мог различить
лицо аххаля, но чувствовал, что тот улыбается. - Что ж, превосходно!
Я даже готов подыграть ему, и тебя прошу о том же. Разумеется, мы
будем приглядывать за ним... за ним и за Дженнаком... Это легко; среди 
жрецов нет людей Фарассы, но кое-кто из его лазутчиков больше предан 
Священному Очагу, чем братству барабанщиков. - Старик сделал паузу,
потом добавил: - Знаешь ли, родич, говорят, что в Чак Мооль есть один
легкий путь и тысяча тяжелых; так пусть твой сын пройдет их здесь,
на земле, пройдет все или столько, сколько успеет. Пока мы с тобой 
живы...
       - Пока мы живы... - эхом откликнулся Джеданна.
       - Ну, ты же знаешь, как это бывает в наши годы, - голос старого
аххаля был спокоен. - Сегодня ты полон сил, но завтра вдруг появляются
морщины, потом седеет волос, выпадают зубы, плоть высыхает на костях...
Два-три месяца - и конец!
       Сагамор кивнул, припоминая смерть Гиратты, своего отца, и
старших родичей.
       - Да, я знаю, Унгир-Брен. Хвала Шестерым! Они одарили нас
долгой жизнью, но избавили от бессильной старости. Когда приходит
срок, мы уходим в царство Коатля быстрее, чем растет маис.
       - Быстрей, чем птенец керравао набирает вес, быстрей, чем
сладкое вино превращается в крепкое! И в том наше счастье, родич, 
- жрец негромко рассмеялся. - Но мы еще поживем, поживем... Мы еще 
увидим, как возмужает твой сын, твой наследник! Да будет его сетанна 
высока, как горы Запада! Пусть он сражается и странствует, пусть теряет
и находит, пусть видит свои сны и учится мудрости у богов. Чем сильнее 
удары молота, тем крепче клинок, верно?
       - Нелегкую судьбу предрекаешь ты моему сыну. - Джеданна,
заметив, что все еще держит в руках цветок орхидеи, протянул
его старику. - Я бы хотел, чтобы жизнь его была благоуханной и
прекрасной, как эти лепестки.
       - Так не получится, мой повелитель, так не получится! -
аххаль бережно принял цветок и вдохнул его аромат. - Власть всегда
тяжкое бремя, а ему выпало жить в иные времена, нелегкие и бурные...
Ты и сам знаешь, что они уже на пороге, уже стучатся таранами в наши
ворота. Люди покидают свои Кланы, уходят из селений в города или ищут
новые земли, подальше от рук сахемов. Кейтабцы с Островов плавают в
Сеннам и Тайонел, в Коатль и Арсолану, и скоро корабли их измерят
Бескрайние Воды, расширят мир до тех пределов, где запад смыкается
с востоком... Они пойдут в океан, я знаю, я в этом уверен! Здесь
же, в Верхней Эйпонне, будет война, большая война, долгая, как тень
владыки смерти... Придет день, и рубежи Великих Очагов соприкоснутся,
и там не стрелы засвистят, а загрохочут метатели огненного порошка
и громовые шары; не отряды пойдут в набег, а целые армии двинутся
друг на друга... Скоро все будет захвачено и разделено, всякий клочок
земли обретет хозяина, как случилось это с побережьем Ринкаса. Да,
так будет, и тогда мы удивимся, сколь мала наша Эйпонна!
       Джеданна кивал головой, слушая эти речи. Все верно, все
правильно... Ось Мира, протянувшаяся от полюса до полюса, кажется
огромной, но так ли это на самом деле? Север верхнего материка
покрыт непроходимыми лесами, в коих обитают кровожадные дикари,
Народы Тотемов; за ними - только льды и снега, где могут выжить
разве лишь желтокожие туванну... Берега Кейтабского моря поделены:
если идти вдоль них, то из земель Одиссара попадешь в Очаг Коатля,
затем - в Юкату, в города Перешейка, в Арсолану и Ренигу. Там, на
юге, за морем, вдоль побережья тянутся плодородные равнины, но им
уже нашлись хозяева - арсоланцы и кейтабцы. А дальше - непроходимые 
дебри Матери Вод и Удел Сеннама... Да, невелика Эйпонна и разделить
ее будет непросто! Разве и сам он не мечтал о древних городах Юкаты?
О плодородных землях тасситской прерии? Об атлийских горах, где
добывают золото и серебро?
       - Таким будет мир Дженнака, - сказал Унгир-Брен, - и коли
ему повезет выжить сегодня и сохранить свою голову завтра, он станет
великим властителем... сагамором над сагаморами!
       - Это пророчество? - тихо спросил Джеданна.
       - Нет, родич, расчет! Только расчет! Подумай сам, кто может
остановить избранника-кинну? Пусть даже ему не открыто грядущее, но,
потерпев неудачу, он может выждать, ибо у него в запасе втрое больше
времени, чем у соперников. Рано или поздно он добьется своего, через 
сто лет или через двести, но каким он станет в те годы? Что понесет 
людям? - Старый аххаль вздохнул, и его сухие прохладные пальцы коснулись 
руки Джеданны. - Выход один, мой ахау, выход один - испытывать его тяжко, 
не оберегать от горя и утрат, не пытаться выстелить его путь коврами из 
мягких перьев. Только... - старый жрец сделал паузу, - только с одним 
делом его не торопи.
       - С каким же, отец мой?
       - С браком. Ты знаешь, что у него есть наложница?
       - Да, конечно. Кажется, дочь Мориссы? Я видел ее. Добра,
умна и красива.
       - Ты прав. Жаль только, что она не может продолжить род
чистой крови. Дети ее будут подобны моим сыновьям, а внуки превратятся 
в обычных людей, живущих, как сказано Арсоланом, тридцать лет, еще 
тридцать и, быть может, десять... К тому же, она быстро состарится... 
- Руки Унгир-Брена взметнулись в жесте сожаления. - Ну, она неглупая 
девушка и понимает это не хуже нас с тобой - и не хуже Дженнака. Она 
не пара кецалю! И все-таки он ее любит. А потому надо ждать.
       Джеданна ответил знаком согласия.
       - Что ж, подождем, но не слишком долго - год или два. Ты
сам сказал, что наше время истекает, а я хотел бы отправиться в
Чак Мооль со спокойным сердцем. Союз с Очагом Че Чантара возвысит
сетанну Дженнака.
       - Безусловно, но делу лучше идти своим чередом. Вернее,
твой сын должен так думать. Все, быть может, разрешится и раньше,
чем через год. - Старый аххаль глубоко вдохнул ароматный воздух
и вновь коснулся руки сагамора. - Еще одно, мой ахау... Лишь ты
и я ведаем правду о твоем сыне, и правда эта не должна коснуться
чужого слуха. Если о ней узнают в других Великих Очагах... например,
в той же Арсолане... ну, ты понимаешь... Вряд ли Че Чантар захочет
отдать свою дочь кинну. Я предвижу немалые опасности, если нам не 
удастся сохранить тайну.
       Сагамор кивнул и задумался, хмуря брови. Он понимал, что в
словах Унгир-Брена сокрыта некая истина, ибо верховному жрецу Одиссара
нередко удавалось предвосхищать события - странная способность,
совсем не похожая на таинственный дар пророков, обитавших в святилище
Глас Грома. Нет, Унгир-Брен не прислушивался к голосу падающей воды
и свисту ветров, не использовал и древнюю магию; но он, казалось,
умел проникать в мысли людей и предугадывать их намерения - то, что
всходило в будущем порослью поступков. И, в отличие от тайонельских
предсказателей, он всегда с готовностью пояснял свои речи.
       - Тайну, разумеется, нужно сохранить. А что до всего
остального... Ты полагаешь, что дело может разрешиться и раньше?
- Сагамор шевельнулся, задев плечом низко нависшую ветвь. - Почему? 
Мейтасса послал тебе вещий сон?
       Унгир-Брен негромко рассмеялся.
       - Мои видения совсем не похожи на те, что приходят к
Дженнаку. Не столько дар богов, сколько результат долгих и мучительных
раздумий... Нет, сны здесь ни при чем, родич; мне лишь кажется, что
в деле с тасситами Фарасса не договаривает нечто важное. Я следил за
ним на совете и думаю, что этот набег будет стоить большой крови. Может
случиться неожиданное, мой повелитель, так что пусть сын твой Джиллор
не рассчитывает на легкую победу и возьмет с собой побольше воинов.
       - Хорошо, я передам ему твои слова. Джиллор опытный наком
и предусмотрительный человек, он лучше нас знает, что и как делать
на войне. Но я не вижу связи, родич. Поход на запад - это одно, а
брачный союз с Арсоланой - совсем другое.
       - Лишь Мейтассе, Провидцу, открыто грядущее... Я же могу
сказать то, что сказал: будем готовы к любым неожиданностям. И придут
они не только из тасситских степей; вспомни, что я говорил тебе про
кейтабцев - о Кайбе и этом старом разбойнике О'Спаде, правителе
Ро'Кавары.
       - Да, я припоминаю... ты и сегодня толковал про них. Так
ты в самом деле считаешь, что кейтабцы двинутся на восток, через
Бескрайние Воды?
       - Я в этом уверен. Ро'Кавара полнится слухами, их даже
не скрывают от иноземцев. Во всяком случае, люди Фарассы и купцы
из Очага Торговцев сходятся в одном: О'Спада строит новые корабли, 
большие суда из крепкого дуба, что могут плавать в Бескрайних Водах.
       - Для грабежа или для торговли? - с интересом спросил
сагамор. - Драммары или грузовые парусники?
       - Ни то, и ни другое. Новые корабли, невиданные! Под
парусами, без гребцов... Впрочем, ты вскоре поглядишь на них у
причалов Хайана.
       - О! - Джеданна был изумлен.
       - Они предложат нам союз, - уверенно, как о решенном деле,
сказал старый аххаль. - И не только нам; я думаю, Арсолане тоже.
А высокомерный Коатль обойдут с присущей кейтабцам хитростью... Они
будут просить, чтоб светлорожденные взошли на палубы их кораблей,
дабы поход совершался именем и по воле Шестерых. - Негромкий голос
Унгир-Брена внезапно окреп. - Подумай, родич, захочешь ли ты участвовать
в этом? И если захочешь, то кого пошлешь? И кого пошлет Че Чантар? Сына? 
Или?..
       Последние слова повисли в воздухе подобно незримому мосту,
соединявшему миг нынешний с мгновением грядущего. Недосказанное было 
ясно Джеданне; подняв лицо к небесам, он взвешивал слова аххаля, любуясь 
яркими огоньками, мерцавшими среди ветвей. Казалось, они были столь же 
близкими, как и цветы - только протяни руку и сорвешь с неба звезду, но 
он знал, что чувства обманывают разум. Такое случается нередко, мелькнуло 
в голове; случается даже с людьми, прожившими вдвое дольше прочих. 
Мудрость и опыт не спасают от иллюзий.
       Но в деле с этим походом кейтабцев иллюзиям не было места, 
тут требовался точный расчет. Как всякое из великих начинаний,
восточный поход нес опасности и славу, убытки и выгоды, и сагамор
сравнивал их, стараясь забыть, что в графе возможных потерь обозначена
жизнь Дженнака. Пусть так, но и прибыль велика! Прежде, размышляя
о младшем из своих сыновей, он полагал, что победоносная война и
почетный брак помогут ему укрепиться, однако эти проверенные временем
способы годились для наследника, но не для кинну! Это обстоятельство
было новым - сравнительно новым, ибо Джеданна и раньше подозревал
истину; теперь же, зная ее наверняка, он мог все продумать и взвесить.
Опасности, да... Зато какая слава! Сколь блестящее начало жизни для
юного кинну, наследника его Очага! Кроме того, поход обещал стать
нелегким испытанием - вероятно, куда более нелегким, чем все интриги
и происки завистливого Фарассы.
       Взгляд Джеданны спустился с небес; в неярком лунном свете
он едва мог различить лицо своего родича. Ему показалось, что старик 
улыбается.
       - Скажи, мудрейший, какое бы ты принял решение? Если бы речь
шла о твоем сыне?
       В ответ раздался негромкий смешок.
       - У меня было много сыновей, владыка, но среди них не 
попадались ни кинну, ни наследники престола.
       - Хорошо, я спрошу иначе: рискнул бы ты сам пересечь
Бескрайние Воды? Вместе с кейтабцами, на новых их кораблях?
       Три вздоха царила тишина, потом раздался звон опрокинутой
чаши, и Унгир-Брен внезапно вскочил - с завидной резвостью, если
учитывать его возраст. Откинув голову, выпрямив стан, он вскинул
вверх руки, словно хотел дотянуться до Великой Пустоты Чак Мооль,
до вечного занавеса мрака, расшитого самоцветами звезд, что простерся
сейчас над дремлющим садом, над огромным дворцом, над Серанной и всем 
Уделом Одисса, погруженным в сон. Теперь лицо жреца было освещено луной, 
и сагамор разглядел, что губы его беззвучно шевелятся; замерев в первой 
из поз, в которых надлежало беседовать с богами, он словно позабыл о 
сидевшем рядом Владыке Юга.
       Скрывая изумление, Джеданна спросил:
       - Что ты делаешь, родич? Молишься? Почему? Ты расслышал
мой вопрос?
       - Разумеется, повелитель! И я благодарю Шестерых - за слова,
что они тебе подсказали. Какая мысль! Какая превосходная мысль!
И как же я сам не додумался до такого? Вместе с кейтабцами и твоим
Дженнаком... на восход солнца... на новых кораблях...  Клянусь
великими странствиями Сеннама! Я еще не настолько стар, чтобы
отказать себе в подобном удовольствии!

                     *     *     *

       Когда шаги верховного жреца стихли, Джеданна поднялся
и покинул сад. Он миновал свои личный хоган, отметив, что на мерной 
свече уже начало оплывать шестнадцатое кольцо; затем вышел в широкий 
и длинный проход, тянувшийся до самой Старой Башни. Стены его были 
облицованы панелями из розового и черного дерева и через каждые 
десять шагов на них висели большие ковры, а меж ними - раскрашенные 
керамические маски предков, озаренные светильниками под колпаками 
цветного стекла. Рядом замерли стражи, избранные воины охранной санры 
Очага Гнева; багровые отблески играли на их полированных доспехах 
из черепашьего панциря, с чеканной головкой сокола на левом плече. 
Воины стояли парами: один - с обнаженным мечом, второй - с арбалетом, 
напоминавшим толстое короткое копье, перечеркнутое упругим стержнем 
лука. Тридцать человек дежурили в этом проходе каждую ночь, охраняя 
покой ахау, его сыновей и немногих наложниц, которых он изредка 
призывал к себе; и еще полторы сотни вышагивали сейчас вдоль стен и 
дворов, мимо лестниц, зеленых оград и каменных башен дворца. Сейчас 
Джеданна не думал о них; каждый должен исполнять порученное дело, как 
то записано в Кодексах Долга, Чести и Ритуалов. Земледельцы выращивают 
маис и плоды; рыбаки, кормящиеся от щедрот моря, добывают рыбу и 
раковины; ремесленники готовят оружие, делают сосуды из глины и стекла, 
мнут и укрепляют кожи; купцы торгуют - к своей пользе и процветанию
Великого Очага; воины охраняют и сражаются, а сагамор правит. Таков
порядок вещей в Одиссаре - и, хвала Шестерым, он неизменен уже не
первую сотню лет.
       В самом конце коридора, у массивных бронзовых врат, что
вели в Старую Башню, ковры блистали особо яркими красками. Джеданна
взглянул налево, на полотнище в цветах Сеннама, сплетенное из перьев
кецаля и керравао: под голубым небом тянулись вверх синие волны,
раскачивая фиолетовый корпус галеры с пепельным парусом. Он посмотрел
направо, где крохотные золотистые перышки колибри складывались в узор
маисовых полей и фруктовых рощ - точь в точь как на равнине, что лежит 
к западу от дворцовых стен. Зеленое и золотое, золотое и зеленое,
приятные глазу цвета Арсолана и Тайонела, соединенные искусством
мастеров... Рядом с изумрудно-золотистым ковром тоже горел светильник 
- у посмертной маски прародителя Варутты; под ним стояли воины, весело 
поблескивали отделанные перламутром двери, но за их створками таилась 
пустота. Когда-то в этом хогане жили дочери Джеданны, все шестеро, 
одна за другой - и так же поочередно уехали в чужие края, к своим 
светлорожденным супругам; затем эти покои выбрала для себя Диралла, 
последняя из женщин, которых он любил за свою долгую, очень долгую 
жизнь. Но она скончалась, не подарив ему дочерей, и облик ее в памяти 
Джеданны уже начал подергиваться дымкой забвения.
       Он вздохнул, растворил бронзовую дверь и поднялся на верхний
этаж башни. Круглая комната с четырьмя неширокими бойницами была
обставлена скупо: на полу - циновки из тростника, в центре - низенький 
столик с кожаной подушкой, в простенках - полтора десятка клеток с 
соколами; не с большими белоснежными, чьи перья носили одиссарский 
сагамор и его наследник, а с сизыми посыльными. Каждая клетка, собранная 
из прочного дерева, сверкала цветами одного из Великих Уделов. Три из 
них были пусты, в остальных печально нахохлились сизые пернатые гонцы, 
чьи родные края лежали во многих днях полета от Серанны. Воздух в комнате
был свежим, без запахов помета и гниющего мяса; об этих птицах заботились 
лучше, чем о наложницах сагамора.
       Встав у лестницы, что вела на кровлю башни, Джеданна
оглядел свой личный соколятник. Разумеется, связь с помощью грохочущих
барабанов была надежней и быстрей, но в иных случаях он не рисковал
довериться чужим рукам и ушам. Тем более, когда дело касалось владык!
Тут каждое слово могло иметь три смысла, каждая фраза - второе дно;
искажение же титула почиталось едва ли не смертным оскорблением.
       Взгляд Джеданны скользил по разноцветным клеткам, впиваясь
в желтые зрачки птиц. Вот эта троица привезена кейтабским кораблем
из Сеннама, от Мкада-ап-Сенна, Повелителя Стад... Ну, с ним делить
нечего; сеннамитский Удел далек, как пространства Великой Пустоты!
Два сокола из Коатля с темноватым оперением; хозяин их, Ах-Шират
Третий, желает зваться Простершим Руку над Храмом Вещих Камней...
Еще два, из Тайонела, от Харада, Ахау Севера, отца Эйчида... у этого
владыки теперь не больше приязни к Одиссару, чем у заносчивого атлийца
Ширата... В золотистых клетках - четверка соколов Че Чантара, Сына
Солнца; один из них сегодня ночью умчится на юг, в Инкалу, арсоланскую
столицу... А вот и последний, единственный из тасситских степей - от
воинственного Ко'ко'наты, повелителя, Взысканного Судьбой! Джеданна
зло скривил губы. Велик Мейтасса, бог Всемогущего Времени, но сколь
мерзостен его народ! Дикари, лишенные сетанны, чья страна недостойна
имени Великого Удела!
       Он плюнул в сторону белой клетки и, шагнув к столу, сел на
подушку - так, как сидели в Одиссаре, привычно опустившись на пятки.
Перед ним лежала полоска тонкого пергамента, полые тростниковые
трубочки, мягкий воск, очиненные перья керравао и гусей; в стеклянном
сосудике темнела краска, получаемая из дубовых орешков. Джеданна
обмакнул в нее перо, вывел на гладкой коже имя и титул владыки
арсоланского Очага и задумался. Он знал, что написанное сейчас
определит судьбу его сына - не на годы, не на десятилетия, на века!
Не хотелось бы лишать его радостей первой любви, но у кинну, избранника
богов свой путь... Верно сказано в Книге Повседневного: за мудрость
зрелых лет платят страданиями в юности. И Дженнаку придется заплатить!
       Эта Виа, девушка-ротодайна, совсем зачаровала его...
лучше бы он, подобно Фарассе, завел себе нескольких наложниц...
Жаль, конечно, что в ней лишь капля светлой крови, но, быть может,
это и к лучшему, чтобы Морисса не питал ложных надежд - хоть род
его ничем не запятнан, но все же не сравнится с величием Очага
Арсолана. А так... так всем ясно, что дочь Мориссы не может стать
супругой наследника... Дети их будут почти светлорожденными и,
возможно, проживут долгие годы, но кровь внуков станет красной...
красной, а не алой... багряной, как у всех потомков из побочных
ветвей, что родились от женщин хашинда, кентиога и других.
       Сагамор, стиснув перо, вновь покосился на клетки, словно
озирая пять Великих Уделов Эйпонны. Забудем об этой Вианне, решил
он; разумеется, Дженнаку нужна супруга чистой крови, и дочь бога
Солнца, Луны и Звезд, Светлого и Справедливого, лучший выбор из
всех возможных. Хотя он и предложен Фарассой, у которого, как у
койота, хитростей больше, чем шерсти! Однако в этом случае Фарасса
прав; ведь Сеннам слишком далек, Мейтасса слишком дика, женщины
Коатля не отличаются красотой, а в Тайонеле теперь вряд ли будут
счастливы породниться с Южным Уделом. Конечно, есть подходящие
девушки и в самом Очаге Одисса, ничем не хуже покойной Дираллы,
однако что выиграет Дженнак, взяв в жены дальнюю родственницу? Что
он получит? Ничего... почти ничего... немного земли, немного серебра...
Для кинну и будущего сагамора все это - придорожная пыль!
       Нет, Арсолана была и остается единственной возможностью,
подумал Джеданна. Счастье еще, что Че Чантар, почти не уступавший
годами Унгир-Брену, породил дочь на закате дней своих! Видно, крепки
побеги на древе бога Солнца! 
       Он встал и подошел к окну, выходившему на море; озаренное
лунным светом, оно простиралось перед Ахау Юга непаханной целиной.
Мысли его вернулись к рассвету Дня Ясеня; он вспоминал, как стоял на
башне, всматривался в ширь Ринкаса и гадал, что лежит там, за неясной
чертой горизонта, где лазурные воды сливаются с голубым небом. Может 
быть, Джен увидит те новые земли...
       Но существуют ли они в самом деле? Правда, в Книге Тайн,
на синих страницах Сеннама, встречались кое-какие неясные намеки...
Но кто мог сказать, верно ли поняты эти божественные откровения?
Четвертая Книга Вещих Камней была написана на древнем языке Юкаты,
которым владели лишь мудрейшие из жрецов. Унгир-Брен, однако, не 
сомневался в правильной расшифровке текста; ведь многое из записей 
Сеннама прочитано и подтвердилось. Стоит ли удивляться тому, что где-то 
за океаном лежат обширные земли? Куда большее чудо - шарообразность мира, 
о чем тоже сказано в Книге Тайн... А ведь это оказалось истиной, 
несмотря на всю невероятность подобного утверждения!
       Джеданна усмехнулся, вспомнив о планах Джиллора обогнуть
на кораблях весь свет и высадиться на Западном Побережье, в
Шочи-ту-ах-чилат, за просторами тасситской парамы. Превосходная
военная операция - если бы только кто-нибудь ведал, сколь велика
мировая сфера и какой путь придется пройти кораблям! К сожалению,
это место в Книге Тайн так и осталось тайной, запечатанной синими
и голубыми знаками Сеннама: боги измеряли расстояния не локтями и
длинами копья, не полетом стрелы или сокола, и не днями пути, а
иным способом, совершенно неясным.
       Ну, если верить Унгир-Брену, кейтабцев такие неясности не
пугают...
       Месяц подбирался к зениту, до рассвета оставалось два кольца
времени, но Джеданна не хотел спать - в его годах светлорожденные
почти не испытывали потребности в сне. Он вспомнил, что утром должен
отправиться в город - там, в гавани, покачивались гребные галеры,
что унесут его сына на запад, навстречу тасситским ордам. Ему надо
проводить Дженнака... проводить в далекий поход... в первый, но
не последний...
       Но до того он закончит с посланием Че Чантару. Теперь он знал, 
что и как написать; и с утренней зарей сокол выпорхнет из бойницы, 
помчится на юг, минует Кайбу, Йамейн, десятки малых и больших островов 
Ринкаса, достигнет материка и прянет вниз - к остроконечным шпилям 
Инкалы, увенчанным золотыми солнечными дисками. Сокол  - сильная птица 
и верная человеку; он будет лететь день за днем, словно живая стрела, 
выпущенная богом Судьбы...
       Джеданна расправил пергаментную полоску и взялся за перо.

       Глава 4. Месяц Света - со Дня Пальмы до Дня Керравао.
                Фирата.

       Насыпанный из земли и камней холм в три человеческих роста,
с крутыми откосами; перед ним - глубокий ров, на нем - частокол
из наскоро ошкуренных бревен; нижние концы их вкопаны в насыпь,
верхние, для защиты от огненных стрел, прикрыты влажными шкурами.
Ров и бревенчатая изгородь смыкаются квадратом со стороной в три
сотни шагов; по углам - невысокие вышки, в восточной стене прорезан
вход - узкая щель, сейчас заваленная камнями. Внутри периметра стоят
четыре длинных хижины, тоже из бревен, с кровлями, выложенными дерном
- казармы и склады; меж ними - площадка, на которой виднеются бортик
колодца и большая цистерна для воды.
       Фирата...
       Надежное место, подумал Дженнак; не слишком красивое, но
надежное. Безусловно, строители этой маленькой крепости знали свое
дело: она торчала в самом узком месте долины словно кость в горле.
Правый ее фланг прикрывал крутой склон горы, с другой стороны бурлил
и пенился поток - противоположный его берег тоже был обрывистым,
недоступным для всадников. До обеих этих возвышенностей насчитывалось
сотня длин копья - дистанция прицельной стрельбы из самострела; левее
крепости, к речному берегу, и правее, к горному склону, шли плотные
шеренки кактусов тоаче, высоких, прочных и с ядовитыми шипами - почти
неодолимое препятствие для стремительно мчащихся скакунов, да и для
пеших воинов тоже.
       Дженнак знал, что холмы и невысокие горки тянутся с севера
и юга от крепости на довольно значительное расстояние; кое-где
через них можно было перебраться, но только пешим ходом, без быков,
фургонов и волокуш. Эта созданная природой стена надежно ограждала
поросшую лесом холмистую равнину от прерии и всадников на рогатых
скакунах. Равнина уходила к востоку, к берегам Отца Вод, поглощавшего
по дороге к морю тысячу рек, речек и ручьев; необозримые же степи
простирались на запад, до горного хребта, что подпирал небо. За ним
тоже текли реки, зеленели леса, вздымались стены и башни городов,
жили люди - несчетное количество народов и племен, селившихся в
горах, среди холмов или на океанском побережье. Но те края казались
Дженнаку столь же далекими, как и другая половина мира, лежавшая к
восходу солнца.
       Он стоял у западного частокола, разглядывая лагерь тасситов,
темневший широким полукругом в двух полетах стрелы. Оба санрата,
Аскара и Квамма, были рядом; позади высилась мощная фигура Грхаба
- словно башня, в тени которой пристроилась Вианна. На ней, как
и на мужчинах, был боевой доспех, самый маленький, какой только
нашелся в войсковых кладовых. Ее шея и руки, розово-смуглые,
гладкие, казались особенно нежными по контрасту с грубой бычьей
кожей нагрудника; из-под легкого шлема струился водопад шелковистых
локонов. На подвижном личике девушки страх сменялся любопытством и
любопытство - страхом; все вокруг было таким чуждым, угрожающим -
и, в то же время, чарующе удивительным и непривычным! Она молчала,
бросая робкие взгляды то на Дженнака, то на стан кровожадных
степняков, то на одиссарских солдат в кожаных нагрудниках и
шлемах с алыми перьями, сидевших у амбразур.
       - Сегодня они не нападут, - сказал Аскара, начальствующий
над фортом и двумя сотнями стрелков пограничной стражи. Сухопарый,
длинноногий, обожженный степным солнцем, он походил на журавля,
напялившего слишком просторное оперение - кожаный доспех висел на
нем словно на распялках. Но Аскара, санрат из знатного рода сесинаба,
прослуживший в войске без малого тридцать лет, не выглядел смешным:
глаза его поблескивали холодно и остро, а меч, необычайно широкий и
тяжелый, висел за спиной - так, что единым движением можно было и
обнажить его, и рассечь противника от шеи до паха. Потертая рукоять
этого грозного оружия раскачивалась где-то у правого уха санрата;
Вианна поглядывала на него с ужасом, а Грхаб - с откровенным
любопытством. Видно, телохранитель пытался угадать, скольким
тасситам и атлийцам пустил кровь сей клинок за долгие годы.
       - Нет, сегодня они не нападут, - повторил Аскара, и
коренастый упитанный Квамма, второй из вождей маленького воинства
Дженнака, согласно кивнул. Наследнику оставалось лишь положиться на
мнение столь опытных мужей, хотя он не понимал, отчего бы тасситам
и не напасть - они стояли под Фиратой вторые сутки и за ночь хорошо
отдохнули. Грхаб, похоже, заметил его недоумение; огромный, как скала,
затянутый в доспех из черепашьего панциря, с шипастыми браслетами на
обеих руках, он склонился к Дженнаку и пробурчал:
       - Гляди, балам, лестниц-то у этих дерьмодавов нет. Ни лестниц,
ни помостов, а без них как переберешься через ров и залезешь на стену?
       Про себя Дженнак отметил, что последнее время учитель вроде
бы держался с ним почтительнее. Правда, он не сделался для Грхаба
ни повелителем, ни милостивым господином, однако не был уже и
пареньком. Грхаб выбрал нечто среднее - балам, ягуар; так обращались
к воину, любому воину, без различия возраста и чина. Иногда Дженнак
гадал, чему обязан таким уважением. Вряд ли победе над тайонельцем,
скорее - долгому и трудному пути, который они проделали из Хайана в
Фирату. Как оказалось, непросто вести в поход воинство, даже столь
небольшое; наком-предводитель должен был все знать, все уметь и обо
всем позаботиться, от охраны лагеря на ночевках до места для выгребных
ям и содержимого солдатских котлов. Он старался изо всех сил, и
мрачный сеннамит, очевидно, был доволен своим учеником.
       - Я слышал, они бросают веревки из кожи с крюками. - Дженнак,
приставив ладонь ко лбу, разглядывал вражеский лагерь, скопище
конических шатров и волокуш с припасами. Там царила лихорадочная суета,
пылали костры, метались люди, надсадно ревели круторогие быки. Таких
зверей он еще не видел; огромные и косматые, они совсем не походили на
сеннамитский скот или на более мелкую одиссарскую породу. Казалось, к
этим чудовищам и приблизиться-то страшно, но тасситы мчались на них
сломя голову. Издалека каждый воин напоминал крошечный бурый степной
вихрь.
       - Верно, они мечут на стену веревки с крюками и лезут вверх
как стая обезьян, - на правах старожила пояснил Аскара и ухмыльнулся,
заметив, как поежилась Вианна. - Однако, мой благородный повелитель,
мы держим оборону в крепком месте и людей у нас достаточно, чтобы
стрелять, колоть и обрезать крюки. Нет, прав твой человек - сначала они
свяжут лестницы, а потом полезут на стены. Думаю, - санрат прищурился,
- через день, не раньше. - Он обвел взглядом своих стрелков, тосковавших
у бойниц, и воинов Кваммы, развалившихся внизу, в тени бараков, словно
прикидывая, на что годны эти люди. Вдруг глаза Аскары хищно блестнули,
а рука потянулась к клинку. Посматривая то на заскучавших одиссарцев,
то на шумный тасситский лагерь, он предложил: - А может, ударим ночью?
Мои воины лазают по веревкам не хуже пожирателей грязи. Возьмем четыре
сотни, спустимся вниз и наколем вонючек на копья!
       Предложение выглядело соблазнительным. Тасситов,
подступивших к форту, оказалось не так уж много - тысячи две, как
подсчитал в первый же день методичный Квамма, и были они, судя по
отощавшим скакунам и оборванной одежде, из каких-то бедных родов,
что пасут стада в самых засушливых местах. Насколько Дженнак мог
разглядеть, эти смуглые тощие дикари почти все ходили полуголыми,
в кожаных штанах и сапогах из невыделанных шкур; шлемы и панцири
им заменяли боевая раскраска да перья в грязных волосах. Против
такого воинства даже одиссарская легкая пехота, обученная драться
в правильном строю, была что молот против травы. Длинные копья с
двумя зубцами, прочные щиты, доспехи, топоры с широкими лезвиями,
арбалеты, стрелявшие железными шипами, плюс отличная выучка...
Пожалуй, четыре сотни умелых бойцов взяли бы вражеский лагерь, ибо
у тасситов, кроме луков, небольших метательных топориков и ножей -
да еще наглости - не было ничего.
       Нет, неверно! - оборвал себя Дженнак. Не оружием, не числом
и не боевым искусством брали эти степные воины - скакунами! Повсюду
в Эйпонне путешествовали в одноосных колесницах, в повозках и в санях,
и каждый народ, каждое племя на севере и юге знало, на какого зверя
набросить ярмо или тягловую шлею. По большей части, на быка или ламу;
но в Ледяных Землях, как рассказывал Унгир-Брен, в сани запрягали
собак, оленей и еще каких-то животных, похожих на оленей, но более
рослых и сильных, с разлапистыми рогами. Никто, однако, не пытался
ездить верхом - никто, кроме людей прерии, коих Мейтасса, на горе
прочим племенам, обучил некогда этому искусству. Было ли ведомо
Провидцу, что сеет он семена зла? Ибо кто мог выдержать атаку диких
всадников на огромных косматых диких скакунах? Разве что бойцы из
Очага Гнева, закованные в тяжелые доспехи, вооруженные тяжелыми
мечами и копьями длиною в девять локтей...
       - Мы не спустимся с холма, - твердо произнес Дженнак,
и Вианна, стоявшая поодаль от мужчин, облегченно вздохнула. -
Посмотри! - Он вытянул руку, показывая на отряд раскрашенных охрой
всадников, патрулировавших тасситский стан. - Люди малы ростом и с
плохим оружием, но звери огромны и сильны. Нам против них не устоять.
Ни копья, ни арбалеты, ни доспехи не спасут.
       - Внимание и повиновение! - произнес Квамма. - Наш наком
сказал мудрые слова. С этим косматым зверьем, пожалуй, лучше воевать
из крепости.
       - С быками? Ха! - Аскара насмешливо сощурился. - Мало что ль
мы их постреляли... и диких, и тасситских... Но светлорожденный прав:
если навалится тысяча или полторы всадников, наши копьносцы все
полягут. Поэтому я и предлагаю ударить ночью, когда Арсолан будет
взирать на мир не солнечным, а лунным оком. Слезем вниз, ворвемся
в их стан, порубим и поколем дерьмодавов, спалим обоз... Ночью
всаднику тяжко биться; ночь - время темное, разбойное.
       Дженнак размышлял; искушение было велико. Подкрасться к
лагерю, перебить часовых, ударить - победа сама свалится в руки...
Великий Одисс, Ахау! Грозный Коатль, владыка Чак Мооль! Первая
в жизни победа! При этой мысли кровь застучала в его висках , но
в памяти тут же всплыли слова наставника: голова должна оставаться
холодной. Припомнилось ему и другое.
       - Брат мой Джиллор, - произнес он, - велел обороняться и
ждать его войско. Обороняться и ждать! Не лезть на рога тасситских
скакунов, сидеть за частоколом, стрелять, метать дротики и горшки
с горючим маслом. - Дженнак сделал паузу. - Так что мы останемся
здесь, ибо нам надо не перебить тасситов, а удержаться в своих
стенах. - Он стукнул кулаком по краю бойницы и, вспомнив отца,
добавил: - Хайя! Я сказал!
       - Перебить пожирателей грязи и есть самый лучший способ
удержаться в Фирате, мой милостивый господин, - буркнул Аскара,
но Квамма с одобрением кивнул.
       - Верховный наком Джиллор дал мудрый совет. На высокой
насыпи, за рвом и частоколом, наши люди будут целы, ночная же вылазка
обойдется в полсотни человек. К тому же, кто знает этих вонючек...
Сейчас их столько, а ночью может оказаться втрое больше. Недаром
сказано: вороват, как кейтабец, хитер, как тассит.
       - Ладно! - Аскара скривился и с сожалением огладил костяную
рукоять меча. - Колодец меня беспокоит, - заметил он, переводя разговор
на другое. - Моих двести, да вас полтысячи... Места тут засушливые, а
воды не слишком обильные. Может не хватить. А пива у нас осталось десять
горшков, да и то прокисшее!
       - Брат мой Джиллор подойдет через двадцать дней, - сказал
Дженнак. - Я думаю, сейчас он уже в десяти-двенадцати переходах от
Отца Вод.
       - Да, но ему надо еще переправиться через реку! Она широка,
как пасть голодного каймана...
       - Мы оставили ему корабли, шесть тридцативесельных галер.
И поселенцы с обеих берегов уже вяжут плоты. Наком наверняка не
станет медлить и ждать, пока переправится все войско, а пошлет к
нам свои сотни в крепких доспехах, с прочными щитами... Вот тогда
мы и ударим! Хоть днем, хоть ночью!
       - Разумные слова, - произнес Квамма после недолгого молчания.
Он был ветераном, примерно одних лет с Аскарой, но с тасситами
имел дело впервые - сражался с атлийцами во времена южных походов
Фарассы, а после завоевывал торговые порты на западном побережье.
Фарассу, как выяснилось по дороге, он не любил, но к Джиллору относился
с восторженным почтением, считая его великим полководцем, накомом
накомов. Видно ему льстило, что молодой наследник не поддается соблазнам
и готов точно следовать указаниям брата. Дженнак почти физически ощущал,
что его сетанна в глазах Кваммы тяжелеет с каждым сказанным словом.
       - Может, и хватит воды... - пробормотал Аскара, с сомнением
посматривая на колодец. - Засуха наступает, - пояснил он, - а тут,
на краю степей, месяц Света больше похож на месяц Зноя. Река уже
обмелела... Я потому и хотел сделать вылазку, покончить быстрей
с осадой.
       - Торопливый койот бегает с пустым брюхом, - сказал Квамма.
       - Осторожный керравао находит смерть не на арене, а в
котле, - парировал Аскара. После этого обмена любезностями санраты
ухмыльнулись друг другу и заговорили о том, где сложить горшки с
горючим маслом и вязанки стрел, куда поставить копейщиков, а куда
- стрелков, кто из тарколов будет дежурить ночью, и у кого из них
глаз острей и слух тоньше. Наконец Аскара заметил, что не худо бы
каждый день передавать сообщение барабанным боем, дабы наком Джиллор,
приближаясь, был в курсе ситуации. Это показалось Дженнаку разумным;
он велел подать гладко оструганную дощечку и углем набросал на ней
строчки из треугольников, кружков и крестиков. Знаки эти, определявшие
длительность удара, являлись общепринятым войсковым кодом, который
Дженнак знал наизусть. Аскара кликнул первого из своих тарколов,
вручил ему разрисованную письменами доску, и вскоре на юго-восточной
вышке зарокотал барабан.
       Дженнак, в сопровождении Виа и Грхаба, спустился вниз, к
площади. Наступило время дневной трапезы; воины, не снимая кожаных
доспехов, отложили метатели, топоры да копья и потянулись к котлам.
В них кипело густое варево - бобы с мясом, щедро приправленные
атлийским перцем. Дженнак отметил про себя: приказать поварам,
чтобы приправы клали поменьше; перец, едкий и жгучий, вызывал
жажду.
       Кое-кто из воинов уже пристроился с чашей у бревенчатой
стены, где было попрохладнее; одни вычерпывали деревянными лопатками
густую пряную массу, то и дело прикладываясь к рогам с пивом, другие
жевали мясо, наколотое на дротик или нож, третьи пялили глаза на
Вианну. Никто, однако, не облизывал губ, не хмыкал, не переглядывался
и иных непотребных жестов не совершал; глядели пламенно, но с
восхищением и подобающей почтительностью. Виа, выросшая в огромной
семье сахема ротодайна, была девушкой общительной, и по дороге в
Фирату перезнакомилась с половиной санры. Примерно половину ее и
составляли ротодайна, сбежавшие некогда из-под руки Мориссы; но,
хоть они и были теперь людьми сагамора, Вианна оставалась для них
госпожой, увенчанной перьями, дочерью первого из племенных вождей.
       Дженнак шагал мимо сидевших на корточках солдат,
направляясь в свою резиденцию накома - две маленькие клетушки в
складском строении. Воины насыщались; хашинда, его сородичи, ели
не спеша, ловко орудуя лопатками и ножами, ротодайна хлебали и жевали
с торопливостью, словно оголодавшие волки, немногочисленные кентиога
больше налегали на просяное пиво. Взгляд их таркола уперся прямо в
Дженнака, потом скользнул к Вианне - мрачный, холодный, как змеиная
кожа. Впрочем, все кентиога казались угрюмыми и замкнутыми людьми,
разговорить которых могло лишь хмельное; недаром о них в Серанне
ходило множество побасенок - вроде той, что поведал старый
Унгир-Брен.
       Виа все эти взгляды не смущали. Положив теплую ладошку
на запястье Дженнака, она сжала пальцы; видно, когда стан грозных
тасситов скрывался за изгородью, ничто не нарушало ее счастья.
       - Скажи, мой зеленоглазый, почему этих людей из степи
называют пожирателями грязи?
       Глаза ее смотрели в лицо Дженнака с полной серьезностью,
и он, сдерживая усмешку, спросил:
       - А ты не хочешь узнать, почему их называют вонючками?
       - Ну, это и так ясно! - Виа сморщила свой изящный носик,
принюхиваясь к ветру, что доносил чад тасситских костров и густой
запах бычьего навоза.
       - Ты видела, как мчатся всадники на рогатых скакунах? Пыль
до неба! Те, кто сзади, ее глотают...
       Вианна задумчиво покачала головой.
       - Нелегкая у них жизнь... Всегда в дороге, всегда скачут
куда-то, чего-то ищут... Ни хогана под крышей, ни поля, ни сада,
ни бассейна с прохладной водой...
       - Было время, и наши племена бродили в лесах, и не было
у них ни полей, ни садов, - сказал Дженнак. - Шалаш вместо каменного
дворца, ручей вместо водоема, повязка из шкур вместо шелкового
шилака.
       - Но пришел Одисс, и все изменилось, - подхватила Вианна.
Одисс научил Пять Племен строить города, дороги и корабли, сеять
маис и просо, делать сосуды из стекла и фаянса, свивать нити из
хлопка и шелка... ну, и многим другим вещам. Разве Мейтасса был
менее щедр к своему народу?
       - Почему же... - протянул Дженнак, не в первый раз удивляясь
совпадению их мыслей, - почему же... Ты видишь, с помощью Мейтассы они
приручили огромных быков, и теперь эти косматые дикие твари несут на
своих спинах людей. Воинов! Тысячи всадников, которых могут остановить
лишь залпы стрелков, насыпи крепостей и ядовитый кактус тоаче. Поэтому
мы его и сажаем... еще строим стены, копаем колодцы и воюем... Нет мира
под звездами, моя чакчан!
       - Я думаю, Мейтассе этого не хотелось. Никто из Шестерых
не любил воевать, даже грозный Коатль... так написано в Чилам Баль.
       Вианна смолкла и нырнула в полумрак маленькой комнатки, их
хогана и опочивальни. Дженнак остановился на пороге, вдыхая жаркий
полуденный воздух. Пот стекал по его вискам, кожа под толстым
нагрудником чесалась, и сейчас он мечтал лишь об одном - окунуться
в прохладные речные воды. Вместе с Вианной... Но пока тасситы не
уберутся в степь, об этом не стоило и думать.
       Подошел Грхаб, поигрывая тяжелым посохом. Его широкоскулое
лицо казалось высеченным из темного базальта, на панцире сверкали
серебром металлические накладки; шипастые наплечники, шлем с головой
разинувшего клюв сокола, боевые браслеты и широкий пояс из стальных
пластин делали сеннамита подобным Хардару, рогатому и клыкастому
демону войны. В мальчишеские годы Дженнак выслушал немало историй
об этом древнем чудище Сеннама, которого боги - все Шестеро! - не
смогли ни повергнуть в прах, ни даже потеснить; воины Народа Башен
все еще поклонялись Хардару.
       - Тебе лучше одеть панцирь, балам, - толстый ноготь Грхаба
царапнул кожаный доспех. - Эта тряпка не остановит даже тасситской
стрелы. А если уж приложат из арбалета...
       - Откуда у степняков арбалет? - Джиннак с недоумением уставился
на своего телохранителя.
       - А я не про них говорю. - Оглянувшись, Грхаб стащил шлем и
поскреб в затылке. - Видел, балам, как этот таркол-кентиога вылупился
на тебя? На тебя и твою женщину? Не в первый раз... я еще на корабле
замечал.
       - Даже койот может глядеть на луну, - сказал Дженнак.
       - Но не лязгать при этом зубами!
       - Рот у него был закрыт, наставник.
       - Не строй из себя недоумка, балам! Ты понял, о чем я говорю, -
утопив конец посоха в огромном кулаке, Грхаб оперся на него подбородком.
- Клянусь печенкой Хардара, не нравится мне этот Орри! Если ты не против,
я его... - Грхаб притопнул ногой, словно давил назойливого песчаного
краба.
       - Хочешь, чтобы я велел убить своего таркола? - Дженнак
приподнял бровь. - За что? За то, что он косо посмотрел на меня?
Или взглянул на красивую девушку?
       - Ну, твой это таркол или не твой, о том никому не ведомо,
- буркнул Грхаб. - И глядел он не просто так, а оскалив зубы... да,
оскалив зубы, хоть пасть у него была закрыта! За этакие взгляды у нас
в Сеннаме... - железный посох Грхаба вонзился в землю на целых две
ладони. - Вы, одиссарцы, мягкий народ, не любите убивать, - добавил
он со вздохом. - Даже пленных отпускаете из милости, а на  арене
вместо них дерутся поганые птицы. Может, я все-таки придавлю этого
кентиога? А, балам?
       - Не надо, - Дженнак коснулся могучей груди великана,
закованной в доспех. - Не надо, учитель. Лучше я тоже буду париться
в панцире и железе.
       Грхаб сокрушенно покрутил головой.
       - И ты мягок, балам... слишком мягок... Ты будешь долго жить,
так что запомни хорошенько: жизнью правит клинок. И кто первым воткнул
его, тот и прав.
       - Я запомню, - тихо промолвил Дженнак. - Но сейчас я лучше
надену панцирь.

                        *     *      *

       Он лежал в темноте, вытянувшись, плотно сомкнув веки;
занавес Великой Пустоты простирался перед ним, плотный, тяжелый
и непроницаемый, точно каменная стена. Он не мог нырнуть, не мог
прорваться сквозь него, не мог вызвать второе зрение; как всегда,
требовался какой-то внешний импульс, какие-то звуки, запахи,
напряжение души и тела. Как лязг клинков, когда он сражался с
Эйчидом на песчаном берегу, как барабанный бой, под грохот коего
ему привиделись Фарасса и Виа... Фарасса в уборе наследника из
белых соколиных перьев, и Виа с каплей крови на губах...
       Может быть, подумал Дженнак, если он уснет, то щелка в
грядущее приоткроется? И он узнает, что случится с ним, с Вианной,
с его бойцами и с этой маленькой крепостью на краю безбрежной степи?
Увидит Фирату через день или два... или через двадцать дней... Какой?
Лежащей в развалинах? Сожженной? Или торжествующей победу?
       Дыхание его сделалось глубоким и размеренным, кожа перестала
ощущать холод и жар, мышцы расслабились. Уснуть... уснуть и увидеть...
       Он знал, что надежда на это невелика; он еще не умел вызывать
по собственной воле то, что хотелось. Видения приходили и уходили,
подобные журавлям, что сегодня летят к озеру, а завтра - к реке;
иногда они были страшными, иногда - таинственными, но очень редко
в них удавалось усмотреть какой-то смысл. Да и тот был темен либо
слишком очевиден. Взять хотя бы Фарассу, лениво размышлял Дженнак,
уплывая в сон. Фарасса полон мечтами о власти - вот потому и
привиделся в белых перьях... возможно, Фарасса злоумышляет против
него... наверняка злоумышляет... И что же? Разве второе зрение
способно раскрыть его планы? Где и когда он нанесет удар? И какой?
Может быть, о том известно Мейтассе, но посылаемые им видения так
смутны!.. Лицо Фарассы, костер на площади и эти корабли с огромными
белыми парусами... корабли... корабли...
       Загрохотал барабан. Очнувшись, Дженнак вскочил, пытаясь
нашарить в темноте клинки и доспехи. Не стоило тушить свечу, но так
попросила Вианна. Дома, в уютном дворцовом хогане, она никогда не
стеснялась, однако здесь, в окружении семи сотен мужчин, сгрудившихся
на крошечном клочке земли...
       Барабан продолжал греметь - не мерным рокотом сигнальных
кодов, а оглушительным гулом набата. Дженнак натянул кожаную
безрукавку и сапоги, защелкнул боевые браслеты, опоясался двумя
клинками. Руки совершали привычные движения, голова была ясной,
словно он проспал не меньше шести колец; остывший за ночь доспех
холодил кожу. Ему попался шлем - легкий, со стальными прокладками.
Дженнак отшвырнул его в сторону, затем пальцы коснулись гладкого
металла, и раскрытый соколиный клюв двумя иголками впился в ладонь.
Ну, если не панцирь, так шлем будет надежным... Дженнак водрузил
его на голову и торопливо затянул ремень под подбородком.
       В темноте тихо шевелилась Вианна - видно, тоже искала
одежду. Он повернулся к ней и сказал:
       - Разыщи свечу, чакчан, зажги и сиди здесь. Грхаб пойдет
со мной, но тебя будут охранять.
       - На нас напали? - К облегчению Дженнака, голос девушки
звучал спокойно.
       - Да. Оденься, но не выходи, можешь попасть под стрелу.
А здесь даже огонь не достанет. На крыше - земля и трава, бревна
в стенах, что бочки...
       - Иди, мой повелитель, иди. Я останусь здесь, как ты велел.
       Дженнак выскочил наружу, едва не налетев на Грхаба; за его
спиной раздались удары и взметнулся фонтанчик искр - Вианна нашла-таки
огниво. Мимо с тяжелым топотом бежали солдаты. Он схватил первого
попавшегося за плечо; воин был высок, почти с него ростом. Ротодайна,
мелькнула мысль. Ну, это и к лучшему; пусть стережет дочь своего
бывшего вождя.
       - Возьми еще двоих, балам. Будете охранять мою женщину.
Она вон там, - Дженнак кивнул в сторону огонька, мелькавшего в
только что покинутом хогане. - Наружу ее не выпускайте!
       - Как прикажешь, светлый господин. - Солдат выкрикнул имена
товарищей, и к нему подбежали двое.
       Над бревенчатой стеной форта взметнулись огни факелов,
по углам зажгли смолу в больших железных котлах. Стало светло,
почти как днем, и Дженнак увидел спины воинов дежурной тарколы,
согнувшихся у бойниц. Они стреляли; и к ним на вал развернутым
строем уже поднимались копейщики. Двойные лезвия длинных пик
то серебрились в лунном свете, то отливали алым; над плечами у
каждого круглился щит, и казалась, что по склону ползет шеренга
странных черепах с остроконечными жалами. Дженнак побежал к валу.
Грхаб, поторапливаясь за ним, неодобрительно пробурчал:
       - Где панцирь, балам? Говорил я тебе...
       Дженнак отмахнулся. Перед ним - вверху, у самой изгороди,
ярко освещенные факелами - замаячили две фигуры: тощая и длинная
- Аскары, коренастая и широкоплечая - Кваммы. Санраты то пронзительно
свистели, то что-то кричали друг другу, и сквозь барабанный гул он
с трудом разобрал:
       - Торопливому койоту тоже выпадает добыча! - ревел Аскара.
       - Пока ему не продырявят шкуру, - ответствовал Квамма.
       - Шкуру с койота тяжелей содрать, чем ощипать керравао!
       - Ну, сейчас мы поглядим, кто сохранит волосы, а кто -
перья!
       Они перебранивались и хохотали, направляя движениями рук
и свистом своих бойцов на валы; добравшись до санратов, Дженнак
увидел, что три сотни солдат Кваммы занимают оборону с юга, севера
и востока. Еще две тарколы плотными четырехугольниками темнели у
колодца - видимо, в резерве; остальные уже поднялись на западный
вал.
       Повернув голову, Аскара вгляделся в лицо Дженнака.
       - Видишь, мой господин, мы не решились атаковать, зато
вонючки сами пожаловали к нам в гости.
       - Кажется, ты говорил, что они нападут лишь через день?
       - Говорил. Но у них, наверно, есть свой Аскара, нетерпеливый
койот вроде меня. - Зубы санрата блеснули в усмешке. - Если ты не
против, повелитель, пусть твой керравао Квамма отправляется на южный
вал и следит, чтоб пожиратели грязи не прорвались в долину по речному
берегу. А с севера...
       - Туда я послал тарколу Орри, - перебил Квамма. - Эти
кентиога - отменные стрелки, так что у подножья холма и ящерица не
проскочит. - Дождавшись кивка Дженнака, санрат устремился к изгороди,
выходившей к реке. - Счастливой охоты, старый койот! - долетел из
темноты его голос.
       - Побереги перышки, осторожный керравао! - рявкнул в ответ
Аскара и поманил Дженнака к бойнице: - Погляди, наком, что они
делают... Ну и ловкачи!
       Мимо рва на полном скаку проносились всадники; то один, то
другой нырял вниз, сраженный стрелой. Но остальные что-то метали в
ров - как показалось Дженнаку, большие мешки. Барабан на сигнальной
вышке смолк, и теперь он слышал лишь топот рогатых скакунов, свист
стрел да шелест толстых шерстяных рукавиц, скользивших по стержням
луков; изредка раздавался гневный глухой рев раненых животных.
Тасситы же молчали.
       - Что они делают? - Дженнак повернулся к длинному санрату.
       - Бросают мешки с землей. Завалят ров в двух-трех местах на
ширину пяти копий, и полезут на насыпь. - Аскара шевельнул плечами.
- Не знаю, чего они добиваются. Их всего втрое больше, чем нас, а
без лестниц, больших щитов и превосходства пять к одному Фирату не
взять.
       - Может, какая-то хитрость?
       - Может. Но эту штуку, - Аскара вытянул из ножен свой
огромный клинок, - не перехитришь!
       Дженнак тоже обнажил оружие и вместе с Грхабом сдвинулся
влево, к вышке. У частокола было тесновато; сейчас тут трудились
сотни полторы бойцов, да еще столько же стояло внизу, сменив длинные
копья на секиры. Стрелки Аскары, согнувшиеся у амбразур, метали стрелы
непрерывным потоком - у каждого было по два арбалета, и стоявшие рядом
копейщики перезаряжали их. Люди эти, служившие на границе годами, часто
сталкивались с тасситскими набегами и имели большой опыт на сей счет.
Дженнак, однако, понимал, что сейчас атакующих стрелами не остановишь:
ночью можно поразить цель за пятьдесят шагов, но не за сто. Рукопашная
схватка была почти неизбежна.
       - Скоро... - пробормотал Грхаб за его спиной. - Скоро
полезут, поганые ублюдки... Чтоб Хардар припек им задницы!
       Ров был уже засыпан в двух местах, посередине и у самой
юго-западной вышки. Темная масса спешившихся тасситов прихлынула
к отвесному склону холма в полном молчании. У них были лестницы,
но немного, и жерди с набитыми поперечинами; еще Дженнак заметил,
что многие воины раскручивают ремни с крюками на концах. Под стеной
скопилось уже с полтысячи человек, недоступных для стрелков, остальные
смутными тенями маячили где-то за рвом, непрерывно передвигаясь на
своих косматых скакунах. Вдруг оттуда долетел протяжный вопль - "Харра!
Харра!", сверкнуло пламя, и из темноты понеслись огненные стрелы. Они
падали подобно дождю, и каждая несла сразу две смерти - на остром своем
наконечнике и на древке, где пылал промасленный жгут соломы. Грхаб
притиснул Дженнака к бревнам, прикрывая собственным телом; кто-то на
стене вскрикнул, кто-то выругался, но шум перекрыла команда санрата:
       - Дротики! Горшки! Поторопитесь, ленивые ублюдки!
       - Пусти! - Дженнак попытался вырваться из медвежьей хватки
Грхаба, но тот держал крепко. - Пусти, проклятый Хардар!
       - Хардар мудр, - пригибая Дженнака к земле, поведал сеннамит. -
Он не любит, когда суются под стрелы без панциря. Вот когда дерьмодавы
полезут наверх...
       Под стеной грохнуло - раз, другой - и Дженнак ощутил едкий
запах горючего масла. Масло это являлось не столь губительным, как
огненное кейтабское зелье, называемое молниями Паннар-Са, но ожоги
от него получались жуткие, и боевой клич тасситов на мгновенье сменился
проклятиями и стонами. Дженнак вывернул шею, пытаясь разглядеть хоть
что-нибудь, но видел он сейчас лишь клочок звездного неба, нависший
над краем бруствера. Внезапно в бревно, в локте от его лица, с глухим
чмоканьем впился крюк, затем застучали жерди и лестницы и, наконец,
все звуки вновь перекрыл оглушительный вопль тасситов: "Харра!
Харра!" Грхаб откачнулся вправо и рявкнул:
       - Вот теперь - руби! Руби, паренек!
       Снова паренек, подумал Дженнак, оглядывая стену. Стрелки,
отложившие свое оружие, взялись за широкие секиры; за ними, отступив
на пару шагов, вздымали древки копьеносцы. Снизу, где находились еще
три тарколы, раздались слова команды, и воины ответили на них грозным
ревом: "Одисс! Одисс! Ай-ят!"
       - Не зевай! - крикнул Грхаб, широко размахиваясь посохом.
Железный шест свистнул, и голова тассита, возникшая над бруствером,
словно взорвалась; человек безмолвно рухнул вниз, но на его месте
тут же возник новый воин. Дженнак поднял клинки.
       Нет, этот ночной бой на валу совсем не походил на схватку
с Эйчидом! Багровыми языками металось пламя факелов, враги лезли
по лестницам и веревкам, темным душным потоком перехлестывали через
частокол, ревели, визжали и выли, потрясая топориками на длинных
рукоятках, падали, стонали, умирали... На жутких их лицах в боевой
раскраске метались, корчились тени, и выглядели они подобно ночным
демонам - полуголые, окровавленные, ненасытные... Нет, в этом
сражении не было ни красоты, ни достоинства, ни чести, как в
поединках мастеров клинка и копья, и больше всего оно походило
на бойню. Солдаты Одиссара, прикрываясь щитами, резали, рубили
и кололи, и их наком тоже рубил и колол, сек податливую человеческую
плоть, разбивал черепа, уродовал тела, посылал свои тайонельские
клинки словно косы в траву. Они потемнели от крови, сделавшись
словно бы тяжелей, но этот первый признак усталости скользил мимо
сознания Дженнака.
       В какой-то миг на него наскочили трое; лезвия их топоров
метались вокруг подобно готовым ужалить змеям. Он оборонялся, не
в силах изловчиться и нанести удар - эти степные воины действовали
слишком стремительно и, убив одного, он неминуемо попадал под
топор другого. Но вдруг над плечом его мелькнул железный шест -
словно копье, посланное в цель - и один из противников рухнул наземь
с развороченной грудью. Левый клинок Дженнака по рукоять погрузился
в живот другого, хлынула кровь, тассит согнулся, выронив топор, и
тут последний из оставшихся в живых метнул свое оружие. Лезвие его
лишь слегка царапнуло шлем с головкой сокола - Грхаб успел перехватить
топорище и с презрительной гримасой отшвырнул в сторону. Посох
сеннамита приподнялся, попал тасситу между ног, подбросил в воздух,
и воин, перелетев через изгородь, с жутким воплем канул в темноту.
       - Клыки Хардара! Не скоро ты ляжешь на женщину, бычий помет!
- Мрачное лицо Грхаба озарилось усмешкой.
       Дженнак огляделся. Похоже, все было кончено: солдаты внизу
добивали прорвавшихся степняков, стрелки у бойниц снова взялись за
арбалеты, копьеносцы сноровисто перезаряжали им оружие. Кое-кто из
них метал горшки с маслом, подпаливая фитили от факелов, но Аскара
рявкнул, чтобы перестали зря тратить дорогое зелье, и языки пламени
под стеной опали. В частоколе, перекрытом мокрыми шкурами, дымились,
догорая, тасситские стрелы, на кровлях хижин тоже можно было разглядеть
огненные точки, но никаких признаков пожара Дженнак не замечал.
       На вал к нему поднялся Квамма, с другой стороны подошел
Аскара с гигантским мечом в руках. Атлийский, мелькнуло в голове
Дженнака; только в Стране Гор делали такие клинки с серпообразными
широкими лезвиями, похожими на луну в ущербе.
       - Сотню тут положили, не меньше, - Аскара обвел довольным
взглядом заваленный мертвыми телами склон насыпи. - Да еще вдвое
больше внизу... Бессмысленная атака! У этих вонючек бычье дерьмо
вместо мозгов.
       - Как сказать, - Квамма покачал головой. - Теперь они знают,
сколько нас, знают, что в Фирате нет воинов Очага Гнева в тяжелых
доспехах...
       - ...и знают, что мы с охотой наколем их на копья, -
продолжил Аскара. - Кончай болтать, ощипанный керравао! Лучше скажи,
никто не пытался прорваться со стороны реки?
       - Нет, облезлый койот. Все было спокойно, как во время
благодарственного Вечернего Песнопения. Думаю, и с севера тоже.
- Квамма поднес ладони ко рту и крикнул: - Орри! Эй, Орри, тебе
пришлось стрелять? Иди сюда! Наком ждет!
       Кентиога возник из темноты и, почтительно сложив руки у
груди, доложил милостивому накому и своим начальникам, что к северу
от крепости никто не замечен, и стрелять ему не было нужды. Сказал он
это с явным неудовольствием, поигрывая свисавшей с запястья шерстяной
рукавицей и с каким-то странным выражением посматривая на Дженнака.
Но, возможно, виной тому были лишь ночные тени да пламя факелов,
развеваемое ветром.
       Дженнак склонился над трупом тассита с распоротым животом.
Пахло от него навозом, дымом и давно не мытым телом; поморщившись,
он напомнил себе, что Страна Степей - не Серанна, изобильная водами,
и не Хайан, где каждый житель, купец ли, ремесленник или простой слуга,
утром ополаскивает лицо и грудь, а вечером лезет в водоем. Тасситы,
судя по запаху, мылись редко или не мылись вообще.
       Зато этот мертвый воин не пожалел трудов, чтобы выглядеть
пострашнее. Он был нагим до пояса, на груди его перекрещивались
две широкие полосы, намалеванные охрой, плечи охватывали полосы
поуже, извивающиеся, словно змеи. Лицо раскраской напоминало
череп: глазные впадины густо зачернены, черное обведено желтым,
черный овал вокруг губ, все остальное - белое, как выскобленная
кость. Тассит был ужасен в смерти: глаза его закатились, меж
приоткрытых губ торчал прикушенный язык и пузырилась кровая пена;
страшный след тайонельского клинка тянулся наискосок от ребер до
паха. Так не похоже на благородную кончину Эйчида, подумал Дженнак
и выпрямился. Санраты уже покинули его, пошли по валам, скликая
своих людей и подсчитывая потери; воины зажигали новые факелы
взамен сбитых в свалке, раненые шли к колодцу, где начали трудиться
лекари, кое-кто из стрелков Кваммы с любопытством разглядывал убитых
степняков и их оружие - топорики, ножи и небольшие, сильно
изогнутые луки.
       Грхаб ткнул мертвого тассита сапогом в бок.
       - Хватит на него глазеть, балам. Пойдем к себе, отдохнем,
выпьем пива и успокоим твою женщину. Если она еще жива, - мрачно
добавил он.
       - Что с ней могло случиться? - сказал Дженнак, чувствуя,
как внезапно похолодело в груди. - Тасситы не добрались до бараков,
а этот Орри, который так тебе не по нраву, стерег северный склон
холма.
       Однако он торопливо стал спускаться вниз, сопровождаемый
ворчаньем Грхаба - мол, и тасситы увертливы, как змеи, и стрел они
набросали достаточно, и этот Орри шустрый парень, глаз синице
проткнет в темноте... да, шустрый и подозрительный, а Фирата мала,
переплюнуть можно, и всяк тут на виду, если только не сидит, как
велено, за бревенчатой стеной...
       Вианна там и сидела - не столько с испуга, сколько повинуясь
воле своего владыки. Два воина дежурили у входа, третий, постарше,
расположился внутри в позе почтения - ладони сложены перед грудью,
голова опущена - и тешил дочь Мориссы побасенками, которых всякому
ротодайна было известно великое множество. При виде Дженнака и Грхаба
он поклонился и исчез; Вианна же, смочив губку, принялась обтирать
лицо и забрызганные кровью руки возлюбленного. Похоже, она хотела
убедиться, что он цел и невредим.
       Дженнак коснулся губами ее глаз и подмигнул Грхабу:
       - Пива, учитель?
       - Нет.
       - Как нет? Ты же сказал: успокоим твою женщину, - тут Вианна
метнула на Грхаба благодарный взгляд, - отдохнем, выпьем пива...
       - Я хотел увести тебя с валов. Вокруг тьма и суета, а ты
торчишь у самого факела словно мишень для стрел. Запомни, балам:
ты - светлорожденный, так побереги свои непрожитые дни. А потому не
садись спиной ко входу в хоган, избегай толпы и после боя будь там,
где положено накому.
       - Это где же? - спросил Дженнак, глазами показывая Виа на
кувшин с холодным пивом.
       - Со своими санратами и телохранителями, а не среди воинов.
- Грхаб, не выпуская из рук посоха, присел на корточки, сделавшись
ростом чуть пониже Вианны. Она поднесла ему полную чашу, и сеннамит,
поколебавшись, принял ее.
       - Ну, я выпью... А ты, - толстый палец уставился на Дженнака,
- точи клинки!
       После боя Дженнаку хотелось пить; облизнув пересохшие губы,
он через силу улыбнулся.
       - Значит, ты, телохранитель, будешь пить, а я, наком, -
чистить оружие? Где же справедливость, наставник!
       - Справедливость в том, что мой посох точить не нужно, и
в том, что ты - наком, а я - простой воин, и еще в том, что сейчас
придут твои санраты - сказать, скольких дерьмодавов мы прикончили
и каковы потери.
       - Санраты... Они-то здесь при чем?
       Грхаб шумно отхлебнул хмельного.
       - Придут санраты, - повторил он, - и увидят: наком не пьет,
наком не обнимает свою женщину, наком занят делом - чистит свои клинки.
Клянусь тремя хвостами Хардара, они удивятся и возрадуются, что у них
такой вождь! А ты им скажешь... Что ты им скажешь, балам? - оторвавшись
от чаши, сеннамит уставился на Дженнака. Тот ответил растерянным
взглядом.
       - Ты им скажешь так: если в полдень битва, точи меч на
рассвете. Хайя!
       Мощная длань Грхаба протянулась к дверному проему, и
Дженнак увидел, что небо над восточной стеной Фираты начало сереть.

                        *     *     *

       Утром тасситская орда снялась и откочевала куда-то,
скрывшись с глаз, растаяв среди кустарника и травы - или, быть
может, затаилась среди холмов, что обступили маленькую крепость.
Воины занялись делом: проводили в Чак Мооль павших, сожгли их
тела, закопали прах в южной стене насыпи, посвященной, по обычаю,
заступнику Арсолану. Потом они вышвырнули за изгородь трупы врагов,
собрали трофеи, натаскали в цистерну воды из реки; Дженнак же точил
оружие и вел поучительные беседы со своими санратами. Два дня прошли
спокойно, на третий из прерии прибежал человек.
       На вид он казался сущим пожирателем грязи - такой же невысокий,
сухощавый и смуглый - но Аскара встретил его как давнего знакомца,
провел на площадь к колодцу и пояснил, что Иллар-ро - лазутчик, один
из немногих охотников шилукчу, умевших ездить на тасситских скакунах.
По словам санрата, Иллар изредка появлялся в крепости, оставляя
шифрованные донесения, которые следовало тут же передавать на восток.
И в этот раз охотник сунул Аскаре клочок кожи с условными значками,
после чего на вышке загрохотал барабан. Дженнаку не понадобилось
много времени, чтобы узнать код и догадаться, что Иллар - человек
Фарассы.
       Впрочем, в том не было ничего предосудительного; все шпионы
относились к Очагу Барабанщиков и занимали в нем весьма почетное
положение. Разумеется, не такое, как потомки благородных родов, что
отправлялись посланниками в Великие Уделы, и не такое, как судьи,
разбиравшие споры меж родовой знатью, купцами, иноземцами и простым
людом; однако лазутчики считались гораздо выше гонцов, которые
доставляли указы сагамора в одиссарские селения и города, оглашая их
на площадях. Большинство таких искусников, добывавших сведения для
Фарассы в чужих землях, сами являлись уроженцами этих земель, падкими
на одиссарское серебро, но были среди них и люди вроде Иллара, способные
рядиться хоть в перья попугая, хоть голубя, хоть гуся. Сам Иллар-ро,
по правде говоря, походил на слегка ощипанного степного стервятника,
но что поделаешь, все тасситы были такими.
       Передав послание, охотник сложил у низкой стены сенота
свой мешок, колчан со стрелами и лук в налучнике из коры, уселся
перед наследником и его санратами в почтительной позе, выпил просяного
шебу и доложил, что в прерии бродят целые полчища дикарей. Ему пришлось
бросить своих быков и уйти в холмы, чтобы не попасться на глаза тасситским
всадникам: собралось слишком много племен, и обычная уловка - выдать себя
перед тоуни за отанча, а перед отанчами за кодаута - могла привести прямо
к столбу пыток.
       Аскара выслушал лазутчика, велел подлить ему хмельного и
заметил, что воинство, от коего бежал Иллар-ро, попыталось штурмовать
Фирату в День Пальмы, в ночное время, но было отбито с изрядными
потерями и изгнано с позором в степь. Охотник принялся дотошно
выспрашивать насчет раскраски воинов, количества перьев в волосах,
узоров на топорищах и поясах, формы ножей и наконечников стрел.
Наконец Квамма вызвал Орри Стрелка и распорядился принести трофейный
лук с колчаном. Увидев их, Иллар оскалил зубы в усмешке.
       - Ха! Хирты! Эти торопливые голодранцы! - он поддел пальцем
тетиву и презрительно скривился: - Сплетена из женских волос, а не из
жил. На колчане - охряные и белые ромбы... стрелы тоже выкрашены охрой...
вот, посмотри, мой наком. - Охотник продемонстрировал стрелу Дженнаку.
- Хирты, точно! Самые бедные из всех восточных Кланов, а потому и
самые жадные! Я-то видел других.
       - Кого? - сразу помрачнев, спросил Аскара.
       - Отанчей и себров. А с ними - всадников из Срединной Прерии,
что несли на копьях по два бычьих хвоста.
       Аскара помрачнел еще больше. Скользнув взглядом по Квамме и
Орри, который с интересом рассматривал тасситский лук, он повернулся
к Дженнаку и пояснил:
       - Эти, с двумя хвостами на копьях, воины самого Ко'ко'наты.
Умелые бойцы, светлорожденный! Да и отанчи не хуже... Раньше они
нас не трогали - от Фираты до их кочевий дней десять пути.
       - Четырнадцать, - уточнил охотник. - Но все, милостивые
господа, когда-нибудь случается в первый раз.
       - Значит, и отанчи эти в первый раз отведают одиссарского
железа, - заметил Квамма; потом, подмигнув Аскаре, ткнул его в тощий
бок: - Что приуныл, облезлый койот? Если в полдень битва, точи меч
на рассвете, как говорит наш наком! Точи свой меч! Таким огромным
клинком, как у тебя, можно выпустить кишки всем пожирателям грязи
отсюда и до Западных гор!
       Но Аскара словно не слышал подначки. Насупившись, почесывая
костлявое плечо, он с задумчивостью уставился на облака в высоком
светлом небе и огненный зрачок Арсолана, пылавший над степью. Взгляд
его скользил над крышами бараков, поросшими травой, над возвышением
насыпи и бревенчатым тыном, над плотными зарослями колючего кактуса,
словно санрат пытался разглядеть полчища всадников на рогатых скакунах,
что торопились к стенам его крепости. Наконец он спросил:
       - Сколько их?
       Иллар уклончиво усмехнулся.
       - Кто сочтет звезды на небе, господин?
       - Их больше, чем этих хиртов? - Аскара пнул колчан с
оранжевыми и белыми ромбами, валявшийся на земле.
       - Уж всяко не меньше...
       - Точнее, ты, сын черепахи! - Лицо санрата налилось кровью,
он с угрозой занес над головой лазутчика кулак. - Говори! И помни,
кто перед тобой! Наш наком и наследник Удела Одисса!
       - Если у тебя свербит в ухе, милостивый господин, не надо 
чесать под мышкой. - Покрытое пылью лицо Иллара насмешливо сморщилось. 
- Я сказал все, что видел, все, что было мной написано, и что передали 
твои барабанщики. Клянусь благоволением Мейтассы!
       - Плохо же ты глядел, падаль! - Кулак Аскары метнулся вниз,
но Дженнак придержал руку санрата.
       - Дареному попугаю не заглядывают в клюв, - спокойно произнес
он. - Теперь мы знаем, что в степи бродит орда - чего же еще? Может,
их пять тысяч, может, десять... Что от этого изменится? Брат мой
Джиллор придет с войском не раньше Дня Камня или Глины, а до того
мы должны защищать Фирату. Не так ли, санрат?
       Квамма хлопнул себя по мясистым ляжкам.
       - Внимание и повиновение! Мудрые слова, мой наком, мудрые
слова! Если бы мы и проведали сейчас, сколько дерьмодавов бродит в
прерии, это не прибавило бы нам ни единого копья! Пусть будет, что
будет. Все в руках Шестерых!
       - Да свершится их воля! - Повернувшись к лазутчику,
Дженнак кивнул на пестро размалеванный колчан: - Выходит, у каждого
тасситского Клана есть свои знаки? Как в Серанне в старые времена?
       - Да, мой повелитель, - охотник почтительно сложил руки перед
грудью. - Есть знаки, такие же, как наши. Одни украшают обувь иглами 
ежей, другие плетут пояса из змеиных шкур, третьи втыкают в волосы 
перья куропаток - и все они по-разному раскрашивают лицо, тело и 
оружие. Вот стрела хиртов, цвета охры... - он потянул из колчана
стрелу. - Такая же у отанчей, но с черным кольцом посередине древка,
и наконечник на ней плоский, не граненый. Себры, те...
       Дженнак слушал его и постепенно начинал понимать, что этот
охотник-шилукчу, этот неказистый, грязный, прокаленный степным 
солнцем человек воистину является знатоком из знатоков. Он говорил на
двух десятках тасситских наречий, он знал, где и когда кочуют восточные
Кланы, он мог с тысячи шагов отличить дикого быка от прирученного
скакуна, он ведал, как степняки выделывают шкуры, как плетут циновки, 
как заквашивают молоко. И он умел прятаться среди травы, в холмах и 
распадках, на берегах ручьев и редких озер, и даже в полупустыне, где 
только колючие кактусы тянули к небу свои искривленные ветви. Странно, 
что такой искусник не сумел счесть тасситских воинов!
       Решив поразмыслить о том на досуге, Дженнак сказал:
       - Раз у каждого из племен своя одежда и свое оружие, они
легко отличат чужака. Ты обмолвился, Иллар-ро, что перед тоуни выдаешь
себя за отанча, а перед отанчами за кодаута... Но всякий, бросив взгляд 
на твой лук, на твой нож и пояс, на твою обувь, легко разоблачит обман.
       На смуглом лице охотника промелькнула лукавая усмешка.
       - Люди - разные, мой господин. И даже здесь, в степи, все
больше таких, кому нравятся луки отанчей, пояса себров, обувь хиртов,
а ножи так и вовсе одиссарские. Тут, - он похлопал по лежавшему рядом 
плотно набитому мешку, - много всякого добра... стрелы десяти племен, 
краски, перья, сбруя, украшения... Если я захочу стать отанчем, то 
стану им, хотя бы в глазах тоуни. - Он снова усмехнулся. - Вот только 
лук я не меняю. Лук я сделал сам, мой светлый господин, и против него 
тот, что в руках твоего таркола, простая палка.
       Иллар покосился на хиртский лук, небольшой, сильно изогнутый,
с волосяной тетивой, и скорчил презрительную гримасу. Похоже, это
задело Орри; он хмыкнул, с угрюмым выражением уставился на лазутчика
и пробормотал:
       - Для шилукчу всякий лук плох.
       - Но из этого, почтенный таркол, не попадешь в глаз быку
и с пятидесяти шагов! Клянусь мощью Тайонела! - Иллар склонил голову,
как подобало при упоминании бога земной тверди. Вероятно, он знает не
одни лишь барабанные коды, но и киншу, решил Дженнак.
       Рука Орри легла на колчан с оранжевыми и белыми ромбами.
       - Койот, раскрасивший шкуру охрой, не превратится в ягуара,
- буркнул он, натягивая тетиву. - Лук, плохой для шилукчу, хорош
для кентиога.
       Свистнула стрела, впилась в один из столбов, что поддерживали
сигнальную вышку, и Квамма с Аскарой одобрительно закивали головами.
Видно, опытные воины догадывались, куда целил таркол, но Дженнаку сие
было неведомо. Поймав его вопрошающий взгляд, Орри пояснил:
       - Там сучок... не больше бычьего глаза... и шагов до столба
- шестьдесят.
       - Отличный выстрел, таркол! Кентиога и впрямь стреляют лучше
шилукчу! - охотник сокрушенно развел руками и поинтересовался: -
Неужели ты никогда не промахиваешься?
       - Никогда!
       Иллар-ро оглядел Орри Стрелка с ног до головы и, почтительно
приложив к груди грязную пятерню, произнес:
       - Я, в общем-то, тоже.

                         *      *      *

       Лазутчик не солгал - у западного одиссарского рубежа бродили
не только воины хиртов. Вероятно, этот Клан, первым напавший на
Фирату, подчинялся некой общей стратегии, заранее разработанной и
согласованой, а не слепому порыву жадности или ненависти. Располагай
Аскара лишь отрядом своих стрелков, хирты могли бы, пожалуй, ворваться
в крепость или настолько ослабить гарнизон, что ему не удалось бы
отбить следующую атаку. Подобного не случилось; и, заплатив жизнями
трех сотен воинов, хирты выяснили, что оборона Фираты крепка, людей
в ее стенах много, но все - легковооруженные, без прочных костяных
доспехов, больших щитов и длинных копий с древками из железного дерева,
которыми можно остановить скакунов. Разумеется, то, что стало известно
вождям хиртов, знал теперь и предводитель всего степного воинства.
       Оно затопило прерию в День Ягуара, благоприятствующий
битвам, внезапным нападениям, сокрушительным атакам и штурмам крепостей.
Дженнак, стоявший со своими санратами на вершине насыпи, с невольным
трепетом взирал на лавины всадников, что вздымались над горизонтом как
волны прилива у стен одиссарского дворца; с угрожающей неторопливостью
они текли по степи, наползали на Фирату, и перед этой ордой ее валы и
частоколы, ее рвы и башни, и вся сила и мужество ее защитников казались
ненадежными и жалкими, словно форт был сейчас подобен муравейнику под
стопой великана.
       На сигнальной вышке тревожно забил, зарокотал барабан,
посылая на восток весть о нашествии. Пожалуй, к вечеру она долетит до
Джиллора, но что тот сможет сделать? Хмурить брови да сжимать кулаки
в бессилии... Вряд ли он ответит, вряд ли пожелает открыть место,
где находятся его войска. Но они, пожалуй, еще не успели перебраться
через огромную реку, а это значило, что помощь придет лишь спустя
половину месяца. Только через пятнадцать дней! К тому времени Фирата
станет грудой земли, камней и обугленных бревен...
       Дженнак посмотрел на восход солнца. Мысли его летели сейчас
вслед рокочущим звукам, неслись от одной сигнальной вышки к другой,
стлались над пустынной дорогой, что вела к берегам Отца Вод. Там, на
плодородной равнине у реки, маис поднялся уже до колена... Там золотились
стены круглых тростниковых хижин, там, около пристаней и складов,
вставали первые торговые города, там жили хашинда и кентиога, ротодайна,
шилукчу и сесинаба - одиссарцы, люди Пяти Племен, его народ. Скотоводы и
рыбаки, вольные охотники и земледельцы, ремесленники и купцы... Его люди!
И он знал, что должен защитить их. Так повелевала его сетанна, и так
гласил Кодекс Чести светлорожденного потомка Одисса.
       Великий Ахау! - взмолился он. Потом, на мгновенье прикрыв
глаза, попробовал узреть грядущее, но тьма Чак Мооль была непроницаема.
Дженнак не увидел ничего; а когда приподнял веки, перед ним по-прежнему
расползались волны всадников на огромных рогатых скакунах, покачивались
копья, реяли по ветру бычьи хвосты и белые полотнища на шестах,
украшенных орлиными перьями. Сколько бойцов было в этом воинстве? Не
две тысячи и не четыре... скорее - пятнадцать или двадцать... И впервые
он с замиранием сердца подумал, что даже Джиллор не сумеет одолеть
такую силу.
       Тасситы ехали, растянувшись широким фронтом. Несомненно,
их предводители были знакомы с окружающей местностью и расположением
одиссарской цитадели: в тысяче шагов от нее длинная шеренга всадников
выхлестнула три зубца, нацеленных на Фирату и проходы у реки и холмов.
Как объяснил Иллар, посередине двигались отанчи и люди из Клана самого
Ко'ко'наты - этих, правда, оказалось не слишком много; с севера наступали
себры и кодауты, воинов же южного отряда Дженнак опознал сам. Хирты,
полуголые, в охристой раскраске, с небольшими луками и колчанами, полными
стрел! Издалека он не мог разглядеть их физиономий, но живо представил
себе выбеленные щеки и лоб, черные круги вокруг рта и глазниц, что делали
лица воинов подобными черепам. Прочие Кланы выглядели не так ужасающе и
были лучше вооружены: у всех щиты, копья и бумеранги, у некоторых -
одеяние вроде одиссарской туники, но не из простеганной хлопковой ткани,
а из бычьей кожи. Шлемов не носил никто, но над головами приближавшихся
всадников развевались перья. Перьями и бронзовыми бляхами была убрана и
упряжь их скакунов - огромных, мохнатых, устрашающих.
       За тремя колоннами, в которых насчитывалось тысяч десять
воинов, двигалась остальная часть орды; за ней - море волокуш и
возов на гигантских колесах, стада быков и верховые погонщики. Обоз
занимал вдвое больше места, чем все воинство, и оглядев его, Дженнак
решил, что тасситы изготовились к долгому походу. Судя по всему,
они не собирались разбивать лагерь до первой попытки штурма, и все
необходимое для атаки приготовили заранее. Он видел, что по бокам
среднего, самого крупного отряда, неторопливо тащутся открытые телеги
с лестницами, помостами и мешками с землей; на некоторых были навалены
большие кожаные щиты, способные прикрыть сразу троих.
       Разглядев эти возы, Квамма протяжно свистнул и ухмыльнулся:
       - Не сесть ли нам на циновку трапез, мое счастье? - сказал
ягуар обезьяне. Я - с краю, а ты - в почетном месте, посередине, на
блюде... - Он повернулся к Аскаре. - Ну, что будем делать, старый
койот? С блюда нам, кажется, не слезть!
       Аскара, пребывавший последние дни в непрестанном возбуждении,
теперь успокоился; похоже, вид врага был для него лучшим лекарством.
       - План прежний, - сказал он, лаская потертую рукоять меча.
- У твоих людей большие самострелы; значит, будете прикрывать фланги.
Ты - с юга, а этот твой Орри - с севера. Его кентиога знатные стрелки;
вот пусть и стреляют, и чтобы ни один из дерьмодавов не ушел! Со мной
будет три сотни человек, у тебя и у Орри - по полторы, а сотню оставим
в запасе... - Аскара нерешительно взглянул на Дженнака: - Может быть,
мой наком, ты примешь команду над резервным отрядом?
       Дженнак оторвался от созерцания вражеских орд. На этот раз
он был облачен в полный доспех: плотная куртка, панцирь с шипастыми
наплечниками, набедренники и высокие сапоги с остриями на носке и
пятке. Костяной шлем, упрочненный широкими стальными полосками и
увенчанный головкой сокола, казался отлитым из серебра; предплечья
охватывали боевые браслеты, пояс из гладких стальных пластин стягивал
талию. В этом снаряжении Дженнак походил на статую из кости и железа
- как и Грхаб, стоявший рядом.
       Вытянув руку, он коснулся плеча Аскары.
       - Боец в доспехе стоит десяти воинов, а здесь всего двое
таких - я и мой наставник. Мы будем биться на валу, санрат.
       - Но...
       - Хайя! Я сказал! - в голосе его проскользнули властные
отцовские нотки, и Аскара склонил голову.
       - Тогда больше не о чем толковать, - буркнул он, ожидающе
поглядывая на своего накома.
       Внезапно Дженнак сообразил, что тут, в Фирате, он - старший,
и воины ждут напутственного слова от потомка богов. Клинки его будто
бы сами собой вылетели из ножен, и с губ сорвалось:
       - Одисс! Одисс! Во имя Шестерых!
       - Да свершится их воля! Да будет с нами их милость! -
прошелестело над маленькой крепостью.
       Квамма сбежал с вала, свистом и движениями рук направляя
дополнительные тарколы к южной и северной стене. Сотня копейщиков
осталась у цистерны и колодца, на маленькой площади, куда выходили
дверные проемы четырех бараков; Дженнак разглядел и трех солдат,
что охраняли Вианну. Свидятся ли они сегодня? - мелькнула мысль.
Затем он повернулся к шеренгам наступавших тасситов и забыл о
девушке.
       Средний отряд продвигался к крепости неторопливо и был еще
недосягаем для стрел; над фланговыми же колоннами вдруг прокатился
знакомый протяжный клич - "Хар-ра! Хар-ра!" - и тысячи всадников
сорвались с места. Дженнаку почудилось, что под ударами раздвоенных
бычьих копыт загудела земля; два бурых мохнатых потока накатывались
справа и слева, будто мутные воды из болот Серанны в сезон дождей.
Огромные головы скакунов были опущены, рога уставлены вперед, бока,
покрытые клочьями свисавшей до земли шерсти, вздувались подобно
кузнечным мехам, широкие лбы таранили воздух. В них, в этих огромных
и яростных чудищах, самых крупных из тварей Срединных Земель, не
было ничего величественного, благородного, внушающего восхищение
или восторг; одна сокрушительная мощь, покорная детям Мейтассы.
Бурым ураганом мчались они по равнине, подминали кустарник,
вытаптывали травы, и казалось, что эту лавину не остановят
ни реки, ни горы, ни крутой склон насыпи.
       "Почему Провидец дал им эту злую силу? - мелькнуло в голове
у Дженнака. - Лучше бы научил копать колодцы, сеять маис и разводить
сады..." Но, быть может, не все находилось во власти бога, даже такого
мудрого, как Мейтасса. И боги вынуждены применяться к обстоятельствам...
Дженнак припомнил побасенку Унгир-Брена - о том, как Одисс Хитроумный
искушал вождей кентиога, - и покачал головой.
       Хирты - не меньше двух тысяч всадников - ворвались в проход
меж речным берегом и южной стеной форта. Теперь Дженнак слышал низкий
глухой непрекращающийся бычий рев - первые скакуны поранили ноги и
бока о колючки тоаче и теперь оседали вниз, на крупы, или вертелись
волчком, не слушаясь понуканий наездников. Вдруг к этим громыхающим
звукам добавилось жужжание стрел, и рев стал еще яростней; мудрый
Квамма распорядился целить не в воинов, а в бычьи ляжки, лбы и шеи.
Умелый солдат мог выпустить стрелу из арбалета за время трех вздохов,
а люди Кваммы были достаточно опытны и хладнокровны - и, вдобавок,
вооружены большими самострелами. Снаряд, выпущенный из такого оружия,
не терял убойной силы на расстоянии четырехсот шагов, а в двухстах
пробивал насквозь толстые бычьи черепа, которые и топором не всякому
под силу расколоть. Вскоре от южного вала до реки громоздились бурые
туши, неподвижные или бешено молотившие воздух ногами; одних быков
поразили стрелы, другие корчились, подыхая от яда колючих кактусов.
Пробраться сквозь этот заслон верхом было совершенно немыслимо, и
уцелевшие хирты, остановившись, с гневным воем принялись пускать
стрелы.
       Что творится на севере, Дженнак не мог разглядеть - как и
во время первого нападения он выбрал позицию около юго-западной
вышки. Северный проход был чуть поуже, зато и нападающие казались
более искусными воинами - они скакали по-двое на гигантских быках,
первый всадник правил и прикрывался большим кожаным щитом, второй
стрелял. У них были высокие прически и пышные уборы из перьев степных
коршунов, но к какому Клану относятся эти бойцы, к себрам или кодаутам,
Дженнак не знал. Иллар, лазутчик, который мог бы разъяснить сей вопрос,
остался с Аскарой в противоположном углу маленького укрепления и сейчас,
очевидно, состязался в меткости с Орри Стрелком.
       Но главное было впереди. Хоть воинский опыт Дженнака
измерялся немногими днями, он понимал, что тасситы жаждут не только
прорваться в долину, к тракту, ведущему на восток, но и сковать боем
часть гарнизона Фираты. Сейчас добрая половина ее защитников, не жалея
сил, пыталась удержать проходы, и он надеялся, что искусные стрелки
Кваммы справятся с этим, положив среди зарослей кактуса и хиртов, и
кодаутов с себрами, и их рогатых скакунов. На вершине рукотворного холма,
за бревенчатой изгородью, люди Кваммы были почти неуязвимы для тасситских
стрел и бумерангов - и совершенно бесполезны, когда в атаку на западный
склон ринется самый крупный из вражеских отрядов.
       До отанчей и их повозок оставалось уже не более трехсот шагов,
и, повинуясь команде Аскары, стрелки принялись за дело. Над стеной
теперь царили вкрадчивый шорох шерстяных рукавиц, скользивших по упругим
стержням, отрывистые стоны тетив и визг метательных снарядов; иногда
раздавались крики и ругань тарколов, подбодрявших своих бойцов. Барабан
на сигнальной вышке перестал греметь - видно, донесение было окончено,
- и за спиной Дженнака слышался лишь негромкий металлический перезвон и
гул голосов: топтавшиеся у колодца воины резерва обменивались
впечатлениями.
       Тасситский отряд перешел на рысь, потом в галоп, не слишком
быстрый, чтобы телеги поспевали за всадниками. Стрелы одиссарцев
производили изрядное опустошение в их рядах, но атакующих было слишком
много; пестрой волной они прихлынули к краю рва, забрасывая его мешками
с землей. Затем поверх легли сколоченные из досок помосты, передние
воины спешились и, прикрываясь большими щитами, выставив вперед лестницы,
бросились к валу. Не менее трех тысяч, прикинул Дженнак; и еще столько
же остались в седлах, забрасывая защитников крепости потоком стрел. Он
обнажил клинки; их тяжесть и холодный блеск вселяли уверенность.
       Справа раздался голос Аскары.
       - Горшки! Разом! Бросайте, помет койота!
       Через два вздоха под стеной взметнулся огонь, взлетели вверх
обьятые пламенем обломки лестниц, изувеченные человеческие тела,
обгоревшие пучки травы; клубы едкого черного дыма поплыли по ветру.
Тяжеленные горшки с горючим маслом являлись жутким оружием, куда
более эффективным, чем жир и смола, растопленные в стоявших на
треногах медных котлах. Аскара использовал это средство в самый
подходящий момент, когда под стеной скопилось несколько сотен
вражеских воинов. Но масло стоило недешево, привозилось издалека и
запас горшков в Фирате был невелик: еще дважды под насыпью вспыхнуло
рыжее пламя, затем уцелевшие лестницы уперлись в частокол, свистнули
ремни с крюками, и отанчи полезли на стену.
       Дженнак не успел рассмотреть их; наконечники копий целились в
него, сверкали лезвия бумерангов и топориков, щиты, украшенные понизу
бахромой из перьев, колыхались перед глазами. Клинки его словно сами
собой поднялись и рухнули вниз, что-то чиркнуло о наплечник, застряв
в шипах, под ударом копья глухим гулом отозвался панцирь, упрочненный
железными накладками. Он стоял на помосте шириной в четыре локтя,
тянувшемся с внутренней стороны стены; рубить отсюда было удобнее,
хотя и его могли достать стрелой или метательным ножом.
       Где-то слева мелькали, крутились железный посох Грхаба и
его огромный топор с похожим на крюк лезвием; за глухим ударом и
треском костей неизменно следовал стон, вопль или яростный вскрик,
смотря по тому, какие звуки испускал тасситский воин, вступая на
дорогу в Великую Пустоту. Этим утром все тропы, что вели туда, были
переполнены, и погибшие бойцы, стеная, тащились по равнинам, устланным
пылающими углями, шли сквозь заросли ядовитого кустарника, стонали в
зубах жутких чудищ, перебирались через реки лавы, ломали кости, падая
с черных остроконечных скал. Они были уже мертвы, но, чтоб заслужить
прощение и покой, телам их предстояло испытать все муки, все страдания,
уготованные для тех, кто творил бесчинство; а что могло считаться
большим грехом, чем неправедно пролитая людская кровь? Только одно:
если кровь та алого цвета... Но Дженнак знал, что ни принадлежность
к божественному роду, ни зеленые глаза и светлая кожа его не защитят,
ибо знаки эти никто не разглядит в горячке боя, да еще под шлемом и
доспехом. К тому же о тасситах говорили, что они чтят лишь своих вождей,
потомков Мейтассы, и, подобно дикарям из Земли Тотемов, не боятся
поднять руку на светлорожденного из чужого Очага.
       Его меч рассек плечо отанча, взбиравшегося по лестнице,
под шипами боевого браслета хрустнул череп другого... Скольких
он уже убил? Десять, двадцать? Они лезли на стену словно почуявшие
мед муравьи, и казались такими же упорными, бесчисленными, алчными.
но все это были люди - и, отправляя их одного за другим в царство
Коатля, Дженнак не испытывал радости. Как утверждали жрецы, в Чак
Мооль вел лишь один легкий путь и тысяча тяжелых - их и изведают
тасситские воины. Подобная мысль ужасала; правда, Дженнак надеялся,
что для павших бойцов Одиссара Коатль выстроит мост из радуги или
расстелет ковер, сотканный из лунных лучей. В конце концов, они
всего лишь защищались!
       Слева раздался предупреждающий рев Грхаба, и новая шеренга
лестниц ударилась о стену. Теперь по ним лезли воины в кожаных
куртках, с перьями серого кречета в волосах, вооруженные топорами
на длинных рукоятях; над ними вздымались шесты с двумя бычьими
хвостами. Люди из Клана Ко'ко'наты! Неужели тасситский вождь решил
бросить в бойню лучший из своих отрядов? Не от того ли, что
сопротивление почти сломлено?
       Покрывшись холодной испариной, Дженнак отпрянул от бруствера,
бросив взгляд направо, поверх стены. Нет, Аскара со своими людьми
еще сражался, и убитых среди них было не так много... Повсюду
молниями блистали одиссарские копья, вздымались секиры; санрат,
извергая неслышные в грохоте схватки проклятия, крутил огромным
клинком, похожим на серп ущербной луны. Сейчас, покрытый кровью,
с яростно пылающими глазами, он ничем не напоминал журавля - да
и облезлого койота тоже; скорее, одного их сеннамитских демонов,
приспешников Хардара.
       - Не зевай! - Грхаб оттолкнул посохом лестницу, увешанную 
телами. - Не зевай, балам! Не то, клянусь гневом Коатля, получишь 
топором по башке!
       Его посох завертелся, словно крылья ветряка, сшибая
тасситов вниз; кто-то из них подставил рукоять топора, она хрустнула,
точно сухая ветвь, и отлетевшее лезвие поразило воина в висок. С
долгим протяжным воплем он рухнул к подножию насыпи, на деревянный
помост, скользкий от крови. Дженнак, очнувшись, послал туда еще двух
степняков.
       Внезапно их напор ослабел, лестницы упали вниз, кожаные
веревки провисли - но где-то справа громом раскатилось: "Харра!
Харра! Харра!" Подняв глаза, Дженнак увидел за морем бурых крупов
и оперенных щитов всадника в пышном головном уборе; подняв руку,
тот словно тянулся копьем к груди одиссарского наследника. Миг, и
эта иллюзия исчезла; он сообразил, что вождь показывает на середину
вала, направляя туда воинов.
       - Прорвались, дерьмодавы! - Грхаб гневно потряс железным
посохом. - Прорвались, чтоб им не увидеть светлого ока Арсолана!
       За частоколом, уже внутри фиратских стен, шла беспорядочная
свалка; сталь грохотала о сталь, кожаные шлемы одиссарцев с алыми
перьями тонули в потоке серого, копейщики, не в силах размахнуться
в тесноте и нанести удар острием, отбивались древками от наседавших
врагов. Над этим водоворотом тел то и дело вздымался огромный
клинок Аскары - словно серп над серой травой; Дженнак на мгновение
увидел распяленный в гневном вопле рот санрата, его потное лицо,
блестевшее на солнце, кровь, что заливала левую щеку...
       Он повернулся к воинам, что ждали на площадке у колодца,
взмахнул клинком и призывно свистнул. Резервные тарколы двинулись
в разные стороны, огибая бараки с обеих сторон; каждая - плотной
группой, пять бойцов по фронту, десять - в глубину. Строй их
щетинился длинными пиками, и отряды напоминали сейчас двух ежей,
готовых схватиться с посягнувшей на их логово гадюкой, что свивалась 
кольцами на валу Фираты.
       - Стоять здесь! - крикнул Дженнак солдатам, оборонявшим
юго-западную башню. - Берите арбалеты и стреляйте! Жир, смолу и огонь
- вниз! - он ткнул мечом в сторону перекрытого досками рва и спрыгнул
с помоста. - Идем, Грхаб!
       Громыхая доспехами, они побежали вдоль вала, по утрамбованной
земле, покрытой редкой травой. С каждым ударом сердца Дженнак
чувствовал, как где-то глубоко внутри, стиснутый клеткой ребер,
начинает поднимать голову разъяренный ягуар; вот пасть его раскрылась,
лязгнули клыки, и жаркий выдох зверя словно выплеснулся наружу
оглушительным воплем.
       - Ай-ят! Ай-ят!
       Он никогда не думал, что способен издавать такие звуки!
Он никогда не знал, что может так ненавидеть! Гораздо сильнее, чем
Эйчида, когда тот пустил ему кровь...
       Подумав о тайонельском сахеме, он вспомнил и кое-что еще.
Пусть голова будет холодной, учил Грхаб; пусть гнев перельется
в мышцы, пусть пылает на кончиках твоих клинков, но голова должна
быть холодной, а глаз - острым, как у сокола, прянувшего на добычу...
Пытаясь обуздать бушевавшего под сердцем ягуара, Дженнак закусил губы.
Внезапно море серых перьев, колыхавшихся на макушках тасситов подобно
завесе Великой Пустоты, расступилось перед ним; на безумно краткий
миг он увидел частокол Фираты и скорчившиеся под ним тела в кожаных
куртках, втоптанные в кровавую грязь лестницы и копья с бычьими
хвостами, разрубленные топорища, изломанные щиты... Виденье мелькнуло
и исчезло; серые перья опять маячили перед ним подобно некошенному
лугу. Еще раз испустив боевой клич, Дженнак, словно ожившая статуя
из кости и железа, врезался в толпу тасситов.
       Он не помнил, долго ли длилась эта схватка на склоне
фиратского вала, не знал, скольких степняков сразили его клинки;
он не слышал их стонов, не чувствовал боли, когда нож или лезвие
топора царапало кожу у локтя или на запястье; он не видел, как
валятся враги под ударами Грхаба. Он бил - бешено, с яростным
ликованием - но голова оставалась ясной и холодной; лица и фигуры
нескончаемой чередой проплывали перед ним, вздымались топоры,
потом исчезали, падали на землю, остывая в холодеющих руках. Казалось, 
сам Хардар вселился в него - древний бог войны, хвостатый, рогатый и 
клыкастый соперник Шестерых, учивших лишь благородству и милосердию. 
Но тут, на валах Фираты, не существовало ни милосердия, ни благородства 
- лишь серые травы смерти, что никли под клинками Дженнака.
       Он очнулся, лишь ощутив на своих плечах могучие руки Грхаба.
Наставник тряс его, что-то кричал, но прошло время нескольких
вздохов, пока Дженнак начал различать слова; они казались разрывами
громовых шаров, стучавшихся в виски.
       - Ну, балам, хватит! Хватит! - повторял Грхаб, словно клещами
стискивая его плечи. - Хватит! Клянусь секирой Коатля, тут больше
некого убивать!
       - А этих?.. - Меч Дженнака протянулся к воинам в серых
перьях, что сгрудились внизу, у стены барака. Копейщики резервных
таркол, пустив в ход дротики и двузубые пики, поражали их издалека,
стараясь не попадать под удары тасситских топоров.
       - Этим недолго осталось жить. - Грхаб стянул шлем и почесал
в затылке. - Так что побереги силы, балам... Придет другой день, и 
все начнется с начала.
       - Твое слово - слово истины, сеннамит, - подошедший Аскара
воткнул клинок в землю. Из длинного пореза на его щеке сочилась кровь,
но санрат не обращал внимания на рану. - Придет другой день, и
третий, и четвертый, а дерьмодавы будут все так же щелкать зубами
у наших стен. Слишком уж их много... - Аскара задумчиво глядел, как
копьеносцы внизу приканчивают последних прорвавшихся в крепость
тасситов. - Да, слишком их много, а нас слишком мало. Мало людей, 
мало воды, мало пива, мало пищи и совсем нет горючего масла...
       Дженнак окончательно пришел в себя и, бросив взгляд на
бурые волны степного воинства, что медленно откатывались от стен
Фираты, поворотился к ее валам и частоколам.
       - Мало людей, мало воды... - протянул он. - А чего у нас
много, Аскара? Чего в избытке?
       Санрат, наконец, заметил, что по щеке его струится теплый
ручеек. Плюнув в ладонь, он небрежно размазал кровь и произнес:
       - Вот стрел у нас хватит, светлый господин. Кончатся свои,
так вонючки подбросят... Хвала Одиссу, этого добра у них полные
возы! Значит, мы можем сидеть за валами и стрелять. В точности,
как велел твой брат, доблестный наком Джиллор.
       Дженнак коснулся своей закованной в панцирь груди, дунул
на пальцы.
       - Во имя Шестерых, Аскара! Ты - настоящий воин! Ты не
боишься ни врагов, ни ран, ни смерти, и ты любишь войну. Ведь так?
       - Да, светлорожденный. Но что же здесь удивительного? Я 
сесинаба, из рода старого Кайатты... а в Книге Повседневного недаром 
сказано: коль шесть поколений твоих предков ловили птиц, ты и во сне 
услышишь шелест крыльев.
        Санрат усмехнулся и начал спускаться с вала.

                        *     *    *

       - Если сражаться бесполезно, торгуйся; если торговля не
задалась, отступи; если не можешь отступить, собирай черные перья
- так, кажется, говорят кейтабцы? - Квамма сперва оглядел бесконечный
тасситский лагерь, потом - заваленный мешками ров, обломки обгоревших
лестниц, разбросанные тела с перьями кречета в волосах. - Что ж,
перьев тут у нас хватает, хоть не черных, как серых, - мрачно
заключил он.
       Облизнув пересохшие губы, Дженнак кивнул. С того внезапного
штурма, который стоил Фирате четверти ее гарнизона, прошло шесть
дней, и были они нелегкими. Как и предсказывал Аскара, колодец не
мог обеспечить водой даже уменьшившихся числом защитников, а речка,
струившаяся чуть ли не в половине полета стрелы, казалась совершенно
недоступной. После заката степняки копошились на ее берегах и у горы, 
по другую сторону укрепления, пытаясь осторожно прорубить тропу сквозь 
заросли тоаче; их приходилось отгонять стрелами, и хотя каждую ночь 
на ядовитых шипах оставалось полсотни трупов, воды в Фирате это не 
прибавляло. Особенно страдали раненые, которым выдавали шестую часть 
мерной тыквы в день; здоровым доставалось вдвое меньше.
       Тасситы больше не атаковали. Вероятно, им требовалось время,
чтобы привести в порядок лестницы, починить щиты и прочее снаряжение,
без коего за Фирату пришлось бы рассчитаться слишком дорогой ценой.
Два-три раза в день орды всадников, то отанчей, то хиртов, себров
или кодаутов, кружили под стенами, пускали огненные стрелы. Возможность 
пожара становилась все более реальной - колодец обмелел, и драгоценной 
воды не хватало, чтобы смачивать прикрывавшие изгородь кожи. Правда, 
была моча и дерн, которым обложили нижние концы бревен.
       Время от времени Дженнак видел вражеского вождя в высоком
уборе из перьев, разъезжавшего на пепельно-сером скакуне. К его
удивлению, перья были белыми и принадлежали редкостной породе
соколов, той же самой, что считалась символом одиссарских владык. 
Убор, однако, отличался от его собственного и того, который носил 
отец. В их знаках власти перья были собраны в высокий и плотный 
султан, крепившийся к серебряному обручу с чеканным солнечным
диском или лунным полумесяцем; у тассита же была расшитая кожаная
повязка, охватывавшая виски и затылок. Густо натыканные в нее
перья походили на огромный хохолок белоснежного попугая из дебрей
Р'Рарды.
       Как-то раз тасситский полководец, окруженный щитами
телохранителей, подъехал ближе, и Дженнак разглядел его обожженное
степным солнцем лицо с прямым носом и пухловатыми губами. Цвет
глаз различить не удалось, но они будто бы выглядели более светлыми,
чем у остальных степняков; впрочем, это уже не имело значения.
Какое-то шестое чувство подсказывало Дженнаку, что перед ним человек
светлой крови, произошедший от того же божественного корня, что и он 
сам. Являлись ли они дальними родичами? Безусловно! Никто из жрецов, 
даже Познавшие Тайну, не ведал о родственных связях меж шестью богами; 
они могли быть братьями или чужими друг другу, но Вещие Камни о том 
умалчивали. Однако за полторы тысячи лет кровь Великих Уделов изрядно 
перемешалась, и Дженнак не сомневался, что теперь его предком можно 
считать не одного лишь хитроумного бога удачи. Пожалуй, Унгир-Брен, 
порывшись в древних архивах Храма Записей, сумел бы выяснить, скольких 
девушек из рода Мейтассы привезли в Серанну, чтобы уложить в постели 
одиссарских владык... Верным являлось и обратное; а значит, этот 
светлорожденный тассит приходился Дженнаку родичем - может быть, 
в пятом или десятом колене.
       Сей факт, однако, не значил ничего или почти ничего.
Потомки богов заботились о чистоте крови, ибо она даровала долголетие, 
но кому нужна долгая жизнь без власти и подобающей ей сетанны? Лучше
день прожить ягуаром, чем год - обезьяной... Власть же, как и могущество,
богатство, сила, определялась населенными землями, а также контролем
за торговлей; и если земель в Эйпонне пока что хватало, то владычество
над торговыми путями, особенно проходившими вдоль побережья Ринкаса,
уже являлось источником раздора. В спорах за них не имело значения,
кто чей родич.
       Очнувшись от невеселых мыслей, Дженнак оглядел свой крохотный
форт. На трех его валах расположились дежурные группы арбалетчиков; 
люди выглядели уставшими и мрачными, лица их посерели, губы потрескались.
Остальные спали в тени бревенчатых хижин или развлекались игрой в фасит,
лениво подбрасывая палочки, но без азартных криков и споров, без веселой
перебранки, как половину месяца назад. Вианна, скорее всего, вместе с
целителями обихаживала раненых - их насчитывалось человек шестьдесят,
и большинство бы выжили, если б не урезанный водный рацион. При
сильной потере крови нужно много пить...
       Квамма все еще разглядывал наполовину заваленный ров; Грхаб,
уперев в землю свой посох, застыл, словно монолитная статуя с лицом,
высеченным из темного гранита; Аскара, уставившись немигающим взглядом
на солнце, что-то высчитывал, загибая пальцы. По левой его щеке
тянулась длинная царапина, нос заострился, и даже костяная рукоять
клинка торчала над плечом не так задорно и вызывающе, как прежде.
       - Еще десять дней до того, как подойдет господин наш
Джиллор... - пробормотал он. - Мы могли бы продержаться... наверняка
могли бы, не будь этих пожирателей грязи так много...
       - Тысяч пятнадцать, я полагаю, - щека Кваммы дернулась. - А 
ты, милостивый господин, - тут он повернулся к Дженнаку, - упоминал,
что их будет не больше трех.
       - Так говорилось на Круге Власти, - Дженнак пожал плечами.
       - Говорилось? Кем говорилось?
       - Фарассой, моим братом. Он получил донесение... Я думаю,
от Иллара, своего лазутчика.
       - Странно! Этот Иллар - опытный человек. Клянусь хитроумием
Одисса, он знает и прерию, и тасситов! Разве он мог так ошибиться?
       Лицо Дженнака окаменело. Теперь, на шестой день после 
внезапного штурма, мысли его пришли в равновесие, и он мог бы, пожалуй, 
разрешить недоумения Кваммы. Вряд ли Иллар ошибся; другое дело, что 
сказал Фарасса... Его одутловатое лицо с насмешливой ухмылкой возникло 
перед Дженнаком словно знак судьбы, готовой свершиться над Фиратой, над 
ним самим и всеми его людьми, попавшими в западню. Ибо теперь он ясно 
сознавал, что очутился в капкане - в настоящем капкане, откуда вытащить 
его мог только Джиллор. Семьсот бойцов смогли бы отстоять Фирату от 
трехтысячной орды, но степь извергла такое воинство, с которым не 
справиться и самому Джиллору!
       О чем лучше не поминать при санратах и Грхабе, подумал
Дженнак; нельзя, чтобы они лишились последней надежды. Но что делать,
что же делать? Он потер висок, ощутив под пальцами пульсирующую жилку; 
прижав ее, он подождал, пока не успокоится сердце. Голова должна быть 
холодной... Неплохой совет, и лучшего Грхаб дать не мог - в конце 
концов, учитель был всего лишь воином, а не накомом.
       А Квамма, санрат? Что он там сказал? Если сражаться
бесполезно - торгуйся, иначе - отступи или умри... Губы Дженнака
невесело скривились. Он не мог отступить - тасситские всадники догнали
бы его отряд через половину кольца времени. И он не мог бежать с Виа и 
Грхабом, бросив своих людей на пороге Чак Мооль! Его честь, его сетанна 
наследника была бы погублена - и навсегда! Быть может, этого и добивался 
хитроумный Фарасса?
       Отступи или умри... Но он не хотел умирать! И, отойдя на
несколько шагов, Дженнак воззвал к Одиссу: вразуми, Ахау! Как многие 
люди Эйпонны, исповедававшие кинара, учение Шестерых, читавшие Чилам 
Баль и слушавшие наставления жрецов, он догадывался, что обращаться 
с просьбами к богам нелепо и бесполезно, ибо воля Кино Раа, включая 
и самого Провидца Мейтассу, лишь отражала веления Судьбы. Боги 
существовали не для того, чтобы молить их о чем-то - кроме, быть 
может, милости к умершим; с богами человек держал совет, и само их 
существование - мудрых и сильных! - дарило смертному уверенность, 
укрепляло и поддерживало на крутых тропах жизни. Аххаль Унгир-Брен 
говорил, что боги обитают не только в Чак Мооль, но и в человеческом 
сердце, и в человеческом разуме; быть может, они всего лишь 
олицетворяли совесть, мудрость, терпение, стойкость и любовь?
       Этого Дженнак не знал, но помнил, что богам угодны
песнопения. И, не меняя позы, прислушиваясь к себе самому, он
затянул гимн без слов, подражая шуму леса, колеблемого ветрами,
журчанью ручья, птичьему крику, рокоту прибоя, плеску волн. Он
пел едва слышно, но звуки, издаваемые им, возвращались, будто
бы отраженные эхом; Одисс со своими собратьями что-то нашептывал
ему, подсказывал некую мысль, еще неясную, но спасительную. 
Сообразив это, Дженнак вознес безмолвную хвалу Шестерым и 
вышел из транса.
       Квамма и Аскара о чем-то спорили. Прислушавшись, он сообразил,
что речь идет об Илларе-ро, лазутчике: Квамма предлагал закопать
его в землю по шею, Аскаре казалось более разумным распять Иллара на
стене барака, как поступали в лесных поселках с ягуарами-людоедами 
и всякой хищной тварью, воровавшей скот. Впрочем, санраты всего лишь
отводили душу - без кивка наследника никто не рискнул бы прикончить
одного из людей Фарассы. Но поводов для такого повеления не имелось. 
Кто докажет вину шпиона? И кто возьмется утверждать, что глава Очага 
Барабанщиков скрыл от Джиллора нечто важное? Действительно, всадников 
в степи что звезд на небе... Разве можно их счесть? И, в конце концов, 
в день первой атаки на Фирату хиртов было меньше трех тысяч...
       Позорное бегство или смерть! Или одно, или другое! Мысль
эта вновь молотом застучала в голове, и Дженнак не сразу сообразил,
что же подсказывает ему Ахау, Одисс-прародитель. Была ведь и третья
возможность - та, что заключалась в словах Кваммы. Слова эти произнес
санрат-хашинда, но речение принадлежало кейтабцам, а в их премудростях
всегда упоминались либо корабли, либо торговля. Торговля! Если
сражаться бесполезно, торгуйся... Торгуйся, благородный наследник
Одисса! Торгуйся и хитри, ибо с каждым выигранным днем брат Джиллор
подходит все ближе и ближе. Быть может, он уже преодолел стремнины
Отца Вод...
       Дженнак повернулся к своим санратам, все еще изобретавшим
казни для лазутчика Иллар-ро. Некоторое время он не без интереса
следил за их спором, невольно поражаясь людской фантазии, потом
с решимостью произнес:
       - Хватит! Когда обезьяна спорит с попугаем, оба они
достаются на обед ягуару! Ты, Квамма, вспомни, что говорил сам
в День Ясеня, когда появился этот шилукчу. Ты сказал воистину
мудрые слова: если бы мы и узнали, сколько тасситов бродит в степи,
это не прибавило бы нам ни единого копья! Пусть будет, что будет...
Все в руках Шестерых!
       - Да свершится их воля! - дружно ответили санраты, и даже
сумрачный Грхаб беззвучно шевельнул губами.
       - Пусть свершится, - кивнул Дженнак. - Но не надо забывать,
что боги помогают тем, кто не ленится шевелить мозгами.
       Санраты уставились на него словно на сочный плод ананасного 
дерева. Наконец Квамма нерешительно пробормотал:
       - Должны ли мы понимать так, милостивый господин, что ты 
придумал нечто? Некую хитрость, что выведет нас из тени Коатля на свет
Арсолана?
       - Разумеется. - Он произнес это с уверенностью, которой не 
испытывал на самом деле. - Разумеется, Квамма. Мы вступим в переговоры.
       Отблеск надежды на лицах санратов погас.
       - Пожиратели грязи понимают лишь язык стрелы да копья, -
буркнул Аскара. - Какие могут быть с ними переговоры?
       - С ними - никаких, - подтвердил Дженнак. - Я потолкую
с их вождем, с тем, кто носит перья белого сокола. Он человек
светлой крови.
       - О! - Брови Аскары изогнулись точно два тасситских лука.
- То-то мне показалось, что кожа у него посветлее, чем у остальных
дерьмодавов... Конечно, двое светлорожденных могут потолковать!
Нас бы он и слушать не стал.
       - Не стал, - мрачно ухмыльнулся Квамма. - Ну и что? Толкуй
хоть до месяца Ветров, это дела не изменит! Всякому ясно, что мы
по самые брови сидим в бычьей заднице!
       - Вот тут ты не прав, Квамма, - заметил Дженнак. - Нам не
надо толковать до месяца Ветров, ибо брат мой Джиллор доберется
до Фираты гораздо раньше. - Он заметил одобрительную улыбку,
скользнувшую по лицу Грхаба, и приободрился. - Попробуем выиграть
время и вступим в переговоры за день до новой атаки. Вы, Квамма и 
Аскара, вы оба опытные воины. Так скажите, когда ее ждать?
       Санраты переглянулись, потом в сотый раз оглядели тасситский
стан, широким полумесяцем раскинувшийся в степи. Оттуда доносился
надсадный рев быков, грохот и стук; десятки повозок, уминая огромными
колесами травы, подвозили неошкуренные древесные стволы с ближайших
холмов. Можно было поставить птичье перо против серебряного чейни, 
что у пожирателей грязи скоро будет по две лестницы на каждого 
защитника Фираты.
       - Пожалуй, завтра они еще будут рубить деревья, а не наши
головы... и в День Орла тоже... - Квамма покосился на Аскару. - Как
ты считаешь, шелудивый койот?
       - Ты прав, толстый керравао. Ударят в День Сокола или в День 
Попугая... Куда им спешить? Про войско накома Джиллора они не знают, 
зато догадываются, что у нас мало воды. Один жалкий колодец на пять 
сотен здоровых и полсотни раненых! Ясно, лучше подождать, пока мы не 
ослабеем от жажды, пока не будут готовы лестницы и помосты, пока боги 
не отступятся от нас.
       - Чтоб Сеннам завел тебя во тьму! - Квамма с возмущением
сплюнул. - Разве боги могут от нас отступиться? Они всегда на
стороне правых! В Книге Повседневного сказано: тот, кто обороняет
свой очаг, подобен благородному соколу, нападающий же...
       Дженнак оставил их препираться у частокола и спустился вниз.
Ему внезапно захотелось взглянуть на Вианну, убедиться, что с ней
все в порядке, что она по-прежнему хлопочет в хогане раненых.
Темные подозрения Грхаба были здесь ни при чем; он не верил, что
кто-то из воинов может причинить вред женщине наследника. Он просто
хотел ее видеть.
       И мысли о ней были куда приятнее дум о предстоящей встрече
с потомком Мейтассы.

                          *     *     *

       Дженнак натянул сапоги, потом облачился в тунику;
простеганная полотняная ткань обтягивала грудь словно рыбья кожа.
Вианна, приподнявшись на локте, следила за ним тревожными глазами.
       Он приладил набедренные щитки и застегнул ремни. Нижний край
изогнутых овальных пластин, сделанных из панцирей молодых черепах,
прикрывал колени, верхний почти доходил до ягодиц; вдоль каждой
тянулось два прочных стальных гребня, защищавших от рубящего удара
клинком или топором. Ноги Дженнака напоминали теперь забранные в
кость, кожу и металл колонны; казалось невероятным, что под этой
скорлупой скрывается мягкая и уязвимая плоть.
       Воинский доспех меняет человека, думал молодой наком, 
застегивая пояс. Нагим он беззащитен как червь, но в доспехе, с 
шипастыми браслетами на запястьях, с клинком и копьем становится 
опасным, как ягуар. Обнаженный, жаждет любви; покрытый железом и 
костью, несет гибель. Две стороны одного целого, нерасторжимые, 
точно лезвие и рукоять меча...
       Защелкнув боевые браслеты, он взялся за панцирь. На его
отшлифованной поверхности чистым серебряным цветом сияли стальные
накладки, у левого плеча был искусно гравирован маленький сокол с
полуоткрытым клювом, посередине доспех усиливал круглый щиток с
острием. Привычной тяжестью панцирь лег на спину и грудь, полотняная 
туника под ним зашелестела. Дженнак кивнул Вианне:
       - Помоги, чакчан.
       Она торопливо вскочила, принялась затягивать шнуровку;
тонкие пальцы девушки скользили по гладкой холодной кости. Тут,
в Фирате, ее возлюбленный носил не ласкающие кожу шелковые шилаки,
а воинскую сбрую; облачение же в боевой наряд ничем не напоминало
прежние милые игры, которые они затевали по утрам в своем хогане.
       Дженнак поднял наплечник, топорщившийся шипами словно
выпуклая спина краба. Края его выдавались над плечами, делая их еще
мощней и шире, высокий ворот прикрывал шею и затылок, вниз свисали
ремни, похожие на бурые ленты водорослей - их полагалось закрепить
в кольцах, приклепанных к панцирю. Когда Вианна справилась с этим,
он перебросил крест-накрест перевязи с мечами и взял в руки шлем,
увенчанный головкой сокола.
       - Сейчас я его не одену, - Дженнак сунул шлем под мышку,
прижав локтем. - Достань белые перья. Тасситам должно быть ясно,
кто желает говорить с их вождем.
       Когда Вианна, привстав на цыпочки, водрузила ему на голову
убор из соколиных перьев, Дженнак почувствовал слабый запах меда и
цветов - тот же самый, что окутывал его ночами, едва они опускались
на ложе. Здесь, в осажденной крепости, где воды хватало лишь на
то, чтобы смочить горло, от тела его возлюбленной все еще струились
ароматы благословенной Серанны. Это казалось чудом, но это было
так; женская тайна, которую не постичь мужчинам, предпочитающим
лить воду в жадные глотки, а не на кожу.
       Да, пахло от нее по-прежнему приятно, но лицо осунулось, 
а под глазами залегли темные полукружья теней. Дженнак, погладив
девушку по щеке, вздохнул.
       - Не надо было брать тебя сюда, Виа...
       Она отмахнулась, легким движением руки взбила пышный
султан перьев.
       - Ах, мой повелитель, ты снова говоришь пустые слова, а
они бесполезны, как молитвы, в которой просят богов о милости. Разве
я не счастлива? Я тут, рядом с тобой, дни мои полны, и этого никто
не изменит... ни боги, ни люди, ни... - Она внезапно смолкла и
подтолкнула его к выходу. - Ну, иди, мой зеленоглазый! Грхаб ждет
тебя.
       "Что ж, верно, - думал Дженнак, шагая вслед за своим
телохранителем к валу. - Все верно! Ты здесь, со мной, и этого
никто не изменит - ни боги, ни люди, ни арсоланка, с которой мне
придется когда-нибудь разделить ложе. Ибо прошлое неподвластно
даже Мейтассе!"
       Он поднялся к частоколу, где уже поджидали санраты, и махнул
рукой. На вышке грохнул барабан; сообщение передавалось закрытым
кодом, что применялся обычно для связи между Великими Очагами. И
в Фирате, и во всем тасситском лагере понять его могли лишь два
человека - тот, кто начертал на клочке бумаги условные значки,
и тот, кто внимал сейчас их воплощению в звуки. Они складывались
в гулкую рокочущую мелодию и служили таким же ясным и неопровержимым
свидетельством происхождения Дженнака, как его зеленые глаза. Равный 
желал говорить с равным.
       Ему пришлось ждать не более трети кольца. От шеренги
тасситских палаток отделилось темное облачко, поплыло над выгоревшими
травами, распалось на маленькие фигурки всадников; приблизившись на 
сотню шагов, они замерли - словно стая птиц на бурых валунах. Потом 
один из степных воинов поднял древко с бычьими хвостами и помахал им 
в воздухе.
       - Лестницу! - велел Дженнак.
       В молчании они спустились вниз, перебрались через ров и
встали, поджидая небольшую группу спешившихся тасситов. Их также
было четверо: вождь в уборе из белых перьев и длинном, расшитом
серебряной нитью плаще, еще два воина в украшенных бисером накидках
- возможно, сахемы отанчей или кодаутов, и охранник, широкоплечий
массивный мужчина с секирой в руках. Когда до одиссарцев осталось
тридцать локтей, сахемы и страж замедлили шаги, потом сели на
землю, скрестив ноги; вождь выступил вперед. Плащ его распахнулся,
и Дженнак увидел два кривых клинка атлийской работы, висевших у 
пояса. Зрачки предводителя тасситов напоминали льды горных вершин 
- такие же холодные, прозрачно-зеленоватые, слегка поблескивающие 
на солнце. Резкие складки у рта, твердый подбородок и сурово 
сведенные брови говорили о том, что привычка повелевать родилась 
на свет раньше этого человека.
       Потомки Одисса и Мейтассы глядели друг на друга, стиснув
пальцы на рукоятях клинков; степной ветер трепал белые перья над 
их головами, сверкали пластины доспехов, искрилось серебром оплечье
плаща, мечи казались продолжениями рук. Наконец тассит принял позу
внимания, предписанную киншу, и, почти не разжимая губ, бросил:
       - Я - Оро'тана, родич Ко'ко'наты. Ты кто?
       Он говорил на майясском, священном языке Юкаты, коим владели
жрецы и светлорожденные всех Великих Очагов, а также многие другие
люди - и воины, и глашатаи, и лазутчики, и купцы. Последние, правда, 
предпочитали кейтаб, универсальное наречие странствующих и торгующих. 
Но сейчас речь шла о делах жизни и смерти, так что язык кейтабцев, 
который Дженнак знал в совершенстве, был бы неуместен и оскорбителен. 
Выпрямившись и тоже приняв позу внимания, он произнес:
       - Да пребудет с тобой милость Шестерых, родич. Я - Дженнак,
наследник Одиссара.
       На лице вождя мгновенной тенью промелькнуло изумление;
пожалуй, наследник одиссарского Удела являлся последним человеком,
которого он ожидал встретить у стен крохотной пограничной крепости.
В следущий миг черты Оро'таны вновь застыли в каменной неподвижности.
       - И к тебе пусть будут милостивы Кино Раа, - сказал он,
соблюдая освященный веками ритуал. Затем, помолчав, добавил: -
Я о не слышал о тебе, родич.
       - Еще услышишь, если останешься жив, - пообещал Дженнак,
меняя позу; теперь она означала вызов.
       В глазах Оро'таны мелькнула угроза.
       - И чего же ты хочешь, молодой наком? Скрестить клинки со 
мною?
       - Да! Мы будем биться сейчас и здесь, как подобает
светлорожденным, твои же люди и мои будут свидетелями. Ты не
можешь отказаться от поединка, не уронив своей сетанны!
       - Я не откажусь, - Оро'тана оглядел Дженнака, и его зеленые
зрачки насмешливо блеснули. - Но на тебе слишком много железа, кожи
и кости, младший родич. К чему бы?
       - Среди гремучих змей не ходят босиком, - ответил Дженнак.
- Однако с тобой я готов сразиться без доспеха.
       - Думаешь, если я погибну, мои всадники уйдут? - Оро'тана
хищно ощерил зубы. - Не рассчитывай! Не будет ни того, не другого!
Но если ты заберешь свой вызов, я тебя отпущу. Только тебя, потомка
Одисса, которого мы чтим не меньше остальных богов. Нехорошо, если
ты умрешь от стрелы или топора простого воина... плохой пример для
людей из всех Великих Уделов... А потому иди, младший родич! Иди,
спасайся! А не уйдешь, собирай черные перья!
       Дженнак обнажил клинки и воткнул их в землю, словно обозначив
одиссарский рубеж.
       - Мы будем биться. Хайя! Я сказал!
       - Эта развалина не выдержит второго штурма, - Оро'тана,
будто бы не обращая внимания на вызов, протянул руку к насыпи.
       - Не выдержит. Но ты положишь там не одну тысячу своих воинов.
       - Я могу подождать. У вас мало воды, и через пять-шесть дней 
твои стрелки будут драться за каплю утренней росы. И помощь к тебе не 
придет. Одиссар далеко, а все ваши крепости на границе сейчас бьются 
с моими воинами.
       Это было правдой. Джиллор не сообщал о своем продвижении
по барабанной связи, но из крепостей, оборонявших проходы в горах
Чультун, вести доходили. Все они сражались с тасситами, хотя
подступившие к ним отряды не могли идти в сравнение с воинством
Оро'таны. Главный удар тасситских орд был нацелен на Фирату, самое 
западное укрепление.
       "Он начал пугать, - подумал Дженнак, уставившись на
тени от своих клинков. Они протянулись в сторону вождя тасситов
словно два остроконечных рога, готовых проткнуть его насквозь.
- Я предложил поединок, а он начал пугать... Он хочет выиграть
жизни своих воинов и свою, а я - время... Что ж, поторгуемся!"
       Его глаза скользнули по лицу Оро'таны, руки потянулись
к мечам.
       - Так ты готов сражаться, родич? Сегодня День Сокола,
вполне подходящий для поединков и для того, чтобы один из нас
отправился в Великую Пустоту. Разве не так?
       - На мой взгляд, День Керравао или День Пчелы ничем не
хуже, - промолвил тасситский вождь, задумчиво обозревая вал Фираты.
       Сердце Дженнака дрогнуло от радости; он вдруг сообразил,
что никакой торговли не предвидится. По лицу Оро'таны не скажешь,
сколько десятилетий топчет он землю, но тассит вроде бы не собирался
рисковать своими непрожитыми годами в схватке с молодым и сильным
противником. И если уж поединок неизбежен, он хотел биться на своих
условиях. Но на каких? И когда? В День Керравао? Или в День Пчелы?
       Время, время! - подумал Дженнак. Время означало спасение,
и только что Оро'тана намекнул, что может подарить ему три дня...
или даже четыре, если они скрестят оружие в День Пчелы... Стоило
ли надеяться на большее?
       Он гордо приосанился и выдавил надменную улыбку.
       - К чему ждать, старший родич? Мы здесь, и наши мечи с 
нами... Или ты надеешься, что через пару дней я умру от жажды?
       Вождь тасситов небрежно повел плечами.
       - Если хочешь, я пришлю тебе бурдюк с водой или десять
бурдюков, чтобы ты не потерял ни силы, ни храбрости. Однако, потомок
Одисса, ты вызвал меня, и по обычаю я имею право выбрать место и
время встречи. Так вот: мы не будем драться сейчас и здесь, но скоро
я приду к тебе, в твою крепость, вместе со своими воинами. Теперь они 
видели тебя, и никто из них не поднимет руки на светлорожденного, никто 
не пустит в тебя стрелу, не метнет дротик. Но мои люди убьют твоих людей, 
а потом приду я и убью тебя. Жди!
       Оро'тана запахнул плащ, повернулся и зашагал к скакунам;
оба его сахема и телохранитель спешили следом. Голова вождя в
уборе из белых перьев была гордо поднята, словно он уже водрузил
на фиратском холме шесты с бычьими хвостами. Дженнак посмотрел ему 
вслед и усмехнулся.
       - Отважный вождь хочет биться со мной, когда я буду удручен
поражением, - сказал он своим санратам. - Когда вы и все остальные
в Фирате умрут, и его только воинам выпадет честь полюбоваться нашим
поединком. Ясно?
       - Недаром говорится: вороват, как кейтабец, хитер, как тассит,
- с энтузиазмом заметил Квамма. - Но на этот раз он перехитрил сам
себя! Он мог ударить завтра, но теперь будет готовиться тщательней
и дольше... Ты выиграл время, милостивый господин! - глаза санрата 
сияли надеждой.
       Дженнак повернулся к Аскаре, но тот отвел взгляд.
       - Ты выиграл время, мой наком, но Фирату тебе не спасти.
Возможно, господин наш Джиллор уже на правом берегу Отца Вод, но
вряд ли он доберется сюда в День Керравао или в День Пчелы...

                        *     *     *

       Утром Дня Керравао Дженнак стоял на западном валу, с тревогой
всматриваясь в степь. Двойственное чувство владело им; внезапно
проснувшийся дар предвидения подсказывал, что ждут его сегодня радость
и несчастье, победа и поражение, торжество и горечь потери. Что бы
это значило? - размышлял он. Но шепот богов и их предостережения были
такими смутными, такими неясными, неопределенными... Облизнув пересохшие
от жажды губы, он решил положиться на судьбу. Что бы ни случилось, что
бы ни произошло в этот день, он будет действовать так, как повелевает
его сетанна!
       Он был почти обнажен; как в утро поединка с Эйчидом, его
тяжелый доспех, его шлем, набедренные щитки и наплечники остались в
хогане, под охраной Виа и трех воинов ротодайна. Только набедренная
повязка, сапоги, два клинка и браслет... Грхаб поглядывал на него
с неудовольствием; по мнению сеннамита, любая схватка являлась
слишком серьезным делом, чтоб демонстрировать в ней благородство
и приверженность древним традициям. Но одиссарцы - и Аскара с
Кваммой, и простые воины - понимали своего накома. Дженнак будто
бы находился сейчас в почетном круге молчания и безлюдья; никто
не докучал ему, никто не приближался даже на десять шагов, никто не 
мешал беседовать с богами и готовиться к схватке. Впрочем, штурм уже 
начался, и у стрелков дела хватало, как у обоих санратов и копьеносцев, 
перезаряжавших арбалеты. Они трудились в поте лица, и лишь Грхаб, в 
полном боевом облачении, со своим неизменным посохом и сверкавшей за 
поясом секирой, стоял рядом, готовый прикрыть наследника от случайной 
тасситской стрелы.
       Странно, но сейчас Дженнак не думал о предстоящем поединке,
не мечтал о победе, не размышлял о судьбе Фираты и своих людей;
пожалуй, ему даже не хотелось говорить с Одиссом, Хитроумным Ахау.
Быть может, причиной того были слова Вианны? Удивительные слова,
сказанные на прощание... Она коснулась его губ, она назвала его
своим зеленоглазым, она молвила, что не жалеет ни о чем, что глоток 
воды, разделенный с любимым, слаще ароматного вина... Но было сказано 
и другое, необычное. Велики Кино Раа, произнесла она, и разделили они 
меж собой власть над жизнью и смертью, над землями и водами, над удачей 
и провидением, над бурями и ветрами. Однако нет среди них бога любви, и 
не знаешь, кому вознести молитву за любимого в миг опасности...
       Удивительные слова, но верные: любовь оставалась как бы
неподвластной Шестерым, словно они забыли о ней - или, наоборот,
не стали посягать на самое прекрасное из человеческих чувств,
оставив его людям, даровав им свободу выбора и счастье сердечных
влечений. Возможно, в том и заключалась великая мудрость Кино Раа?
Не касаться уз, что связывают женщину и мужчину, не подчинять
страсть своей божественной воле, не совершать насилия над сердцем
человека... Если так, думал молодой наком, то бог любви в самом деле
не нужен, и пусть Виа молится светлому Арсолану, Заступнику, или
Ахау Одиссу, повелителю удачи. Толика удачи ему сейчас не помешала бы: 
ровно столько, чтоб предчувствие победы и торжества стерло ощущение 
грядущей потери.
       Он вперил взор в наступающие колонны тасситов, скрытые клубами
пыли. Что-то происходило там, на равнине, что-то непонятное и неясное;
пыльное облако клубилось, обтекало Фирату рогами полумесяца, и сквозь
серую его пелену просвечивали контуры огромных повозок, влекомых не
быками, а людьми. Люди, смуглые и полуголые, тащили их вперед и вперед,
прячась от одисарских стрел за высокими колесами и бортами; вслед им 
бурой рекой текли орды всадников на рогатых скакунах, колыхались подъятые 
копья, слышались воинственные возгласы. Ветер развевал бычьи хвосты на 
высоких шестах, трепал перья - знаки отанчей и кодаутов. Воины прерии 
шли на штурм.
       - Клыки Хардара! - Широкоскулое лицо Грхаба помрачнело.
Сейчас он выглядел еще более угрюмым, чем всегда, и в его прищуренных
глазах мелькало беспокойство. - Клыки Хардара! - повторил сеннамит.
- Плохи наши дела, балам; не успеет солнце подняться на ладонь, как
эти пожиратели грязи набросятся на нас со всех четырех сторон.
       - Почему? - спросил Дженнак, всматриваясь в серое облако. -
Им не подобраться ни с юга, ни с севера, ни с востока... Как они
пройдут сквозь заросли тоаче, наставник?
       - Пройдут! Теперь пройдут! Видишь повозки? Думаю, на них 
сухая трава. Пустят возы вперед, сокрушат преграду, если не получится 
- сожгут... А потом полезут на стены!
       Очевидно, Аскара тоже разгадал этот план; на вышке тревожно
загрохотал барабан, послышались резкие слова команды, и запасные
бойцы, разделившись, начали подниматься от впадины колодца к южному
и северному частоколам, где оборонялись Квамма и Орри. Восточную
сторону Фираты, обращенную к одиссарским землям, охраняла теперь
лишь одна таркола; все воины стояли по периметру крепости, и ждать
помощи было неоткуда. Разве что Оро'тана, не отдав приказ к атаке,
поспешит взойти на фиратский вал, чтобы лечь под клинками одиссарского 
наследника... Но он явно не торопился.
       Сильные пальцы стиснули нагое плечо Дженнака.
       - Слушай, балам... - Грхаб склонился к нему, обдавая
жарким дыханием щеку. - Здесь все кончено, понимаешь? Все! И если
даже ты разделаешься с тем койотом, которого мы ждем, твоя победа
ничего не изменит. Ничего!
       - Ну так что же? - спросил Дженнак, наблюдая, как тяжелые
возы вломились в заросли тоаче. Кактус был крепок, однако не устоял
под напором огромных колес, окованных бронзой. Ядовито-зеленые стволы
с воздетыми к небесам отростками - словно люди, молившие о пощаде - 
падали один за другим с резким хрустом.
       - Бери свою женщину, бери десяток воинов, и уходи! - сказал 
Грхаб. - Еще есть время. Ты наследник, и твоя жизнь дороже сотни 
крепостей в этой поганой степи!
       - Этому ты меня не учил, наставник. Не учил убегать! Моя
сетанна...
       - Пусть пожрет ее Хардар! Я учил тебя много лет, парень,
а жить тебе придется куда дольше! Я учил тебя сражаться, нападать 
и отступать, учил, что кровь должна быть горяча, а голова - холодна.
Вот и подумай на холодную голову: когда сражаться, а когда - уйти от 
боя, ибо ствол железного дерева мечом не перешибешь. Коль не хочешь
спастись сам, так подумай о своей женщине...
       - Лучше умереть расколотым нефритом, чем жить куском угля,
- сказал Дженнак, упрямо мотнув головой.
       Разумеется, Грхаб не боялся - вернее, боялся не за себя,
ибо страх смерти был ему неведом, как и понятие сетанны, и законы
чести, которым подчинялись светлорожденные. Возможно, три дня назад,
до вызова, брошенного Оро'тане, Дженнак еще мог бы отступить; но
не сейчас, когда вождь тасситов собирался скрестить с ним оружие.
Скрестить меч! Это было неизбежно, как восход солнца, и даже Виа,
его чакчан, его ароматный ночной цветок, стоила меньше, чем долг и
честь; впрочем, и сама она никогда бы не променяла сетанну Дженнака
на собственную жизнь.
       Но имелось и кое-что еще, внушавшее ему надежду - смутное
предвидение торжества и победы. Не только над Оро-таной; над всем
тасситским воинством, что ломилось сейчас сквозь заросли кактуса
к рвам Фираты. Смутные видения продолжали мелькать перед внутренним
взором Дженнака: то одутловатая физиономия Фарассы, то нежные черты
Виа, то Оро'тана - лежащий в пыли, с закатившимися мертвыми глазами;
еще он видел полунагие трупы степняков в боевой раскраске, усеявшие
склон холма, пылающий тасситский стан, толпы воинов на рогатых
скакунах, стремящиеся к западу, убегающие, разгромленные...
Предчувствия были благоприятны.
       Но почему к ним примешивалась горечь?
       Он поглядел на тасситские возы, сокрушавшие живую изгородь,
потом на мрачное лицо Грхаба, и сказал:
       - От судьбы не уйдешь, наставник. Бесполезно бежать; судьба
настигнет нас на быстрых скакунах тасситов и свершит свое дело руками 
отанчей, хиртов или кодаутов. Разве не так?
       - Не так! - сеннамит упрямо мотнул головой. - Я уведу тебя в 
горы, балам, туда, где не пройдут их быки, и никто до нас не доберется. 
Пока я держу оружие... - Его пальцы, стиснувшие железный посох, побелели.
       Ягуар не любит, когда его пытаются загнать в клетку, подумал
Дженнак, усмехаясь.
       Огромные тасситские повозки стояли уже перед южным и северным
рвами; в зарослях тоаче темнел широкий проход, и воины в серых перьях,
прикрываясь огромными щитами, расчищали его от ядовитых шипов. Поток
стрел с вершины холма падал на них железным градом, пробивал плетеные 
щиты, пятнал кровью обнаженные тела, но врагов было много, слишком много 
для двух сотен стрелков, оборонявших фланги. И они были упорны, как 
огненные муравьи с берегов Матери Вод.
       Центр растянувшегося полумесяцем тасситского воинства тоже
начал приближаться. Дженнак уже мог различить головные уборы воинов
Клана Ко'ко'наты, двигавшихся в сомкнутом строю; слева и справа от
них, судя по убранству наездников и скакунов, мчались отряды себров
и тоуни. Плечи и спины солдат Аскары, оборонявших западный вал,
заблестели от пота; стонали тетивы арбалетов, и каждый стон обрывался
шмелиным жужжанием стрелы; всадники падали, роняя оружие, но на месте
расстрелянных шеренг теснились новые орды. Они казались бесконечными
и неуязвимыми, как зыбкий предутренний туман.
       Внезапно над тасситскими отрядами взмыл протяжный звук
берестяного рога. Затем раздался грохот: повозки, забитые мешками, 
то ли с травой, то ли с землей, рухнули в фиратские рвы, и сотни
воинов, потрясая копьями и топорами, ринулись на приступ. Рога
полумесяца сомкнулись на склонах насыпи, но центр его вдруг замер
неподвижной бурой стеной, потом раздался на-двое, и вперед выехал
всадник на пепельно-сером скакуне. Он был обнажен до пояса, над
головой его вились белые перья, ремни мечей крест-накрест пересекали
грудь. Медленно, не спеша, он погнал быка к западному склону холма.
       Дженнак огляделся. На южном и северном валах уже кипела
рукопашная схватка; стрелки, отложив арбалеты, взялись за топоры,
а копьеносцы, вытянувшись цепочкой по внутреннему склону, орудовали
пиками. Но шеренги их были редкими, и на каждого приходилось по
десятку врагов; пройдет недолгое время, и степняки ринутся вниз,
к колодцу, к бревенчатым хижинам, к Вианне и трем воинам, охранявшим
ее.
       Мысль эта промелькнула в голове Дженнака и исчезла. Он
повернулся к приближавшемуся Оро'тане и поднял руку.
       - Не стрелять! Аскара, пошли сотню людей на юг и север!
Пока мы будем биться, восточный вал не атакуют.
       - Если бы у меня была сотня... - проворчал санрат, оглядывая
своих воинов. Потом он отдал команду, послышались крики и ругань
тарколов, и несколько десятков бойцов бросились на помощь Квамме
и Орри. Дженнак не обращал на них внимания; взор его был прикован
к тасситскому вождю.
       - Ну, - буркнул Грхаб, - коль ты не хочешь отступить, так
повеселись напоследок, балам. Выпусти ему кишки, вырви печень, снеси 
башку, проткни сердце, перережь глотку! И пусть Хардар выпьет его 
кровь!
       - Будет, как ты сказал, наставник. - Дженнак обнажил клинки,
взмахнул сверкающей стальной полосой: - Спустить лестницу! И всем
отойти подальше! Ты, Грхаб, встанешь здесь, - он кивнул направо, -
ты, Аскара, там, - лезвие меча вытянулся влево. - И глядите, чтоб 
никто не подошел к нам и не хватался за метатель!
       Последний приказ был ненужным; все одиссарское бойцы знали,
что Оро'тана - светлорожденный, и ни один не поднял бы на него руку, 
разве лишь в горячке боя. Поединок же людей светлой крови являлся их 
личным делом.
       Вождь тасситов легко спрыгнул с седла, поднялся на склон
насыпи, преодолел изгородь по спущенной вниз лестнице; крепкие мышцы 
переливались под его смугловатой кожей, глаза смотрели насмешливо и 
остро. Казалось, он не сомневается ни в силе своей, ни в умении, ни 
в исходе поединка.
       - Вижу, ты готов, младший родич, - произнес он, измерив
взглядом фигуру Дженнака и свободное пространство, назначенное для
схватки. Места на валу хватало: Грхаб и Аскара стояли в двадцати
шагах друг от друга, а ширина ристалища была не меньше четырех длин 
копья. Довольно хмыкнув, Оро'тана кивнул: - Ну, вот я здесь, в твоей 
крепости, вместе со своими воинами. Скоро мои люди убьют твоих людей, 
а я убью тебя. Пришло твое время собирать черные перья!
       То были слова из Чилам Баль, из Книги Повседневного;
видимо, тассит читал ее или слушал в юности наставления жрецов. Как 
все светлорожденные, он многое знал и умел и, безусловно, являлся 
сильным противником, прошедшим, как и Дженнак, обряд испытания кровью. 
Быть может, то случилось двадцать или тридцать лет назад; во всяком 
случае, у Оро-таны было время, чтоб усовершенствоваться в боевом 
искусстве.
       Дженнак молча отсалютовал противнику мечом; затем их 
клинки скрестились, и тонкий визг стали перекрыл грохот сражения, 
бушевавшего на южном и северном валах. Время словно бы замерло: 
Квамма и Грхаб застыли в напряженных позах, за спинами их толпились 
молчаливые одиссарские стрелки, а перед фиратским валом недвижимой 
стеной протянулись шеренги всадников на косматых скакунах. Они ждали;
ждали, когда лезвие их вождя вспорет грудь одиссарского наследника,
достанет сердце, пронзит его, исторгнет жизнь и кровь, светлую кровь 
потомка богов. Ждали, когда для защитников Фираты наступит время 
собирать черные перья.
       Но не тасситский клинок разорвал сплетение судеб,
вершившихся здесь, на утоптанной площадке, под ясным утренним небом.
Слишком самонадеян был Оро'тана, слишком полагался на силу свою,
мастерство и опыт, приходящий с возрастом; и не было у него в юности
учителя-сеннамита, искушенного в боевых хитростях, жестокого и жесткого, 
как клык ягуара. Дженнак почувствовал это после обмена первыми ударами. 
Противник его оказался умелым и ловким, однако не столь быстрым, как 
покойный Эйчид; выпады его запаздывали на десятую долю вздоха, но это 
ничтожное время открывало перед Оро'таной двери в Чак Мооль. Вскоре он 
догадался, что его ждет. Отражая удары тассита, Дженнак наблюдал, как 
темнеют его зеленоватые зрачки и западают щеки, как стекает по подбородку 
струйка крови из прокушенной губы, как виски покрываются каплями пота; 
затем тяжелый тайонельский меч вонзился в грудь Оро'таны, и лицо его 
помертвело.
       Дженнак нанес удар под ключицу; серьезная рана, но не
смертельная, как если бы он нацелился двумя ладонями ниже, в сердце.
Захрипев, тасситский вождь выронил оружие, откачнулся назад, сделал
пару неверных шагов, наткнувшись на вытянутый посох Грхаба, и осел
на землю. Глаза его блуждали, кровь толчками выхлестывала из раны,
на губах вздувались алые пузырьки - вероятно, острие меча коснулось
легкого. Но он пока оставался жив, и убивать его не входило в планы
Дженнака - во всяком случае, не сразу. Торгуйся, как советуют кейтабцы; 
а с мертвым какая ж торговля?
       Оглядев южный и северный валы, где шла яростная сеча, молодой 
наком опустился на колени рядом с побежденным.
       - Клянусь милостью Мейтассы! Твой черед собирать черные
перья, родич!
       - Мой... - прохрипел Оро'тана, - мой... Я... я ошибся...
слишком ты силен... не волк, ягуар... теперь я запомню твое имя...
Дженнак Неуязвимый, одиссарский наследник...
       - Недолго ты будешь его помнить, родич.
       - Столько, сколько мне осталось, - пробормотал Оро'тана.
Слова хрипели и клокотали в его глотке, и с каждым звуком из раны
хлестала кровь.
       - Ты можешь купить жизнь, - произнес Дженнак. - Прикажи
своими воинам убираться, и я отпущу тебя, клянусь Оримби Мооль и
всеми Святыми Книгами! Ты - светлорожденный, и твоя жизнь стоит
дороже, чем крохотная крепость на краю степи.
       Сам того не сознавая, он повторил слова Грхаба, но в ответ
бледные губы тасситского вождя лишь искривились в усмешке.
       - Ты хочешь... хочешь лишить меня сетанны? Хочешь, чтобы 
я...  я купил жизнь? Нет! Я не купец, и я не торгуюсь! - Оро'тана 
прикрыл мутнеющие глаза и прошептал: - Запомни... запомни, Неуязвимый... 
Я не последний наком в Очаге Мейтассы... Но о других ты не услышишь... 
Ты выиграл поединок, но проиграл битву... и вскоре... вскоре... ты 
отправишься за мной в Великую Пустоту...
       Упрямый и гордый, подумал Дженнак, поднимаясь с колен;
впрочем, то же самое он мог сказать о самом себе. Его взгляд поднялся 
к мрачному лицу наставника. Тот отложил свой железный посох, прислонив 
оружие к частоколу, и теперь в руке сеннамита зловеще поблескивал топор. 
       - Добей его, Грхаб!
       Взметнулась секира; голова, увенчанная белыми перьями,
покатилась в пыли, потом замерла; мертвые глаза смотрели вверх, 
прямо в божественное око Арсолана. Теперь они казались не зелеными, 
а тускло-серыми, цвета камня и ненастного неба. Аскара потряс своим 
огромным клинком, и одиссарские воины торжествующе взревели.
       - Балам, - довольно сказал Грхаб, обтирая лезвие полой
туники. - Ты разделался с ним, балам. И провозился недолго!
       - Балам! - Рев стрелков и копейщиков ударил Дженнаку в уши.
- Балам Неуязвимый! Балам Победитель! Ай-ят! Ай-ят! Веди нас, балам!
       Куда? - промелькнуло у Дженнака в голове. Куда?!
       Не вкладывая клинки в ножны, он осмотрел свой гарнизон.
Отряды на юге и севере, получив подкрепление, еще сопротивлялись, но
поток полуголых тасситских воинов уже хлынул к колодцу и бревенчатым
баракам; полусотня бойцов, охранявших восточный вал, спустившись вниз,
рубилась с атакующей ордой. Среди них Дженнак с удивлением заметил Орри, 
таркола-кентиога, и охотника Иллара-ро; первый размахивал топором, второй, 
забравшись на кровлю, целился из лука. Вианны нигде не было видно, и 
острая боль на мгновение пронзила Дженнака.
       Чем он мог ей помочь? Рядом с ним, у западной изгороди, было 
четыре десятка солдат, да еще Аскара с Грхабом - ничтожная кучка людей 
против многотысячного воинства на мохнатых скакунах. Вероятно, эти 
всадники, выстроившиеся на равнине, услышали ликующий вопль одиссарцев 
и сообразили, что жизнь их вождя прервалась; ряды их дрогнули, тысячи 
копыт глухо ударили в землю, и бурый вал покатился вперед, к Фирате и 
ее полузасыпанным рвам, к изломанному частоколу и политому кровью 
откосу холма.
       Аскара проревел команду, и стрелки ринулись к бойницам.
Выражение довольства на лице Грхаба сменилось озабоченностью.
       - Ты выполнил свой долг, балам, - негромко произнес он,
наблюдая за свирепой схваткой у колодца, где последние одиссаркие
бойцы дрались с отанчами. - Если Хардар не оскалит зубы, я, пожалуй,
еще успею вывести тебя отсюда... тебя и твою женщину, если она жива.
       - Если жива... - повторил Дженнак. Сердце его разрывалось;
он жаждал спуститься вниз, к Вианне, и он знал, что должен встретить
смерть здесь, вместе с Аскарой и его солдатами. Боги же молчали; миг
прозрения миновал, часть увиденного свершилась - голова Оро'таны лежала 
в пыли, уставившись на солнечный диск мертвыми глазами.
       Но сбудется ли остальное? Пылающий лагерь тасситов, их бегущие 
орды, огонь, дым, затмевающий небеса, и трупы, трупы, трупы...
       Над горами, степью и речной долиной раскатился рокочущий
грозный зов. То не был протяжный звук тасситского берестяного рога;
это ревели боевые горны, выточенные из огромных раковин, привозимых 
с кейтабских островов. Рык их был подобен гласу Тайонела, колеблющего 
земную твердь; и сразу же за ними ударили барабаны. Они не передавали 
сообщения, но грохотали непрерывно, наполняя прерию мерным гулом, в 
котором Дженнаку слышался топот солдатских башмаков, лязг оружия, 
шорох щитов, трущихся о панцири, скрип кожаных и костяных доспехов.
       И тут же, словно его овеществленное видение, на равнину
хлынули воины. Они появлялись из горных проходов справа и слева,
просачивались сперва тонкими ручейками, затем - стремительными
широкими потоками; над шлемами их развевались алые, пурпурные и
багровые перья - цвета одиссарского Очага. Их было много, очень много!
Не десять санр и не двадцать привел на границу предусмотрительный
Джиллор, сын Джеданны, но могучее воинство - и солдат сагамора, и
бойцов своего Очага, и людей Пяти Племен, опытных в обращении
с оружием, и поселенцев с правого берега Отца Вод. Как же успел
он добраться до Фираты в столь короткий срок? - промелькнуло у
Дженнака в голове. Успел-таки! Поистине, Джиллор являлся великим
полководцем, накомом накомов, белым соколом среди сизых!
       Как завороженный, опустив клинки, Дженнак следил за
одиссарскими отрядами, что стремительно разворачивались на равнине,
отсекали оба края тасситского полумесяца. Впереди - плотные шеренги
бойцов братства Гнева, в непроницаемых панцирях, с тяжелыми щитами, 
с мечами, топорами и копьями длиной в девять локтей; за ними и по
флангам - стрелки и легковооруженные в кожаных доспехах, воины хашинда,
ротодайна, кентиога, сесинаба и шилукчу с луками и копьями, ополчение
поселенцев с боевыми шестами и палицами из твердого дерева. Если не 
считать барабанного грохота и шороха шагов, войско наступало в полном 
молчании, шло Строем Ежа, готового распустить колючки; но вдруг резкий 
вой горнов прорезал воздух, двузубые пики разом опустились, железной 
щетиной надвинувшись на ошеломленных степных всадников, стрелы, обычные 
и зажигательные, взмыли над отрядами одиссарцев и рухнули вниз - на 
кожаные тасситские шатры, на волокуши и возы с огромными колесами, на 
людей и животных, на воинов, на огромных косматых быков, на мертвое и 
живое.
       И сразу все переменилось: звуки хлынули лавиной, но не слышалось 
в них ни посвиста ветра, ни шелеста морских волн, ни журчания ручьев, ни 
шороха трав, ни иных мелодий мира, столь приятных богам; только ярость, 
ужас и страдание - глас войны, коему даже грозный Коатль внимает с 
отвращением. Но эти крики и грохот заставили Дженнака очнуться; он услышал 
торжествующий вопль Аскары, обернулся, увидел воинов в красных перьях,
взбиравшихся на восточный вал, тела отанчей и кодаутов, грудами лежавшие 
у колодца, и своих окровавленных бойцов. Их оставалось не больше сотни - 
в пробитых кожаных доспехах, изнемогающих от ран и жажды, усталых, 
орущих, ликующих.
       Вианна! - промелькнула мысль. В следующий миг, терзаемый
недобрыми предчувствиями, он уже мчался вниз, к своему хогану; сзади
грохотал и лязгал железом Грхаб. За спиной у Дженнака, в пяти полетах
стрелы от фиратских валов, разгоралось яркое зарево, вздымался к небесам 
дымный столб: огненные снаряды зажгли лагерь тасситов, и теперь закованные 
в доспехи одиссарцы теснили степных всадников в огонь. Воистину, День 
Керравао обернулся для Очага Мейтассы днем черных перьев!
       Но не только для него.
       Перед хоганом Дженнака земля была обильно полита кровью, и
лежали на ней трупы кодаутов и три воина в изрезанных кожаных туниках,
трое верных ротодайна; лежали, не выпустив оружия из рук, и лезвия
их секир сочились алым. На самом пороге, у входа, темневшего словно
провал, ведущий в Чак Мооль, скорчилась Вианна; под левой грудью
ее торчала стрела, меж пальцев блестело лезвие метательного кинжала. 
Но вряд ли она успела кого-нибудь поразить; бросив один взгляд на 
девушку, Дженнак понял, что смерть ее была мгновенной.
       Он бессильно уронил руки; клинки, упав на землю, лязгнули
друг о друга и застонали, точно отозвавшись первой нотой погребального
песнопения. За спиной, вторя печальному звону стали, вздыхал Грхаб.
       Веки Дженнака сомкнулись.
       Чакчан, моя чакчан! Мой ночной цветок, медоносная пчелка!
Моя милая, нежная! Любовь моя, жизнь, свет мой!
       Не обмануло предвидение, не пощадила судьба, не солгали
боги... Все - перед ним, все - вокруг него и у его ног: радость и 
горе, победа и поражение, торжество и несчастье... Чего же больше? 
Чего, Дженнак? И кто он теперь - наследник и вождь, выигравший битву, 
или стебель тростника, сломленный ветром?
       Сглотнув горький ком, застрявший в горле, Дженнак раскрыл
глаза, стиснул ладонями виски. Лицо Вианны с капелькой крови в
уголке рта плавало перед ним как в тумане; оперенье пронзившей ее
стрелы трепетало в потоках жаркого воздуха. Стрела была тасситской,
непривычно короткой, оранжевой с белыми ромбами, раскрашенной охрой 
и мелом. Стрела хиртов!
       При взгляде на нее горе Дженнака сменилось яростью. Он
сжал кулак и скрипнул зубами; изведу, мелькнула мысль, под корень
изведу проклятое племя! Не увидят они светлого ока Арсолана, секира
Коатля и гнев Тайонела поразят их, Одисс лишит разума, Сеннам заведет
в вечную тьму, а Мейтасса урежет дни их, как серп земледельца срезает 
стебли маиса! И поглотит хиртов Чак Мооль, и будет их имя забыло среди 
людей, и покроются пеплом их очаги, а след их зарастет ядовитым тоаче!
       Он выпрямился, готовый кликнуть солдат, спуститься с ними на 
равнину, дать волю гневу... Но тут маленькая крепкая рука коснулась 
плеча Дженнака.
       Он обернулся. Перед ним стоял Иллар, лазутчик.
       - Прости, светлый господин, что тревожу тебя в горе. Но ты
должен знать... должен знать...
       - Что? - оборвал разведчика Дженнак, поразившись, как глухо 
и безжизненно звучит его голос. - Что я должен знать? Женщину мою
убили, и это я вижу сам... и вижу стрелу хиртов. Да проклянут их
все шестеро богов и все демоны, сколько их ни водится в лесах,
горах и степях!
       - Это сделал не хирт, - Иллар покачал головой, посмотрел на
застывшие в вечном сне лица степных воинов. - Здесь нет хиртов, мой
наком, одни кодауты, и никто из них не стрелял в твою женщину. Они
не отказались бы захватить ее, что правда, то правда, и любой их
вождь счел бы за счастье расстелить для нее шелка любви... Но даже
если бы она была некрасива, ни хирт, ни тоуни, ни отанч, ни кодаут
не убил бы женщину. Вот кем пущена стрела!
       Лазутчик вытянул руку, и Дженнак, невольно вздрогнув,
уставился на мертвое тело, привалившееся к бревенчатой стене шагах
в двадцати. Покойный полусидел-полулежал, бессильно разбросав руки;
голова его, пробитая стрелой, свешивалась на грудь, за пояс был заткнут 
топор, а на коленях валялся небольшой, сильно изогнутый лук хиртов. Но 
сам убитый на хирта не походил - ни ростом, ни статью, ни одеянием.
       - Орри! - прорычал Грхаб, направляясь к мертвецу. - Орри,
кентиога! Я ведь предупреждал тебя! А ты не позволил свернуть ему шею!
       Он ткнул мертвеца посохом, и тот плавно свалился на бок.
       В глазах Дженнака потемнело; чтоб не упасть, он вцепился
в крепкую руку Иллара-ро.
       - Не хирт... - пробормотал он в ошеломлении, - не хирт,
свой... Но почему? Почему, во имя Шестерых? Зачем?
       Лазутчик с сочувствием глядел на него.
       - Кто-то не любит тебя, мой повелитель, сильно не любит.
Или, наоборот, любит так, что не стремится защитить от страданий и
горя. Ибо сказано в Книге Повседневного: не изведавший несчастья не
обретет и мудрости. Преодолевший же печали свои укрепится сердцем и
будет отбрасывать длинную тень; разум его станет подобен свету,
попавшему в прозрачный кристалл - станет столь же сияющим и острым,
пронизывающим тьму, рассеивающим сомнения. Но за все надо платить,
мой господин, а особенно - за мудрость и твердость, что приходят с
годами; и нет платы выше, чем гибель близких нам, тех, кого мы любили,
и кто предался нам всем сердцем. Не слишком ли большая это цена? -
скажешь ты. И я отвечу: не знаю. Каждый решает сам для себя, посильна
ли ему плата, не тяжела ли ноша, и не сломит ли камень горя хребет
его сетанны...
       Он утешает меня, внезапно понял Дженнак; утешает речами,
приличествующими не лазутчику, не охотнику из дикой прерии, но мудрому 
жрецу. И он прав: каждый решает для себя, посильна ли плата, не тяжела 
ли ноша, и не сломается ли хребет под грузом несчастий. Слова, слышанные 
не раз от Унгир-Брена, аххаля; но только в этот миг Дженнаку стал ясен 
их смысл, их тайное значение и та истина, что заключалась в притче 
Чилам Баль: за мудрость зрелых лет платят страданиями в юности.
       Подняв голову, он кивнул в сторону Орри, ничком простертого
на земле, с торчавшей из затылка стрелой.
       - Ты убил его, Иллар?
       - Да. Но я... - лазутчик опустил взгляд, - я немного не успел.
Прости меня, господин. Судьба!
       - Судьба! - эхом повторил Дженнак, опускаясь на колени
рядом с телом Вианны. Он махнул рукой, отсылая Иллара и Грхаба;
сейчас ему хотелось остаться наедине со своим горем, измерить груз
печалей и радостей, побед и поражений, спеть те песнопения, коими
провожают ушедших в Чак Мооль. Быть может, Виа услышит их? Быть
может, откликнется?
       Он сказал, что волосы ее мягки, словно паутинный шелк этова, 
черны и блестящи, как крыло ворона; что шея ее стройнее пальмы, груди 
прекрасней чаш из розовых раковин, а глаза подобны темным агатам; что 
лицо ее - солнце, живот - луна, а лоно - любовь...
       Но Виа, его чакчан, молчала.

       Глава 5. Месяц Зноя. Леса меж Фиратой и Серанной.
                Дворец одиссарского сагамора близ Хайана.

       Дженнаку вновь снились корабли.
       Чем-то они напоминали те, другие, из первого видения, и
в то же время отличались от них. Они были не столь высокобортными,
корпуса их казались уже и длинней, надстройки на корме и носу -
ниже; мачты несли меньше парусов, зато были украшены плетеными
шнурами, бушприты вытягивались вперед бронзовыми клювами таранов,
над палубами торчали длинные шеи метательных машин, верх бортов,
выложенных перламутровой мозаикой, искрился и переливался в
солнечных лучах. Почему-то он знал, был твердо уверен, что корабли
плывут на восток, к неведомым землям Риканны; знание это представлялось
Дженнаку столь ясным и неоспоримым, будто он являлся кормчим, Мастером
Ветров и Течений, ведущим свой флот в безбрежных океанских просторах.
Кораблей было пять: два больших, и три - поменьше. Крупные вдвое
превосходили размерами любое торговое судно и несли синие и голубые
паруса цветов Сеннама-Странника; на одном из меньших судов паруса
тоже отливали голубым, на другом были пурпурными, цвета Одисса, на
третьем - золотистыми, цвета Арсолана.
       И мнилось Дженнаку, что эта флотилия послушна его воле, и
что должен он сделать нелегкий выбор: то ли плыть дальше к Землям
Восхода, то ли повернуть назад, вернуться в знакомые воды Ринкаса,
к кейтабскому архипелагу, к Серанне и Юкате - или, быть может, к
прибрежным городам, протянувшимся цепочкой от границ Одиссара до
рубежей Тайонела. Выбор был поистине тяжелым, и Дженнак терзался
страхом и неуверенностью; никто не собирался подсказывать ему, как
должно поступить. Боги тоже молчали; Мейтасса, Провидец, лишь хмурил
брови, а Хитроумный Ахау Одисс, напротив, усмехался, словно напоминая,
что помогает он лишь тем, кто не ленится шевелить мозгами.
       Не в силах принять решение, Дженнак застонал, заметался и
вдруг почувствовал, как чьи-то руки осторожно коснулись его плеч;
чей-то голос звал его, чьи-то слова пытались пробиться к его
разуму, затуманенному вещим сном. Вианна, моя чакчан, подумал он
и раскрыл глаза.
       Но над ним простирались не каменные своды хогана, а кроны
столетних дубов; не девичий голос окликал его, и лицо склонившегося
над ним человека не было лицом Вманны. Вианна ушла, вдруг вспомнил
он; тело ее пожрано погребальным костром, чтобы, возродившись в
прекрасном и нетленном своем обличье, она быстрей преодолела тропу
в Чак Мооль. Вместе с ней ушли и многие защитники Фираты, и воины
Джиллора, но одиссарцам, в отличие от павших степняков, предстояла
легкая дорога - ибо те, кто защищает свой очаг, угодны богам. Что
касается тасситов, то им, чтоб заслужить прощение и покой, придется
идти тропинками страданий; отравленные колючки и зубы кайманов будут
терзать их плоть, пылающие угли сожгут кожу, яд тотоаче выест глаза,
дыхание станет льдом, а кровь - желчью... И такие же мучения суждены
Орри, предателю-кентиога - да лишится он милости Шестерых!
       - Ты стонал, светлорожденный, - глаза Иллара-ро, лазутчика,
с тревогой глядели на Дженнака. - Плохой сон?
       - Нет. Сны, посланные Мейтассой, не бывают хорошими или
дурными, - пробормотал Дженнак. - Да это и не сны вовсе.
       Пожалуй, не стоит откровенничать, мелькнула мысль; Иллар
был умен и мог догадаться, какие сны его посещают. Но почему-то этот
невысокий крепкий шилукчу вызывал у Дженнака доверие - да и не только
у него, даже у мрачного Грхаба и умудренного жизнью Джиллора. Иначе они
не отпустили бы с ним одиссарского наследника в долгое странствие по
лесам, холмам и долам, простиравшимся меж горами и Тегумом, большим
городом, что лежал на побережье Ринкаса.
       После разгрома тасситских орд, после того, как дым погребальных
костров растаял в воздухе, а прах погибших упокоился в южном склоне
насыпи, Иллар пришел к братьям-накомам, сел у порога хогана и долго
молчал, почтительно соединив ладони перед грудью. Сейчас он не был
похож на смуглого и грязного пришельца из степи, преобразившись, будто
колдун, владевший магией тустла; на лице его и обнаженной груди не
осталось следов раскраски, волосы были аккуратно расчесаны, кожаные
одежды сменил обернутый вокруг пояса чистый полотняный шилак, с шеи
свисало плетеное из перьев и серебряных нитей ожерелье, символ
принадлежности к Очагу глашатаев и лазутчиков.
       Долго сидел Иллар, слушая, как старший из братьев отдает
распоряжения санратам - кому оставаться в горах Чультун, кому идти
на помощь к порубежным крепостям, кому вести войска к Отцу Вод, где
ждали заготовленные для переправы суда и плоты. Долго сидел он,
сочувственно вздыхая и поглядывая то на сурово хмурившегося Джиллора,
то на лицо Дженнака, подобное мертвому серому камню; потом, приняв
позу почтения, произнес:
       - Скоро ты, наком накомов, поведешь своих воинов обратно
к Тегуму, к дороге Белых Камней, в благословенную Серанну. Неблизкий
путь, мой светлорожденный господин, и будет он полон шума и суеты, ибо
многих людей ты возьмешь с собой. Брат же твой в горе, а горе лечат
тишиной и покоем.
       - Что ты хочешь сказать? - брови Джиллора изогнулись
и замерли, словно крылья сокола.
       - Твой брат, наком, потерял частицу сердца. Так случается
с каждым, когда близкий до срока уходит в Чак Мооль - женщина ли,
цветок ночи, родич или дитя, не увидевшее трех весен. - Иллар снова
вздохнул и опустил взгляд. - Целители лечат потерявших сердце снадобьями
и травами, соками целебных кактусов и отваром из листьев коки, но я знаю
лучшее средство. Гораздо лучшее, мой вождь, клянусь светлым оком Арсолана!
       - Разве ты - целитель? - спросил Джиллор.
       Охотник покачал головой.
       - Нет, милостивый. Но жизнь моя перевалила за половину,
и видел я многое, многое испытал и многое потерял, а потому знаю,
как сделать съедобным самый горький из земляных плодов и как
превозмочь сердечную муку.
       - Как же?
       Иллар-ро плавно развел руками, словно обозначив единым
жестом и синее небо над Фиратой, и реку, журчавшую невдалеке, и
пологие горные вершины, и золотисто-зеленую степь, протянувшуюся
к закату солнца безбрежным травяным морем.
       - Вот - мир, мой наком. Горы, ручьи, леса, холмы, прерия...
радуга над водопадом, свист ветра, щебет птиц... облака, дождь,
звериный след, мертвые камни, живые деревья... Вот снадобье, что
лечит от любых горестей! И если твой брат, светлорожденный наследник,
доберется до Тегума не ровной дорогой, а лесными тропами, то сердце
его обретет покой. - Помолчав, Иллар добавил: - Я надеюсь, что обретет;
ведь у всякого человека своя тень и своя мера страданию.
       - Мудрые слова, - согласился Джиллор и посмотрел на Дженнака.
- Что скажешь, брат? Пойдешь с ним?
       Дженнак молча кивнул. Вдруг ему страстно захотелось убраться
подальше от шумной Фираты, покинуть воинский лагерь, окруживший холм
повозками и палатками, грудами запасов и воинского снаряжения, звоном
и шумом, топотом ног, резкими выкриками и ревом быков - тех, что пришли
с востока и взятых в бою с тасситами. Радуга над водопадом, сказал
Иллар... Да, сейчас Дженнаку казалось, что он хотел бы взглянуть на
радугу, посидеть в тишине и покое, подумать о том, что надо запомнить,
а что лучше забыть. Забыть о смерти Вианны, запомнить ее живой...
       Они выступили в День Маиса, первый день месяца Зноя, самого
жаркого в Верхней Эйпонне. Путь их пролегал вдоль реки, струившейся
к Отцу Вод, и вначале не сулил ни тишины, ни покоя; на восток, к
деревням поселенцев, тянулись возы с ранеными, на запад, к одиссарскому
рубежу, поспешали новые отряды стрелков и копьеносцев, катили запряженные
быками колесницы, шли повозки с маисом, плодами, перетертым в порошок
сушеным мясом, с огромными кувшинами вина и пива. Иные же были нагружены
разобранными на части катапультами, горшками с горючим маслом, грудами
кожаных доспехов, связками остроконечных копий и стрел; впереди них,
расчищая дорогу, бежали гонцы, а над всей этой сумятицей почти непрерывно
рокотали сигнальные барабаны, передавая приказы, подстегивая, торопя...
       Но вскоре путники переправились на плоту через широкий мутный
поток Отца Вод, а затем Иллар решительно свернул с дороги. Теперь
их окружал лес; кроны могучих дубов и вязов застилали небо, кипарисы,
пронзавшие эту зеленую кровлю, казались колоннами гигантского храма,
магнолии с мясистыми белыми цветами наполняли воздух пряным ароматом,
над зарослями белой акации жужжали лесные пчелы, поникшие ветви ив
купались в ручьях, меж пурпурных листьев ирги свисали пышные кисти
соцветий, густым соком истекала саподилла. Встречались тут и железное
дерево, покрытое темной трещиноватой корой, и красное дерево, чья
древесина напоминает цветом кровь светлорожденных, и ананасы с огромными
сладкими шишками, и дикая виноградная лоза, орех, шелковое дерево и
особый дуб, чьи плоды давали несмываемую краску. Все здесь было иным
и непривычным для Дженнака - и звуки, и запахи, и лесные шорохи, и
сам солнечный свет, переливчато-зеленый, профильтрованный древесными
кронами и будто бы ощутимый всем телом; по утрам и в дневное время
свет казался нефритовым, но к вечеру густел, наполняя лес призрачным
изумрудным сиянием.
       Вероятно, эта огромная, заросшая лесами равнина, что
простиралась от левого берега Отца Вод со самой Серанны, была отлично
знакома Иллару-ро. Он шел к восходу солнца без всяких колебаний,
то выбирая едва заметную извилистую звериную тропу, то следуя вдоль
течения ручьев (над ними и в самом деле сияла по утрам радуга), то
пробираясь сквозь заросли жимолости и барбариса, то прокладывая путь
в обход трясин и заболоченных низменностей. Днем, когда они шагали под
зеленой живой кровлей, Иллар не был разговорчив; он молчал сам и учил
молчать Дженнака, учил прислушиваться к лесным шорохам, птичьим вскрикам,
шелесту листвы, протяжному скрипу деревьев, пению и перезвону вод.
Временами он останавливался и, не произнося ни слова, вытягивал руку,
показывая глубокие царапины на древесной коре, прочерченные когтями
ягуара, отпечатавшийся в мягкой почве олений след, клок шерсти древесной
кошки, застрявший среди сучьев, перо, обломок рога, гниющие остатки
трапезы хищника.
       Однажды он, втянув носом воздух, сделал уже знакомый спутнику
знак: замри, застынь, не шевелись! Потом, неслышно присев на корточки,
вытащил из мешка две тонко выделанные шкуры випаты, огромного болотного
хамелеона; одну набросил на плечи Дженнаку, другой укрылся сам. Они
словно бы исчезли, растворились в лесном полумраке, спрятавшись среди
невысоких кустов; кожа давно погибшей ящерицы укрыла их, покорно изменив
цвет, сделавшись темно-зеленой, подобной листьям, и коричневой, подобной
ветвям, и алой, подобной гроздьям мелких соцветий.
       Дженнак ждал в напряженной тишине, скорчившись под своей
волшебной накидкой, что превратила его на время в цветущий куст.
Затем в дальнем конце прогалины ему почудилось некое движение:
качнулась ветвь, дрогнули листья, поплыли и вновь замерли тени,
всколыхнулась трава. Внезапно солнечный луч высветил сгорбленное
плечо, бурое, огромное и лохматое, поросший коротким волосом череп
с плотно прижатыми ушами, выступающие челюсти, бочкообразную грудь,
оскал желтоватых клыков... Странная тварь - двуногая, похожая на
очень рослого человека, закутанного в шкуру - медленно переместилась
от ствола к стволу, покачивая руками, свисавшими почти до колен,
сделала пару шагов, потом исчезла в густом подлеске. Она словно
бы явилась из теней и ушла в тень; лишь слабый запах пота и шерсти
витал в воздухе, напоминая, что пришелец не относился к бесплотным
духам.
       Сглотнув слюну, Дженнак пробормотал было: "Что..." - но
Иллар стиснул его запястье и снова подал знак - молчи! Не снимая
своих накидок, они двинулись в дорогу, стараясь шагать бесшумно,
прислушиваясь и оглядываясь по сторонам - так, словно за ними гнался
ягуар. Впрочем, волосатый гигант с желтыми клыками мог оказаться
опаснее ягуара, и Дженнак, пару раз вопросительно покосившись на
Иллара, потянул с плеча самострел. Охотник, не поворачиваясь к нему,
тихо произнес:
       - Оставь, господин. Лесной человек нас не тронет, если мы
не тронем его.
       - Лесной человек? - Дженнак никогда не слышал о таком существе.
- Кто он такой? Тотем какого-то местного клана? Демон или зверь?
       - Не демон и не зверь, а все-таки человек, дикий, но безвредный,
если только не напугать его. Мы, шилукчу, охотимся в этих лесах от века,
и всякий из нас знает: встретил его - замри, а лучше спрячься, чтобы не
попадаться на глаза. Видит он не очень хорошо.
       Затем Иллар смолк и молчал, как всегда, до самой вечерней
зари, пока не был разложен костер, пока путники не устроились на
ночлег под кроной ветвистого дуба, пока изумрудный свет, потускнев,
не сменился теплой бархатистой тьмой. Вместе с пришедшим мраком
наступало время рассказов; и с каждой новой историей Дженнак
убеждался, что Иллар-ро в самом деле повидал многое и многое
испытал. Оставалось неясным, кого и как довелось ему потерять, ибо
о себе Иллар не говорил, помянув только, что является наследственным
разведчиком и охотником, и что семья его принадлежит Очагу Барабанщиков
уже шесть или семь поколений. Хоган его стоял на одной из бесчисленных
речек, вытекавших из Больших Болот на севере Серанны, но там Иллар
не был с юности и не знал, кто из его родичей жив, а кто переселился
в Чак Мооль, отправившись в Великую Пустоту невесомым радужным мостом
или дорогой страданий и искупления. Сам он, пока не пробил его час,
предпочитал скитаться по лесным тропам или вообще без троп, по горам
и в степи; день за днем мерять землю шагами, плыть по медленным
и быстрым рекам, тревожить веслом озерные воды, ехать на мохнатом
быке, пересекая прерию от гор Чульчун до Великого Западного Хребта.
В странствиях своих доходил он до Коатля, Юкаты и городов Перешейка,
до развалин древних поселений, скрытых в лесных дебрях; видел огромный
мост, переброшенный арсоланцами через пролив Теель-Кусам, бывал на
западе, в Шочи-ту-ах-чилат, пробирался сквозь тайонельские хвойные леса
в Страну Озер, в Край Тотемов и даже в Ка'гри, гигантский остров Туманных
Скал, лежавший на северо-восточной оконечности материка и отделенный от
него пресным морем Тайон и двумя реками, столь же широкими и полноводными,
как Отец Вод вблизи Дельты.
       Не рассказывая о себе, Иллар не говорил и о причинах своих
странствий - о том, что он выведал и высмотрел в чужих землях по
приказу Фарассы, главы своего Очага, какие донесения послал с
быстрыми соколами или рокочущим грохотом барабанов. Истории его
касались других вещей; сидя перед Дженнаком в предписанной позе
почтения - ладони сложены перед грудью, голова слегка опущена -
он вел речи о дальних странах и неведомых народах; рассказывал
о Клане Душителей из Коатля, союзе безжалостных и безбожных убийц,
поклонявшихся Великому Ягуару Тескатлимаге, о северных племенах с
кожей цвета красной меди, чтивших демонов-тотемов, зверей и птиц,
деревья, гром и высокие горы; об их вождях - одни, называемые вождями
Дня, властвуют в мирное время, другие, вожди Ночи, предводительствуют
на войне; о дикарях из Мглистых Лесов и с острова Туманных Скал, о
Сынах Медведя, Ястреба, Россомахи и Опоссума, что обитают в Стране Озер;
о Людях Мрака и Охотниках из Теней, почитающих гигантского филина
Шишибойна и спящих в светлое время - ибо верят они, что солнечные
лучи губительны для человеческих глаз.
       Северные края, лежавшие за Пресным морем Тайон, казались
Дженнаку землей чудес; все там было не так, как в Серанне, даже
времен года насчитывалось не два, а три. На берегах Ринкаса, в
Юкате, в странах Великих Очагов и даже на кейтабских островах, год
начинался с пяти Дней Предзнаменований, посвященных богам; затем
с месяца Бурь до месяца Плодов длился сезон цветения, а с месяца
Войны до месяца Ветров - сезон увядания. На севере год делили
иначе: пять месяцев - Время Зеленых Листьев, три - Время Желтых
и еще четыре - Время Белого Пуха. Что же касается праздника
Предзнаменований, то северяне не слышали и не знали о нем, ибо
учение кинара и Святые Книги оставались недоступными разуму дикарей.
Да и кто бы мог прочитать им Чилам Баль? У них не было мудрых жрецов,
только колдуны, не ведавшие знаков Юкаты или иной письменности; все,
что они умели - рисовать картинки на березовой коре и плести ожерелья
из веток и птичьих перьев.
       Иллару, однако, доводилось бывать и в более благодатных
краях, напоминавших цветущую Серанну, обильных солнцем, плодами
и гигантскими деревьями, что помнили Пришествие Оримби Мооль;
земли эти, называемые Шочи-ту-ах-чилат, лежали на побережье Океана
Заката, за тасситской степью и Западными Горами. Там материк
выбрасывал к югу длинный и узкий полуостров, подобный вытянутому
корявому пальцу; на нем и по другую сторону неширокого залива стояли
города, большие и малые, многочисленные, как муравейники в лесу,
и совсем не похожие на поселения Одиссара, Юкаты и Коатля. Там не
делали насыпей, ибо почва была не болотистой, а каменистой и твердой;
жилища, храмы и дворцы воздвигались прямо на земле или на деревянных
столбах, а иные лепили из глины или вырубали в скалах, приспосабливая
для человеческого обитания огромные пещеры. Но всякое жилье, кроме
плетеных из прутьев легких хижин, считалось небезопасным, так как
Тайонел, Потрясатель Мира, временами колебал земли и воды, напоминая
людям про свою божественную мощь. Очевидно, эти напоминания не пропали
без пользы: в городах Запада тоже почитались Шестеро великих Кино Раа,
хоть не были забыты и древние духи, демоны Соленой Воды и Плящущий Демон
Грисса. Он тоже тряс землю - вероятно, в то время, когда Тайонел отдыхал.
       Многое, рассказанное Илларом, Дженнак знал - со слов мудрого
Унгир-Брена или из книг, хранившихся в Храме Записей; но даже знакомое
чаровало его и казалось неведомым. Быть может потому, что лазутчик,
в отличие от аххаля, не пытался ничего объяснять; он просто говорил
- о снеге и льдах, о собачьих упряжках, влекущих повозки по глади
замерзших рек, о подземном гуле и горах, извергающих пламя и дым,
о странных животных - ящерице, плюющей ядом, об исполинском горбатом
быке с разлапистыми рогами, что водится в тайонельских лесах, о
черепахах величиной с тапира, из чьих панцирей можно сделать целых
три доспеха, о гигантских медведях - одни из них назывались Длинный
Коготь, а другие, обитающие в стране желтокожих туванну - Серыми
Великанами.
       Так шли они день за днем, неторопливо и спокойно, и
колдовское могущество лесов все больше подчиняло себе Дженнака. Он
вдыхал теплый воздух, купался в нефритовых солнечных лучах, глядел
на радугу, взметнувшуюся над крохотными водопадами; он слушал
отрывистые крики керравао, птичье пенье, пчелиный гул над зарослями
цветущей акации, стрекот белок и протяжный трубный зов оленей; он
внимал рассказам Иллара-ро и видел сны. Сны, негромкий голос охотника
и целительная мощь лесов успокаивали его; боль становилась меньше, и
все реже он ощущал губы Вианны на своей щеке.
       Боги, словно желая приободрить его, не слали устрашающих
видений - вроде тех, когда он погружался в пламенные языки костра
или трепетал в недоумении перед гигантским ликом Фарассы, увенчанным
белыми перьями. В своих вещих снах Дженнак теперь плыл на корабле,
и был тот корабль прекрасен, с блистающими перламутром бортами, с
громадой синих парусов, исчерченных голубыми знаками. Вероятно, эти
символы обозначали название корабля, но он не пытался их прочитать,
словно чувствуя, что время для этого еще не пришло. Он стоял на
кормовой надстройке, и судно неслось к восходу солнца, повинуясь
его воле; он наконец-то принял решение, верное решение, и ноша
ответственности и долга больше не тяготила его. Он плыл на восток,
к неведомым землям, к Риканне!
       Но однажды, на пятнадцатый или шестнадцатый день странствий,
ему привиделось иное: высокие серые холмы Тегума, сторожевые
башни-пирамиды над лаковой зеленью магнолий, и дорога Белых Камней,
истекавшая светлым потоком меж городских насыпей и уходившая в лес,
на юг, в Хайан. Посреди дороги стоял Грхаб, а за спиной его виднелась
запряженная быками колесница - просторная, с плетеными из тростника
бортами, украшенная длинным узким шилаком из перьев попугая. Грхаб
стоял неподвижно, опираясь на свой железный посох, и глядел на ровные
плиты дороги, словно кого-то поджидая; гладкошерстные быки нетерпеливо
перебирали ногами, готовясь тронуться в путь. "Да будет с тобой
милость Шестерых, учитель!" - беззвучно произнес Дженнак, протягивая
к сеннамиту руки, и тот, кивнув, сделал шаг навстречу. Губы его
зашевелились, но вместо слов раздался резкий вскрик какой-то птицы,
пробудивший Дженнака.
       Иллар уже готовил утреннюю трапезу - пару маисовых лепешек,
мед и голубя, испеченого вчера над костром. Почувствовав взгляд
Дженнака, он поднял голову, улыбнулся, пробормотал слова песнопения,
коим положено встречать новый день; потом спросил:
       - Благополучен ли ты, мой повелитель? Лесные духи не тревожили
твой сон?
       - Нет. - Приподнявшись, Дженнак поглядел на солнце, нефритовым
кругом просвечивающее сквозь густую листву. - Сколько дней осталось
до Тегума, Иллар? И сколько соколиных полетов?
       - Два, мой ирт. Мы дойдем за четырнадцать дней, а если
поторопимся - за двенадцать или десять. Но к чему спешить?
       - Наставник ждет меня в Тегуме, - сказал Дженнак.
       - Такого не может быть. Если твой наставник и обогнал нас,
то ненамного. Он еще не добрался до Тегума, господин.
       Дженнак сел, скрестив ноги, привычным жестом потер висок;
сон покидал его словно вода, истекающая сквозь крохотную трещину
в сосуде.
       - Ты прав, Иллар. Я имел в виду, что наставник будет ждать
меня в Тегуме. Я его видел.
       Брови лазутчика удивленно приподнялись.
       - Говорят, - произнес он, - мудрейшие из аххалей способны
проницать взглядом в любой из краев Эйпонны и видеть на поверхности
вод или на полированном камне всякое место, какое они пожелают. Но
как разглядеть то, что еще не случилось?
       - В снах, Иллар, в снах...
       История с Вианной повторялась; трудно утаить правду от
человека, рядом с которым спишь, с коим дважды в день садишься на
циновку трапез. Тень истины длинна, и трудно ее не заметить!
       Они молча поели и тронулись в путь.
       Во время дневных странствий Дженнак предавался размышлениям.
Это занятие развлекало его не меньше, чем рассказы Иллара-ро;
временами он перебирал в памяти услышанное от охотника и сравнивал
с тем, что поведал ему Унгир-Брен и другие жрецы из Храма Записей,
временами же, вспоминая Вианну, думал о том, сколь несправедливо
устроен мир.
       Почему боги забрали ее? Они, милостивые, всегда оставались
добры к людям - и даже недостойные, потерявшие сетанну, искупали
свои грехи по дороге в Чак Мооль и могли обрести там прощение,
отдохновение от тягот земных и исполнение всех желаний. Но Вианна
не относилась к их числу; она была цветком наслаждений, светлой
искрой, пчелкой, несущей сладкий нектар с лугов любви, и в том
заключались ее назначение и жизнь. Такие угодны Арсолану, солнечному
богу, Заступнику, и таким благоволят остальные Кино Раа, даже грозный
Коатль, владыка Великой Пустоты.
       И все же она умерла...
       Конечно, Шестеро Великих не желали причинить горе ему,
Дженнаку; ведь в Книге Минувшего сказано, что боги явились в Эйпонну,
дабы обучить людей ремеслам и искусствам, вложить в сердца их понимание
доброго и прекрасного, объяснить, в чем заключается радость жизни...
Разве не в любви? Разве не в счастье дарить и принимать дар наслаждения?
И разве сами боги не признали эту истину? Разве не одарили они своей
любовью смертных женщин в шести Уделах Эйпонны, породив
потомков-долгожителей, владык над землями и племенами?
       Но тут перед мысленным взором Дженнака вставало мертвое
лицо его возлюбленной с капелькой крови на губах, вздымался склон
фиратской крепости, усеянный трупами, катился бурый яростный вал
всадников на косматых скакунах; сквозь трепетные лесные шорохи
он различал воинственный рев горнов, мерный грохот барабанов, звон
и лязг оружия, грозные выкрики сражающихся толп. Не только в Вианне
заключалось дело; люди, подобные Оро'тане и Орри Стрелку, истребляли
друг друга, а боги взирали на это с тем же равнодушием, с каким
прибрежные утесы близ Хайана глядят в океанские воды.
       Значило ли это, что боги не всесильны? Что в мире существует
власть выше божественной?
       Или, быть может, Кино Раа, взрыхлив почву и бросив в нее
семена, удалились навеки в Чак Мооль и позабыли, что всякий земледелец
должен следить за посевом, поливать и удобрять маис, выпалывать
сорняки, чтоб урожай оказался щедрым?
       Или, быть может, таков был план Шестерых: посеяв, не заботиться
о всходах? Ведь люди - не маис; люди понимают, что есть добро и что
есть зло, и они свободны в своих поступках... Возможно, боги знали,
что человек сам должен установить мир и справедливость - только
сам человек, и никто иной; и потому помощь богов заключалась не в
повелениях, а в предостережениях и советах.
       Странно, но мысли Дженнака почти не касались причин гибели
Вианны. Иногда мгновенным проблеском мелькало недоумение: зачем Орри,
таркол одиссарского воинства, пустил в девушку стрелу? Чей приказ
он выполнял? Чья воля заставила его натянуть тетиву? И куда метила
прянувшая с нее хиртская стрела - в сердце Виа или в сетанну
наследника?
       Эти вопросы почти не занимали его, ибо, едва всплывая в
сознании, они тут же вытеснялись знакомым видением: огромным щекастым
челом Фарассы, увенчанным белыми перьями. Инстинктивно он догадывался,
что знает ответ, и хотел спрятаться, уйти от него, так как точное
знание сулило новое горе. Он не мог убить брата из-за угла, не мог
вызвать его на поединок - к тому не было причин, так как не было и
доказательств. А если бы были? Лишь для него Вианна стала бесценным
ночным цветком, радостью сердца; для прочих же светлорожденных она
была лишь наложницей наследника, бабочкой-однодневкой, дочерью вождя
ротодайна. А дочерей у Мориссы насчитывалось полтора или два десятка,
и он мог одарить ими неоднократно весь род Одисса.
       И потому Дженнак гнал мысли о мести. Однако, изгоняя их,
помнил: хоть жизнь светлорожденного длинна, но случается в ней разное
- такое, что делает эту жизнь короче. Правда, Фарасса уже прожил почти
семь десятилетий, но кто знает, удастся ли ему перешагнуть вековой рубеж?
И не ждет ли его участь тайонельца Эйчида и тассита Оро'таны? На сей счет
боги не посылали Дженнаку никаких видений, и это, в некотором смысле, тоже
являлось предзнаменованием. Ахау Одисс благоволит тем, кто не ленится
шевелить мозгами! А грозный Коатль дарует победу воину, заранее
наточившему свой клинок!
       Но пока собственная судьба Дженнака и судьба Фарассы
оставались дорогой, скрытой в тумане грядущего. Сейчас перед ним
простирался иной путь, ясный и определенный - лесная тропа, что,
извиваясь меж огромных деревьев, падая в овраги, взлетая на холмы,
огибая болота и пропадая на время в водах ручьев, вела к Тегуму.
       И привела!
       Однажды утром лес расступился, сменившись влажной низиной,
в лицо пахнуло соленым и терпким морским воздухом, и в десяти
полетах стрелы перед путниками встали высокие насыпи, квадратные,
прямоугольные и округлые, перечеркнутые штрихами лестниц, соединенные
клювами мостов и высокими валами дорог, со склонами, засаженными
магнолиями и пальмами. Одни из этих гигантских холмов несли тяжесть
каменных дворцовых зданий с плоскими кровлями, увенчанными гранитными
пилонами, другие были застроены лачугами, сплетенными из тростника,
сбитыми из неровных досок, сложенными из необожженных глиняных блоков
и крытыми пальмовым листом; на третьих, четвертых и пятых теснились
мастерские оружейников, плетельщиков ковров, резчиков раковин, яшмы
и нефрита, ткачей, изготовлявших шилаки, искусников, выдувавших сосуды
из прозрачного и цветного стекла. Там дымились гончарные и кузнечные
печи, едкие запахи смешивались с ароматом магнолий, там морским прибоем
шумели базары, слышался стук молотов и звон тонкой посуды, там вился
ароматный парок над невысокими белыми стенами харчевен. На мерной свече
еще не догорело второе кольцо, но город уже полнился криками разносчиков
вина, грохотом тележек и возов с товарами, воплями носильщиков, топотом
тысяч ног, призывами купцов, продающих все, чем богаты Кейтаб и Одиссар,
Коатль и Арсолана, Сиркул, Ренига и Р'Рарда. На мгновение Дженнак замер,
ошеломленный; у Тегума был свой голос, такой не похожий на шепот трав и
шорох листвы, и столь же отличающийся от лесных песнопений, как рычанье
боевого горна от нежных звуков флейты.
       Они с Илларом пересекли низину, засаженную пальмами и
ананасовыми деревьями; кое-где, на сухих участках, росли тыквы и
томаты, чьи плоды уже наливались алым цветом. Дальше лежали бобовые
поля, утыканные деревянными рогатками со свисавшими с них тяжелыми
стручками, пламенел едкий атлийский перец, отливали изумрудом стебли
земляных плодов, шелестели под ветром листья коки, грозили колючками
кактусы. Эти посадки были последними; пробравшись сквозь них, путники
взошли на крутой склон дороги, возвышавшейся над половодьем зелени на
два человеческих роста. Тракт, мощеный белым камнем, уходил на восток,
к Большим Болотам, и на границе их сворачивал к югу, в Хайан.
       - Большой город, шумный, - неодобрительно произнес Иллар.
- В лесу лучше, милостивый господин.
       - Стоит ли сравнивать их? - возразил Дженнак. - Лес зелен,
а город пестр; у каждого свое назначение, и каждый поет своим
голосом.
       - Попугай и в пышных перьях остается попугаем, а сокол в
сером оперении - соколом, - пробормотал лазутчик.
       Они медленно шли по белой каменной ленте к двум насыпям,
меж склонов которых дорога врезалась в город; на левом холме стояла
сигнальная башня, и на плоской ее кровле Дженнак уже различал очертания
солнечных зеркал и барабанов - больших, похожих на разрезанный пополам
гигантский орех. Справа периметр квадратной насыпи был замкнут строениями
из серого камня, с узкими бойницами и парапетом, выступавшим над стеной;
то была крепость, охранявшая въезд в город. И в крепости, и на сигнальной
башне, суетился народ, но дорога была пустынной, и лишь один человек стоял
посреди нее - рослый темнокожий воин, облаченный в доспех и опиравшийся на
железный посох. За спиной его высилась колесница, запряженная парой быков
- в точности такая, как привиделась Дженнаку: просторный возок с плетеными
из тростника бортами, украшенными по верху длинным узким шилаком.
       - Твой наставник! - с удивлением молвил Иллар. - Ждет! Ждет,
словно вынырнул из твоего сна!
       Дженнак улыбнулся. Сердце его билось ровно, каменные плиты
звучали под подошвами будто туго натянутая кожа звонкого праздничного
барабана. Он вскинул руки в жесте приветствия и радости.
       - Да будет с тобой милость Шестерых, учитель!
       - Клянусь Хардаром! - услышал он в ответ. - Ты выглядишь
отдохнувшим и крепким, мой балам! И довольным - как ягуар, задравший
тапира!
       - Вот - мир, - сказал Дженнак, широко раскинув руки. - Лес,
холмы, ручьи и радуга над ними, свист ветра и щебет птиц, мертвые
камни и живые деревья... Вот снадобье, что лечит от любых горестей!
Так? - он повернулся к Иллару.
       - Переживший печаль подобен лососю, миновавшему речной
перекат... Так говорят в Тайонеле, мой господин.
       Кивнув, Дженнак огляделся.
       - Давно ждешь, наставник?
       - Третий день, балам.
       - А где люди? Почему дорога пуста, как циновка для трапез
в хогане скупого?
       Грхаб ухмыльнулся.
       - Я видел, как вы появились из леса, и всех прогнал. Тех, кто
копается в земле, и тех, кто ловит рыбу в море, и тех, кто торгует, и
бродяг с солдатами, и всех бездельников! Даже правителя Тегума, желавшего
расстелить перед тобой ковер из перьев, усадить на циновку наслаждений и
усесться рядом в позе почтения... Ну, Хардар с ним! Пусть изучает киншу
в своем дворце!
       - Ты всех разогнал? Зачем, наставник?
       Оглянувшись на Иллара, сеннамит вытянул мощную руку, схватил
Дженнака за плечо, дернул к себе и прошептал:
       - Откуда мне было знать, каким ты выйдешь из леса? Койотом,
поджавшим хвост? Обезьяной, растерявшей разум? Кайманом, что щелкает
челюстями даже на гнилой пень? Я хотел поглядеть на тебя, балам.
Поглядеть первым!
       Рот Дженнака удивленно приоткрылся. Значит, наставник хотел
первым взглянуть на него... взглянуть и проверить, справился ли он
с горем... не стал ли болотной слизью, не обратился ли в змею, жалящую
правого и виноватого... Одисс, Ахау! Странные шутки ты шутишь над
людьми!
       - Выходит, ты был озабочен моей сетанной, - произнес Дженнак.
- Но в Фирате, в День Керравао, ты говорил иное. Ты уговаривал меня
бежать! Ты сказал - Хардар с твоей сетанной!
       - Сказал. Ну и что? Запомни, парень: сохранив шкуру, можно
подумать и о чести. Но шкура все-таки дороже. - С этими словами Грхаб
повернулся к колеснице, похлопал по загривку крепкого быка и спросил:
- Так куда поедем, милостивый господин? В Тегум, чтобы попировать с
правителем и сесть на циновку наслаждений, или в Хайан?
       - В Хайан, - сказал Дженнак, взбираясь на колесницу. - В
Хайан, наставник! Под окном родного хогана и цветы благоухают слаще!
       Когда Грхаб встал рядом с ним, разбирая поводья, он повернулся
к Иллару-ро.
       - Пусть Сеннам Странник ведет тебя по дорогам Эйпонны! Ты
вернул мне сердце, Иллар. Ты лучший целитель из всех, кого я знаю.
Ни один майясский лекарь не сравнится с тобой!
       - Ты исцелился сам, господин. Я лишь разжег костер, но
волшебный дым, дарующий крепость и гибкость, ты воскурил своими руками.
       Поклонившись, Иллар отступил к обочине, пропуская колесницу.

                         *     *     *

       Грохот колес затих, и он, сотворив божественный знак и
пробормотав слова прощания, направился к лестнице, что вела на
самый верх насыпи, к сигнальной башне. Но не дошел; уселся рядом
со ступеньками, под кронами душистых развесистых магнолий, потом
вытянулся во весь рост и смежил веки. Ему было о чем подумать.
       Иллар-ро, потомственный разведчик, охотник-шилукчу из
селения Скачущий Ручей, служил не только Очагу Барабанщиков; в иной
своей ипостаси он прозывался не Илларом, а Випатой, и был глазом и
ухом мудрого аххаля Унгир-Брена. Чутким ухом и зорким глазом, за что
и заслужил свое почетное прозвище: випата, огромная, почти неуловимая
ящерица Больших Болот, считалась редкостным и драгоценным зверем. Куда
дороже каймана, оленя или быка, с которых охотнику нечего взять кроме
мяса да шкуры!
       Иллар-Випата, посылавший донесения и главе своего Очага,
грозному Фарассе, и мудрому аххалю Унгир-Брену, не считал, что
совершает нечто недостойное, противоречащее Кодексу Долга и Святым
Книгам Чилам Баль. Недостойно убить отравленной стрелой, недостойно
струсить, не выполнить порученного, недостойно признаться под
пытками, попав в руки врага, недостойно предать. Но ядом Иллар не
пользовался, страха не ведал и, хоть и не был оборотнем-тустла,
ухитрялся, подобно неуловимой випате, выскользнуть из расставленного
любым противником капкана. Равным образом и его служение двум Очагам
нельзя было счесть предательством. Первая его служба являлась долгом
перед людьми, вторая же - долгом перед богами; а ведь всякому ясно,
какой долг выше и почетней. И донесения Иллара были различными, ибо
аххалю полагалось сообщать не о сварах между городами либо племенами
дикарей, не о том, кто одержал в них победу, а кто потерпел поражение,
не о числе воинов, которое мог выставить Удел Коатля или Дом Мейтассы,
не о тайном оружии заносчивых атлийцев, но лишь о том, что интересует
грозного Фарассу, главу глашатаев и лазутчиков, в какие края шлет он
Иллара-ро и что требует вызнать либо сделать. К тому же за двадцать
лет служения Унгир-Брен не отменил ни единого приказа светлорожденного
Фарассы, не молвил: делай так, как повелеваю я, а не так, как велит он!
Не сказал аххаль такого и на сей раз. Наоборот, тайным кодом Священного
Очага передал послание, и сказано было в нем, что Иллар должен оставаться
Илларом и служить верно грозному Фарассе, а в Випату надлежит ему
обратиться лишь тогда, когда окажется под угрозой жизнь молодого
наследника.
       Но наследник сохранил и жизнь свою, и сетанну, и на сей
счет совесть Иллара была спокойна. Как и во всем остальном, ибо 
он в точности исполнил приказанное - то, что повелел грозный 
Фарасса. Приказ его также был передан тайным кодом, но не Священного 
Очага, а сигналами братства глашатаев; и означал он, что Иллару-ро
надлежит поразить стрелой некоего таркола-кентиога, прибывшего в
крепость с отрядом светлорожденного наследника. Убить же этого 
воина полагалось не сразу, но лишь в тот миг, когда таркол закончит 
порученное дело. Какое именно, Фарасса умолчал, да и не имелось нужды 
в уточнениях, поскольку Иллар отличался скорей осторожностью, чем 
излишним любопытством. Он не был жесток, и прожитые годы прибавили 
ему разума и сострадания; но все пережитое и увиденное лишь укрепило 
в нем привычку повиноваться. Повиноваться богам и мудрому Унгир-Брену, 
которого он искренне любил и почитал; повиноваться главе своего Очага, 
коего он не любил, но тоже почитал - согласно Кодексу Долга.
       Итак, порученное он исполнил в точности, отправив Орри
Стрелка в Чак Мооль вслед за Вианной, девушкой наследника. Жаль
ее, разумеется - да будет милостив к ней Коатль! Молодая, красивая,
добрая... И, видно, умела она стелить шелка любви Дженнаку, коль он 
так горевал о ней! Но, горюя, остался мужчиной и сердца своего не 
потерял... А если и потерял, то ненадолго; исцелился тем же способом, 
что и сам Иллар, когда умерла от снежной болезни первая его женщина, 
тайонелка Мескуик, и когда убили другую его женщину, атлийку Ош-Чоч, 
и когда третья из его женщин, черноглазая На-на-маки, рожденная у 
Океана Заката, сказала, что не хочет делить хижину с вечным скитальцем, 
который сегодня ловит орлов в Великих Горах, а завтра гоняется за 
быками в прерии. Что поделаешь! Жизнь - череда потерь, и чем дальше, 
тем их больше; сыплются они друг за другом, как перья со старого 
облезлого керравао...
       Но сейчас Иллару не хотелось размышлять ни о собственных
своих горестях, ни о Вианне, которую он мог бы спасти, да не спас, 
так как, по воле Фарассы, Унгир-Брена или самих богов, наследнику 
суждено было ее потерять; не ломал он голову и над загадками владык 
одиссарского Удела, повелевших Орри убить девушку; не пытался 
сообразить, зачем грозный Фарасса вонзил ядовитый шип в сердце брата 
своего Дженнака; не раздумывал слишком долго и о самом Дженнаке, о 
его исцелении и слове благодарности, пролившемся на Иллара словно 
сладкое розовое вино.
       Сны! Сны пресветлого господина - вот что мучило Иллара-ро,
погружаяв туман неуверенности и сомнений! Вернее, не сами сны, а то,
должен ли он сообщать о них Фарассе.
       С одной стороны, это было очевидным и ясным; ему полагалось
слать донесения о всякой странной вещи, будь то громовые шары
атлийцев, синий знак Сеннама на озерной глади, след Коатля,
отпечатавшийся на скале, или вздох Тайонела, услышанный в лесных
дебрях. Да, с одной стороны, так; но с другой...
       У светлорожденных свои секреты, и должен ли он, простой
лазутчик, чья кровь багрова, а не ала, вторгаться в них взором
обезьяны и вещать об увиденном воплями попугая? Или грохотом барабана,
что почти одно и то же... Светлорожденные - потомки богов, и, как
утверждает молва, кое-кто из них и сейчас слышит глас великих Кино
Раа. Во всяком случае, Дженнак, коему сам Мейтасса посылает вещие сны! 
Ведь было сказано им: наставник мой ждет в Тегуме, стоит на дороге с 
железным посохом в руках, а рядом - колесница, запряженная быками... Как 
сказал он, так и случилось! Словно глядел наследник сквозь поверхность 
вод, как делают это мудрейшие из аххалей, но зрил не сегодняшний день, 
а грядущий... Великое чудо, чудо предвидения! Куда большее, чем 
сотворенное им, Илларом, во время  недавних странствий в болотах 
и лесах...
       Так что же - сны? Надлежит ли сообщить о них, как о любой
замеченной странности? Должен ли грозный владыка узнать о вещих 
видениях брата?
       Почему бы и нет, решил наконец Иллар. Возможно, это не тайна,
и он не сообщит ирту Фарассе ничего нового; возможно, светлорожденные
и так ведают все друг о друге, словно птицы одной стаи или лососи,
плывущие бок о бок в прозрачных северных реках. И потом, мудрый
аххаль Унгир-Брен не повелел ему, Иллару, скрывать что-либо от главы
своего братства! Выходит, вещие сны не такой уж большой секрет!
       Последний довод оказался решающим. Раскрыв глаза, Иллар-ро
ступил на лестницу и начал подниматься к вершине холма и венчавшей 
ее сигнальной башне.

                           *     *     *

       Вечером Дня Паука Унгир-Брен почувствовал
легкое утомление. День выдался хлопотливым; на утренней заре он
отправился в город, в торговую гавань, где покачивались у причалов
невиданные кейтабские корабли, а затем разделил дневную трапезу с
их водителем-тидамом, хитрым и велеречивым О'Каймором, посланником
владыки Ро'Кавары. После пиршества, в коем участвовали также сыновья
и сахемы Владыки Юга, начался совет у сагамора, проходивший в зале, 
посвященном торговле и дальним странствиям, а потому расписанном 
синими морскими волнами, белоснежными облаками и мощеными камнем 
дорогами, уходившими в степные и лесные дали. Совет сей длился до
той поры, пока солнечный круг не навис низко над золотыми маисовыми
полями и рощами плодовых деревьев, что виднелись за широкой входной 
аркой.
       Унгир-Брен устал; устал не телесно, но утомился душой от
потока слов, казавшихся ему ненужными и пустыми, от гула людских
голосов и звона посуды, от вида и запаха бесчисленных блюд, поданных
на циновки трапез, от шелеста пышных перьев и не менее пышных речей.
Конечно, он понимал, что свершается великое событие, ибо впервые 
кейтабский посланник был принят как равный в Очаге Одисса, и впервые 
устами его владыка Ро'Кавары говорил с владыкой Хайана - но видят 
боги, сколь долгими оказались эти разговоры!
       Куда интереснее было разглядывать новые суда кейтабцев,
огромные и величественные, словно розовые плавучие дворцы, сотворенные
самим Хитроумным Одиссом. Островитяне пришли в Хайан на двух кораблях,
большом и поменьше, но даже малое судно превосходило размерами любой 
торговый парусник, что пересекают Ринкас или плавают вдоль Восточного
Побережья, добираясь до гаваней Тайонела. Как утверждал О'Каймор, такая
же флотилия из двух судов отправилась в Лимучати, арсоланский порт,
расположенный у исполинского моста, что был переброшен через пролив
Теель-Кусам, и еще один корабль, малый, поджидал собратьев в городе
Морских Врат. Все эти суда, как и сообщали прежде Унгир-Брену его
доверенные люди, были новейшей постройки, особо прочные и вместительные,
предназначенные для плавания в бурном океане Бескрайних Вод. И если
воды те, как утверждает Книга Тайн, окажутся все-таки не бескрайними,
то надежные кейтабские корабли несомненно пересекут их и достигнут
загадочной Риканны, Земель Восхода, лежащих за морскими волнами.
Унгир-Брена давно терзало любопытство; давно хотелось ему взглянуть
на эти удивительные творения человеческих рук, так не похожие на
гребные галеры и обычные парусники, и вот сегодня, в День Паука, он
увидел их собственными глазами! Воистину день этот стоило отметить
белым пером, хоть утомительный пир и прием заслуживали в лучшем случае 
серого! Но жизнь, как давно убедился Унгир-Брен, была чередованием 
серых, черных, белых и цветных перьев, сплетаемых богами и судьбой 
в пестрый ковер бытия; в том и заключались ее прелесть и вкус, не 
наскучишие старому аххалю за две сотни прожитых лет.
       Если уж говорить о перьях, то вечер, в отличие от утра и дня,
овеял его опахалом цвета нефрита - цвета спокойствия и неторопливых
раздумий. На солнечном закате Унгир-Брен, прихватив чашу и кувшин
с вином, скрылся в своих чертогах, в самой дальней из пещер Храма
Записей, протянувшихся под скалами непрерывной чередой на целых
два полета стрелы. Сюда вел узкий коридор, и лишь три молодых
жреца-прислужника в ранге Принявших Обет обладали привилегией входить
в покои старого аххаля. Все они являлись его потомками в пятом или
шестом колене, но из этой троицы Унгир-Брен особо выделял Чоч-Сидри
- не только за ум, прилежание и многочисленные таланты, но и потому,
что юноша был похож на него и лицом, и сложением, и фигурой. Это 
будило приятные воспоминания о минувшей юности, а при случае могло
оказаться весьма полезным. И, как мнилось Унгир-Брену, случай сей
вскоре представится.
       Что же касается его обители, то она представляла собой округлый
грот, сухой и просторный, с рваной трещиной в потолке, напоминавшей
распятого ягуара; стены были украшены драгоценными древними масками,
а также фигурками, изображавшими животных, рыб и птиц. Днем через дыру
в своде солнечные лучи падали прямо в водоем, выдолбленный посреди пещеры,
и согревали находившееся рядом каменное ложе с парой циновок - аххаль,
хоть и не страдал от болей в спине, не любил спать на мягком. Ночью в
трещине сияли звезды, отражаясь в зеркале и водах крохотного бассейна, 
и Унгир-Брен мог пить вино и глядеть на них, сидя в позе раздумья и 
запрокинув голову. Вино в кувшине убывал, ночь текла, и вместе с ней 
в круговращении небес струился сияющий звездный поток - семь светил 
Тапира и семь - Муравьеда, наконечники Двух Стрел, парус Драммара,
Бычья Голова, Смятый Лист, блистающий голубым Гедар, зеленый Оулоджи,
розовая Эрнери, золотистая, как маисовый початок, Атхинга... Быть может,
думал Унгир-Брен, расположившись на циновке у бассейна, меж горящей
свечой и зеркалом, быть может, звезды эти мерцают и над неведомыми 
равнинами Риканны? Как бы он хотел увидеть их! И, быть может, увидит...
       Cловно вторя его мыслям, пламя мерной свечи колыхнулось,
оживив на мгновение яшмовые и нефритовые маски - жуткий лик Хардара,
демона сеннамитов, звериные обличья древних божеств Тайонела и Юкаты, 
клювастую физиономию Морского Старца Паннар-Са, грозный оскал ягуарьего 
бога атлийских Душителей. Меж ними, на вырубленных в каменной стене 
полках, стояли изваяния ламы, кошки и быка, койота и сокола, каймана, 
попугая и кецаля. Были тут и другие животные, невероятные и странные,
порожденные фантазией искусных мастеров; на них-то Унгир-Брен сейчас
и глядел, соображая: не водится ли в степях Риканны такой вот зверь
с длинной шеей и подобными серпу рогами?.. или могучий гривастый
хищник с клыками-кинжалами?.. или тварь с телом ящерицы и головой 
быка?.. или змея о восьми ногах, вооруженных когтями?.. или странная 
птица с гибким хвостом, на конце которого щерится акулья пасть?
       Но самое главное - люди! Какие они там, в другой половине
мира, круглого, как гадательный шар из яшмы? Cферичность его уже
не была секретом, ибо сей факт отмечался в первых строчках голубых
листов Книги Тайн, написанных Сеннамом. Эти откровения Странника были
расшифрованы с полной достоверностью - в отличие от других записей,
неясных и смутных. Из них, однако, следовало, что в мире имеются и
другие обширные территории кроме Эйпонны, и, чтобы достичь их, надо
плыть на восток или на запад неведомое число дней. Быть может, месяц,
два или три - меры расстояний, которыми пользовался Владыка Бурь и
Ветров, оставались непостижимыми для разума смертных. И столь же
загадочным был отрывок, в котором говорилось о самой Риканне. Возможно,
она превосходила размерами Срединные Земли, воэможно, являлась всего
лишь большим островом наподобие Кайбы или Гайяды, затерянным на рубеже
Бескрайних Вод и Океана Заката, что сливались воедино в другом полушарии.
Равным образом в Книге Тайн не удавалось вычитать ничего определенного
о растительности, животных и обитателях Риканны. Казалось, Сеннам
Странник и остальные пятеро Кино Раа, творцы Чилам Баль, не спешили
раскрывать людям все тайны бытия - очевидно, для того, чтобы смертные
не заскучали, получив все знания задаром.
       И все же Унгир-Брен кое-что ведал о Землях Восхода - кое-что
неясное и смутное, как записи в Книге Тайн, и зыбкое, как магическое
искусство кентиога, делавшее зримыми видения, предчувствия, сны и далекие 
образы, то ли витавшие где-то в Великой Пустоте, то ли существовавшие в 
реальности. Вызывать эти миражи считалось занятием небезопасным, доступным 
лишь жрецам высшего посвящения, но риск Унгир-Брена не смущал. Другое 
дело, можно ль было доверять являвшимся ему фантомам?
       Привычным усилием он замедлил биение сердца, чувствуя, как
ток крови становится медленным, вязким и плавным, словно течение
Отца Вод вблизи Дельты. Жизненные соки, питавшие плоть старого
жреца, тоже замедлили свой круговорот; конечности его похолодели,
лицо обратилось в застывшую маску, подобную тем, что были развешаны
на стенах хогана. Он будто бы приобщился к компании этих древних
духов, свергнутых божеств, ставших демонами полтора тысячелетия
назад; впрочем, магическое действо, свершаемое им сейчас, было таким
же древним, как старые боги Эйпонны, и о нем не поминалось в Святых
Книгах Чилам Баль. Люди - надо отдать им должное - кое-что умели и
до Пришествия Шестерых!
       Пламя свечи померкло перед глазами аххаля, зато в бассейне 
вдруг всколыхнулись яркие сполохи, затмившие отражения звезд, взорвавшие
тьму меж ними пучками молний; они разгорались, они пылали сильней и
сильней, с каждым вздохом все больше напоминая серебристое зеркало -
такое же, как стоявшее рядом с ложем, по правую руку от Унгир-Брена.
Он мог бы вызвать мираж и в этом гладком стеклянном диске, и на любой
блестящей поверхности, вроде стального лезвия или окованного бронзой
щита, но вода лучше всего подходила для магических процедур. Жидкая, 
переменчивая и текучая, она покорялась желаниям аххаля с большей охотой, 
чем твердый металл, полированный камень или стекло.
       Зрачки Унгир-Брена расширились и окаменели, от щек отлила
кровь; губы, шептавшие древние заклятья, сделались как первый знак
алфавита Юкаты, похожий на открытый в удивлении рот. С каждым вздохом 
среди сверкающего водного зеркала все яснее, все четче проступало 
чье-то лицо, большое и бледное, как диск ночного светила в полнолуние.
С каждым вздохом оно казалось все ближе и ближе...
       Но Унгир-Брен уже почти не дышал. Застыв подобно изваянию,
он всматривался в странный облик, всплывавший перед ним в глубине
водоема. Волосы - не темные и не черные, а подобные огню... Белесая
кожа с россыпью желтоватых пятнышек у ноздрей и на щеках... Нос широкий, 
прямой, словно клюв ворона... Узкие скулы и узкие губы, резко очерченный 
подбородок, выпуклый лоб, чуть запавшие виски, большие оттопыренные уши... 
Но самыми поразительными все же были пряди волос над верхней губой и 
глаза: голубые, как майясский камень, как знаки Сеннама в Книге Тайн. 
Глаза и волосы! Голубое и огненное! И эта кожа - будто снег, на котором 
рассыпали золотые арсоланские диски...
       Но пара глаз в конце концов имеется у всякого живого существа,
а вот шерсть человеческий облик не украшает, решил Унгир-Брен. Пожалуй,
даже выглядит отвратительно! Человек тем и отличается от покрытой
шкурой обезьяны, что есть у него брови и ресницы из коротких волос,
поросль в паху - из средних, и длинные волосы на голове. А у этого
человека - или зверя? - имелись еще одни брови, под самым носом! И,
кажется, с подбородка тоже свисали клочья огненных волос... Воистину,
такого создания нет и не было в Эйпонне!
       Как, быть может, и в Землях Восхода, со вздохом подумал
Унгир-Брен, выходя из транса. Сейчас древнее колдовство казалось 
ему  забавной игрой, чем-то вроде фасита, которым в свободный час 
развлекались солдаты, ремесленники и рыбаки: бросишь палочки так - 
проиграешь, бросишь этак - выиграешь. Возможно, его видение истина; 
возможно, палочки, брошенные наугад... Дженнак, кинну, сумел бы 
разглядеть побольше, но он слишком еще молод и едва обучен. Однако 
видит! Видит такое, что не узреть ему, старому аххалю высшей ступени 
посвящения! Видит странных людей и странных животных, странные механизмы 
и города, странные корабли... Неужели все это обретается где-то за 
Бескрайними Водами, в сказочной Риканне? Или сны Дженнака лишь отблеск 
запредельных миров, плывущих в холодной пустоте Чак Мооль, царства 
мертвых?
       Вспомнив о видениях Дженнака, о кораблях под белыми громадами
парусов, Унгир-Брен потянулся к чаше, отхлебнул пару глотков и
обратился мыслью к кейтабским судам.
       Хитры, однако, эти кейтабцы! А самый хитрый из них О'Спада,
владыка Ро'Кавары, города Морских Врат! Хоть стар и отжил срок,
положенный людям с багровой кровью, однако ум и хватку не растерял!
Ни в великом, ни в малом!
       Великим, несомненно, был замысел восточного похода; великой
и хитроумной была идея привлечь к нему светлорожденных потомков богов, 
но не всех, а лишь некоторых, дабы возбудить меж ними соперничество и 
ревность; вполне разумным был и выбор флотоводца - О'Каймора, лучшего
из тидамов Кайбы, мастера Ветров и Течений, что поведет корабли на
восток. А еще разумнее была мысль о том, что возглавить экспедицию
должно не человеку с Островов, а потомку Кино Раа, молодому и сильному
духом вождю, коему будут покорны люди и станут благоволить боги. А
если таких вождей окажется двое, и если пребудут они в согласии и любви
- так то и еще лучше!
       Тут Унгир-Брен вспомнил о послании, отправленном 
Джеданной в Арсолану, и улыбнулся. Мудрый поступок, очень мудрый! 
И предусмотрительный! Конечно, Че Чантар не станет возражать... Да, 
не станет - ибо людям светлой крови даровано долголетие попугая, но 
не его глупость!
       Некоторое время он размышлял на сей счет, думая о том,
что мощь разума, добродетельного или злого, как бы расцветает и
зреет с годами будто редкостный плод. Но светлорожденому потребно для 
того не десять или двенадцать лет, так как он - человек, а не растение; 
пожалуй, лишь прошедший вековую тропу может считаться воистину зрелым. 
Трое из властителей Великих Очагов под этот критерий не подпадали: 
тайонелец Харад только приближался к столетнему рубежу, Мкаду-ап-Сенне, 
Повелителю Стад из Сеннама, стукнуло восемьдесят, а заносчивый атлиец 
Ах-Шират Третий был еще моложе. Что касается Джеданны и Ко'ко'наты, почти 
ровестников, то оба они находились в поре расцвета, но приобретенный опыт 
и мудрость использовали по-разному: Джеданна крепил державу законами, 
ремеслами и торговлей, а тассит - набегами и захватами.
       И, кроме этой пары, была еще одна - два человека светлой
крови, властитель и жрец, старейшие из живущих в Срединных Землях.
Че Чантар, Сын Солнца, владыка Арсоланы, и некий аххаль из Храма
Записей... Каждому - почти два века... почти... едва ли не возраст
кинну!
       Но все-таки не кинну, с усмешкой подумал Унгир-Брен. Хватит
с них и два столетия; четыре или пять - это уже слишком много. И
слишком рискованно! Если бы Че Чантар прожил такой срок, одни боги
ведали, захотелось бы ему родниться с Очагом Одисса или нет. У тех, 
кто одарен небывалым долголетием, случались странные фантазии, 
странные и жестокие.
       Нет, Че Чантар, конечно, согласится! Преклонит слух свой
и к просьбам О'Спады, и к посланию, что принес из Одиссара быстрый
посыльный сокол! И тогда два отпрыска божественного древа возглавят
поход к восточным землям, а если окажется он долог, то к двоим может
прибавиться третий... Почему бы и нет? Кто расстелил шелка любви в
месяц Зноя, может услышать крик младенца в месяце Молодых Листьев!
       Все эти размышления Унгир-Брена касались великих деяний и
высоких замыслов, связанных с судьбами владык, со многими тысячами
людей и необозримыми пространствами вод и земной тверди. Что же до
хитроумия тидам-сагамора О'Спады, то оно проявлялось и в малом - к
примеру, в том, как были названы кейтабские суда. С истинно кейтабским
лукавством! Говорят среди Пяти Племен Серанны: вороват, как кейтабец,
хитер, как тассит, богат, как атлиец. Но говорят и другое: там, где
побывал кейтабский купец, нечего делать ни хитрому тасситу, ни 
богатому атлийцу. Воистину так!
       Как уяснил Унгир-Брен сегодняшним утром, названия всех пяти
кораблей были выбраны весьма дипломатично. Два больших носили красивые
и нейтральные имена - "Од'тофал кон'та го" и "Сирим та'на херути",
"Алая рыба" и "Белопенный ветер". Так, по словам О'Каймора, звались
корабли, на которых он плавал прежде, ни разу не потерпев крушения
либо иного несчастья; а значит, и новые его драммары удача стороной
не обойдет. Что же касается трех меньших кораблей, то они посвящались
трем странам - Одиссару, Арсолане и Кейтабу. Именно странам, а не
богам, что, во-первых, как бы ставило островную державу вровень с
двумя Великими Уделами, и, во-вторых, исключало Коатль как возможного
участника похода.
       Кейтабское лукавство, ничего более! Одним поднести ароматное 
вино в чашах из драгоценных раковин, другим - прокисшее пиво в
глиняной кружке!
       А ведь Коатль не меньше Арсоланы нуждался в новых землях -
пусть за морями, пусть в другой половине мира, пусть по ту сторону
Чак Мооль! Коатль и Арсолана, в отличие от Одиссара, были обильны
горами и бедны плодородными почвами; всякое растение из тех краев
- Дерево Белых Слез, пресные, горькие и сладкие земляные плоды, 
хлопчатник, перец и томаты - произрастало в Серанне охотней,
чем на родине, цвело пышнее, плодоносило богаче. Правда, Коатль и
Арсолана были богаты металлами и единственные в Срединных Землях
чеканили золотую монету, но золотом не насытишь сидящего на циновке
трапез. А таких становилось все больше и больше, особенно среди
неприветливых атлийских гор, где народ умирал быстро, но плодился
еще быстрее.
       Впрочем, подумал Унгир-Брен, что мешает атлийцам самим
отправиться за море, на запад или на восток? Конечно, корабли их
несравнимы с кейтабскими, но они могли бы полететь по воздуху! На
шелковых, пропитанных каучуком шарах, наполненных теплым дымом, что 
придуманы их мастерами... Или эти шары все же не держатся долго в небе 
и не могут преодолеть океан? Ну, ничего; атлийцы - изобретательный 
народ! Они...
       За спиной Унгир-Брена раздался тихий шелест одежд, и он
повернул голову.
       Сидри... Чоч-Сидри, Принявший Обет, явился проведать своего
пращура...
       Значит, отзвучали уже Вечернее и Ночное Песнопения, и
наступила пора сесть на циновку трапез, добавить к жидкому вину 
что-нибудь не столь жидкое и более существенное... скажем, плод
ананаса или сдобренную медом тыкву...
       Сидри, замерший в позе покорности - голова склонена, руки
разведены в стороны - негромко спросил:
       - Принести еще вина, мой господин? Или еды?
       - Еды. Но сначала...
       Унгир-Брен покосился в стоявшее у ложа зеркало, затем - на
своего потомка, в чьих жилах светлой крови не хватило бы напиться
муравью. Сидри был невысок, крепок и отлично сложен, как и он сам,
но слишком смугл, с глазами карими, а не цвета изумруда, с широковатым
носом и тонкими губами; чуть выступающие скулы и упрямый подбородок
выдавали происхождение от кентиога. И все же, решил аххаль, разглядывая
его, они с Чоч-Сидри - фасолины из одного стручка. Пусть не из одного
- из соседних! Они похожи, как пара маисовых початков в поле, как две
раковины на берегу - чуть разного цвета, но одинаковых размеров и
формы. Опытный взгляд, возможно, и подметит отличие, равнодушный
скользнет мимо... Впрочем, какая разница? Для задуманного им -
хвала Кино Раа и древней магии Серанны! - полного сходства и не
требовалось.
        Еще раз оглядев молодого жреца с головы до пят, Унгир-Брен
довольно хмыкнул, кивнул на циновку рядом с собой и приказал:
        - Садись! Еду принесешь потом. А сейчас садись и слушай,
Сидри! Ибо хочу я поручить тебе, сын мой, важное дело - из тех, что
не доверишь чужому человеку. Да и не всякому близкому тоже...

                        *     *     *

       Хайанский Дом Страданий стоял за городской чертой, прямо
у тракта Белых Камней, в том месте, где дорога, проложенная вдоль
речной излучины, круто сворачивала на север. С высокой насыпи путник 
мог рассмотреть крутые склоны большой двухъярусной насыпи, засаженной 
колючим ядовитым кактусом, и возвышавшиеся над ними постройки из бурого 
камня; зрелище это напоминало всем покидающим столицу или идущим в нее, 
что Закон не дремлет, что всякой провинности определена своя кара, и что 
судьи Удела Одисса, в отличие от богов, не склонны к милосердию. Кары,
которыми они распоряжались, были таковы: за неуплату налогов - штраф от 
пяти до пятисот серебряных чейни, палки и бичевание спины да ягодиц; за 
оскорбление словом или действием - штраф до ста чейни плюс частичное либо 
полное погружение в яму с жалящими муравьями, завезенными из Р'Рарды; за 
разбой, опасное членовредительство и убийство - пруд с кайманами. Список 
преступлений и кар был невелик, ибо в одиссарских землях не встречалось 
ни богохульников и святотатцев, ни посягающих на власть вождей своих 
Очагов, равно как и похитителей чужого. Понятие о воровстве, прежде 
незнакомое одиссарцам, приплыло с Островов, и порок этот, считавшийся 
сугубо кейтабским, в Серанне пока что не привился. Земли Одисса были 
еще просторны и богаты, воды - изобильны, и только полный недоумок и 
ленивец, подобный черепашьему яйцу, не сумел бы прокормиться в лесах, 
в полях или у рыбных озер и речек. Но ленивцы среди людей Пяти Племен 
встречались столь же редко, как и черепашьи яйца в гнездах соколов; в 
Одиссаре всякий человек, воспитанный под властью Клана или Очага, чтил 
заветы богов, своего ахау и свой Кодекс.
      Однако преступления все-таки свершались - по людскому
неразумию, незнанию, упрямству, гордыне либо вспыльчивости. И потому
был бич, были твердые палки из дуба и гибкие - из ивы, были жалящие 
муравьи и пруд с кайманами. Огня, впрочем, не применяли, как и пыток 
острым железом. Такое считалось варварством, достойным лишь меднокожих 
дикарей, обитавших в Лесных Владениях, Стране Озер или Краю Тотемов; 
помимо того, железо и сделанные из железа клинки, топоры и копья 
предназначались для битв, а не для казней. Зачем поганить благородную 
сталь, когда зубы кайманов приводят точно к такому же результату? 
Разумеется, смерть в их челюстях была мучительней усекновения головы, 
но каждому времени и месту свои нравы. К тому же кайманы-людоеды были 
неплохо обучены и не терзали своих жертв: быстро перекусывали им шею, 
оставляя все прочие забавы своим собратьям, что встретят казненых 
грешников на долгом пути в Чак Мооль.
       Пруд с кайманами располагался за высокой каменной изгородью
у подножия насыпи, и Фарасса, обойдя свои владения и убедившись, что 
судьи судят и наказывают, писцы корпят над пергаментами и бумагой, и 
что сигнальная башня не пустует, любил понаблюдать за тем, как сторожа 
кормили животных. Возможно, он совершал свои визиты в Дом Страданий не 
для того, чтоб приглядеть за подчиненными, а ради тех мгновений, когда 
зубастые челюсти рвали мясо тапира, быка или ламы; ну, а если кайманам 
назначалась двуногая добыча, тут уж Фарасса являлся непременно. Стоя на 
нижнем ярусе, над рядами плотно высаженного по склону тоаче, он воображал, 
что острые зубы и кривые когти разрывают не тела преступников, а сыновей 
Дираллы: сперва Джиллора, потом Дженнака. Правда, с недавних пор 
очередность эта изменилась, а сегодня, в День Камня, воображение Фарассы 
добавило к братьям еще одну фигуру - кейтабского ублюдка, с коим вчера он 
пил вино, вкушал фаршированных дольками ананаса голубей и уток, отведывал 
три сорта земляных плодов, искусно запеченных в тушке ламы, наслаждался 
зернами маиса, отваренными в меду, и залитой сахарным сиропом тыквой. А 
после пира сидел с кейтабской жабой на совете да слушал ее льстивые слова 
и болтовню безмозглых родичей! Пропавший день, если не считать изысканного 
угощения! Но угоститься он мог бы и сам, а вино на его циновке трапез 
было куда покрепче.
       Глава глашатаев хмуро сдвинул брови, уставившись вниз, на
поверхность воды, кипевшей под взмахами огромных хвостов и когтистых
лап. Одна радость, подумал он, что на вчерашнем пиршестве не пришлось
глядеть на сыновей Дираллы: один торчит в горах Чультун, укрепляя
западную границу, другой еще не добрался до Хайана, но появится не
сегодня, так завтра... Появится, чтоб напомнить о его, Фарассы,
поражении! И о том,  к т о  это поражение нанес!
       Пасть койота!
       Если лазутчик, этот Иллар-ро, не ошибся в последнем своем
донесении, отправленном из Тегума, ситуация изменилась. Теперь ему
противостоит нечто большее, чем неопытный юнец, который, проиграв
сражение, мог бы потерять уверенность и силу. Кстати, сражение
он не проиграл, а лишь приумножил свою сетанну в боях с тасситским
воинством... Он вел себя, как опытный наком - когда нужно, дрался,
когда нужно, хитрил и тянул время, а под конец выпустил кишки этому
проклятому недоумку, вождю степняков. И, как сообщает лазутчик, смерть
наложницы его не сломила. Возможно, не так уж и любил братец эту
девку-ротодайна... или не столь он мягок, как мнилось прежде... И
немудрено! Титул наследника и власть способны ожесточить его сердце
- и чем дальше, тем больше. Пожалуй, он справится и с горной кошкой
из Арсоланы, с этой Чоллой Чантар, отродьем ягуара!
       Но главное, его сны, о коих докладывал лазутчик. Жрецы 
из числа Познавших Тайну утверждали, что странные видения посещают
многих светлорожденных; то было наследство предков, божественных
Кино Раа, пришедших из Великой Пустоты. Сам глава глашатаев никаких
странных снов не видел - вероятно, боги наделили его слишком большой
долей прагматизма - но знал, что со временем дар этот угасает, и лишь
в одном случае сохраняется на всю жизнь. На долгую жизнь, очень
долгую!
       Кинну... Тухлое черепашье яйцо! Утроба каймана! Прожив на
свете шестьдесят семь лет и восемнадцать из них возглавляя Братство
Барабанщиков, он кое-что слышал про избранников богов. Правда, немногое,
очень немногое; жрецы высшего посвящения, хранители тайн, не любили
распространяться на эту тему. И все же...
       Выходит, братец его, ублюдок Дженнак - кинну, отмеченный богами?
Это меняло дело, усложняя любой из планов, какие мог придумать Фарасса.
Разумеется, и кинну был смертен, но если ему удавалось выжить и достичь
зрелости, накопить необходимый опыт... Во имя Шестерых! Тогда - если
имевшиеся у Фарассы сведения не были досужими сказками - справиться
с кинну становилось почти что невозможным! Кинну отбрасывал слишком
долгую тень, и с каждым годом она все росла и росла, пока не
простиралась от берегов Серанны до самого Океана Заката.
       Фарасса раздраженно скривил полные губы; мысли об убийстве
опять терзали его. Пожалуй, Орри Стрелок поторопился, поразил не ту
мишень, подумалось ему. Но на другую рука бы у него не поднялась!
Пес, потомок пса, слизняк, отродье краснозадой обезьяны!
       Впрочем, не так уж этот Орри и виноват, решил глава
глашатаев, поглядывая на серые стремительные тела, скользившие под
ним в окровавленной воде бассейна казней. Кто в Великих Очагах рискнул
бы с умыслом поднять руку на светлорожденного? Быть может, самые
дикие из наездников Мейтассы или атлийцы-выродки из Клана Душителей,
обожествляющие яростного демона Тескатлимагу... Тасситы, однако, были
далеко, зализывали раны после встречи с воинством Джиллора, а вот
атлийцы... Что ж, подумал Фарасса с мрачным удовлетворением, по крайней
мере один атлиец у него есть, и вполне подходящий для любого дела. Этот
и серебра не спросит, не то что покойный Орри Стрелок! Зубами глотку
разорвет! И не станет приглядываться, какого цвета кровь у сыновей
Дираллы...
       Притопнув огромный ногой, Фарасса отбросил мысли о ненавистных,
но воспоминания о вчерашнем пире не покидали его, по-прежнему разжигая
гнев. Хоть и не видел он на циновках трапез младших братьев, отродий
обезьяны, но на всех остальных нагляделся предостаточно! На родителя-ахау,
что кивал с величавым спокойствием вслед каждому слову Джакарры, на
сахемов Пяти Племен, явившихся вместе со вторыми и третьими вождями,
на трех воителей-накомов, помощников Джиллора, на пару престарелых
мудрецов-аххалей, якобы сведущих в описании далеких земель. Их привел
Унгир-Брен, но сам старый глупец перед лицом сагамора никаких речей не
держал и в споры вступать не собирался; сидел в позе почтения, но с
таким видом, будто все решено и сам Мейтасса, на пару с
Сеннамом-Странником, выложил дорогу на восток перьями кецаля.
       Если за кем и стоило понаблюдать, так за кейтабцем, 
пришедшим на пиршество и совет с двумя помощниками и телохранителем,
звероподобным дикарем из северных лесов. Дикарь, не считая татуировки,
ожерелья и повязки вокруг бедер, был голым, а этот сын койота О'Каймор
хоть и облачился по одиссарскому обычаю в роскошный пурпурный шилак,
выглядел сущим разбойником - да и был им, если разобраться по существу.
В иное время и в ином месте после такой разборки кейтабцу предстояло
окунуться в этот самый пруд с кайманами либо проверить прочность своей
шкуры в яме, где обитали огненные муравьи. Но вместо вполне заслуженных
мук и кар этот злодей пил вино с вождями Одиссара, жрал уток и голубей, 
фаршированных ананасом, а под конец удостоился чести лицезреть сагамора, 
Ахау Юга!
       Фарасса злобно сплюнул в пруд, угодив прямо в костистую
спину Шетара, самого крупного из кайманов. Если бы белые перья реяли
над его челом, он знал бы, как ответить мошеннику-кейтабцу! Не воинов 
пообещал бы ему, не светлорожденного вождя и не искусного летописца, 
а пасть вот этого Шетара, что терзает сейчас жилистую тушу облезлой 
ламы! Или веревку душителя из Коатля, в виде особой милости...
       Подумав о душителях, Фарасса вдруг увидел лица братьев,
Дженнака и Джиллора, будто одна мысль тут же потянула за собой другую.
Многозначительное совпадение, подумал он: мысли об атлийце, о смерти
и о сыновьях Дираллы кружили друг за другом, как три койота вокруг
падали. Потом к ним присоединился четвертый - старый, с облезлой
шкурой, ибо был он напоминанием о делах давно минувших, случившихся
в те времена, когда Джиллор еще рубил хворостиной лопухи, а Дженнака
не было и в помине.
       Лет двадцать пять назад восемь тысяч одиссарских стрелков и
копьеносцев, отборная армия под водительством Фарассы, тогдашнего
наследника, встретилась с вдвое большим атлийским воинством на берегах
Ринкаса, к западу от Дельты Отца Вод. Как случалось нередко, спор шел
о неподеленных землях; обе державы росли, и каждая желала наложить длань 
на плодородную прибрежную равнину, где поднимались до небес леса розовых 
и железных деревьев, водились жирные тапиры и птицы с ярким оперением, 
где пауки плели свои шелковые сети, реки кишели рыбой, а многочисленне 
бухты обещали приют для сотен кораблей. Одиссар претендовал на эти 
богатства по праву первооткрывателя, Коатль - по праву сильного; но, 
видимо, силу свою переоценил,
       Не прошло и двух мерных колец с начала битвы, как две трети 
атлийских воинов в хлопковых доспехах, с четырехлезвийными топорами, 
полегли под градом одиссарских стрел, как ложится маис под острым 
серпом в месяц Плодов. Остальных копьеносцы прижали к воде, сбросили 
с берега на песчаную зыбкую отмель, разрезали и рассекли на мелкие 
отряды и принялись истреблять точно стадо беззащитных лам.
       Атлийцы не просили пощады; Народ Секиры, заносчивый и гордый,
уважавший силу и жестокость, умел покорствовать судьбе. И не было
бесчестья в том, что Фарасса, обуреваемый гневом и опьяненный победой, 
распорядился пленных не брать, а вырубить атлийцев под корень, переколоть, 
словно выброшенных на мелководье рыб. Да, в том не было бесчестья и 
ущерба сетанне одиссарского наследника; война есть война, и всякий меч, 
наточенный утром, днем снесет чью-то голову.
       Но после битвы и славной победы Фарасса повел свое войско
дальше, в Страну Дымящихся Гор, сокрушил порубежные атлийские форты,
сжег сотню или две селений, вырезав ни в чем не повинных земледельцев
племени чеди-хо, которых и атлийцами не стоило считать, ибо принадлежали
они к мирному древнему народу, жившему в тех краях испокон веков. Но 
время их кончилось с приходом Фарассы; да и воины Ах-Ширата, их владыки, 
отражавшие одиссарское нашествие, были к ним немилостивы. Известно ведь: 
не сдобровать мышам, попавшим промеж лап дерущихся ягуаров! Ягуары, 
атлийский и одиссарский, в конце концов поделили спорные земли и 
замирились, а мышиный прах развеяли ветры, и их хижины-норки засыпало 
землей... Фарасса не считал, скольких чеди-хо истребили по его приказу, 
но, вероятно, кровь их заполнила бы пруд рядом с Домом Страданий - тот 
самый, где резвился сейчас зубастый Шетар с сородичами.
       Однако печальная участь чеди-хо не волновала ни Фарассу, ни
Ах-Ширата, ибо имелись у них дела поважней - размежевать рубежи,
поделить земли и скрепить мир. И, в ознаменование мира - не очень
прочного, как выяснилось в ближайшие годы - атлийский владыка отдал
одиссарскому наследнику свою сестру Ши-Шочи-Туап, не блиставшую
красотой, зато кроткую и покорную, как тонкорунная лама. Подобно
всем потомкам богов Ши-Шочи-Туап отличалась отменным здоровьем, но
хватило его лишь на пятнадцать лет жизни с Фарассой; затем к атлийке
привязалась неведомая хворь, и Ши-Шочи-Туап ушла в Великую Пустоту.
Случилось это, странным образом, как раз в то время, когда Коатль и
Одиссар вновь скрестили оружие, и нужда в сестре Ах-Шилата, как залоге
мира, исчезла.
       Впрочем, являлась она не единственным трофеем Фарассы,
приобретенном некогда в Стране Дымящихся Гор. Войска его, пробиравшиеся 
то в атлийских джунглях, болотистых и смрадных, то среди горных теснин 
и засушливых плоскогорий, пленников не брали, за одним-единственным 
исключением, относившимся к людям из Клана Душителей. Они не раз проникали 
в одиссарский стан, дабы опробовать свои удавки на шее вражеского накома. 
Однако то ли шея у Фарассы оказалась слишком крепкой, то ли удача 
благоволила ему, но десяток покушений провалился, обогатив его, 
соответственно, десятком пленников.
       Он быстро распознал в них родственные души и догадался, 
сколь могут быть они полезны. Этим выродкам, по сути дела, было 
все равно кого убивать, сынов Одисса или Арсолана, майя или атлийцев,
светлорожденных ахау, мудрых аххалей или простых земледельцев; их бог, 
чтимый в образе Великого Ягуара, требовал кровавых жертв и радовался 
всякой смерти. Кроме фанатичной веры в Тескатлимагу и ненависти к 
приверженцам Шестерых, душители отличались бесстрашием и редкостным 
умением спроваживать свои жертвы в Чак Мооль. Излюбленным их инструментом 
была прочная сизалевая веревка двух локтей длиной, но пользовались они и 
ножами, и секирами, и ядом, и огнем - всем, что доставляло жертве 
максимум мучений. Чем затейливей была смерть, тем больше тешила она 
Тескатлимагу.
       Полезные люди, решил Фарасса, разговорив своих пленников
с помощью наркотических зелий, влитых им в глотки вместе с кувшинами
вина. Очень полезные, отметил он, скормив восьмерых душителей
огненным муравьям и поразившись, что они не издали не звука. Двух
оставшихся в живых он привез в Хайан и с тех пор следил, чтобы в
камерах под Домом Страданий всегда находился хотя бы один поклонник
Великого Ягуара. Их отлавливали в Коатле, Юкате и на Перешейке
умелые лазутчики и тайно перевозили в Одиссар вместе с порохом,
громовыми шарами и другими диковинками изобретательных атлийцев.
Шары и огненный порошок Фарасса отдавал джиллоровым оружейникам,
но живая добыча принадлежала только ему. Он гноил Душителей год за 
годом, бросая в пруд состарившихся и потерявших силу; он держал их 
на цепи словно псов - бешеных псов, не столь разборчивых, как покойный 
Орри Стрелок, не различающих цвет благородной крови и готовых сокрушить 
не сетанну, а кости и плоть. Впрочем, глава глашатаев понимал, что 
душители - крайнее средство, и за минувшие десятилетия ни один из 
них не был выпущен на свободу.
       Быть может, настала пора воспользоваться их услугами?
       Не желая больше глядеть на терзавших добычу кайманов, Фарасса
задрал голову вверх, словно собирался посоветоваться с богами. Но боги, 
разумеется, не пожелали бы помогать ему в столь нечестивом деле; боги 
оставались на стороне его брата, кинну, своего избранника. Фарасса 
потряс кулаками и проклял их.
       Он стоял на нижнем ярусе насыпи, огромный человек на фоне
огромного рукотворного холма, возвышавшегося над дорогой Белых 
Камней словно символ одиссарского могущества; за его спиной зиял 
проход в недра насыпи и возносился крутой откос с неодолимыми 
зарослями ядовитого тоаче. Проход охраняли четверо вооруженных 
стражей, а другие его люди суетились в каменном лабиринте, меж 
темниц узников, вынося приговоры, подсчитывая штрафы, наказывая 
и карая. Толстые стены заглушали любой крик, глухие удары палок и 
вопли тех, чей плотью лакомились огненные муравьи; дела правосудия 
вершились как бы сами собой, безостановочно и неотвратимо, согласно 
Кодексу Долга и книгам Чилам Баль. Но в одной из самых нижних камер 
был заключен узник, не признававший Святые Книги, не ведавший о 
сетанне и учении кинара и потому не страшившийся пролить божественную 
кровь. Атлийский койот, пес смрадный, но полезный, промелькнуло у 
Фарассы в голове. Так все же - спустить его с цепи или обождать?
       Сомнения обуревали Фарассу, ибо теперь, с прибытием островитян,
дело могло разрешиться само по себе. Хитрые твари эти кейтабцы! -
подумал он. Два года строили корабли - строили как бы в тайне, но,
по донесениям шпионов, тайна эта была открыта всем. Всем, кто имел
глаза и уши! Глядите - мы, рыбье племя, отродье черепах, презренные
разбойники и торгаши, готовимся к небывалому, замышляем неслыханное!
На зависть Великим Уделам, и владыкам их, и всем светлорожденным
потомкам Кино Раа... Как попугаи, задравшие хвосты над логовищем
ягуаров!
       Глава глашатаев усмехнулся и покачал головой. Пожалуй,
попугаями их не назовешь, они обезьяны, хитрые вороватые обезьяны!
Распустили слух по всем Срединным Землям, а потом явились к двум
Очагам из шести с нижайшей просьбой - посодействовать, помочь,
укрепить их замысел божественными силами! Надо думать, эти два Очага
будут польщены, а остальные возревнуют... Ибо просьба изложена хитро:
не от чудесных кораблей и опытных мореходов зависит успех свершаемого,
а от вождя, что возглавит странствие, от человека светлой крови, на
коем остановили боги свой благосклонный взгляд... Ну, а где вождь,
где доблестный наком, там и воинский отряд, там и мудрец-аххаль, там
и целитель, и серебряные чейни, чтоб снарядить корабли как полагается.
       Моча скунса! Пусть! Пусть будут воины, жрецы, и лекаря,
и корзины, полные серебряных чейни! Пусть! Все окупится с лихвой!
Окупится, коль сгинет вождь в океане, исчезнет в далеких землях,
попадет в утробу Паннар-Са, кейтабского демона-осьминога, вместе
со всеми кейтабскими ублюдками! Жаль, что нельзя отправить с ним
и кой-кого еще - скажем, старца Унгир-Брена, вконец выжившего из
ума и возмечтавшего о недоступном. А также недоумков-родичей,
Джиллора с Джаккарой.
       Чтоб Сеннам завел их всех во тьму! Чтоб опустилась на них
секира Коатля! Чтоб поразил их Тайонел и проклял Мейтасса! Чтоб не
увидеть им ока Арсолана, чтоб стали они плевком Одисса!
       Глава глашатаев снова плюнул в водоем, где сонно щерили пасти
обожравшиеся кайманы.
       Так что же делать с душителем-атлийцем, нечестивой собакой?
Спускать с цепи или обождать? В надежде, что братец, великий вождь
восточного похода, упокоится в акульем брюхе или в пасти морского
чудища? Или улетит к облакам вместе с дымом погребального костра? 
Костра, разожженного в неведомых землях, в другой половине мира, куда 
и доплыть-то нелегко, а уж вернуться... Пасть койота! Вернуться, пожалуй, 
совсем невозможно - не легче, чем пересечь Чак Мооль! Правда, богам это 
удалось, как утверждают жрецы, но братец, черепашье отродье, не бог! 
Кинну... Что ж, и кинну умирают, когда корабль идет ко дну!
       И все же, решил Фарасса, две попытки лучше, чем одна. Он
повернулся к стражам, стоявшим за его спиной и, грозно оглядев их,
распорядился привести атлийца. Того атлийца, что просидел в каменном
мешке под Домом Страданий уже три года.
       Всего лишь три года... Голодом его не морили, и он,
несомненно, сохранил и силу свою, и сноровку, и присущую душителям
кровожадность.

            Часть 2. НЕВЕДОМЫЕ МОРЯ, НЕВИДАННЫЕ ЗЕМЛИ


       Глава 1. Месяц Плодов. Бескрайние Воды к востоку от
                Пайэрта

       Длинная пологая волна приподняла "Тофал", огладила влажной
ладонью днище, неторопливо повлекла, потащила за собой; затем,
наигравшись, позволила кораблю соскользнуть со своей гладкой огромной
спины. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз... и снова - вверх-вниз...
Океанские валы чуть заметно раскачивали розоватый корпус "Тофала",
и с каждым плавным его нырком подрагивало ласковое утреннее солнце,
будто светлый глаз Арсолана выплясывал над самой водой монотонный
танец, коим в Дни Предзнаменований провожают уходящий год. Было
рано, но мир вокруг уже расцвел синим и голубым - почти весь и почти
полностью, если не считать полупрозрачных облаков, солнечного диска,
палубы из розового дуба и золотисто-смуглой кожи самого Дженнака.
Лазурное небо круглилось над темным аметистом морских вод, полоска
горизонта блистала сапфировой змеей, объявшей мир нерасторжимым
исполинским кольцом, на синих парусах проступали огромные бирюзовые
знаки в человеческий рост, призывающие милость богов к плававающим
и путешествующим. Как и полагалось на морских дорогах, небо, океан,
паруса "Тофала" и даже жемчужные браслеты на руках Дженнака были
окрашены в цвета Повелителя Бурь и Ветров, Ахау Дальних Путей,
Водителя Судов и Караванов. Здесь, в просторах Бескрайних Вод,
никто не оспаривал ни синих оттенков,ни могущества и власти
Сеннама.
       Покорствовал ему и "Тофал". На этом самом крупном корабле
экспедиции, превосходившем "Сирим" в длину на целых двадцать локтей,
имелось два балансира и две мачты. Первая несла квадратное полотнище
и пару треугольных, растянутых между концами верхней реи и носовым
тараном; на второй полнились ветром еще два квадратных паруса,
скроенных, как и остальные, из прочнейшей ткани, наполовину шелковой,
наполовину хлопчатой, что была одним из многочисленных кейтабских
секретов. Другим секретом были жгучие молнии Паннар-Са, его прозрачный
Глаз, делавший далекое близким, и прочие загадочные приспособления
из бронзы, дерева и стекла, помогавшие О'Каймору вести флот в океане
по звездам, солнцу, течениям и ветрам. Это умение восхищало Дженнака,
но он старался не проявлять заметного любопытства. Между ним и Чоч-Сидри
с одной стороны, и ро'каварским тидамом с другой, будто бы установилось
негласное соглашение: не лезть в тайны друг друга, не принюхиваться
к чужой чаше с вином. И потому кейтабец не расспрашивал одиссарского
наследника и спутника его, молодого жреца, о зельях, придающих невиданную
гибкость арбалетам и прочность панцирям; они же, в свою очередь, не
пытались выведать, какой жидкостью наполнены горшки, громоздившиеся
рядом с метательными машинами. В число запретных тем входило и морское
искусство кейтабцев.
       Корабли их, подобные плавучим дворцам, казались Дженнаку
восхитительными творениями Одисса. Временами он нарочно погружался
в транс - лишь для того, чтобы, воспарив над морской бездной точно
птица-предвестник, обозреть флот издалека. Способность к второму
зрению, щедрый дар богов, зрел и расцветал в Дженнаке пышным цветом,
и эти недолгие сны наяву, не связанные с предсказанием грядущего,
давались ему все легче и легче. Стоило принять нужную позу, закрыть
глаза, сделать привычное волевое усилие, и дух его взмывал ввысь, к
облакам, сплетенным из нежного шелка, а под сомкнутыми веками начинали
плыть яркие картины - безбрежное море, бескрайнее небо, синева,
голубизна, лазурь... И в этом просторе цветов Сеннама покачивались
пять кораблей - точно таких же, какие он видел однажды во сне, когда
пробирался к Тегуму с охотником Илларом-ро.
       Он разглядывал два больших судна под синими парусами -
"Тофал" и "Сирим", и три малых - златопарусную "Арсолану", осененный
пурпуром "Одиссар" и "Кейтаб", чьи паруса оттенка майясского камня
сливались с небом. Все пять драммаров были собраны из прочнейшего
дуба; борта их украшал перламутровый пояс, низ мачт, штормовые балансиры
и тараны покрывала бронзовая оковка, рулевые лопасти, спущенные с двух
сторон квадратной кормы, резали воду стремительными плавниками акул.
Сверху флот казался стайкой яркоперых кецалей, вышитых разноцветными
нитями на синем шилаке: птичьи крылья-паруса приподняты, золотистые
клювы-тараны под стрелковыми помостами вытянуты вперед, хвосты -
кормовые башенки-надстройки - стоят торчком.
       Башня на корме "Тофала", разделенная на три яруса-хогана,
была в глазах корабельщиков средоточием власти и воли, направлявших
восточный поход - а также, что являлось не менее важным, обителью
божественного духа. Даже двух, ибо тут жили двое светлорожденных
потомков Кино Раа. Однако самый верхний ярус башенки занимал, на
правах первого навигатора и флотоводца, тидам О'Каймор, вместе со
своими помощниками престарелым Челери и одноглазым Торо. Ниже, на
втором ярусе с выступающим над палубой балконом, обитала прекрасная
арсоланка и ее девушки-прислужницы, а уж под ней - Дженнак, Грхаб и
Чоч-Сидри, молодой жрец из Принявших Обет, потомок Унгир-Брена, его
чуткое ухо, зоркий глаз и мудрые уста. Второй жрец, Цина Очу, а также
целитель Синтачи, оба - из свиты Чоллы Чантар, плыли на "Сириме"; что
касается Саона, санрата и предводителя двух сотен одиссарских воинов,
то он предпочитал спать со своими людьми на нижней палубе "Тофала".
       Помещения в кормовой башне были прохладными, темноватыми
и просторными, но невысокими, скроенными под рост кейтабцев; ни
Дженнак, ни Грхаб, ни любой из могучих бойцов Саона разогнуться
в них не смог бы. Что ж, всякая птица вьет жилище на свой манер,
и в гнезде дрозда соколу крылья не расправить! Впрочем, кетабские
мореходы меньше всего походили на дроздов. Дженнаку они представлялись
скорей хищными черноголовыми совами, родичами северного демона-филина
Шишибойна. Они были смуглее и меньше одиссарцев, большеглазые, со
скуластыми лицами и приплюснутыми носами, невысокие, однако прямые
плечи, выпуклая грудь и руки в переплетении крепких жил говорили о
силе и выносливости. Это было стойкое племя, вскормленное под солнцем
и ветром на палубах разбойничьих кораблей; не земледельцы, а воины и
мореходы, кормившиеся щедротами соленых вод. Когда рыбой и моллюсками,
а когда маисом и медом из чужих трюмов... И в этом они не походили
на мирных рыбаков и гребцов Одиссара, гонявших торговые суда вдоль
побережья. Не походили и в другом - своим обличьем и ухватками. Особенно
поразительными казались Дженнаку их руки - непропорционально длинные, с
огромными кистями, с ладонями, покрытыми ороговевшей кожей, несмываемым
следом каната и весла. Столь же на удивление большими выглядели и ступни
- словно когтистая лапа хищной птицы, готовая охватить рею-ветвь. Совы,
воистину, совы, отродья Шишибойна! Но когда они сноровисто карабкались
по мачтам, чтобы развернуть или убрать паруса, Дженнаку чудилось, что
видит он не птиц, а стаю обезьян, резвящихся в пальмовой роще.
       Но пока работать с парусами мореходам выпадало не часто.
Видно, Сеннам благословил их странствие: ветер оставался устойчивым,
не слишком сильным, но и не слишком слабым, волнения на море не
наблюдалось, и старый кормчий Челери, изучая полет предвестников
и прыжки игривых морских тапиров, утверждал, что в ближайшее время
погода не переменится. Приближался конец месяца Плодов, когда на
полях Серанны убирают маис и просо; шел тринадцатый день плавания
- тринадцатый, если считать от выхода из Ро'Кавары, и седьмой с тех
пор, как в синей дали скрылись берега Пайэрта, самого дальнего из
кейтабских островов. Теперь где-то к северу от флотилии лежало
страшное море Сагрилла-ар'Пеход, заросшее гигантскими буро-красными
водорослями и почти непроходимое для кораблей, а на юг и восток
простирались Бескрайние Воды, беспредельный соленый океан, притихший
под жарким солнцем словно дремлющий зверь. Еще ни один мореход в
Эйпонне не забирался так далеко, за семь дней пути от большого
острова или континента. И никто не знал, сколько еще дней предстояло
плыть на восток, к таинственным землям Риканны... Ни О'Каймор со
своими искусными кормчими, ни старый хитрый О'Спада, ахау Ро'Кавары,
ни жрецы, арсоланец Цина Очу и Чоч-Сидри, отправленный в поход мудрым
Унгир-Бреном. Быть может, то ведал лишь Сеннам, измеривший земную
сферу! Но он молчал, как и Провидец Мейтасса, не посылая Дженнаку
вещих снов. Впрочем, молчание это казалось скорее добрым знаком, чем
бедственным: раз море спокойно, то отсутствие вестей, в том числе
тревожных, уже благо.
       Над головой, в хогане Чоллы Чартар, быстро протопотали босые
девичьи ноги, потом раздался протяжный звук флейты и вторивший ему
голос - арсоланка завела Утреннее Песнопение. Вообще-то приветствовать
солнечный восход полагалось Сидри, жрецу, но среди многих его талантов
не было музыкального. Говорил он хорошо, с убедительной и мягкой
уверенностью, словно сам мудрый Унгир-Брен, но если принимался петь,
то глас его терзал уши подобно воплям чаек, разодравшихся над рыбьим
косяком. К счастью, присутствие Чоллы освободило его разом от всех
гимнов, Утренних и Вечерних, Дневных и Ночных: дочери Солнца был не
нужен хриплоголосый жрец, чтобы восславить ее великого предка.
       Уж ее-то голос никто не сравнил бы с пронзительным
чаячьим криком! Чистый, сильный и мелодичный, он устремлялся ввысь,
к утреннему светилу, летел меж водами и облаками, звенел и трепетал,
расстилаясь над палубой и призывая обратиться сердцем к богу. К
которому из Шестерых? Это не имело значения: все они были милостивы,
и все дарили людям утешение, уверенность и покой. И в гимне без слов,
что пела сейчас арсоланка, не назывались божественные имена; лишь
подражание шелесту трав, свисту ветра в снастях или долгая печальная
трель, повисшая в воздухе, напоминали о Тайонеле и Сеннаме, о грозном
Коатле, Владыке Чак Мооль, и других великих Кино Раа.
       Стоя на коленях у раздвинутой полотняной стены нижнего хогана,
Дженнак почти машинально поднял лицо кверху. Он не видел певунью -
выступавший балкон второго яруса скрывал ее, - но достаточно было
прикрыть глаза и слушать. Чолла рождалась из звуков флейты, из
мелодии, что напевали море, небо и влажный соленый воздух, из переливов
собственного голоса, и в этот момент была близка, как солнечный луч,
ласкавший обнаженные плечи Дженнака. Но песнопение кончалось, и миг
близости проходил, сменяясь холодным и гордым отчуждением.
       Ахау Одисс, Прародитель! Если бы эта девушка не говорила,
не молчала, но пела! Пела всегда! Песни ее воистину расстилали шелк
любви, но все прочие речи, жесты и взгляды тут же скатывали его
обратно или превращали в колючую тростниковую циновку.
       Голос Чоллы смолк, и из квадратного люка меж мачтами
полезли пробудившиеся одиссарцы, мускулистые мужи в обернутых вокруг
пояса полотняых шилаках. Ахау Юга послал со своим сыном и наследником
две сотни умелых бойцов, и шестьдесят из них размещались под палубой
"Тофала". Но сегодня, как вчера и позавчера и во все минувшие дни
странствия, Дженнак не досчитался пятерых или шестерых, оставленных
внизу предусмотрительным Саоном. Доспехи воинов, их шлемы и щиты, их
почетные награды, их двузубые копья, клинки и связки метательных шипов
отягощали собой корабельный трюм, однако нож и шипастый браслет каждый
держал под руками, подвешенными к гамаку. Гамаки же кейтабских мореходов
находились рядом, и Саон, вне всякого сомнения, хорошо помнил пословицу:
вороват, как кейтабец.
       Под строгим оком санрата воины восславили солнце, застыв
с воздетыми вверх руками, затем взгляды их обратились к Дженнаку, и
ладони с растопыренными пальцами коснулись плеч. Он ответил тем же
почтительным жестом: эти бойцы, лучшие из лучших в Очаге Гнева,
заслуживали уважения. Они носили груз доспехов не один год и владели
всеми видами оружия, кроме, возможно, сеннамитского.
       Вспомнив о Сеннаме, Дженнак отвернулся от своих воинов,
уже расстилавших циновки для утренней трапезы, и бросил взгляд в
глубину хогана. Там, в прохладе и полутьме, сидели друг против друга
Грхаб и Чоч-Сидри - гранитный утес и камень у его подножья. Меж ними
серебристой лилией, распустившейся на теплых розовых досках, сверкала
раковина, полная воды, и грудой лежали разноцветные фаситные палочки
длиной в три четверти локтя и толщиной в палец. Но спутники Дженнака
не собирались играть в фасит - Грхаб обучал Чоч-Сидри иной игре,
сеннамитской. И видят боги, ученик ему попался способный!
       Этот жрец из Храма Записей был смугловат, невысок и молод,
но лицо его, подвижное и переменчивое, обладавшее явным сходством
с пращуром Унгир-Бреном, словно бы не имело возраста. Временами
Дженнак мог счесть жреца своим ровестником, временами - мужем,
прожившим полсотни лет, а то и всю сотню - что, разумеется, было
пустой фантазией. Особенно странными казались его глаза, на свету
карие, цвета бобов какао, но, против всех законов природы, иногда
светлевшие и превращавшиеся в шарики прозрачно-зеленоватого нефрита.
       Однако лицо - лицом, глаза - глазами, а кожа Сидри выглядела
свежей, тело - молодым и крепким, хоть на нем не выступал ни единый
мускул; оно казалось округло-гладким и пропорциональным, как плоть
морского тапира, повисшего в прыжке над волной. Торс Грхаба, наоборот,
бугрился мышцами, мощные плечи были вдвое шире, чем у жреца, а на
груди мог улечься ягуар. В полумраке, царившем в хогане, кожа
сеннамита приняла цвет старой потемневшей бронзы.
       Дженнак поднялся, подошел к наставнику и сел рядом в позе
ожидания: локти лежат на бедрах, пальцы - на коленях, спина чуть
согнута, плечи наклонены вперед. Двадцать вздохов все трое сохраняли
неподвижность, размеренно набирая и выдыхая солоноватый морской
воздух; потом Чоч-Сидри потянулся к чаше-раковине, умостил ее на
левой ладони и плавно отвел руку в сторону. Грхаб подбросил вверх
красную палочку. Она мелькнула коралловой змеей - неуловимая и
быстрая, как след падаюшей звезды.
       - Хей-хо! - выкрикнул Сидри. Его рука дважды поднялась и
опустилась в рубящем ударе, три обломка полетели на пол, поверхность
воды в раковине дрогнула.
       Грхаб бросил синюю палочку.
       - Хей-хо! - Эту Сидри успел перерубить лишь напополам.
       Белая, две красных, две желтых, синяя, изумрудная и
травянисто-зеленая, цветов Тайонела... Хей-хо! Хей-хо! Хей-хо!
Обломки фасита, рассеченного то на две, то на три части, пестрым
дождем сыпались на пол, серебристая лилия-чаша точно срослась с
ладонью Чоч-Сидри. Игра, древняя забава сеннамитских воинов,
умевших поймать на лету порхающего колибри, не помяв драгоценных
перышек.
       Жрец закончил упражнение и передал чашу Грхабу. Настал
черед Дженнака бросать палочки.
       - Две, - сказал наставник. - Черную и серую!
       Он сумел рассечь каждую на четыре части, хотя в полутьме
тусклые цвета Коатля были почти неразличимы. У Дженнака, игравшего
с десяти лет, так еще не получалось. С желтым или красным фаситом он,
пожалуй, справился бы не хуже Грхаба, но уследить за палочками темных
оттенков было куда сложней.
       Его учитель ловко перебросил раковину в правую ладонь;
поверхность воды не всколыхнулась.
       - Еще две, балам. Цвета Сеннама!
       Эти Грхаб разбил на шесть частей, ударив растопыренными
веером пальцами. И сразу же протянул чашу Дженнаку.
       - Теперь ты!
       Вверх взлетел синий фасит, потом - зеленый, а после них
пошли все черные да серые: не краски радуги над водопадом, а тени
от скал да облаков.
       "Точи меч утром, точи меч вечером", - повторял про себя
Дженнак, рассекая мелькавшие палочки. Они, как и раковина с водой,
были точильным камнем, а руки его, и глаза, и все тело - клинком.
Или наконечником стрелы, или лезвием секиры...
       Вдруг вспомнился ему один из фиратских дней, когда была еще
жива Вианна; вспомнилось, как он облачался перед боем в доспех и думал,
как воинская одежда меняет человека. Нагим он беззащитен, словно червь,
вооруженным - опасен, как ягуар... Обнаженный, жаждет любви; покрытый
железом и костью, несет гибель...
       Верно, но смотря для кого! Продолжая рубить на-трое черные да
серые палочки, Дженнак бросил взгляд на учителя и усмехнулся. Грхаб -
без разницы, нагой или в доспехе - был опасен, как ягуар, и нес врагу
погибель; и сейчас, когда он облачился в один набедренный шилак, никто
не назвал бы его беззащитным. Скорее, наоборот - грозным, будто Хардар,
воинственный сеннамитский демон!
       Некоторое время он размышлял над тем, стоит ли уподобляться
Грхабу. Это был сложный вопрос, ибо Дженнак являлся не только
воином, но и владыкой, и в первую очередь - владыкой! С одной стороны,
наследник должен выглядеть в глазах людей ягуаром, внушающим трепет и
страх; с другой, что хорошего в страхе? Страх унижает человека, лишает
разума и силы, а на что пригоден такой соратник и слуга? Даже боги, как
написано в Книге Минувшего, не стремились ужаснуть смертных, но
требовали лишь почтения и прилежания к знаниям и искусствам.
       Однако мир жесток, и человек-ягуар в нем господин и
повелитель; а страх, внушаемый им, бывает полезен и благодетелен.
Если бы там, в Фирате, воины не только почитали своего накома, но
и боялись бы его - боялись так, как лама боится волка - что изменилось
бы? Быть может, ничего; быть может, многое... Возможно, страх перед
вождем превратился бы в страх перед тасситами, и Фирата пала бы при
первой же атаке. Возможно, страх заставил бы людей сражаться до
последнего... Возможно, Орри, сын змеи, убоявшись гнева наследника,
не послал бы ту губительную стрелу... Или послал?
       Все возможно - и ничего! А потому, точи меч утром, точи
меч вечером!
       Закончив упражнение, Дженнак встал, поправил браслеты с
голубыми жемчужинами, сверкавшие на его запястьях, и хрипло произнес:
       - Поднимусь наверх. Трапезуйте без меня.
       Чоч-Сидри, собирая палочки, понимающе закивал, но на широком
лице Грхаба отразилось неодобрение. Вытащив из корзины циновку, он
развернул ее на полу, пробурчав:
       - И куда же ты поднимешься, балам? В хоган к свистунье или
повыше?
       Свистуньей наставник звал Чоллу Чантар; к песням ее он
оставался глух, зато не мог простить заносчивости и высокомерия.
Впрочем, сеннамиты всегда недолюбливали арсоланцев; то было вечное
противоречие между людьми прерии и жителями гор, меж теми, кто пас
стада в просторных степях, и теми, кто тесал камень и громоздил глыбу
на глыбу, чтоб отгородиться от опасностей прочными стенами городов.
Правда, в Сеннаме тоже строили из камней, но одни лишь башни-крепости
для знатных, а городов там вовсе не было. По сеннамитским законам,
столь же мудрым, сколь и странным, дозволялось возводить лишь одну
башню в угодье, которое человек мог обойти за день.
       Грхаб меж тем продолжал ворчать - но впол-голоса, чтобы не
услышали наверху:
       - Если ты снова к ней, так чем она тебя накормит? Тремя
зернами маиса да травяным настоем? Пища для девушек, не для мужчин,
клянусь Хардаром! Мужчине, коль он знатен, полагается есть мясо с
бычьей ляжки и пить вино, а незнатному есть мясо с хребта и ребер
и пить пиво... Вот так, балам!
       - То, что растет на земле, полезней того, что бегает по ней,
- внушительно произнес Сидри. - Утром положено есть маис, тыкву и
ананас, томаты, бобы, орехи либо земляные плоды, и пища эта может
насытить и женщину, и мужчину. Погляди на Унгир-Брена, аххаля: он
почти не ест мясного, только грудки керравао да запеченых в панцире
черепах.
       - И стар твой аххаль как черепаха под задницей Сеннама! Так
стар, что не понять уже, мужчина он, женщина или дух. А ученик мой
молод! И он не дух, а балам! Балам же в землях Перешейка значит -
ягуар... и там всякому недоумку известно, что жрут ягуары... - бурчал
сеннамит, выкладывая на циновку деревянные кейтабские блюда, а на них
- плотные комки пекана. Пах пекан, к слову сказать, не только мясом,
но также ягодами и терпкими травами, предохранявшими от гниения и порчи.
Затем Грхаб потянулся к кувшину и вскинул глаза на Сидри. - А вина твой
старый аххаль пьет не меньше, чем ты, молодой. И розовое пьет, и белое,
и красное!
       - Чаще розовое, но белым и красным тоже не брезгует, -
заметил Сидри. - Однако утром не пьет! - Глаза жреца смеялись, а пальцы
сплетали для Дженнака прихотливую вязь киншу: мол, не спорь с наставником,
милостивый господин, а отправляйся наверх, к свистунье-певунье, ибо три
зерна маиса из рук красавицы скорей насытят тебя, чем целая бычья
ляжка, поданная сеннамитом.
       Решив, что совет мудр, Дженнак вышел на палубу, сдвинул
за собой полотняные стенки хогана и уцепился за канат. Время, однако,
было раннее, а потому он поднялся не к Чолле, а выше, на плоскую
кровлю башенки или рулевую палубу, как называли это место кейтабцы.
Отсюда тянулись вниз три каната и две лестницы из прочных сизалевых
веревок, с веревочными же ступеньками. Дженнак, само собой, лез по
канату, как полагается настоящему мореходу. Очутившись на корабле
в первый раз, он удивился, что к хоганам кормовой надстройки, и к
помосту лучников на носу, и на нижнюю палубу ведут не лестницы из
дерева и не сходни, а лишь канаты, веревки да полированные шесты.
О'Каймор объяснил: кому потребна удобная лестница, тому не место
на борту драммара. Таким лучше глотать дорожную пыль, а не соленые
морские брызги, ибо человек, не могущий забраться по канату, не
человек вовсе, а черепашье яйцо, акулий потрох. Объяснив же это,
тидам добавил, что веревочные лестницы предназначены для тех, кто
ранен в бою или увечен, а прочие, у кого руки-ноги целы, пользуются
канатами да гладкими шестами, по которым удобно соскальзывать на
нижнюю палубу и в трюм. Дженнак не возражал, как и Чолла-гордячка и
вся ее арсоланская свита; они понимали, что на море свои обычаи, и
что корабль лишь издали похож на дворец.
       Не считая мачт и реев, рулевая палуба была самым высоким
местом "Тофала", чем-то вроде вершины холма, огороженной прочной
деревянной стенкой в четыре локтя высотой. Если встать лицом к носу,
то открывался вид на палубу корабля, на обе его мачты, паруса и
переплетение снастей. Передняя мачта называлась "кела" - так же, как
квадратный парус на ней, а два треугольных звались "тино". Вторая мачта
- "чу" - была повыше и несла два паруса, нижний - большой чу, и верхний
- малый чу. Во всем, что касалось морского дела, кейтабцы проявляли
редкостную мудрость, придумав названия для всех парусов, для каждой
части судна, для всякой веревки, жерди и клочка ткани, что сплетались
в кружево такелажа. Но стоило ли тут удивляться? У кузнечного мастера
имелись с десяток разных молотов и молоточков, и все они назывались
по-разному; у резчиков по камню и кости - двадцать причудливых
резцов, сверл да ножей, и не меньше инструмента было у тех, кто
украшал перьями шилаки и головные уборы. Любой искусник живет своим
ремеслом и придумывает слова, если их позабыли дать боги.
       Если, поднявшись на башенку, встать лицом к корме, то слева
и справа, в дальних ее углах, можно было разглядеть торчащие штыри
рулевых лопастей, соединенные сложной системой блоков и канатов с
правилом - большим воротом с толстенной рукоятью, у которой хватало
места для троих. Трое тут и стояли - рулевые, правившие курс по
слову кормчего, Мастера Ветров и Течений. У бортов задирали вверх
длинные шеи две катапульты, бросавшие молнии Паннар-Са; около
метательных машин, в ларях, обмазанных глиной, были сложены горшки
с горючим зельем, а рядом скучали два сигнальщика, с горном-раковиной
и с барабаном. По краю палубы тянулись шеренгой бронзовые кольца с
пропущенными сквозь них канатами - привязываться в шторм. В самой же
середине выступал квадрат семь на семь локтей из четырех массивных
брусьев, будто бы сросшихся с палубой и прикрытых крышкой. Там,
завернутые в мягкие тряпицы, переложенные хлопковой ватой, хранились
инструменты - те, что делали далекое близким, и те, что могли проследить
за звездами на ночном небосклоне, и те, коими меряли скорость корабля и
силу ветров. Сверху на крышке был расстелен коврик из жестких пальмовых
листьев, а на нем восседал О'Каймор - с перевязанным боком, в пестрой
набедренной повязке, так не похожей на одиссарский шилак. По правую
руку от него находился ящичек из красного дерева, по левую - поднос
с кувшином, двумя чашами и половинкой раковины с соленым мясом тунца.
Сидел тидам, согласно кейтабскому обычаю, не опираясь на пятки, а
скрестив ноги, и Дженнак в который раз подивился, сколь различны люди
в Срединных Землях: и выглядят иначе, и сидят по-разному!
       Большие длиннопалые ладони О'Каймора лежали на коленях, с шеи
его свисала цепь с медальоном - перламутровая волна, взметнувшаяся
над пальмами, в крепких зубах дымилась скрутка из золотисто-коричневого
табачного листа. Приземистый, широкоскулый, полноватый, он походил сейчас
на огромную жабу с Больших Болот, проглотившую то ли печь горшечника
вместе с дымовой трубой, то ли курильницу, в коей жрецы жгут благовония
в праздник.
       Узрев светлорожденного вождя, О'Каймор с живостью поднялся
и приступил к свершению утреннего ритуала: приветствиям, докладу
и угощению. Голос у него был гулким и басистым, как раскатистый
звук боевого горна.
       - Да пребудут Шестеро с тобой, милостивый господин!
       Дженнак сотворил священный жест - коснулся сердца, дунул
на ладонь - и с важностью произнес:
       - Все в их воле, почтенный! Какие новости?
       - За ночь прошли две трети соколиного полета.
Ветер, хвала Сеннаму, попутный, люди бездельничают. На "Одиссаре"
подрались твой человек и мой; у твоего царапина на ребрах от ножа,
а мой, гнилое семя, лежит с отбитой задницей и свернутой скулой. На
"Сириме" аххаль госпожи, этот голосистый Цина Очу, вывалился из хогана,
подвернул ногу; ну, лекарь ее вправил. С верхней реи "Арсоланы" видели
морского змея. Здоровый, триста локтей длиной, и с гребнем, как парус
тино... - О'Каймор помолчал, огладил перевязанный бок и, выпустив в небо
пару сизых колечек и добавил: - На палубах "Тофала" и "Кейтаба" все
тихо, светлорожденный. Ни споров, ни драк, ни краж.
       Степенно кивнув, Дженнак опустился на пальмовую циновку.
Похоже, дел сегодня будет невпроворот, мелькнуло у него в голове.
       - Из-за чего подрались два недоумка на "Одиссаре"?
       - Играли в фасит. Мой парень сжульничал, подбросил палочку
цветов Коатля. Твой заметил, отдал проигранные чейни, а после добавил
еще - кулаком в глаз. Ну, тут мой обиделся и пошел махать ножиком...
Но твой, клянусь клювом Паннар-Са, сильно его не бил! Только пятками
по заднице.
       - Пусть добавят, - велел Дженнак. - За то, что выхватил нож.
Бить по правой руке фаситной палкой - той самой, цветов Коатля. Бить,
пока палка не станет цветов Одисса. Но костей не ломать!
       - Справедливо! - согласился О'Каймор. - А твоему что?
       - Бить его нельзя, воинов Очага Гнева у нас не бьют. Да и
побоев он не заслужил, ибо оружием в драке не пользовался. Однако
виноват! Забыл пословицу про кейтабцев.
       О'Каймор вытащил скрутку и ухмыльнулся, растянув рот чуть ли
не до ушей.
       - Это верно! Кейтабцу только покажи серебро! Останешься без
серебра и без шилака!
       - Без серебра... - протянул Дженнак. - Пусть так и будет!
Проигранное моим человеком останется у твоего.
       - Справедливо! - опять повторил тидам. - Одному палки и
чейни, а другому пустая сума... В назидание! Справедливо!
       - Что до Цина Очу, - начал Дженнак. - то с чего бы ему
вываливаться из хогана? Человек он в летах, но крепкий. Может,
кто его подтолкнул? К примеру, Паннар-Са?
       - Можно сказать и так, благородный господин, можно сказать и
так. Ар-Чога передает с "Сирима": мол, вышел вчера жрец на балкон,
чтобы сотворить Ночное Песнопение, воздел руки к луне и звездам,
вдохнул воздуху, напрягся - а тут корабль покачнуло. Он и полетел
вниз. Хорошо, не головой! И хорошо, что не за борт! Может, переселить
его в нижний хоган? Пусть поет с палубы!
       Дженнак покачал головой.
       - Нет, так не годится, почтенный. Госпожа Чолла говорила
мне, что в Арсолане положено славить богов с возвышенного места.
       - А если он снова свалится? Нехорошо, мой господин, когда
жрец падает, творя священное Песнопение! Люди подумают, дурная
примета!
       - Пусть лекарь присматривает за ним. Привязывает веревкой,
коль есть нужда, - распорядился Дженнак. - Передай! И насчет драчунов
тоже!
       Тидам кивнул, подозвал сигнальщика, и вскоре над водой
рассыпалась звонкая дробь барабана. Барабаны с остальных четырех судов
откликнулись: оба приказа были поняты и приняты к исполнению. Дженнак
уже немного разбирал морской кейтабский код; память у него была хорошей,
а слух привычен к грохоту била по упругой коже.
       - На сегодня ты всех рассудил, светлорожденный, - заметил
О'Каймор и потянулся к ящичку, стоявшему у правого его колена.
       "Рассудил! - подумалось Дженнаку. - Не хуже, чем братец
Фарасса!" На миг щекастая физиономия главы глашатаев мелькнула
перед ним в ореоле из белых соколиных перьев, сменившись мертвым
лицом Вианны. Он отогнал оба видения. Смысл их был понятен давно:
боги предупреждали его об опасности, о том, что пока жив Фарасса,
он, Дженнак, может последовать за возлюбленной в Великую Пустоту.
Собственно, тот случай в Хайане...
       Он покосился на перевязанный бок О'Каймора, но тидам словно
не заметил его взгляда. Вытащив из ящичка табачную скрутку, он протянул
ее Дженнаку.
       - Позволь угостить тебя, светлорожденный!
       То была привычная часть утреннего ритуала: О'Каймор пытался
соблазнить его, а Дженнак отвергал соблазн. Особого смысла в том не
было; многие воины-одиссарцы уже переняли кейтабскую привычку, и
многим она пришлась по вкусу. И скоро с Островов начнут привозить в
Серанну новый товар - такие вот коричневые палочки из туго скрученных
листьев. Кейтабу - доходы, Одиссару - расходы!
       - Отведаешь вина? И рыбы? - Тидам повернулся к кувшину. - Или
хочешь мяса? Я прикажу...
       - То, что растет на земле, полезней того, что бегает по ней,
- усмехнувшись, произнес Дженнак. - Утром положено не пить вина, а
есть маис, тыкву и ананас, томаты, бобы, орехи либо земляные плоды.
Ну, в крайнем случае, грудки керравао да запеченых в панцире черепах.
       Поглаживая перевязанный бок, О'Каймор уставился на него.
       - Клянусь веслом и мачтой! И кто же такое сказал?
       - Мой жрец, почтенный Чоч-Сидри!
       - Вот он пусть и трапезует тыквой да орехами, - тидам
протянул Дженнаку чашу. - А мы, хвала Шестерым, не жрецы!
       Они помолчали, смакуя вино. Напиток с Кайбы был не розовым
и сладким, не кисловатым, как белое и красное сераннское, а терпким,
золотистым и непривычно крепким. Лоза, из которой его давили,
произрастала только в окрестностях Ро'Кавары.
       - Как твоя рана? - спросил Дженнак.
       - Ха! Кожа уже наросла. Этот Синтачи хороший лекарь, куда
лучше Челери. И снадобья у него хорошие. Видать, сам Арсолан ему
ворожит! Или Одисс, твой прародитель!
       - Возможно. Арсолан справедлив, а Одисс помогает тем, кто
не ленится шевелить мозгами... Однако тебя они не защитили. Как и
Сеннам... - тихо произнес Дженнак, опуская глаза.
       - В том нет их вины, как и твоей, господин! Судьба
и случай сильнее богов. Что уж говорить о людях!
       - Вины, быть может и нет, но чувствую я себя виноватым. Ты
был нашим гостем и понес ущерб в Уделе Одисса.
       - Но не от вашего оружия! А ведь сказано: убереги Мейтасса
от когтей ягуара, зубов гремучей змеи и мести атлийца! Хоть я и не
смог вспомнить того ублюдка... - О'Каймор наморщил лоб и машинально
коснулся своего медальона с изогнувшейся над пальмами волной. -
Не смог, клянусь щупальцами Паннар-Са! Может, я судно утопил, на
котором плыли его родичи? Наверняка утопил! Иначе с чего бы он на
меня взъелся? Тухлая акулья требуха!
       "Не на тебя, - подумал Дженнак, - не на тебя..."
       Веки его сомкнулись, и он будто бы очутился на краткий миг
в шумной и пестрой хайанской гавани, меж пирсами, где покачивались
кейтабские суда, перед выстланном циновками двориком харчевни. Двадцать
два дня назад... Или уже двадцать три?..

                          *    *    *

       Новости, как звуки сигнального барабана - грянут, когда их
не ждешь.
       Не успел Дженнак войти в свой опустевший хоган в хайанском
дворце, не успел вдохнуть слабый медвяный аромат, напоминание о
чакчан, милой пчелке, не успел погоревать о ней у ложа и у бассейна,
под развесистым деревом, как новости обрушились на него словно прилив
в полнолуние.
       Пришли они от многих - от брата Джакарры, возглавлявшего Очаг
Торговцев, от мудрого Унгир-Брена, от воинов и жрецов, от дворцовых
служителей и девушек-ротодайна, прислужниц Вианны; ринулись в его
хоган бурным водопадом из Храма Записей, из воинских казарм, с
кухонь и бычьих стойл, из псарен и соколятников, с сигнальных башен,
из покоев, дворов и двориков огромного хайанского дворца. Пришли
новости по-разному: на пергаментных свитках, исчерченных знаками, на
тростниковой бумаге и шелке, а еще - рокотом барабанов, нашептанным
словом, громкой речью или красноречивыми взглядами и щедрыми дарами.
       Особенно дарами, хоть Дженнак не сразу догадался об их смысле
и значении. Но увидел: вот чаша кейтабской работы из драгоценной синей 
раковины, вот кейтабские браслеты, отделанные голубоватым жемчугом, вот 
нож с рукоятью, усыпанной бирюзой, вот перламутровый пояс, и на каждой 
его пластинке - фиолетовая волна, изогнувшаяся над пальмами. Кейтаб, 
кейтабский, кейтабское... И цвета Сеннама: синий, бирюзовый, голубой... 
Знаки судьбы, повеление богов!
       Разумеется, не только богов, но и отца-сагамора, Ахау Юга.
Ибо решил он снизойти к просьбам О'Спады, ро'каварского владетеля,
задумавшего дальний поход через Бескрайние Воды на невиданных
доселе кораблях - таких, словно явились они прямиком из снов Дженнака.
Что же касается просьб ро'каварца, то были они таковы: чтобы послал
сагамор с кейтабскими мореходами своих воинов в крепких доспехах, и
чтобы воины те умели рубить, метать копья и стрелять из арбалетов, и 
чтобы не было у них недостатка ни в оружии, ни в иных припасах. И чтобы
отправился с ними жрец, умеющий читать и писать знаками Юкаты, достаточно 
опытный, но не дряхлый, способный возносить Песнопения, слышать глас 
богов и предостерегать от опасностей, давая мудрые советы. И чтобы 
возглавил воинов и мореходов, кормчих и жрецов человек благородной крови, 
светлорожденный из Дома Одисса; а вторым вождем станет отпрыск Арсолана, 
коль премудрый Че Чантар, Сын Солнца, тоже откликнется на просьбы О'Спады 
и повелит плыть за океан кому-нибудь из своих потомков.
       Но дела и повеления премудрого Че Чантара в тот момент 
Дженнака не волновали, ибо думал он о воле своего отца - и чем больше 
думал, тем больше поражался.
       Почему он?.. Почему не Джакарра, богатый опытом и годами,
умеющий все взвесить и все исчислить, помнящий все оттенки вод, изгибы 
рек и очертания берегов от туманного острова Ка'гри до жемчужных отмелей 
Рениги? Почти половину столетия правил Джакарра Очагом Торговцев, 
братством странствующих и путешествующих... сорок семь лет! Вдвое 
дольше, чем он, Дженнак, живет на свете!
       Почему же отец решил послать его, а не Джакарру?
       Возможно, одна из наложниц владыки ждет ребенка? Нового
наследника? Но если бы родился мальчик, то он стал бы наследником
лишь через двадцать лет, после поединка совершеннолетия. Случалось,
конечно, что потомки властителей умирали в младенчестве - и не без
чужой помощи! - рассуждал Дженнак, - но неужели отец ему не доверяет?
Думает, что он, ради грядущей власти, способен поднять руку на дитя?
На брата, на кровного родича? Но ведь он - не Фарасса!
       Или великий ахау решил, что наследником лучше оставить
Джиллора? Накома и воителя, который может укрепить державу, раздвинуть
ее пределы до атлийских гор, тасситской прерии и лесов Тайонела?
Вождя, чья сетанна крепче скал и выше гор? Полководца, за коим воины
пойдут хоть в джунгли Юкаты, хоть в снега Края Тотемов, хоть в Великую
Пустоту? Ну, пусть будет Джиллор! Пусть властвует! Разве не одна мать
их родила? К тому же Джиллор благороден и добр... Он - не ягуар, он
- сокол! Белый сокол, чьи перья - знак власти над Очагом Одисса!
       Но, быть может, думал Дженнак, отец собирается подвергнуть
его испытанию? Такому же, как на фиратском холме, в горах Чультун?
Тяготы далекого похода велики, но велика и слава, и сетанна... Ведь
в людских глазах подвиг путника и подвиг воина равны: один ищет и
находит новые земли, другой защищает и сохраняет их. Воином он стал;
не пришел ли теперь черед сделаться путником?
       Эти раздумья подбодряли его, однако на смену им, словно
караван изнемогающих от тяжкого груза быков, тянулись другие мысли,
невеселые. Да, в Фирате он стал воином и научился вовремя точить 
клинок, зато потерял Вианну. А кого утратит на этот раз? Грхаба? 
Или себя самого? Дальний поход - что война; морские дороги полны 
неожиданностей и риска, и кто ведает, где и когда придется собирать 
черные перья?
       Но первая же встреча с кейтабцами положила конец этим грустным
думам. Островитян было трое: приземистый тидам О'Каймор, с толстой
шеей и хищным пристальным взглядом; кормчий Челери, старый и хромой,
но напомнивший Дженнаку своим неукротимым видом Кайатту, санрата
сесинаба; и одноглазый Торо, щеголявший в стальных тайонельских
доспехах, явно больших для него и наверняка краденых (такие панцири
с волчьей головой на сторону из Тайонела не продавались). Кроме
этой троицы увидел Дженнак еще татуированного дикаря из северных
краев с таким длинным именем, что запомнить его не смог бы даже
Одисс; и потому звали северянина Хомдой - кратко, на кейтабский
манер. Ростом он был на два пальца пониже Грхаба, но столь же широк
в груди, и выглядел могучим воином.
       От людей этих веяло терпкими морскими ароматами, пахло солью
и древесиной дуба; говорили они громко, как бы перекрикивая рев бурь,
а двигались враскачку, будто под ногами у них расстилалась не прочная
земная твердь, а корабельная палуба. Еще почувствовал Дженнак нечто
неуловимое, странное, едва заметное - то ли исходившие от пришельцев
флюиды разбойничьей удали и бесшабашности, то ли эманацию изменчивой
и бурной океанской плоти, безбрежных синих просторов, где ни деревья,
ни скалы, ни холмы не заслоняют горизонт. Казалось, в одеждах их
прячется ветер, над головой клубятся облака, а за плечами летит шторм, 
посланный Сеннамом или Паннар-Са, Морским Старцем, которого почитали 
они не меньше, чем божественных Кино Раа.
       Непростые люди, понял Дженнак. И самым непростым из них
являлся, разумеется, тидам - крепыш О'Каймор, облачившийся, в знак
уважения к Очагу Одисса, в пурпурный шилак и сандалии, отделанные
алыми перьями. Традиционных поз киншу он не ведал, зато умел в нужный
момент поклониться и сказать приятное слово; однако мнилось, что
вот-вот, набрав в грудь воздуха, он гаркнет: "К веслам, акулья
требуха! На мачты и к катапультам! Клинки вон! Р-руби!"
       Но проходило время, шли дни, а О'Каймор не гаркал, не кричал,
но с хитрым блеском в маленьких темных глазах обхаживал Дженнака. Видно, 
не лишен он был мудрости и полагал он, что повеление отца-сагамора одно, 
а искреннее желание совсем другое; понимал, что не нужен ему вождь, 
пошедший на рисковое дело с неохотой, против собственной воли. И, к 
чести О'Каймора, он догадался, чем взять молодого одиссарского 
наследника.
       Он рассказывал - а иногда велел рассказывать Челери, у 
которого запас историй был так велик, что повозка, нагруженная 
ими, осела бы по самую ступицу. Поведанное ими было столь чарующим 
и необычным, что сердце Дженнака трепетало в радостном предвкушении: 
неужели и он увидит все эти чудеса! И даже больше, ибо кто знал, что 
ожидает их в Риканне? Рассказы О'Каймора касались только Срединных 
Земель, и говорил он о покрытых льдом берегах Ка'гри, о Туманном море,
откуда можно попасть в огромное пресное озеро Тайон, о другом море,
заросшем водорослями Сагрилла-ар'Пеход, за пределами коего плавают
чудовищные морские змеи, о величественных дворцах Коатля и Юкаты, 
выстроенных из белых камней, изукрашенных паутиной причудливых узоров, 
о Перешейке, покрытом болотистой сельвой и протянувшемся меж двумя 
материками Оси Мира, о проливе Теель-Кусам, рассекавшем этот Перешеек, 
о бурных его водах, недоступных для плотов и кораблей, о городе Лимучати, 
что стоит у самого пролива и исполинского моста, переброшенного мастерами 
Арсоланы над стремительным течением вод, о жемчужных отмелях Рениги, 
некогда кейтабской колонии, а теперь богатом и сильном государстве, 
не уступавшем обширностью земель ни Одиссару, ни Тайонелу, ни прочим 
Великим Очагам.
       Говорил О'Каймор и о тех краях, что не видели его глаза,
но о которых слышали уши - например, о Сиркуле и загадочной Чанко,
Стране Гор. Прошло не меньше тысячи лет, когда во Время Нашествия
флот кейтабцев под водительством легендарного тидама Ю'Ситты достиг
южных отмелей Ринкаса, богатых рыбой и жемчугом. На тех благодатных
берегах островитяне выстроили первую хижину из жердей и пальмовых
листьев, затем - каменные города, поглотившие деревушки местных
дикарей, таких же невысоких и смуглых, похожих на пришельцев из-за
моря. С течением лет города эти росли, богатели и крепли, пока не
нашелся властолюбивый и удачливый воин, в чьих жилах кровь Ю'Ситты
смешалась с кровью вождей туземных племен; захватив побережье, морские
порты, копи, где добывались драгоценные камни, жемчужные промыслы и
плантации какао, он объявил себя тидам-сагамором Рениги. Не всем это
понравилось, но сила была на стороне захватчика, и несогласные ушли.
Ушли на юг, в неприступные горы между Ренигой и Арсоланой, населенные
воинственными дикарями, породнились с их знатью, обрели над ними
власть, выстроили прочные гнезда-крепости, пробили шахты, добравшись
до жил медной и железной руды. Так поднялся Сиркул - словно каменная
суровая крепость над благодатным побережьем Рениги. Миновали века,
обе державы расширились и утвердились в своих землях, но старые распри
не были преданы забвению: и по сей день то горцы грабили прибрежные
низины, то жители низин поднимались в горы, неся смерть на остриях
своих изогнутых клинков.
       О Чанко кейтабский тидам знал немногое, однако больше, чем
мудрый Унгир-Брен, впервые поведавший Дженнаку о Стране Гор, что
лежала в Нижней Эйпонне. Люди ее не приняли учение кинара и изгнали
Арсолана, утвердившись в том, что для них и старые боги хороши.
С той поры, с самого Пришествия Оримби Мооль, Чанко оставалась
страной закрытой, не пускавшей к себе чужеземцев - ни купцов, ни
ремесленников, ни любопытствующих путников, ни людей жреческого 
сословия. Никого к себе чанкиты не пускали и вроде бы торговых дел 
ни с кем не вели; однако О'Каймор, побывавший на Диком Берегу, южнее 
устья Матери Вод, утверждал, что встречались ему чанкитские изделия. 
То были гадательные яшмовые шары величиной с кулак, выточенные с
невероятным искусством, ожерелья из белых и серых перьев кондора,
какие-то сушеные целебные травы и бронзовые цепи с прикрепленными
к ним острыми дисками - очевидно, оружие. Все эти редкости ценились
жителями Дикого Берега очень высоко, ибо, по их мнению, обладали
магическими свойствами.
       Не менее любопытными, чем эти истории, были и рассуждения
О'Каймора - о том, почему боевые драммары нужно строить из тяжелого
розового дуба, плоты - из легкой бальсы, а лодки для каботажного
плавания - из тростника; и о том, как, согласно кейтабскому Морскому
Праву, следует подбирать экипаж и сколько в нем должно насчитываться
кормчих и рулевых, гребцов и "чаек", работающих на высоте с парусами,
сколько стрелков и людей при метательных машинах и балансирах; и о
способах сражения на море, о том, как отнять ветер у вражеского судна,
как переломать его весла, засыпать огненными стрелами, пробить тараном
борт, пустить на дно. О'Каймор, прожженый разбойник, без сомнения
знал толк в подобных вещах, но разбирался он и во многом другом: в
качестве драгоценных перьев, тканей, раковин и черепашьих панцирей,
в самоцветах, мехах и шкурах, в изделиях из бронзы, железа и серебра,
в винах, воске и лечебных снадобьях, в ценах на бойцовых керравао и
сизых посыльных соколов, в спросе на резную яшму, атлийский нефрит
и голубой майясский камень, в способах обработки шкур, засолки мяса
и приготовления маисовой муки. Все эти товары, вероятно, сами
добирались к О'Каймору под парусом и на веслах, затем перекочевывали
в его трюмы, прилипали к его загребущим рукам, а прежние их владельцы
отправлялись кормить акул, столь же прожорливых, как и кайманы в
хайанском Доме Страданий.
       Но более всего ценил кейтабский тидам звонкую монету, ибо
не было на ней ни клейма мастера, ни знака Клана, ни охранительных
письмен, а одни лишь безобидные символы вроде соболиной головки
либо горящей свечи. И потому бродили деньги в мире неузнанными,
словно призраки, не оставляющие следов; путешествовали туда и сюда,
превращаясь из чейни в арсоланские диски, из дисков - в сеннамитские 
"быки" и снова в чейни. Ке-о-кук, как называли их тайонельцы - "тот, 
кто странствует всюду"!
       Про деньги и толковал О'Каймор в День Маиса, первый день
месяца Плодов, на палубе "Тофала", что покачивался у причальных тумб
хайанской гавани. С этих резных столбов из прочного дерева на корабль
взирали полсотни ликов Сеннама - строгих, но благожелательных; за
столбами виднелась колесница на высоких колесах, запряженный парой 
гладких быков, а дальше лежала обширная площадь с глиняным покрытием,
утоптанным и ссохшимся на солнце до каменной твердости. С трех ее
сторон, с севера, юга и с востока, поднимались крутые склоны насыпей,
застроенных зданиями Очага Торговцев и наблюдательными да сигнальными
башнями, где сидели портовые стражи; в самих склонах, облицованных
гранитом и базальтом, были прорезаны ходы к подземным камерам,
обширным и защищенным от влажных морских ветров. Там хранились самые
ценные товары - воздушные шелка и плотные ткани из шерсти лам, связки 
тростниковой бумаги и тончайшего пергамента, накидки, головные уборы 
и ковры из разноцветных перьев, хрупкие стеклянные сосуды, емкости с 
зельями, что способны мягкое делать твердым, а твердое - мягким. Иные 
же товары, попроще и подешевле, наподобие глиняной посуды, циновок, 
запечатанных затычками и воском кувшинов с вином, бычьих кож и раковин, 
лежали под навесами, пристроенными к рукотворным холмам; от центральной 
части площади их отделяла тройная шеренга пальм, похожих на рослых 
воинов в перистых зеленых шлемах.
       Пальмы окружали и большой квадратный водоем, располагавшийся
почти у самых причальных столбов. Здесь, в прохладном месте у воды,
земля была устлана тростниковыми циновками и полна народа. Здесь
проворные парни из Братства Служители разносили воду, сок и пиво,
печеных моллюсков и тыкву в меду, бобы и маисовые лепешки; а тем,
у кого в сумках звенело серебро - розовое вино да голубей и уток
в сладкой подливе из плодов ананаса. Здесь исходили дымом жаровни,
витали аппетитные запахи, булькало в глотках хмельное, и мерный 
звук сотен жующих челюстей прерывался то смехом, то громким выкриком, 
то звоном ножа о медный поднос. Здесь отмечали удачу и заливали 
горе мореходы из десятков уделов и земель, но чаще всего попадались
одиссарцы и люди с Восточного Побережья, из городов, признавших
власть Ахау Юга. Впрочем, на циновках трапез можно было увидеть
и диковатых обитателей Перешейка, и хрупких майя со скошенными
черепами, и рослых тайонельцев, и смуглокожих островитян с Кайбы,
Гайяды, Йамейна и даже далекого Пайэрта.
       В ином мире, где-нибудь по другую сторону Чак Мооль, место
это назвали бы харчевней, таверной или кабаком, но тут, на языке Пяти 
Племен, оно именовалось "хоганом, встречающим с радостью". Справедливые 
слова! Ибо здесь друг встречался с другом, глотка - с розовым вином, а 
желудок - с пищей. И все это, несомненно, дарило радость; одним буйную 
и шумную, другим спокойную и тихую. Одиссарцы, скажем, насыщались и 
хохотали от души, а кейтабцы пировали с осторожностью, памятуя о том, 
что в Хайане они не слишком желанные гости.
       Дженнак, уставший, облазивший корабль от верхних реев до 
нижней палубы и трюма, расположился на носу, на невысоком стрелковом 
помосте, вдыхал долетавшие с площади ароматы, поглядывал на свою упряжку 
с двумя быками, пегим да бурым, и пил золотистое вино с О'Каймором.
Сейчас они смотрелись словно два приятеля из дальних земель, в честь
радостной встречи обменявшиеся дарами: тидам-кейтабец драпировался в 
неуклюже повязанный одиссарский шилак, а на запястьях наследника сияли 
отделанные жемчугом браслеты, и у пояса из перламутровых пластин висел 
клинок с бирюзовой рукоятью. Грхаб, сидевший за спиной Дженнака, тоже 
не был обижен, но его дареные пояс и нож были украшены серебром. Что 
касается преподнесенных О'Каймором браслетов, то они оказались узковаты 
и на предплечьях Грхаба не сошлись.
       От харчевни долетел звон - кто-то из посетителей, открыв суму,
расплачивался за вино и угощение. Брови О'Каймора задумчиво приподнялись
и застыли; тидам прислушивался.
       - Серебро... - наконец пробормотал он. - Голос серебряных
чейни, одиссарских или атлийских.
       Дженнак усмехнулся, кивнул, колыхнув белыми перьями над
темноволосой головой.
       - Узнаешь по звуку, тидам?
       - Разумеется, мой светлый господин! Ведь не черепашьи яйца
там перебирают. Серебро поет тонко, медь глухо, а бронза позвончей, но 
все-таки не так, как серебро. А золото... - О'Каймор мечтательно прикрыл 
глаза. - Звук от золота схож с Утренним Песнопением, ибо ласкает слух и 
отзывается теплотой под сердцем.
       - В желудке? - уточнил Дженнак.
       - Ты, милостивый господин, над этим не смейся. Именно ты,
молодой, ибо предстоит тебе увидеть, как серебро и золото завоюют
весь мир! Деньги сильнее оружия и всех Святых Книг кинара, и придет 
день, когда ни один властитель в Эйпонне в том не усомнится. Ты доживешь, 
увидишь... Ибо ты и твои сородичи - избранники богов... - О'Каймор смолк, 
будто бы в смущении, потом с непривычной робостью спросил: - Скажи, мой 
господин, сколь долог твой век? И каково это - чувствовать себя кецалем, 
парящим над стаей бабочек-однодневок?
       Похоже, это всерьез интересовало кейтабца; случалось,
повествуя о чем-нибудь занимательном, он смолкал, а затем пытался
расспросить и сам - про обычаи светлорожденных, про то, в чем сходны
и в чем различны Великие Очаги, и какой из них бог-покровитель одарил
большим долголетием. Не всякий раз Дженнак находился с ответом, ибо
годы его, по большей части, лежали впереди; а, не одолев дороги, кто
может судить о ее тяготах? Вот и сейчас он сказал:
       - Я слишком молод, почтенный тидам, чтобы почувствовать себя
мудрым кецалем. Я всего лишь глупый попугай в ярких перьях, и никому
не ведомо, какой ковер сложит из них время.
       - Попугай... - протянул О'Каймор. - Что ж, пусть боги даруют
тебе его долголетие, но не его глупость! И пусть ковер твой радует
глаз, милостивый господин!
       Грхаб за спиной Дженнака одобрительно хмыкнул и зашевелился,
звеня оружием о пластины доспеха. Собеседники помолчали, наслаждаясь
ароматом и вкусом вина, потом Дженнак, огладив перья головного убора, 
деликатно напомнил:
       - Мы говорили о деньгах...
       - Да, о деньгах! - О'Каймор оживился и начал рассказывать.
       Многое Дженнак знал - к примеру то, что золотую монету чеканили
лишь в Арсолане и Коатле. Арсоланские диски считались наилучшими
и сделанными с превеликим тщанием; все - из самого чистого золота,
единого размера и веса, так что купцы развешивали с их помощью дорогой
товар. На этих монетах, а также на бронзе и серебре, с одной стороны,
словно зрачок в глазу, изображался солнечный диск, а с другой - храм
бога солнца, великое святилище в Инкале, арсоланской столице. Атлийские
же золотые чейни весили впятеро меньше, были квадратными, без всяких
рисунков, но с дырочкой посередине, так что их хранили нанизанными на 
шнурки. Золото Коатля содержало различные примеси, но монеты из Страны 
Дымящихся Гор часто использовались купцами, так как изобретательные 
атлийцы делали их не только из меди, золота и серебра, но также из 
железа. Всякий торговец знал им цену и мог сосчитать в них стоимость 
любого товара, хоть глиняного горшка, хоть обитой бронзой колесницы, 
хоть судна, полного маисовым зерном.
       В Тайонеле и Одиссаре не так давно расплачивались шкурками
да перьями. У северян мерой богатства служили меха белок, лис, куниц,
соболей, бобров и даже медведей или лесных кошек; в Серанне с этой 
же целью пользовались браслетами, ожерельями, накидками и коврами из 
перьев десятков птиц, так что нередко приходилось гадать, что дороже: 
три соколиных плаща благородных сизых оттенков или убор из золотистых, 
зеленых и синих перьев редкостного рардинского попугая. Теперь в 
Тайонеле чеканили монету с изображением челна; с другой стороны на 
серебряных была головка соболя, а на железных - рыси. В Одиссаре, как 
и в Коатле, монеты делались квадратными, но без отверстия, и выбивали 
на них посыльного сокола да горящую  свечу - в знак того, что рука 
сагамора стремительна, будто летящий сокол, а мудрость его разгоняет 
мрак подобно яркому пламени.
       Подобные сведения не являлись новостью для Дженнака, как и 
то, что в Мейтассе своих денег нет, что считают там добро бычьими 
шкурами, а о богатом человеке говорят так: если сядет он на кипу своих 
кож, то коснется солнца головой. Однако о Рениге, Сиркуле и Сеннаме, 
самом дальнем из Великих Очагов, знал он немногое: там измеряли товар
драгоценными камнями и "быками", но, к примеру, "быки" эти вовсе не 
бегали на четырех ногах, как его упряжка, и не таскали колесницу. 
Грхаб, хоть и был сеннамитом, рассказывать про Окраину Мира не любил, 
ибо являлся изгнанником, листом, сорванным ветром и улетевшим навеки 
в чужие края; и уж совсем ничего не говорил он о деньгах - видать, 
"быки" на родине у Грхаба не водились. Во всяком случае, не стадами.
       Но, как утверждал О'Каймор, в Сеннаме до сих пор скот
означает богатство, и вождь только тогда считается вождем, когда
есть у него каменная башня и тысяча быков и коров. Тогда может
он ставить свое тавро на клочке пергамента, и клочок этот идет в
цену быка и называется "быком" - ибо заклеймивших пергамент своей
печатью всегда обменяет его на породистое животное либо на тридцать
полновесных атлийских или одиссарских чейни. Что же до клейм, коими
пользуются знатные сеннамиты, владетели Больших Башен, то делают их
искусные мастера из Арсоланы, вывезенные на постоянное поселение в
Сеннам и тщательно охраняемые. Сами же клейма бывают разные: одни,
которые мажут краской, вырезаны из дерева или застывшей смолы, другие, 
те, что калят в пламени, отлиты из бронзы, железа или серебра.
       Прежние кейтабские деньги походили на спутанный комок 
водорослей, какой можно найти на берегу после бури. В старину на 
Островах золото и серебро раскатывали в нити, сворачивали комками и, 
по мере нужды, отрезали подходящий кусок, а если кто сомневался насчет 
веса, сравнивали его с арсоланской либо атлийской монетой. Но времена 
те канули в прошлое, и теперь кейтабские деньги стали такими же, как 
сеннамитские "быки", только изготовленными искуснее, из тростниковой 
бумаги, пропитанной соком, привозимой из Удела Одисса.
       Тут, в доказательство своих слов, О'Каймор велел принести
черепаховый ларец, где хранились бумажные кейтабские деньги -
размером с ладонь, окрашенные голубым и с множеством маленьких
синих ракушек, переплетающихся столь причудливо, как перья в дорогом
многоцветном ковре. Но ни один ковровый мастер не сумел бы сплести
двух одинаковых ковров, а эти рисунки были абсолютно схожими, будто 
бы сделанными не человеческой рукой, а по велению божества! Их не 
рисуют, пояснил тидам, а вырезают подобно сеннамитским клеймам на 
пластинах каучука, мажут краской, добываемой из морских водорослей,
и прикладывают к бумаге. И цена ее тут же становится равной 
серебряному чейни!
       Но смысл последнего превращения в голове у Дженнака 
никак не укладывался, и он счел его какой-то кейтабской хитростью,
придуманной в стране, где не было ни серебряных и медных копей, ни
золотых россыпей, а одни лишь пальмы на земле да рыба в море. За
хитрость, морские грабежи и редкостную изворотливость в торговых
делах кейтабцев не жаловали, однако обойтись без них уже не могли
- флот Морского Содружества был побольше, чем у Одиссара, Арсоланы
и Коатля вместе взятых. Тем не менее, странные их деньги ценились
только на Островах, а на побережье Ринкаса в большинстве из портов
за них не отпустили бы и кружки прокисшего пива.
       Правда, имелось одно исключение - Ренига; почти Кейтаб и
все-таки не Кейтаб, ибо страна эта лежала на материке, и ее мореходы
пиратством не занимались. Там деньги Морского Содружества шли наравне
с серебром или пересчитывались в меры маисового зерна и бобов какао,
поскольку собственной монеты Ренига не чеканила. Но было в этой сказочно 
богатой южной стране кое-что получше - самоцветные камни всех цветов 
радуги, а сверх того - прозрачные, но такой твердости, что не поддавались 
они ни стали, ни едким снадобьям. Из камней ренигские мастера делали 
ожерелья и браслеты, но лучшие и самые дорогие хранились в медных 
коробочках, на крышках коих была гравирована стоимость драгоценности 
- в арсоланских дисках и атлийских чейни. Коробочки эти назывались 
"дхи'тигера" - наперсток; такие одевают на пальцы рыбаки, когда 
плетут сети.
       Поведав все это, О'Каймор снова потянулся к черепаховому
ларцу, где под сине-голубыми бумажками блестела начищенная медь, но 
тут Грхаб с рычаньем вскочил на ноги, пнул своего господина в бок, 
сбросив с помоста на палубу, и размахнулся. Острый нож мелькнул в 
воздухе, а навстречу ему мчалось что-то темное, округлое, размером 
то ли с маленькую тыкву, то ли с пресный земляной плод. Но плод сей
оказался смертоносным; не прошло пятой части вздоха, и Дженнак,
приникший палубе, увидел, как у причального столба, рядом с упряжкой,
взметнулось пламя. Затем до слуха его долетел грохот и страдальческий
бычий рев. Неведомая сила подбросила вверх колесницу, раздирая ее на 
части, ударил оглушительный раскат грома, огненные языки распахнулись 
веером, полетели во все стороны, ринулись к кораблю будто красные 
многозубые стрелы.
       И сразу же раздался ягуарий рык, да такой громкий и гневный,
что заглушил мычанье израненного быка. Ревел О'Каймор, яростно
приплясывая на тлеющих досках помоста и прижимая ладонь к левому
боку; меж пальцев его сочились багровые струйки, почти незаметные
на фоне красного одеяния, и Дженнак не сразу понял, что видит кровь.
       Он вскочил и бросился к помосту. Сюда уже бежали кейтабские
мореходы, кто с мечом, кто с взведенным самострелом, кто с горшком 
воды или парусиновым полотнищем. Грхаб топтался вокруг О'Каймора, 
но если тот выплясывал от боли, то наставник давил огненные язычки 
подошвами своих тяжелых сапог. Как всегда, сопровождая Дженнака в 
город или в иное людное место, он облачился в панцирь, надел шлем, 
наплечники, поножи и широкие шипастые браслеты; судя по всему, доспехи 
защитили его от огня и обломков колесницы, градом сыпавшихся на палубу.
       Разделавшись с начинавшимся пожаром, Грхаб спрыгнул вниз и
оттолкнул своего ученика от помоста.
       - Остынь, Джен! Кейтабцу без нас помогут. А мы взглянем, что 
за крыса валяется на площади. - Он вытянул мускулистую руку. Люди, 
заполнявшие харчевню, уже пришли в себя после ошеломительного грохота, 
и теперь Дженнак услышал их выкрики. Голоса звучали тревожно.
       Торопливо спустившись по сходням, они с Грхабом подбежали к
причальному столбу. Здесь валялись остатки колесницы - пара искореженных
колес да передок, окованный бронзовым листом; выбитые в бронзе сокола
с расправленными крыльями были теперь скручены и смяты, и казалась, что 
птиц настигли в полете разящие молнии. Сам столб покосился, обуглился 
и почернел; лики Сеннама, запорошенные копотью, смотрели уже не строго, 
а жалобно и вопрошающе. За что? - как бы спрашивал бог, потрясенный 
свершившимся. Рука Дженнака непроизвольно поднялась в священном жесте, 
губы шевельнулись, испрашивая прощение.
       Упряжка его погибла вместе с колесницей: пегий бык был
разорван в кровавые клочья, а бурый, располосованный чем-то острым
от горла до грудины, уже не мог ни реветь, ни мычать, а только
глядел на хозяина полными муки глазами. Грхаб, склонившись над ним,
запустил в рану пальцы, вытащил изогнутый осколок железа, поглядел
на него и хмыкнул. Затем нож сеннамита поднялся и опустился, и
глаза быка померкли.
       - Говорил я тебе, паренек: если ты один в хогане, садись
лицом к входу, а если ты на людях, глаз с них не спускай! Смотри,
кто как повернулся да почесался, под одежду полез или у пояса начал
шарить... Вовремя врага разглядишь, дольше проживешь!
       Дженнак с виноватым видом коснулся виска; опять он был
пареньком, а не баламом. Верный знак того, что учитель недоволен! Да и 
то сказать: глядел он на свою упряжку, на площадь и харчевню, а не видел 
ничего. И не заметил, кого вынесло на причал, кто приблизился к кораблю и 
что бросил... Прав наставник: вовремя врага разглядишь, дольше проживешь! 
А жить Дженнаку хотелось долго.
       Покончив с быком и с поучениями, Грхаб направился к
человеку, распростертому на земле в десяти шагах от столба. Тот
лежал откинувшись на спину, согнув колени и выбросив руки над
головой, будто собирался в последнем усилии метнуть что-то тяжелое;
и, приглядевшись к его напряженной позе, Дженнак решил, что учитель 
со своим метательным ножом отнюдь не поспешил. Еще один вздох, и 
нападающий был бы у столба; а там его странный снаряд полетел бы 
прямиком на корабль, на стрелковый помост, превратив в кровавое
месиво и кейтабского тидама, и одиссарского наследника, и его
телохранителя...
       Что ж, обошлось! На сей раз боги предупредили об опасности
не его, Дженнака, а Грхаба, но - обошлось... Быть может, Грхаб и не
нуждался в божественном предупреждении? Ведь он всегда был начеку и
в пустом хогане не показывал спину дверной завесе.
       От водоема набегала возбужденная толпа, и мысли Дженнака
переключились на иное. Шагнув к людям, он выпрямился во весь рост,
затем принял позу власти: руки скрещены на груди, ноги расставлены,
голова гордо откинута. Зеленые глаза его потемнели, пухловатые
юношеские губы сделались твердыми; белые перья трепетали над ним
соколиными крыльями.
       - Наследник! - послышалось в толпе. - Светлорожденный!
       Кто-то откликнулся:
       - Его хотели убить! Стражи! Где судьи и стражи?
       - Это кейтабцы! Псы, дети псов!
       - Покусились на потомка сагамора! На сына чака! Изранили его!
       - Провонявшие рыбьи потроха! Моча койота! В Дом Страданий их!
В пруд с кайманами!
       - Глядите на столб! Столб с ликами Сеннама! Сожжен! И сейчас
упадет!
       - Святотатство!
       - Кейтабские ублюдки! Обезьяны с ядом во ртах!
       Среди толпы насчитывалось немало островитян, и с кораблей
О'Каймора, и с других кейтабских судов, и чувствовали они себя с
каждым мгновением все неуютней. Хайанцы еще не разразились кличем
"бей!", но было до того три вздоха; никто не глядел на мертвеца,
над коим склонился Грхаб, никто не собирался выяснять, кейтабец
он или нет, никто не взывал к справедливости Арсолана. Людей
обуяло бешенство; с особенной яростью вопили гости из восточных
городов, ибо их счет к разбойникам-островитянам был долгим, большим 
и кровавым.
       Дженнак, не дожидаясь, пока в ход пойдут ножи и палицы,
шагнул к разгоряченному народу, повелительно выбросив руки вверх.
Толпа смолкла.
       - Я жив! - Его сильный голос раскатился над площадью и,
отразившись от склонов насыпей, рухнул вниз, на замерших в ожидании
людей. - Во имя Шестерых, успокойтесь! Я жив и цел, а ранен знатный
человек с Кайбы, гость сагамора, моего отца! И я повелеваю: уберите
оружие, умерьте неправедный гнев и вспомните о справедливости. Ибо 
сказано в Чилам Баль: если страдает невинный, кровь его падет на 
голову мучителя. А потому вернитесь на циновки трапез, люди Пяти 
Племен, наполните чаши свои вином, ешьте и пейте. И помните: тень 
истины длинна, тень лжи коротка, но лишь способный измерить их 
отличит одну от другой. Хайя! Я сказал!
       Он опустил руки, и люди, пряча глаза, начали расходиться. То
был горячий, но добрый народ, его одиссарцы, коих мудрая речь и слова
из Священных Книг вразумляли лучше, чем палки стражей. Стражи, кстати,
уже появились, числом не менее трех десятков, но, завидев белые перья 
наследника, встали в ряд, сунули палки за пояса, а ладони почтительно 
сложили перед грудью. Мол, только кивни, владыка - прибежим!
       Но Дженнак не кивнул, а повернулся к Грхабу, ворочавшему
мертвеца и шарившему у него под накидкой. Лицо покойника было
узким и смуглым, со впалыми висками и щеками, меж которых орлиным
клювом торчал крючковатый нос; тело - сухое и жилистое, словно
перевитое под кожей сизалевыми веревками, глаза - темнее Чак Мооль. 
На его груди алела татуировка, оскалившийся ягуар, однако рассмотреть 
ее в подробностях Дженнаку не удалось, так как изображение было 
залито кровью - метательный нож рассек смуглокожему горло. Грхаб 
вытащил его, обтер лезвие о накидку мертвеца и угрюмо буркнул:
       - Атлиец! И метнул он в тебя громовой шар. Сидел в харчевне, 
ждал, потом поднялся, и к кораблю! Шел словно кошка к мыши... а мышь 
тянула вино с кейтабской черепахой! - Наставник неодобрительно покачал 
головой и прибавил: - Будь кошкой, парень, а не глупой мышью. И знай: 
не всякая смерть висит на кончике меча, как было с тем тайонельцем и с 
тем пожирателем грязи из Фираты. Бывает, смерть крадется тихими шагами, 
а потом... - Он бросил взгляд на перекошенный столб с ликами Сеннама, 
на мертвых быков, и проворчал: - Нечестивое оружие, прокляни меня 
Хардар! Для руки убийцы, а не для воина!
       - Я понял, учитель, - Дженнак склонил голову и постарался
изгнать видение толстощекого лица Фарассы с насмешливой ухмылкой
на губах. Боги снова говорили с ним - правда, чуть-чуть запоздав.
       Подошел О'Каймор, опиравшийся на плечо Челери - старик был
не только навигатором, но и неплохим лекарем. Во всяком случае,
бок О'Каймора уже прикрывала повязка из мягкого полотна, а вместо
порванного и прожженного шилака на него натянули кейтабскую юбку
из рыбьей кожи. Держался тидам бодро, и шли за ним полтора десятка
коренастых молодцов, обвешанных оружием и возглавляемых Хомдой.
       Пнув труп ногой, О'Каймор покосился на возбужденно гудевшую
харчевню.
       - Атлиец! Ну, с ними у меня давняя любовь, как у акулы с
тунцом! А чего хотели эти черепашьи обглодыши?
       - Пустить тебе кровь, тидам. Решили, что громовой шар
бросил кейтабец.
       - Ну, а ты?
       - Я повелел им резать ножами печеную рыбу, а не людей.
       - Хмм... И они послушались?
       Дженнак пожал плечами.
       - Как видишь. Разве я не их властитель? Разве чак, мой
отец, не говорит моими устами?
       - Чтоб меня сожгли молнии Паннар-Са! - пробормотал кейтабец,
непроизвольно потирая бок и всматриваясь в лицо Дженнака. - Клянусь
веслом и парусом! Великую власть ты имеешь над людьми, мой господин!
Власть разума, а не силы! Ведь недаром говорят, что орел сильней
кецаля, но властвует над птичьим племенем все-таки кецаль - ибо 
мудр он и прекрасен.
       Усмехнувшись, Дженнак тихо промолвил:
       - Учитель мой считает меня не орлом и не мудрым кецалем,
а глупой мышью. И он, наверное, прав.
       - Носящему меч не понять того, кто носит перья сокола, -
сказал О'Каймор. - Думаю, мой старый господин, владетель Ро'Кавары,
не ошибся... Нет, не ошибся...
       - Не ошибся в чем? - спросил Дженнак.
       Но тидам не ответил, а принялся жаловаться на боль от ожога
и проклинать атлийцев, не достойных милостей Кино Раа. И зачем только 
божественному Ветру захотелось опустить их в Юкате, рядом с бесплодными 
долинами Страны Гор! Кайба, зеленая и цветущая, подошла бы куда лучше! 
       "Или Серанна", - подумал Дженнак.

                         *    *    *

       Конечно, он знал, почему Шестеро пришли в Юкату, а не в
Кейтаб или другие страны, которым со временем были дарованы их 
священные имена. Как говорилось в Книге Минувшего, воздух в Юкате 
был душным, наполненным испарениями жарких джунглей, а в Серанне он 
благоухал ароматами цветов, на плоскогорьях запада был прохладен и 
свеж, у берегов Тайона пах чистыми водами, а в сеннамитской прерии 
- травами и влажной плодородной землей. И все-таки боги избрали Юкату, 
ибо лишь там в древности стояли города и каменные пирамиды, лишь там 
рассекали болота и лесные дебри дороги на высоких насыпях, лишь там 
золотились маисовые поля и воды покорно текли в пробитых человеком 
руслах. Вся остальная Эйпонна, и Верхняя, и Нижняя, была тогда дикой 
землей, где обитали дикие звери и столь же дикие люди. Такой была 
Серанна, и таким был Кейтаб; и потому, думал Дженнак, стоит ли 
сетовать на выбор богов?
       ...Свежий теплый ветер трепал волосы, ласкал нагую кожу;
золотой глаз Арсолана смотрел прямо ему в лицо. Под ним вновь
раскачивалась корабельная палуба, заполненная людьми: воины Одиссара
грелись на солнце, мореходы Кейтаба таскали воду в непроницаемых
кожаных мешках, поливали розоватые доски. Команда "чаек", дежуривших
нынешним утром, в их работе участия не принимала - эти люди следили
за ветром и парусами. В тысяче локтей позади "Тофала" шел "Сирим",
и бриз развевал плетение из ярко окрашенных веревок на его реях. За
большим кораблем виднелись три малых, с золотистыми, алыми и голубыми
парусами; последний, "Кейтаб", был едва заметен на фоне аметистового
моря и бирюзовых небес.
       Дженнак покрутил головой, осматриваясь. Ни клочка земли
вокруг, ни скалы, ни камня, ни дерева... Только бездонная бездна
под хрупким корпусом корабля, и другая бездна, протянувшаяся от
морской глади до самых границ Чак Мооль, Великой Пустоты, где
царят тьма и холод... Земная твердь стала далеким воспоминанием.
       Он поделился этими мыслями с О'Каймором, и тот, наполнив
чашу Дженнака вином, согласно кивнул.
       - Земля, да... Хорошо на твердой земле! Она как огромный
корабль, застывший в океане. Вместо мачт пальмы, вместо палубы трава, 
и просторный дом вместо трюма. Свежая вода и свежее мясо, сладкие 
плоды, постель на мягком ковре, а в ней - женщина... каждую ночь - 
женщина... Неплохо, клянусь клювом Паннар-Са!
       - Почему же ты уходишь в море? - спросил Дженнак.
       Кейтабец ухмыльнулся, округлив рот, и над головой его
всплыло сизое кольцо; потом губы его вытянулись трубочкой, и кольцо
пронзила быстро расплывающаяся стрела. Ароматный дымок защекотал
ноздри Дженнака.
       - Потому, что сердце мое жаждет странствий, - медленно
произнес тидам. - Я как пальма под волной, - он коснулся своего
перламутрового медальона. - Корни мои в земле, а листья ловят
соленые брызги и овевает их морской ветер. Впрочем, все мы такие,
милостивый господин! Глупцы, которым не сидится на твердой земле... 
Но боги любят глупцов.
       - Почему?
       - Разве в ином случае их было бы так много? - О'Каймор
снова усмехнулся и посмотрел вниз, где в пространстве между мачтами
сгрудилось не меньше сотни человек. Потом, тщательно загасив скрутку,
он бросил почерневший огрызок на поднос и с подозрением уставился на
него - не задымится ли. За протекшие дни Дженнак уже усвоил, что в
море ничего нельзя швырять просто так, кроме пищи, остатков мяса или 
рыбы, плодов или лепешек; наконец, живых людей на корм акулам. Что 
касается нечистот и всякого несъедобного мусора, то лучше закапывать 
их на берегу, но в исключительных случаях, вроде дальнего странствия, 
можно и опустить за борт, но с соблюдением надлежащих церемоний. Обычно 
ритуал этот свершался под руководством Челери и Чоч-Сидри: старый 
седрам просил прощения у Морского Старца, а одиссарский жрец - у 
Сеннама и Тайонела.
       Сейчас Дженнак отыскал его взглядом. Покончив с трапезой,
молодой жрец устроился в своем излюбленном месте, наверху стрелковой
башенки; сидел там с деревянной подставкой на коленях, пером, 
горшочком краски и листами непромокаемой бумаги, вроде той, что шла 
на изготовление кейтабских денег. Цина Очу, второй жрец экспедиции,
плывший на "Сириме", отлично пел, зато Сидри лучше писал, и составление 
отчета о новых землях было поручено ему. Но никаких земель пока на 
горизонте не виднелось, и потому Чоч-Сидри, подружившись с Хомдой и 
купив его расположение вином и табаком, расспрашивал северянина о Крае 
Тотемов, Стране Озер да Мглистых Лесах. Так они и сидели днями на 
стрелковом помосте или у мачты, один с кувшином, другой с пером; один 
пил да говорил, другой слушал и писал. Правда, не обо всем рассказанном 
- иные истории Хомды были слишком кровавыми, а Чоч-Сидри не интересовался 
тем, где, когда и сколько северянин снял тайонельских голов.
       О'Каймор откашлялся и произнес:
       - Стоит ли удивляться, мой господин, что боги так
снисходительны к глупцам? Ведь их хватает и в море, и на суше.
Слышал я... - Он смолк, отвернувшись и глядя на покрытые испариной
спины рулевых, замерших у правила.
       - Что же ты слышал? - спросил Дженнак, ожидая какой-нибудь
занимательной истории. Однако кейтабец вдруг произнес изречение из
Книги Повседневного:
       - Сказано, что умный сражается за власть, земли и богатства,
а глупый - за идеи. За что же бьются светлорожденные в своих
поединках? За что ты убил Эйчида, мой господин? Ведь он не собирался
отнимать у тебя власть над южным уделом, а ты, победив, не взял бы
под свою руку Тайонел.
       Брови Дженнака удивленно полезли вверх.
       - Ты знаешь о моем поединке с Эйчидом? Откуда, тидам?
       - Паннар-Са шепнул... Так почему же вы бились?
       - Не ради богатства, власти или земель, - подумав, ответил
Дженнак. - Это испытание, понимаешь? Сильный выживает, слабый
отправляется в Чак Мооль. И потом есть кое-что еще: властитель не 
должен бояться крови, ни своей, ни чужой. Иначе он уронит свою
сетанну.
       - Разве Эйчид был слаб? - спросил О'Каймор.
       - Нет. Но я оказался сильней. И теперь клинки Эйчида у меня,
а сам он, как положено тайонельцу, уплыл в Великую Пустоту в своем
погребальном челне.
       - Ну, насчет его челна я бы поспорил... - с загадочной улыбкой
произнес кейтабец. - Да, поспорил бы... - Растянув рот до ушей, он
уставился на поднос с обгоревшим табаком, потом спросил: - Кажется,
ты помянул сетанну, милостивый господин? Ее блюдут и в Кейтабе -
во всяком случае, те из знатных, кто имеет о ней понятие. А что
такое сетанна для тебя? И для других светлорожденных?
       Сетанна... Что такое сетанна? - думал Дженнак. И что знают
о ней в Кейтабе? Как рассказать о сетанне? Как объяснить слепому,
что такое блеск лунных лучей на поверхности вод? Как поведать
лишенному слуха о шелесте трав, о громе и птичьих криках? Тот,
кто в зрелых годах расспрашивает о сетанне, наверняка не обладает
ею. Да и какая сетанна у кейтабца, морского разбойника, будь он
хоть потомком самого Ю'Ситты!
       - Сетанна - честь и доблесть, мудрость и благородство, -
сказал Дженнак. - Потерявший сетанну теряет свое лицо и право на
уважение и власть. Так принято не в одном лишь в Одиссаре, тидам,
и не только среди светлорожденных; во всех Великих Очагах и знатные 
люди, и простые идут путем сетанны - даже в Кейтабе, как ты утверждаешь. 
И тот, кто не сворачивает с нее, отправится после смерти в Чак Мооль 
по мосту из радуги.
       - О Чак Мооль и мостах из радуги мы поговорим в другой
раз. Что до меня, то я бы хотел уплыть в Великую Пустоту на своем
драммаре, светлорожденный. Корабль куда надежней радужных мостов!
- О'Каймор задумчиво поскреб грудь под перламутровым медальоном. -
Выходит, сетанна все-таки идея? Символ чести и отваги? Мудрости
и благородства?
       - Выходит, так, - согласился Дженнак.
       - И многие твои братья расстались из-за нее с жизнью?
       - Пятеро. Но трое победили!
       В голосе Дженнака прозвучала гордость. Четверо выживших и
пять погибших - это был неплохой счет для любого из Великих Уделов
Эйпонны. Это значило, что Очаг Одисса не оскудел доблестями, и
кровь его не обратилась в прокисшее пиво.
       О'Каймор хитро усмехнулся.
       - Значит, три твоих брата победили и выжили? И что же, все
они мудры и благородны, отважны и честны? Я видел двух - почтенного
Джакарру, тидама странников и купцов, и второго, огромного, как
откормленный тапир. Прости, мой господин, этот твой брат, возможно,
мудр, но у него глаза убийцы. Не думаю, что я ошибся; сам я убил
многих и знаю в этом деле толк.
       - Не одни соколы да кецали парят в небесах, - сказал
Дженнак. - Попадаются и грифы, что едят падаль.

                      *     *    *

       Внизу, на балконе Чоллы, мелодично ударил серебряный гонг.
Звон сей являлся приглашением, и касалось оно лишь Дженнака. Кто
еще на всех пяти кораблях, где сгрудилось почти семь сотен народу,
был достоин чаши с напитком из рук Дочери Солнца? Кто мог претендовать
на такую честь? Разумеется, никто, кроме Сына Одисса. К счастью,
делить приходилось лишь утреннюю еду, а в полдень и вечером Дженнак
садился на циновку трапез либо с Грхабом, Чоч-Сидри и санратом
Саоном, либо с О'Каймором и его ближними людьми. Сейчас он развел
руками и опустил голову, приняв на мгновение позу покорности, встал
и, под насмешливым взглядом тидама, соскользнул по канату вниз.
       Чолла...
       Волосы, как крыло ворона, черные веера ресниц на
золотисто-бледных щеках, пухлые алые губы, слабый запах цветущего
жасмина...
       Как всегда, она казалась ослепительной. Высокая и гибкая,
с тонким станом и пышной грудью, она была как драгоценный камень, 
хранимый с заботой и гордостью в ларце из розового дерева. Ларец ее 
тоже выглядел прекрасным: на полу - белоснежный ковер из шерсти ламы, 
у стен - резные сундуки для припасов и одежд, в углах - жаровни и 
подставки для свеч в форме дважды изогнувшихся бронзовых змей, посередине 
- круглый стол из десяти древесных пород. На темной поверхности искусно 
выложены созвездия и мчащийся среди них священный Ветер - тот, что 
принес в Юкату великих богов.
       И сама Чолла напоминала о них, ибо в девушке этой сочетались
все божественные оттенки и краски. Пурпурные губы - цвет Одисса;
золотистая кожа - цвет Арсолана; черные волосы, ресницы и брови -
цвет Коатля; зеленые зрачки - цвет Тайонела... Оставалось добавить
к этому белое одеяние и синий пояс, выложенный бирюзой, цвета
Мейтассы и Сеннама. Губы у Чоллы были пухлыми и свежими, брови
выгибались изящной аркой, зелень глаз соперничала с блеском изумруда,
а волосы, густые и тонкие, струлись по плечам словно водопад,
рухнувший на землю прямо из бездн Чак Мооль. Подвижные ноздри прямого
изящного носика чуть заметно трепетали, взмах пушистых ресниц навевал
сладкие мысли, и стоило бросить взгляд на ее стройную шею, длинные
ноги и упругую грудь, как мысли эти делались еще слаще.
       Увы, большая часть этих сокровищ была прикрыта одеждой
- не скудным одиссарским шарфом-шилаком и не короткой кейтабской
юбочкой, а ниспадающей с плеч белой тканью, чем-то напоминавшей
тунику, края которой опускались до лодыжек. Дженнак полагал, что
такое одеяние вполне подходит для горной Инкалы с ее прохладными
ветрами, но здесь, в теплых водах, на прогретой солнцем корабельной
палубе, оно казалось неуместным. Одеяние, но не сама Чолла! Она была
из тех женщин, которые в любой одежде хороши, а без нее - еще лучше.
       Впрочем, сказано: мягок ковер из перьев попугая, да пахнет
потом плетельщика! Был и Чоллы недостаток, и не один. Провидение,
наделив ее многим, столь же многого не дало, как бы решив
соблюсти гармонию меж хорошим и дурным, теплым и холодным, гладким
и шероховатым. И потому прелесть ее умерялась высокомерием, ум -
неженским упрямством, а несомненная отвага - властолюбием и гордыней.
Чолла Чантар была красивей Вианны, и в жилах ее струилась светлая
кровь богов, но кто назвал бы ее чакчан? Ночным цветком, вечерней
усладой? Мягким шелком, расстеленным на ложе любви? Нет, не чакчан,
а прекрасная хищная кошка, не цветок, но чаша из твердого камня,
не тонкий нежный шелк, но плотная ткань, расшитая золотой нитью...
Она была властительницей, дочерью владык, и никогда о том не 
забывала.
       И все-таки она влекла Дженнака. Душа его, пережившая боль
утраты, стремилась исцелиться новой любовью; почти неосознанно он
тянулся к Чолле в поисках ласки и тепла, но ждал его лишь холод
- холод горных вершин, величественных и прекрасных, но одетых
вековечным льдом. Временами он ненавидел ее, временами же казалось,
что нежные взгляды и слова могут растопить сей арсоланский ледник,
обратив холод в жар, застывший лед в бурную реку. Но чаще они с
Чоллой вели поединок, подобный сражению дрессировщика с хищным,
упрямым и непокорным зверем, отловленным в тайонельских лесах или
на берегах Отца Вод.
       Но кто был зверем, и кто - дрессировщиком?
       Дженнак размышлял об этом, стоя на пороге хогана Чоллы.
       Еще он вспоминал охватившее его изумление, когда все пять 
кейтабских кораблей сошлись в просторной гавани Ро'Кавары. Он надеялся 
увидеть на борту "Сирима" одного из братьев Чоллы или дальнего ее родича 
из Арсоланского Очага, знатного воина, достойного разделить с ним власть 
и ответственность. Но Че Чантар прислал девушку, будто других потомков, 
крепких мужчин, у него не нашлось, будто все они разом скончались от 
горной лихорадки, пали в боях с дикарями Р'Рарды либо сгинули в загадочной 
стране Чанко. Дженнак усматривал в том определенный умысел, и разгадать 
его было несложно - без вещих снов, видений и божественных подсказок.
       Его хотели свести с Чоллой, с будущей его супругой! Будущей
матерью его сыновей, отпрысков чистой крови, владык Дома Одисса...
Его ждал почетный брак, надежный союз, ибо родниться нужно с тем,
кто дальше, а не ближе, с кем не будешь вести спор за пограничные
земли, не скрестишь клинок в бою, у кого не отнимешь город, рудные
копи или поля маиса.
       Но важно ли это? - думал Дженнак. Думал тогда, в Ро'Каваре,
и думал потом, во все дни пути, соразмеряя убыток и прибыль, почет
и бесчестье. Ибо бесчестным казалось ему делить ложе с женщиной, чье
сердце не пробудилось и не раскрылось ему, как открывается цветок
навстречу солнечным лучам; с женщиной, во всем не похожей на Вианну,
милую чакчан. Но Чолла Чантар таких сомнений, видно, не испытывала;
и, еще не оттаяв, не разделив с Дженнаком ни горя, ни радости, ни
ложа любви, уже взялась за него крепкой рукой.
       Ступив в хоган прекрасной Дочери Солнца и задвинув полотняные
створки, он обменялся с ней приветствиями и сел на низкий табурет у
невысокого круглого столика. Арсоланцы сидели не так, как было принято
в Одиссаре - на пятках, и не так, как на Островах - скрестив ноги;
вместо ковров и подушек имелись у них подставки из дерева, очень
жесткие и неудобные по мнению Дженнака. И трапезовали они на свой
манер - не на циновках, как полагалось бы воспитанным людям, а
помещая блюда на столах, совсем близко к носу, отчего все запахи
перемешивались и было непонятно, что же ты ешь - то ли тыкву с медом,
то ли мед с перцем, то ли перец с тыквой. Словом, не разобрать, где
тут горькие земляные плоды, а где - сладкие! Дженнак охотней уселся
бы в привычной позе на белый ковер, поставив блюдо на колени, но вряд 
ли это понравилось бы Чолле.
       Ее служанки, Шо Чан и Сия Чан, две гибкие девушки лет
шестнадцати, уже разогрели над жаровней поднос с лепешками и теперь
занимались приготовлением обжигающего напитка из листьев коки и горных 
трав. Шо Чан придерживала серебряный котелок с длинной ручкой, а Сия Чан 
горстями отмеряла в него бурую смесь из полотняного мешочка. Что касается 
Чоллы, то она, как и положено хозяйке, не спускала глаз с прислужниц.
       Наконец травы и листья были засыпаны в должной пропорции,
и Чолла повернулась к гостю. Глаза ее мерцали как два изумруда в
колеблющемся над жаровней огне, губы чуть приоткрылись, напомнив
Дженнаку бутон еще нераспустившегося Цветка Сагамора, пурпурного,
как вечерняя заря. До чего ж хороша, подумал он, принюхиваясь к
яствам на столе.
       - Ты снова одет неподобающим образом, мой господин! -
Хрустальный голос Чоллы нарушил тишину. Она произносила одиссарские
слова почти без акцента, с той свободой, какая свойственна человеку,
с детства изучавшему чужую речь. И так же легко она могла перейти на
кейтаб, атлийский или наречие майя, древний священный язык Чилам Баль. 
Но сейчас она пожелала говорить на одиссарском. И повторила: - Одежда
твоя подобает дикарю, а не светлорожденному наследнику Одиссара. И
от тебя пахнет вином!
       Дженнак покосился на свою грудь и голые колени. Одеяние его и
правда могло показаться скудным: синяя повязка вокруг бедер с вышитым
алым соколом, знаком Одиссарского Удела, и жемчужные браслеты на
запястьях, дар О'Каймора. Но в наготе этой не было ничего постыдного;
на плечах перекатывались мощные мышцы, выпуклая грудь блестела словно
окованный бронзой доспех, живот был плоским, а голени - длинными,
сильными и прямыми.
       Будто не расслышав замечание насчет вина, он подмигнул
Чолле.
       - Во-первых, не называй меня наследником и господином, 
прекрасная морская дева; меж друзьями не место титулам. А во-вторых, на 
тебе слишком много одежд. Боги же, как сказано в Книге Тайн, предпочитают 
равновесие.
       Но Чолла не хуже его разбиралась в текстах Чилам Баль.
       - Во-первых, не называй меня морской девой, ведь я не дикарка 
с Островов. В моей стране я - тари! Тари кецаль хагани, госпожа Покоев 
Кецаля! А во-вторых, в Книге Тайн говорится: что есть разум? Свет 
минувшего в кристалле будущих свершений. И что есть плоть? Драгоценное 
вместилище разума... А всякой драгоценности нужна оправа. Достойная 
владыки!
       Дженнак стукнул себя кулаком по груди.
       - Эта оправа меня вполне устраивает.
       - Неярок свет, дал трещину кристалл, и нет величья в будущих
свершеньях, - с язвительной улыбкой продекламировала Чолла. - Скажи,
может ли великий вождь бегать полуголым? В своем ли он разуме,
являясь людям в непристойной тряпке? В этом шилаке без единого шва?
       - Ты была бы в нем похожа на мотылька с голубыми крыльями, -
с простодушной улыбкой заявил Дженнак. - А швы... К чему швы? Они
лишь мешают лицезреть красоту. Твою красоту, моя морская дева.
       - Тари!
       Шо Чан и Сия Чан фыркнули, и Чолла бросила на девушек строгий
взгляд. Гость тоже покосился в их сторону, соображая, что уж эти
две красотки с радостью завернулись бы в шилак вместо своих длинных
полотняных туник. Ибо какой же гусенице не хочется стать бабочкой?
       Напиток в серебряном котелке вскипел, и теперь Шо Чан
приподняла сосуд над жаровней, а Сия Чан принялась перемешивать и
взбивать бурлящую жидкость тростниковым веничком. Обе девушки стояли
сейчас на коленях, подобные фигуркам из белого фаянса; их движения
казались неторопливыми, изящными, будто готовилось ими не обычное 
питье, а творилась древняя магия, от успеха которой зависели судьбы 
мира. Так оно, на самом деле, и было - ритуал приготовления напитка 
насчитывал не одну сотню лет, и для подданных Че Чантара всякий жест 
в этой церемонии, каждый взмах руки, наклон тела или трепет век 
освящались временем и были исполнены глубочайшего смысла. Арсоланцы 
вообще питали необоримую склонность к пышности и древним традициям: 
их храмы были просторней и выше, чем в иных местах, Песнопения - 
длинней и мелодичней, обычаи - сложнее и изысканней, а ритуалы в честь 
богов и владык отличались особой торжественностью. Они истово чтили 
Арсолана и потому, быть может, возвеличивали его над остальными 
божествами, полагая, что он - наиглавнейший и великий, Чак, податель 
солнечного света, а значит, и самой жизни; они утверждали, что молиться 
богам лучше в особых местах, в нерушимом покое храмов и святилищ; и они 
единственные пытались распространять учение кинара. Причем едва ли не 
силой: случалось, их жрецы шли к дикарям Р'Рарды и Перешейка, и к горным 
сиркульским племенам вместе с воинскими отрядами. Подобные воззрения в 
глазах других Великих Очагов граничили с ересью и святотатством, поскольку 
все Кино Раа были равны, и не было среди них первого или последнего. 
Вдобавок Чилам Баль запрещала насильственную экспансию вероучения - и 
каждый владеющий знаками мог прочитать о том в первоисточнике, на стенах 
Храма Вещих Камней в Юкате. Но арсоланцам прощалось многое, ибо, если 
не считать религиозной истовости, были они народом мудрым и миролюбивым, 
искусным во всяких ремеслах и не посягавшим на чужое.
       А также на удивление красивым, думал Дженнак, любуясь то
прелестным лицом Чоллы, то грациозными фигурками девушек, склонившихся
над жаровней. Они уже процеживали напиток, и зеленоватая жидкость
текла в фаянсовые чаши снежной белизны, над коими вился ароматный
пар. Наконец ритуал был завершен, чаши утвердились на столе, среди 
разноцветных созвездий, и Чолла изысканным жестом разрешила приступить 
к трапезе.
       Учитель, разумеется, был неправ, утверждая, что в хогане
свистуньи Дженнаку грозит смерть от голода. Да, ее соотечественники 
почти не ели мяса и пили вино лишь в исключительных случаях, но кто 
сказал, что лишь вином да мясом сыт человек?.. Были на столе теплые 
лепешки, но не маисовые, а из неведомых злаков с полей Инкалы; были 
трубочки из теста с орехами и медом и запеченная в сахарном сиропе 
сладкая фасоль; была воздушная смесь из взбитых голубиных яиц и 
перетертых бобов какао; была мякоть кокоса, сдобренная острым перцем; 
были сушеные ягоды лозы, Дара Одисса, с извлеченными косточками, 
размоченные в теплой воде; были сухарики, со щедростью посыпанные 
семенами, что рождаются и зреют в огромной чаше солнечного цветка 
Арсолана; была нежная плоть моллюсков в золотистом пряном соусе; 
и был дымящийся отвар, зеленоватый, как морская волна. Это изобилие
подействовало даже на Чоллу Чантар: пунцовый рот ее приоткрылся,
тонкие брови приподнялись, ноздри затрепетали. Что до Дженнака,
то он почувствовал вдруг зверский голод.
       Лепешки, и тестяные трубочки, и сухари начали исчезать
у него во рту столь быстро, что это граничило с неприличием; не
забывал он и про фасоль, кокосовый орех, моллюсков и взбитые яйца
голубей. Шо Чан и Сия Чан, как всегда, украдкой поглядывали на
гостя с опасливым восхищением, но на лице их хозяйки отражалась
скорей высокомерная снисходительность. Или она считала Дженнака
дикарем, или никогда не видела, как едят проголодавшиеся мужчины.
       Вспомнив о напитке, который уже немного остыл, Дженнак
поднял чашу и опрокинул ее содержимое в рот. Выпил отвар единым духом, 
а не так, как полагалось - медленными глотками, смакуя его восхитительную
свежесть и аромат. Брови Чоллы, деликатно жевавшей мякоть кокоса, 
дрогнули.
       - Не проглоти заодно чашу, мой господин!
       - Постараюсь, моя прекрасная дева.
       - Тари!
       - Разумеется, госпожа Покоев Флейты.
       Чолла, тряхнув темной шелковистой волной волос, с
подозрением осведомилась:
       - Почему флейты?
       - Твой голос походит на ее звуки, - пробормотал Дженнак
с набитым ртом. - Ты прекрасно поешь.
       Но доброго слова, приличествующего за трапезой, от тебя
не дождешься, подумал он. Ни доброго слова, ни, тем более, слова
любви! Что ж, красив цветок кактуса, но трудно сорвать его, не
поранив рук...
       Вдруг ему вспомнилась Вианна; вспомнилось с пронзительной
ясностью, как стояла она в их хогане, сжимая на груди тонкий шелк
шилака, и молила: "Возьми меня в Фирату, мой повелитель! Ты - владыка
над людьми, и никто не подымет голос против твоего желания... Возьми
меня с собой! Подумай, кто шепнет тебе слова любви? Кто будет стеречь
твой сон? Кто исцелит твои раны? Кто убережет от предательства?.."
       Очевидно он изменился лицом, ибо глаза Чоллы Чантар блеснули
в тревоге, и она, оглянувшись на прислужниц, тихо спросила на
майясском:
       - Что с тобой, светлорожденный господин? Ты выглядишь так, 
будто узрел страшного демона... этого Паннар-Са с клювом и щупальцами, 
коему поклоняются дикари-кейтабцы.
       - Нет, - буркнул Дженнак, - нет. Совсем не его, морская дева. 
       - Тари!
       - Дева! И ты останешься морской девой, пока я буду для тебя
светлорожденным господином! 
       Такие перепалки случались регулярно и шли с переменным успехом,
но сегодня Чолла решила уступить. Все-таки ей хотелось сделаться
супругой одиссарского наследника, и сами боги, обыскав всю Эйпонну
от Ледяных Земель до Холодного Острова, не сыскали бы лучшей судьбы
для дочери Че Чантара. Четырнадцатой дочери, младшей! Из тринадцати
старших две уехали в Сеннам, а остальные были отданы замуж в своем
Очаге, что не сулило ни власти в будущем, ни особой чести в настоящем.
А власть, по мнению Чоллы Чантар, являлась слишком серьезным предметом,
чтоб рисковать ею из-за глупого упрямства.
       - Мой вождь... - нежно промурлыкала она.
       Дженнак угрюмо кивнул, отнюдь не ощущая себя победителем.
Хоть голос был ласков, но так, как у Вианны, у Чоллы не получалось. 
Хардар! Чего-то не хватало! Быть может, этого: "Кто шепнет тебе слова 
любви? Кто будет стеречь твой сон? Кто исцелит твои раны?.."
       Он отодвинул опустевшее блюдо с лепешками и сухим тоном
произнес:
       - Желает ли тари послушать новости и подтвердить мои
распоряжения?
       Чолла мгновенно приняла самый величественный вид, властно
махнула рукой девушкам, чтоб раздвинули створки, и вымолвила:
       - Желает!
       Впрочем, в дела флотилии и корабельных команд она не
вмешивалась и приказы Дженнака пока не оспаривала. Ему казалось, что
для Чоллы гораздо важнее сидеть рядом с ним на возвышении, словно на
вершине холма, на виду у всех людей "Тофала", одиссарцев и кейтабцев.
Так, чтобы все могли лицезреть их и думать: вот двое светлорожденных
держат совет, решая нашу судьбу, или беседуют с Кино Раа, заботясь о
нашем благе. Или размышляют о том, кому даровать сладкий плод ананаса,
кого бросить под палки, а кого - и за борт, к акулам.
       Возможно, Дженнак ошибался, но Чолла не интересовалась тем,
какая часть соколиного полета пройдена за день, кто кому наставил 
ссадин и синяков, и сколько серебряных чейни проиграли бесхитростные
одиссарцы вороватым кейтабцам. Услышав о падении Цина Очу, она лишь
приподняла брови да усмехнулась, когда было сказано, что Дженнак
велел привязывать его веревкой, дабы жрец от усердия не вывалился 
за борт. Лишь известие о том, что с "Арсоланы" заметили исполинского 
морского змея, не оставило ее равнодушной. Она оживилась, порозовела 
и, вдруг превратившись из владычицы в очаровательную восемнадцатилетнюю 
девушку, потеряв все свое величие, стала с любопытством расспрашивать 
Дженнака, сколь огромен был змей, куда он плыл и далеко ли находился от 
корабля. Узнав, что длина его составляла триста локтей и гребень торчал 
над волнами как парус, Дочь Солнца кивнула черноволосой головкой.
       - Большой зверь, очень большой... Но говорили мне, что в Том
Океане встречаются и покрупнее.
       Подобное можно было услышать лишь от арсоланки, ибо, если не
считать крохотных стран на узкой полоске земли, соединявшей Верхнюю
и Нижнюю Эйпонну, берега только одной-единственной державы омывал
прибой сразу двух океанов. И потому для арсоланцев Океан Заката был
Тем Океаном, а Бескрайние Воды, наполняющие чашу Ринкаса, - Этим.
       Странно, думал Дженнак, ведь "Этот" всегда ближе, чем "Тот"...
Главные же владения Арсоланы тянулись вдоль побережья Заката; там,
в горах, высилась столица ее Инкала, и лежали у моря тысячи селений
и десятки городов, пастбища и рыболовные промыслы, поля и фруктовые
рощи, шахты, где добывалось золото и другие богатства. А на востоке,
на берегу Ринкаса, Че Чантар владел лишь малой областью, которую сокол
мог облететь за день; там, у гигантского моста и пролива Теель-Кусам,
находился порт Лимучати да два десятка деревень. И все же - "Тот"
океан и "Этот"... Этот, потому что Кейтабское море было центром
Эйпонны, и стекались к нему реками и ручьями все ее пути.
       Прав О'Каймор, прав! - мелькнуло у Дженнака в голове.
Деньги будут править миром, а не деньги - так торговля! Не клинок
и стрела, не мастерство ремесленников, не мудрость жрецов и не 
загадочная магия тустла, а умение торговать... Выгодно купить,
выгодно продать!
       Слух его вдруг уловил нечто странное, сказанное Чоллой;
пробормотав извинение, он попросил повторить.
       - Я говорю, что Этот Океан, наверное, меньше Того. А значит,
за ним есть земли, которых мы непременно достигнем. И скоро! Ты
согласен, мой вождь?
       - Почему ты так думаешь? - спросил Дженнак, не отвечая на
вопрос.
       Девушка повела точеными плечами.
       - Ну, это же так просто! Змей огромен, плавает быстро, и
его чаще встречают в Том Океане, чем в Этом. Значит, Этот Океан мал
для него! Возможно, он лишь в три или четыре раза шире Кейтабского
моря. Почему бы и нет?
       Слова ее были пророческими, о чем Дженнак в то мгновение не
подозревал. Хмыкнув, он пригладил растрепавшиеся на ветру волосы,
выслушал еще пару историй о морских змеях, любуясь разрумянившимся 
личиком Чоллы, а потом спустился вниз, в свой хоган, к скучавшему 
там Грхабу.
       - Ну, что свистунья? - понизив голос, спросил наставник.
       - Мы говорили о морских чудищах, - ответил Дженнак и,
подумав, прибавил: - Она желает, чтоб ее звали тари кецаль хагани,
госпожой Покоев Кецаля.
       - Хоть койота с кайманом, - буркнул Грхаб. - Ты не голоден,
балам? Хочешь мяса? Или рыбы?

                           *    *    *

       Случалось, Чоч-Сидри толковал с мореходами о природе
божественного.
       Обстановка к этому располагала: безбрежная морская гладь,
серебристо-синяя днем и темная, загадочная ночью; высокое бездонное
небо, где плыли облака и сияли светила - алый, оранжевый и золотой
глаз Арсолана, звезды всех шести божественных цветов и бледная луна,
то круглившаяся наподобие окованного сталью щита, то заносившая над 
кораблями кривой атлийский меч. Весьма поучительным было и творившееся 
за бортом корабля. С первого дня плавания "Тофал" неотлучно сопровождали 
акулы в сизой чешуе, длиною в десять локтей, и морские тапиры, почти не 
уступавшие им в размерах. Целью первых являлись пищевые отбросы, трижды 
в день летевшие в море с палубы; вторых же не интересовали ни рыбьи 
потроха, ни остатки лепешек и сухарей, ни гуща от бобовой похлебки. Для 
прожорливых акул корабль был источником пищи, для любопытных морских 
тапиров - игрушкой, вокруг которой можно было устраивать веселые танцы 
в волнах, подскакивать, переворачиваться, взлетать вверх, кося черным 
веселым глазом на огромную рыбу из дерева, что несла на своей спине 
множество странных существ, бесхвостых и не имевших ни ласт, ни 
плавников.
       Обычно акулы и тапиры как бы не замечали друг друга, но
временами, неведомо по какой причине, то одной, то другой стаей
овладевало бешенство, и воды за бортом корабля начинали кипеть
и орошаться кровью. Тапиры рвали акул, акулы терзали тапиров,
а Чоч-Сидри, собрав кучку слушателей, произносил поучение - обычно
о том, что людям разных племен не следует уподобляться безмозглым
морским тварям и запускать зубы в чужую шкуру. Одиссарские воины,
продырявившие на своем веку немало чужих шкур, слушали и кивали,
благочестиво сложив руки перед грудью; кейтабцы тоже слушали и
кивали, а потом брались за копья с привязанными к ним веревками
и приступали к избиению акул. Причин для того имелось две: во-первых,
Паннар-Са числил тапиров среди своих посыльных и надежных слуг, а
значит, им следовало помогать; во-вторых же, мясо акулы, отбитое на
деревянной доске и приготовленное особым способом, разнообразило
трапезы корабельщиков.
       Но кроме схваток, бушевавших иногда вокруг "Тофала",
случались и другие поводы для поучений - слово или жест, вспыхнувший
спор, рассказанная кем-то история или брошенная пословица, каких в
Одиссаре и на Островах было не меньше, чем игл на сосне и ракушек на
морском берегу.
       Сегодня поводом стала песня. Завел ее один из одиссарцев,
а другие, трое или четверо, подхватили, собравшись в тесный круг 
между стрелковым помостом и передней мачтой; потом к ним подошло еще
человек пятнадцать - и люди Саона, и сам Саон, и кейтабцы. Островитяне,
разумеется, не пели, а слушали, ибо почти каждому одиссарский был
знаком не хуже родного языка.
       Песня гремела над палубой ударами боевого барабана. Глотки 
у воинов были здоровые, голоса - басистые, как положено ветеранам,
таскавшим доспехи два десятка лет, и слышно их было далеко. Может, на
"Сириме", что шел позади в пяти тысячах локтей, может, на остальных
кораблях, а может, и в Хайане. Почему бы и нет? В кормовой башенке
сотрясались стены, а паруса вроде выгнулись сильней, словно бил в
них не один лишь ветер, но и мощное дыхание певцов.
       Дженнак, покинув свой хоган, приблизился к толпе. Перед ним
почтительно расступались, пропуская к стрелковому помосту; кто-то
- одиссарец или кейтабец? - расстелил циновку, дабы накаленная под
солнцем палуба не жгла пятки потомку богов. Сделав жест благодарности,
Дженнак сел.
       Воины пели.

          Ахау Грома, порази моего врага,
                      ударь его огненной стрелой,
          Ахау Тверди, засыпь прахом его лицо,
                      сдави грудь его камнем,
          Ахау Тьмы, распусти свое опахало,
                      пусть бродит он вечно во мраке,
          Ахау Ветра, подними бурю,
                      брось в глаза ему пыль и пепел,
          Ахау Пламени, нашли своих алых быков,
                      пусть бегут они по его следам,
          Ахау Вод, высуши ручьи и реки,
                      чтоб истомился он от жажды,
          Ахау Воинов, лиши его силы, развей отвагу,
                      сделай моей добычей...

       То была древняя воинская песня-заклятье, родившаяся в 
Серанне задолго до Пришествия Шестерых, в те времена, когда на всем 
континенте властвовали демоны, повелители жизни и смерти, громов и бурь,
вод и ветров, птиц, рыб, животных и людей. Теперь эти прежние божества
отступили во тьму и, полузабытые, прятались в густых лесах севера,
таились в жаркой сельве, скрывались на вершинах неприступных гор,
изгнанные из городов сияньем новой веры. Звероподобные и кровожадные,
они уходили из людской памяти, таяли, исчезали, как предутренний туман, 
забывались и умирали. Песня, однако, жила; и эта песня, и многие другие, 
хоть никто из простых людей Серанны не мог уже назвать истинные имена 
Ахау Грома или Ахау Пламени, Ахау Вод или Ахау Ветра. Сила их перешла к 
иным богам - возможно, не столь могущественным, но бесконечно более 
милосердным и мудрым.
       И когда голоса смолкли, Саон, санрат одиссарцев, будто
подтверждая это, сделал священный знак, а затем произнес гулким
басом:
       - Думаю, молитва наша донеслась до Кино Раа, ибо сотворена
она от чистого сердца и прозвучала так громко, что боги могли
расслышать ее, не напрягая слух. Пусть же случится с врагами все,
о чем мы пели; пусть настигнет их гнев Тайонела по обе стороны
Бескрайних Вод, пусть секира Коатля рухнет на их шеи, и пусть
Мейтасса отвернется от тех, кто желает нам зла. Хайя!
       - Хайя! - выкрикнули воины, а кое-кто проревел боевой
одиссарский клич: - Айят!
       Затем сверху раздалось негромкое покашливание, и Чоч-Сидри,
оставив под надзором Хомды-северянина свои бумаги и перья, соскользнул
с помоста на палубу.
       - Должен огорчить тебя, почтенный санрат: хоть пели вы громко
и с чувством, песня ваша канула в океане, а не взлетела в просторы
Чак Мооль. Ибо, во-первых, боги не любят песен-проклятий, а во-вторых,
нельзя назвать твои слова молитвой. Мне кажется, смысл молитвы тебе
непонятен: ты считаешь молитвой просьбу, обращенную к богам, а это
не так. Вполне понятное заблуждение для воина.
       Саон нахмурился. Он был ветераном, человеком зрелым, отпрыском
младших вождей хашинда, и в жизни своей повидал всякое, и хорошее,
и дурное. Как говорится, ел сладкий земляной плод и ел горький, пил
воду из чистого ручья и из грязного болота - а случалось, обходился
и без еды, и без воды. Видом своим и выправкой он напоминал Аскару
с Кваммой, но, вероятно, был образованней их - принадлежащие к знати
хашинда, даже не самой родовитой, непременно обучались в храмовой
школе. Значит, он постиг не одно лишь искусство чтения и письма, но и 
многое другое: разбирался в барабанных кодах и сигналах боевого горна, 
умел не только сражаться, но и управлять войсками, мог обработать рану 
не хуже опытного лекаря, изучил описание земель, лежавших к югу, северу 
и западу от Серанны, а также населяющих их племен. И ему наверняка 
доводилось читать три первые книги Чилам Баль и слушать наставления 
жрецов, разъяснявших смысл божественных заветов! А потом он не раз 
толковал о них со своими воинами, испрашивал милости у Ахау Одисса и 
других богов - милости и победы, победы и защиты от вражеского оружия 
и враждебных чар. Ему ли не знать, что такое молитва!
       Все это было написано на сильном, с резкими чертами лице
Саона; он открыл было рот, чтобы возразить жрецу, но Чоч-Сидри мягким
движением руки остановил его.
       - Не спеши, почтенный. Давай спросим людей - о чем они
думают, обращаясь к богам? И зачем им нужны боги? Чтобы охранить очаг?
Защититься от беды? Обрести удачу? Найти верный путь на суше и в море?
Или боги нечто большее, чем охранители, защитники и податели милостей?
Что скажешь ты? - Карие глаза Чоч-Сидри остановились на коренастом
полуголом кейтабце, с шеи которого свисало ожерелье из перламутровых
пластин. Дженнак припомнил, что звали его Данго, и был он старшим
над десятью воинами в абордажной команде "Тофала".
       Данго запустил огромную пятерню в волосы и сморщил лоб.
       - Не часто я говорю с богами, аххаль. Но если случается такое,
то перво-наперво надо выбрать бога, который подходит к случаю. Ежели
дело торговое, я советуюсь с Одиссом, а коль ноют кости - с Целителем
Арсоланом. Сеннам даст совет, как найти дорогу в море... Ну, а если
боишься шторма... хмм... Тут уж лучше потолковать с Паннар-Са!
       Чоч-Сидри негромко рассмеялся; казалось, упоминание Морского
Старика, древнего кейтабского демона, совсем не озадачило его. Он
ткнул пальцем в ближайшего из людей Саона, хмурого рослого кентиога
с иссеченным шрамами лицом.
       - А о чем говоришь с богами ты? И кто из них тебе ближе?
Тайонел? Арсолан? Сеннам?
       - Да простят они меня, и Мейтасса с Одиссом тоже! Но я
чаще обращаюсь к Коатлю, ахау воинов. Я советуюсь с ним, когда точить
меч, а когда приготовить побольше стрел или мази, что заживляет раны. 
Когда-нибудь он даст мне последний совет - натянуть новые сапоги и 
собираться в дорогу! В Чак Мооль, я хочу сказать!
       Он хрипло расхохотался.
       - Вот! - со значением произнес Сидри, оборачиваясь к
Саону. - Речь идет о совете! Ибо смысл молитвы в том и заключен
- посоветоваться с богами! Испросить у них не милости, не помощи
и не погибели врагам, но мудрого совета! Лишь слабые надеются,
что боги даруют им удачу, победу и высокую сетанну, а ты, Саон,
не слаб. А потому запомни: сильным дозволено просить лишь об одном
- о милосердии к усопшим. О том, чтобы они ушли в Великую Пустоту
не дорогой страданий, а тропами из лунных лучей и радужных шелков.
       Саон крякнул и потер побагровевшие щеки ладонями, столь же
большими и мозолистыми, как у кейтабцев. Правда, не весла и канаты
оставили след на них, а рукоять меча, топорище секиры и древко
копья - но в том ли суть? Руки его могли справиться и с веслом,
и с канатом; и сам он казался надежным и прочным, будто гранитные
скалы на берегу Ринкаса.
       Но сейчас санрат был явно смущен. Оглядев своих воинов, он
поправил окольцевавший предплечье браслет и пробормотал:
       - Наверное, ты прав, Чоч-Сидри. Человек не должен выпрашивать
у богов то, что способен сотворить сам, иначе Кино Раа только и
делали бы, что выполняли наши просьбы. Ведь человек ненасытен! Стоит
даровать ему одну милость, как он уже требует другой, забывая, что
и богам нужно поесть, поспать, а иногда и присесть за кустами!
       Одиссарцы ухмыльнулись; кейтабцы, более непосредственные,
расхохотались. Потом один из них - Руен, стрелок из катапульты -
спросил:
       - Скажи, аххаль, властвуют ли наши боги в тех краях,
куда мы держим путь? Или там они всего лишь духи, лишенные сил
и божественной сущности? Услышат ли они нас? И подадут ли совет?
Пусть не каждому черепашьему яйцу на этой посудине, но хотя бы
нашим светлорожденным вождям?
       Руен посмотрел в сторону хогана Чоллы Чантар, затем
склонился перед восседавшим на циновке Дженнаком. Кейтабцы за его
спиной откликнулись дружным гулом; очевидно, этот вопрос был всем
интересен и беспокоил всех. Люди страшились остаться без покровительства
своих богов, без их совета и поддержки, и взгляды их невольно
обращались к светлорожденным потомкам Шестерых. Хорошо бы сотворить
чудо, подумал Дженнак; какое-нибудь маленькое чудо, что укрепило бы
сердца людей и подняло их дух. Но творить чудес он не умел, и даже
о своих пророческих видениях мог только рассказать, но не показать
их, как сделал некогда Унгир-Брен на водной глади. Впрочем, хоть 
Унгир-Брен был далеко, рядом находились его глаза, уста и уши.
       Прищурившись, Чоч-Сидри поглядел на солнечный диск и протянул
к нему руку, стиснув другой плечо кейтабца.
       - Ты видишь око Арсолана в небесах, Руен? Знай же, что за
ним, над голубой чашей неба, лежит Чак Мооль, Великая Пустота, откуда
прибыли к нам боги и куда они ушли... и куда Коатль в урочное время
призовет каждого из нас. Так вот, Руен: все земли, и западные, и
восточные, всего лишь зернышко маиса, брошенное на краю бездны, а имя
той бездне - Чак Мооль. Сколь малы мы, и сколь велика она! Подул оттуда 
ветер и принес Великих Шестерых к нашей половинке маисового зернышка. 
Мог принести к другой - к той, куда мы сейчас плывем. Но это не изменило 
бы их божественной сущности, верно?
       Мореход задумался, потом кивнул:
       - Верно! Но мир не похож на круглое зернышко, мой господин. 
Всем известно, что он плоский, как маисовая лепешка.
       - Кому это - всем? - Сидри внезапно насупился, и его лицо
с изменчивыми чертами вдруг сделалось старше на половину века. -
Всем глупцам, ты хочешь сказать? - Он выдержал паузу и закончил:
- Нет, Руен, мир круглый, как твоя голова, если срезать с нее нос 
и уши. Круглый, как кокосовый орех! И об этом мы знаем давно, не 
только из Книги Тайн, из строк, написанных Сеннамом. - Задумчивость 
вдруг покинула Чоч-Сидри, и губы его растянулись в лукавой улыбке. 
- Ну, раз ты считаешь, что мир походит на лепешку, то скажи, кто 
сотворил его таким? Кто создал мир и людей?
       Руен, хоть и был кейтабцем и, значит, прожженным мошенником,
заколебался, понимая, что жреца в делах божественных не переспоришь.
Но приятели подталкивали его локтями в бока, и наконец он решился,
пробормотав:
       - Мы, глупцы, полагаем, что землю, небесный свод и всех
живущих под ним тварей вылепил своими щупальцами из ила и глины
Паннар-Са. Но лишь Шестеро сделали одних тварей людьми, а других
оставили такими, какими создал их Морской Старец. Они, Кино Раа, дали
нам закон и Святые Книги, храмы и жрецов, понятия о добре и зле. и о 
том добре, что копят люди. - Тут Руен хищно ощерился и хлопнул ладонью 
по сумке, висевшей у пояса; в сумке зазвенело. - Но главное, - продолжал 
он, - Кино Раа научили нас строить корабли! Ибо что такое человек без 
корабля? Отрыжка Одисса, блевотина пьяной жабы!
       Кейтабцы поддержали его согласным гулом, но Чоч-Сидри лишь
покачал головой.
       - Возможно, Паннар-Са и создал какой-то мир, похожий на
лепешку, но разве что для собственного развлечения. Наш мир, как
говорится в Книге Тайн, никто не сотворял. Как никто не занимался
творением зверей и птиц, рыб и ползучих гадов. Ты правильно сказал, 
Руен, боги научили нас многому, но они не создавали людей, не лепили 
их из глины и не высекали из камня. Когда боги появились в Эйпонне, 
там было множество племен, кровожадных и диких, как звери, но все-таки 
отличных от зверей - и видом своим, и повадками.
       - Значит, мир и люди существовали всегда? - спросил один из
кейтабцев.
       - Нет, - после долгого молчания отозвался Сидри.
       - Черепашьи яйца! Но разве так может быть? Я этого не понимаю!
       - Я сам не понимаю, - произнес жрец. - Но так сказано в Книге
Тайн, а кто возьмет на себя смелость спорить с богами?

                       *    *    *

       Когда воины и мореходы разошлись, Чоч-Сидри, взглядом
испросив у Дженнака разрешения, присел рядом на циновку. Время шло
к вечеру, истекал десятый всплеск, и раскаленная под солнцем палуба
заставляла с тоской вспоминать об утренней прохладе. От розоватых
досок пахло нагретым деревом, из люка тянуло запахами еды и потными 
человеческими телами, но над всем царили морские ароматы, свежие и 
пронзительно-острые. Закрыв глаза, Дженнак мог представить, что сидит 
на берегу, у стены родного дома, а вокруг хлопочут служители, раскатывая 
циновки трапез и заботливо наполняя их блюдами с дворцовой кухни. Правда, 
берег под ним раскачивался, над головой гудели канаты, а запах пищи не 
сулил ни голубей, фаршированных орехами, ни керравао, поджаренных на 
вертеле.
       - Известно, - раздался над ухом Дженнака негромкий голос,
- что до пришествия Шестерых в Эйпонне поклонялись множеству 
духов, Морскому Старцу Паннар-Са, сеннамитскому Хардару, Шишибойну
и Тескатлимаге, Хуракану и Пляшущему Демоне Гриссе, Отцу Медведю и
Брату Волку...  Духи эти властвовали над людьми, и люди просили у
них победы над врагами, богатства и телесной крепости. И сейчас еще
многие верят, что Шестеро равны им могуществом и что все в мире
вершится по их волеизъявлению. Но это не так, мой господин, совсем
не так.
       Эта речь вновь всколыхнула недавние сомнения Дженнака. Кто
отнял у него Вианну? Боги? Вряд ли... Это было бы столь несправедливо!
И несправедливость эта касалась не его, а Вианны: он всего лишь лишился 
возлюбленной, а она - целого мира! Непрожитой жизни, пусть короткой, но 
принадлежавшей ей по праву, нерожденных детей, неиспытанных радостей, 
непролитых слез... Нет, благие Кино Раа не могли действовать с такой 
жестокостью!
       Значит, люди? Фарасса, как подсказывали его пророческие
видения? Но почему боги не остановили злодейство?
       Шевельнув губами, он едва слышно, почти бессознательно,
прошептал:
       - Боги... Но что есть бог? Что, Сидри?
       - Хороший вопрос! И задан он не тобой, а самими богами, ибо
в Книге Тайн написано: что есть бог? А потом дан ответ: существо,
наделенное бессмертием, великой силой и мудростью. Еще мы знаем,
что боги наши добры, справедливы, и что они не властны над судьбой.
Если бы было иначе, мир сделался бы цветущим садом счастья, и в нем
не росли бы ядовитые грибы и кактусы с отравленными шипами; исчезли
бы войны, жестокость, болезни и раны, а смерть стала бы легкой, как
сон после Вечернего Песнопения. Но это не так, мой повелитель, и 
значит, боги, при всей их мудрости и доброте, не могут облегчить 
судьбу человека. Поразмышляй над этой истиной. Она неведома простым 
людям, часто считающих богов всесильными и всеведущими.
       - Но тогда - зачем они?
       - Хайя! Еще один хороший вопрос! Но разве этот кейтабец
Руен уже не ответил на него? Есть множество вещей, над коими властны
боги. Они дали нам знания, умения и искусства; они утешают в горе и
радуются нашим победам и торжеству; они позволяют соразмерить наши
поступки с божественными символами добра и красоты. Они даже посылают
людям - избранным людям! - видения и вещие сны. Наконец, боги устами
жрецов предупреждают нас о трясине сомнительного и зыбучих песках
неверного... Разве этого мало?
       - Отчего же Унгир-Брен, наш учитель, не говорил мне об этом?
- спросил Дженнак.
       Но Сидри только пожал плечами.
       - Пока маис не созреет, из него не испечешь лепешку, мой
господин!
       Слишком много мудрости для человека, столь небогатого 
годами, подумал Дженнак. Речи его - речи аххаля, посвященного в тайны 
Чилам Баль, а не молодого жреца, недавно принявшего обет. Но разве 
ум измеряется лишь прожитыми годами? Опыт - возможно, но не ум; его
даруют боги и судьба, или только судьба, если верно все, что сказал 
Чоч-Сидри о могуществе и бессилии богов.
       Он всмотрелся в глаза жреца, и показалось ему, что на
какой-то крохотный миг сочный цвет бобов какао сменился туманной
нефритовой зеленью.

       Глава 2. Месяц Войны. Бескрайние Воды к востоку от Пайэрта
                и берег Лизира.

       Шел тридцать шестой день плавания; благостный месяц Плодов
сменился бурным месяцем Войны, однако море оставалось спокойным.
Днем оно блестело и переливалось на солнце будто волшебный плащ из
шкуры випаты, отсвечивающий всеми цветами и оттенками, сколько их
есть в подлунном мире; на рассвете волны казались розоватыми, затем
- сине-зелеными, а ближе к полудню слепили взор золотом и серебром.
Вечером море темнело, становилось фиолетово-багровым, точно впитывая
и растворяя в своей необъятной плоти кровавые яркие краски заката,
но вскоре блеск его тускнел, сменяясь влажным бархатистым мраком.
В окружении звезд поднималась луна, ночное око Арсолана, и на
морской поверхности начинал мерцать серебристый тракт, тянувшийся
от самого борта "Тофала" к горизонту. Он выглядел словно приглашение;
казалось, только ступи на зыбкую сверкающую тропу, и она унесет тебя
в темные бездны неба, в Великую Пустоту, к богам, явившимся некогда
из запредельных миров - туда, где можно вкусить покой и получить
ответы на все вопросы.
       Ночи Дженнак любил больше, чем дни. Ночью корабль мнился
ему зачарованным лесом; две его мачты как бы раздваиваились,
потом удесятерялись в числе, превращаясь в деревья с шелестящими
кронами-парусами, кормовая башня и стрелковый помост на носу были
как два холма с плоскими вершинами, хоган выглядел пещерой, а люк
между мачтами - бездонным провалом, ведущим в земные недра. Иногда,
желая вкусить одиночество, он поднимался на балкон к Чолле и долго
сидел там, прислушиваясь к сонному дыханию девушек за полотняной
перегородкой да к отрывистым командам Челери - тот, как обычно,
вел корабль по ночам, беседуя с водами и ветрами и перемигиваясь
со звездами.
       Звезды, сверкавшие в глубинах Чак Мооль, были знакомы
Дженнаку. Они поднимались и над Серанной - зеленая Оулоджи и
пронзительно-синий Йоллот, золотая Атхинга, тусклый Семмер, яркий
сапфир Гедара и три близнеца, вытянувшихся в линию - розовая Эрнери,
красный Эранг и багровый Энтар, боевой Браслет Коатля. В вышине плыл
в неведомые дали Небесный Корабль, мчались Две Стрелы, запущенные
их незримого лука, грозила рогами Бычья Голова, падал к горизонту
Смятый Лист, неспешно шагали Тапир и Муравьед. И, поторапливаясь
вслед за ними, резал темную воду "Тофал", стремился но восток, к
далеким землям Риканны, к солнцу и свету.
       Однажды ночное бдение Дженнака было нарушено. Он, как всегда,
сидел с поднятым вверх лицом, но вдруг раздвижные створки за ним чуть
слышно скрипнули, ноздрей коснулся запах жасмина, шелест одежд и тихие
шаги вплелись негромким аккордом в мелодию ветра.
       Чолла... Волосы, точно крыло ворона, черные веера ресниц
на смугло-бледных щеках, пухлые капризные губы, казавшиеся в лунном
свете двумя крохотными серебристыми арками. Она подошла и опустилась
рядом - благоухающая, как цветы юкки, и столь же далекая, как звезда
Инлад. Ночная одежда струилась с ее плеч - что-то воздушное, шелковое,
полупрозрачное; темнели соски упругих грудей, колени сияли перламутровыми
чашами, округлые стройные бедра под натянувшейся тканью манили обещанием
блаженства.
       - Не могу уснуть, - шепнула девушка. - Сон вьется где-то
как мотылек над свечой, но не хочет спуститься... Развлеки меня,
светлорожденный!
       - Чем, моя госпожа? - спросил Дженнак. - Сказками, или... 
- Руки его потянулись к девушке.
       - "Или" будет потом, - со спокойной уверенностью заявила 
она. - Когда я захочу, и когда Арсолан подскажет, что пришло время. 
А сейчас... - Чолла подняла глаза к небу, затем опустила взгляд, 
всматриваясь в притихший корабль, и покачала головой: - Нет, сказок 
мне не нужно! Сказки как радуга над ручьем, сбегающим со скалы. 
Приходит вечер, радуга гаснет, а вода и камень остаются. Расскажи 
мне о камне и воде, расскажи о "Тофале".
       Кивнув, Дженнак негромко заговорил. После долгих дней, 
проведенных в океане, после бесед с О'Каймором и старым Челери,
корабль был знаком ему, как собственный хоган. Он называл числа, 
размеры и имена; что где находится и для чего служит, какие люди 
стоят у рулей и у метательных машин, кто поднимается на мачты, а 
кто дежурит у штормовых балансиров, кому положено готовить еду, а 
кому - глядеть вперед сквозь Око Паннар-Са, делающее далекое
близким.
       "Тофал" был огромным кораблем и, как на всех кейтабских
боевых судах, здесь поддерживался строгий порядок, и во всем
ощущалась железная рука О'Каймора. Каждый, начиная с тидама и
кончая последним стрелком, знал свое место и свое назначение в
бурю и в штиль, в битве и в мирном плавании. О'Каймор, Торо и Челери
являлись кормчими, Мастерами Ветров и Течений, дежурившими посменно,
с утра до дневной трапезы, с дневной трапезы до вечерней зари и
ночью. У каждого была своя команда - трое рулевых, наблюдатели и
сигнальщики с раковинами и барабанами, "чайки", работавшие на высоте 
с парусами, и крепкие парни, которым полагалось спускать на воду и 
втягивать обратно штормовые балансиры. Команда Челери считалась самой 
лучшей - как и сам он был лучшим и опытнейшим из трех навигаторов; 
люди его звались "предвестниками", по имени птиц с огромными длинными 
крыльями, что метались над морем, предвещая шторм.
       Около половины экипажа, не столь искусная в морском деле, 
была занята приготовлением пищи и поддержанием чистоты; эти парни
таскали воду и мыли палубы, чинили снасти, плели канаты и, под
руководством Челери, отправляли за борт отбросы. Но вся эта работа
являлась не основным их занятием, а всего лишь трудами мирного
времени. Главным же предназначением был бой! Тридцать человек
составляли абордажную команду, возглавляемую Хомдой-северянином,
восемь - по-двое - метали огонь из катапульт, и еще тридцать,
вооруженных самострелами, относились к числу стрелков, чье место было
на реях, носовом помосте и у атакующего борта. Все эти люди делились
на десятки и пятерки, и каждый маленький отряд имел своего предводителя,
столь же опытного и свирепого, как таркол-ветеран в одиссарском войске;
все они были отлично вышколены и умели драться на зыбкой корабельной
палубе, стрелять с реев и перебираться на вражеское судно по сходням
и канатам. И всех их, и воинов, и мореходов, Дженнак знал уже по
именам и мог перечислить их умения и заслуги - даже шрамы на их
телах и число перламутровых пластин в ожерельях, отмечавших убитых
врагов. Судя по их количеству, экипаж "Тофала" был укомплектован
отъявленными злодеями, переправившими в Чак Мооль население целого
городка. Но с Дженнаком они держались с неизменной почтительностью.
       Когда рассказ его завершился, Чолла слабо вздохнула и
бросила взгляд на озаренную лунным светом палубу корабля, будто
видела ее впервые; глаза ее потемнели, словно изумрудное сияние
сменил блеск черного обсидиана.
       - Кормчие, рулевые, стрелки, воины и те, кто распускает
паруса... - она перечисляла, касаясь тонких пальцев. - А гребцы?
Где гребцы? Я думала, что на кейтабских драммарах всегда есть
весла, как на больших плотах, что ходят из Лимучати в Юкату.
       Дженнак объяснил, что на "Тофале" и других судах есть лодки,
а весел нет. Океан не Внутреннее море, и чтобы пересечь его, нужны 
не весла, а прочный корпус и большие паруса. Весла полезны в бою; на 
веслах можно догнать чужой корабль, обойти его или сойтись борт о борт, 
но "Тофал" строился не для погонь и грабежа. Он должен был доставить 
свой хрупкий человеческий груз в другую половину мира и возвратиться 
обратно; и потому был он прочен и надежен как дубовый сундук, пущенный 
по бурным океанским водам. И люди, плывшие на нем, не являлись торговыми 
партнерами либо пиратской дружиной, где каждому положена доля добытого 
или награбленного; в этом походе все они были подданными - мореходами 
и воинами властителя Ро'Кавары и двух Великих Очагов.
       Девушка слушала, кивая черноволосой головкой; ее локоны,
отливавшие в лунных лучах серебром, змеились вдоль плеч, ласкали
груди, притягивая взор Дженнака. Он откашлялся, обнял гибкую талию
Чоллы и произнес хриплым голосом:
       - Ты довольна, тари? Рассказ мой, думаю, был не из тех,
что ты привыкла слушать в Инкале, но тут... - он махнул свободной
рукой, обозначив разом и небо, и море, и палубу притихшего "Тофала",
- тут не одиссарский дворец и не Покои Кецаля.
       На лице Чоллы мелькнула раздраженная гримаска, но она лишь
плотнее прижалась к Дженнаку; видно, понравились ей не его слова,
а прикосновения.
       - Что ты знаешь о Покоях Кецаля, светлорожденный! Это ведь 
титул, только титул, и не из самых почетных - тот, что даруется 
четырнадцатой дочери сагамора. А я хочу стать настоящим кецалем! Хочу 
властвовать над землями и людьми, над вождями и воинами, покорными 
моей воле! Хочу стоять на циновке власти, а не валяться перед ней на 
коленях, в позе преступивших закон! Хочу... - Она задохнулась и вдруг, 
понизив голос, произнесла: - Когда мы будем править в Одиссаре...
       Дженнак резко выпрямился и отдернул руку.
       - Когда я буду править, госпожа!
       Он еще чувствовал под пальцами тонкий шелк одеяния Чоллы
и восхитительную упругость ее тела, но девушки рядом с ним уже не
было. Растаял и запах жасмина; лишь насмешливый голос прозвенел
за спиной серебряным гонгом:
       - Если будешь править, мой вождь!
       Он спустился на палубу и долго стоял там, размышляя над
ее словами и всматриваясь то в мертвое чело Вианны с капелькой крови
в углу рта, то в гигантский лик Фарассы, увенчанный белыми перьями
и висевший перед ним на фоне ночного неба. Он еще не начал править,
но уже ощутил потери и опасности власти: Виа ушла, а его самого
пытались убить, отправив в Чак Мооль в дыме и грохоте проклятого
атлийского зелья. Хочу властвовать над землями и людьми! - сказала 
Чолла. Но власть не игрушка, которую можно доверить женщине, размышлял 
Дженнак; власть не зеркало, в котором станет она любоваться своим 
опереньем кецаля. Власть - ответственность; власть - великий труд и 
великая несвобода... Неволя!
       А кецаль, как ведомо всем, в неволе не живет.

                       *    *    *

       - Сегодня утром ты трапезовал с нами, мой господин, -
с упреком произнес Чоч-Сидри.
       - Трапезовал, - подтвердил Дженнак, и то была истинная
правда. Сегодня гонг на балконе Чоллы остался молчаливым и обычного
своего приглашения не пропел. А значит, не довелось сегодня одиссарскому
наследнику отведать арсоланских яств. Не довелось! Ни пышных лепешек,
ни орехов в меду, ни тыквы под сладким соусом, ни взбитых с какао
яичных белков, ни ароматного обжигающего напитка...
       - Ссорящийся с женщиной подобен керравао на вертеле: и
снаружи печет, и внутри колет, - заметил Чоч-Сидри.
       - Я с ней не ссорился, - угрюмо буркнул Дженнак. - Я не хочу
стать этим самым керравао и не желаю крутиться над огнем, подчиняясь
женской руке. Да будь она хоть трижды Дочерью Солнца! Я...
       Они сидели вчетвером на стрелковом помосте - Дженнак, Сидри,
Грхаб и Хомда, Воин-со-Шрамом-на-Щеке; северянин и сеннамит игрались с 
ножом, перебрасывая с пальца на палец острое лезвие, а жрец и наследник 
спорили, не забывая прихлебывать из кувшина. Кувшин помещался у Дженнака 
между колен, а перед Чоч-Сидри стояла большая шкатулка из железного 
дерева, украшенная шестью резными знаками - теми, с которых начинались 
имена богов. Ларец этот раскладывался на-двое и хранил в своем прочном 
чреве великую ценность - листы Чилам Баль. Не какой-нибудь урезанный 
экземпляр, включавший лишь три первые Книги кинара и переписанный 
черными значками на светлой тростниковой бумаге, а стопку старинных 
пергаментных листов, окрашенных во все цвета радуги.
       Канонический свод Чилам Баль включал четыре Книги - Минувшего,
Повседневного, Книгу Мер и Книгу Тайн. Считалось, что первая из них
написана Мейтассой и Коатлем серебристыми письменами по черному
фону. В ней бог Судьбы и Всемогущего Времени и бог Мрака и Великой
Пустоты поведали историю Пришествия - разумеется, иносказательно,
но даже жрец из числа Странствующих умел толковать и объяснять эти 
тексты. Вторая Книга, Книга Повседневного, была ясней и не требовала
комментариев жрецов; ее знали и цитировали все, кто был обучен чтению
майясских знаков. Она состояла их двух частей: Советов о Повседневном
и Притчей, пользовавшихся особой популярностью, ибо были они краткими,
понятными и при том исполненными мудрости. Книгу эту написал Тайонел,
покровитель земледельцев, скотоводов, охотников, рыбаков и всех
прочих, кто кормится от щедрот земли и воды; и написана она была
темно-изумрудными значками по светло-зеленому фону - так, словно над
свежей весенней травой воспарили сочные листья дерева пьял.
       Создателем Третьей Книги, Книги Мер, числился Одисс 
Хитроумный. Этот бог Удачи и Мудрости особо заботился о мастерах, 
искусниках и людях знания - а какое знание может быть без мер? 
И потому, пурпурными письменами на страницах цвета утренней зари, 
Хитроумный объяснял, как измерять время, расстояние, вес и обьем, 
сколько месяцев должно быть в году и сколько дней в месяце, что 
такое локоть, длина копья и толщина волоса, и много ль воды 
поместится в выдолбленной тыкве. Все это, а также иные премудрости, 
подвигли жрецов соорудить особый храм в пещере на берегу Океана 
Заката, где хранились мерные камни, сосуды и стержни, а также 
соединенные тонкой перемычкой сферы из стекла, в которых падением 
водных капель отсчитывалось точное время. Если не считать Храма 
Вещих Камней, Храм Мер был самым древним - полтора тысячелетия
пронеслось над его сводами и пятьдесят поколений жрецов упокоились
под его каменными полами.
       Последний раздел Чилам Баль, Книга Тайн, состоял, как и Книга
Повседневного, из двух частей. Первая, Листы Арсолана, Арсоланом же 
была и написана; а писал бог Света солнечными золотыми буквами на
желтоватом фоне. Сочинение свое он представил в форме вопросов и
ответов, трактующих некоторые философские и теологические материи,
не всегда понятные даже посвященным, но любой, одолевший хотя бы
первый лист, изумлялся мудрости Арсолана и его поистине необъятному
всеведению. Вторую часть, Листы Сеннама, Великий Странник вывел
собственной рукой, синими и фиолетовыми знаками по голубому фону,
посвятив ее устройству мира и Вселенной. Этот текст, написанный на 
древнем майясском языке, был доступен одним аххалям высшего посвящения, 
и то не до конца; многое в нем оставалось нерасшифрованным, неясным и 
непонятным. А потому в своды для простых людей и Странствующих жрецов 
Четвертую Книгу не включали, дабы не соблазнять их попыткой ложного 
толкования непосильных человеческому разуму тайн.
       Но свод, хранившийся в шкатулке из железного дерева, 
был полным  и, согласно преданию, переписанным прямо с пергамента, 
помнившего тепло божественных рук. На сей счет были некие сомнения 
и разночтения: одни мудрецы утверждали, что Кино Раа не касались 
пергамента и перьев, а лишь продиктовали свои мудрые речи, которые 
тут же были высечены на стенах Храма Вещих Камней, а уже с них 
занесены на прочную кожу. Другим же аххалям представлялось несомненным, 
что Шестеро сперва записали все, что полагалось выбить в камне, передав 
записи древним жрецам. Некоторые приверженцы Очага Мейтассы даже 
склонялись к мысли, что Книг было не четыре, а пять, и что в утерянной 
Книге Пророчеств якобы предсказано, что Мейтасса (не бог, а степная 
держава) будет владеть миром. Так ли, иначе, но самый первый свод Чилам 
Баль никто за пятнадцать столетий не обнаружил, но имелось около двадцати
списков с него - и один из них лежал сейчас перед Сидри в ларце из
железного дерева. Этот вклад Одиссара в восточную экспедицию был столь
же весом и ценен, как две сотни умелых воинов плюс светлорожденный
наследник. Люди, даже потомки богов, как известно, смертны; этим же 
листам было тысячу пятьсот восемнадцать лет, и они, пропитанные особым 
зельем, могли храниться еще такое же время.
       Чоч-Сидри бережно раскрыл шкатулку, отсчитал черно-белые
листы Книги Минувшего и часть зеленых, относившихся к Советам;
наконец, перед ним легла страница с Притчами. Погладив ее, словно
щечку любимой девушки, жрец сказал:
       - Положим, ты не ссорился с арсоланской госпожой, но
спорил. Спорить не возбраняется, ибо в Книге Повседневного так
и сказано: спорьте! Спорьте, не хватаясь за оружие; спорьте, не
проливая крови; спорьте, но приходите к согласию. Нож твой чист,
- Сидри покосился на клинок Дженнака с бирюзовой рукоятью, -
значит, первый из заветов ты исполнил. Но к какому согласию
пришел?
       - Женщину надо приводить не к согласию, а к повиновению,
- возразил Грхаб, жонглируя острым клинком. - И лучший способ торчит
вот здесь! - Он поскреб внизу живота и перебросил нож Хомде. Тот, 
видать, понял сказанное: заревел, как медведь, согнулся от смеха, 
приняв клинок не на палец, а всей ладонью.
       - Женщина - бить, - произнес он, облизывая кровь с ладони.
- Больше бить, больше слушаться. Бить не палкой, ремнем; палка ломать 
кости, женщина стать некрасивый.
       - Тоже способ, Хардар меня раздери, - согласился Грхаб.
- Хомда хоть и дикарь, а в женщинах толк понимает.
       - Нельзя бить, - сказал Дженнак. - Она большая госпожа, ее 
отец великий вождь, сахем сахемов, колдун. Разгневается, повелит духам, 
они съедят печень обидчика, вырвут сердце.
       Но переспорить Хомду было нелегко.
       - Хо! Твой тоже великий вождь, и твой близко, а отец 
далеко. Твой делать так: день бить, ночь спать, ласкать. Горький
плод, сладкий плод! Понимать?
       - Понимать, - пробормотал Дженнак, прикладываясь к кувшину.
       Хамда потер рубец на щеке.
       - Каймо, - так он звал О'Каймора, - мне сказать: твой не
просто великий вождь, твой сын духа! Самого хитрого духа, Одисса;
твой дух учить, как делать все: строить шатер, строить пирога, делать
железный нож, делать крепкий вода. - Тут Хомда покосился на кувшин с 
вином. - Женщина тоже дочь духа, этого, - мускулистая рука северянина 
протянулась к солнцу. - Но твой дух хитрее! Твой дух знать: женщина 
всегда женщина. Хо, хо! Женщина любить силу! Женщина любить воин, когда 
воин побеждать! Твой побеждать, женщина с твой не спорить, любить.
       - Это верно, - заметил Грхаб, подбрасывая стальное острие. 
- Дельный совет!
       Чоч-Сидри сунулся в книгу и тоже подтвердил:
       - Верно! Здесь сказано: истина отбрасывает длинную тень, но
лишь умеющий видеть узрит ее. Хомда узрел! Ибо дальше говорится: речи 
победителя вдвое слаще речей побежденного.
       Дикарь, довольный похвалой, расплылся в жутковатой улыбке.
       - Так кого же мне победить? - с наигранной озабоченностью
произнес Дженнак. - Одна вода кругом... Прыгнуть за борт и сразиться
с акулой? И поднести ее челюсть госпоже? Чтобы украсила ею Покой
Кецаля?
       - Хо! Акула! Не добыча для воин! Добыча для воин - человек!
Много человек, много голов! - Но тут, заметив, что миролюбивый жрец 
хмурится, Хомда торопливо прибавил: - Еще добыча - дух! Злой дух, не 
тот хитрый, что родить тебя, не тот жаркий, что родить твой женщина, 
а тот, что поднимать буря, мешать плыть, топить пирога. Твой убить 
его!
       Про Паннар-Са он, что ли, толкует? - промелькнуло у Дженнака
в голове, но Грхаб перебил мысль, рявкнув:
       - Хардар! А вот это не дело! Не дело связываться с духами!
Они и впрямь печень съедят и сердце вырвут! Ты, бычий помет, -
палец сеннамита уперся в грудь Хомды, - на что балама подбиваешь?
Ты видел духов? Настоящих? Таких, как Хардар?
       - Мой видеть! Мой однажды...
       Они заспорили, однако негромко, соблюдая приличия. Дженнак
усмехнулся, покачал головой и бросил взгляд на Сидри, который
бережно перекладывал светло-зеленые листы, испещренные знаками
цвета изумруда. Книга Повседневного, Притчи Тайонела... Есть
там и такая: у каждого дерева своя тень, у каждого человека своя
судьба... Не о Вианне ли сказано? Или о нем? Сердце Дженнака
сжалось.
       - Была у меня девушка, - вдруг произнес он, склонившись 
к уху Чоч-Сидри. - Девушка, чьи волосы черны, как крыло ворона, 
чьи глаза сияли нежностью, шея казалась стройнее пальмы, а груди 
- прекраснее чаш из розовых раковин... Что перед ней эта тари,
арсоланка? Ничто! Была у меня девушка... И нет! Отняли... Скажи, 
почему?
       Сидри глядел на него с сочувствием; лицо жреца будто бы
разом постарело, зрачки расширились, поблекли, и цвет листов Тайонела
отразился в них, как в живом зеркале. Прошло два или три вздоха, и
он пробормотал, касаясь пальцами зеленых строк:
       - Здесь говорится: все на свете имеет свою цену, и за мудрость
зрелых лет платят страданиями в юности. Ты не согласен с Тайонелом?
       - Согласен. Пусть так! Но здесь еще сказано: за любовь
платят любовью. И я готов платить. Только за что? Есть любовь, и
есть властолюбие, и различаются они так же, как воля и неволя. Как
живой керравао и тот, которого поджаривают на вертеле!
       Чоч-Сидри долго молчал, а потом, опустив взгляд, промолвил:
       - Она молода, мой господин. Будь снисходителен!
       - Вия, моя чакчан, была еще моложе, - ответил Дженнак и
отвернулся.

                          *    *    *

       Он был мрачен весь день, спал плохо, и лишь следущим утром,
после игры в фасит и беседы с О'Каймором, грустные мысли покинули
его.
       Тидам, вероятно, подметил эту мрачность и постарался
помочь давно испытанным способом: велел растолкать Челери, еще 
не проспавшегося с ночи, и приказал тому рассказывать истории, да
позанимательней. Старый кормчий не имел ничего против: как многие
мореходы, он отличался словоохотливостью, и воспоминания о былом,
о кораблях, пущенных на дно, о награбленном, проданном и купленном,
доставляли ему не меньшее удовольствие, чем слушателям.
       Итак, он принялся рассказывать Дженнаку о Море, Заросшем 
Травой, о Сагрилла-ар'Пеход, куда однажды занесло его корабль и 
откуда он выбрался самым невероятным образом, загарпунив морского змея. 
Эта тварь тащила судно от восхода до заката, ибо плыть на веслах или 
под парусом не представлялось никакой возможности - бурая трава делала 
воду похожей на густую похлебку, а едкие испарения лишали гребцов силы. 
Но тут подвернулся змей, и Челери - в те годы еще молодой и отчаянный, 
не заслуживший жезла навигатора, - метнул в него трезубец, который 
застрял у самого спинного гребня. Змею трезубец был что укус москита, 
но бурые водоросли ему совсем не нравились, и он ринулся на восток - 
даже не разобрав, что тянет за собой драммар, подобно быку, везущему 
колесницу. И к вечеру он вытащил судно со всей командой в восемьдесят 
человек и битком набитыми трюмами. Вытащил в чистые воды, а потом...
       Тут Челери приступил к описанию, какой величины был морской 
змей, и рук у него явно не хватало, чтоб обозначить хотя бы клыки и 
пасть. А потому О'Каймор приказал подать лучшего вина из Ро'Кавары
из личных своих запасов. Это помогло, добавив языку Челери красноречия,
а рукам - нужной длины, и Дженнак вскоре сумел представить невероятные
размеры морского чудища, которые возрастали с каждой опрокинутой
чашей, пока змей не протянулся от Острова Туманных Скал до южных
берегов Ринкаса.
       Забавный вид был у Челери, когда он, привстав на носках,
вытягивался вверх, чтоб показать размеры змеиной глотки, или изображал,
размахивая резным жезлом навигатора, как рубит привязанный к трезубцу
канат! Кое в чем старый разбойник отличался от прочих кейтайбцев -
лицо у него было не столь широким, глаза скорее узкими, чем круглыми,
а нос на удивление большим и слегка обвисшим. На левой ступне у Челери
не хватало трех пальцев, он слегка прихрамывал, но двигался с удивительной
ловкостью, а по канату взбирался быстрей молодых; чувствовалось, что
пройдет еще немалое время, пока ему понадобится лестница. Дженнаку он
напоминал не сову и не жабу, как О'Каймор и прочие кейтабцы, а хищного
ястреба преклонных лет, переловившего за свою жизнь тысячи мышей и
кроликов. Он и сейчас мог распустить когти и вцепиться в добычу - 
да так, что не оторвешь! Но за чашей вина хромой кормчий был вполне
приятным собеседником - если не считать, что разило от него чесноком
и соленой рыбой.
       Наконец Челери разделался со змеем и начал рассказывать
другую историю - как дрался он в море с тремя купеческими судами,
то ли атлийскими, то ли ренигскими, взял хорошую добычу и двадцать
пять пленников, богатых купцов, обещавших выкуп; как отправился он 
к себе на Пайэрт (а был он родом с Пайэрта, чем и объяснялась его
необычная внешность), но тут грянула такая буря, что руль треснул, а
парус унесло вместе с мачтой - и приземлился он, вероятно, где-нибудь
по ту сторону Перешейка. Пришлось идти в шторм на веслах, чтоб держать
корабль против волны, но вскоре гребцам стало невмоготу и начали они
падать один за другим под скамьи от утомления и жажды. Словом, прямая
дорога в Чак Мооль! И не такая уж прямая, ибо у каждого на судне
имелось столько грехов, что, очищаясь от них, пришлось бы прогуляться
и по раскаленным углям, и по болотам с кайманами, и по долинам с
кактусом тоаче. И вот тогда...
       - Погоди, - прервал рассказчика Дженнак. - Если гребцы твои
свалились со скамей, что же ты не посадил на них пленных?
       Хищная физиономия Челери скривилась; он будто бы пытался
сдержать ухмылку, оскорбительную для светлорожденного вождя. Но,
хоть и сдержал, на лице его было написано: что ты, сухопутный червь,
понимаешь в морских обычаях! Черепаха под седалищем Сеннама - и та
знает больше!
       - Посадивший на весла пленника подставляет горло под нож
убийцы, - объяснил О'Каймор, поглаживая бок. Повязка уже была снята,
и об ожоге напоминало лишь розовое пятно, словно мазок краски на
смуглом теле кейтабца. Он встал, потянулся, напомнив видом своим
приподнявшуюся на задних лапах жабу, и вытащил из-за пояса бронзовую
трубу. Приставил к глазу, оглядел горизонт, медленно поворачиваясь
на пятках, и буркнул:
       - Собачья моча! Ни земли, ни скалы, ни тучи, ни облака!
А ветер ровный... Словно Сеннам дует в корму, а Паннар-Са лень
почесаться и устроить что-нибудь этакое... - Тидам изобразил
руками волны.
       - Вот и не гневи их обоих, - сказал Челери. - Мы живы, пока
Морской Старец спит, а уж проснется...
       На Островах, как было уже известно Дженнаку, Паннар-Са,
гигантского осьминога, боялись, ненавидели и почитали не меньше,
чем Шестерых. Его именем клялись, проклинали и благословляли; ему
приносили жертвы (что было совсем несвойственно учению кинара и даже
запрещалось в Чилам Баль); наконец, многие чудесные устройства кейтабцев 
тоже заставляли вспомнить о древнем морском демоне. К примеру, машины, 
бросавшие жидкий огонь, или вот эта труба с блестящими выпуклыми стеклами, 
именуемая Оком Паннар-Са... Ей Дженнак обрадовался бы куда больше, чем 
браслетам с голубыми жемчужинами и клинку, украшенному бирюзой. Но у 
дареного попугая не пересчитывают перья в хвосте.
       Он протянул руку, и О'Каймор вложил в нее увесистый
бронзовый цилиндр. Стоило поглядеть сквозь него, как волны прыгнули
прямо к лицу Дженнака; он увидел и резавшие воду акульи плавники,
и стремительные серые тела в глубине, и темный веселый глаз морского
тапира, крутившегося неподалеку, и разноцветные плетеные шнуры, 
трепещущие на реях "Сирима", и людей на палубах трех остальных 
драммаров. Потом он направил трубу вдаль, но тут волшебство ее 
закончилось: горизонт ближе не стал, а по-прежнему тянулся вкруг 
мира изумрудно-синим кольцом. Прав О'Каймор - ни земли, ни скалы,
ни тучи, ни облака!
       Внизу, на балконе Чоллы, мелодично прозвенел серебряный
гонг, напоминая, что женское сердце не камень, и готово простить
обиду. Но Дженнак, поймав насмешливо-вопросительный взгляд тидама,
лишь покачал головой. В конце концов, он не керравао на вертеле,
чтоб его поворачивали так и этак! Придет, когда захочется самому!
Когда придумает, что же делать - бить или любить!
       Он усмехнулся, вспомнив вчерашние речи Хомды. Умные слова,
хоть и сказаны дикарем! Жаль, что нельзя последовать его совету. 
Бить Чоллу он не мог, а любить себя она не позволяла.
       Лицо О'Каймора приняло озабоченное выражение.
       - Так ты не спустишься вниз, господин? - спросил он, явно
намекая, что разлад между двумя светлорожденными вождями ни к
чему. Совсем ни к чему! Разлад таил определенные опасности: вдруг
один из вождей прикажет нечто, а другой возразит? И кого тогда
слушать?
       - Спущусь как-нибудь попозже, - ответил Дженнак и прочно
уселся на циновку, прикрывавшую ящик с инструментами. Тут О'Каймор
сообразил, что с этого места вождя быками не стащишь; раскурил табак,
окинул грозным оком рулевых, сигнальщиков и прочих своих подчиненных,
но придраться было не к чему. Каждый находился при деле, а дел было
всего ничего: править на восток и смотреть туда же.
       - Ну, так чего желает милостивый господин? - спросил тидам, 
со вздохом опускаясь напротив Дженнака. - Еще рассказов? Или вина?
       - И того, и другого. Да пусть принесут еды - пекан или
соленую рыбу с чесноком. - Дженнак принюхался к Челери, но от
навигатора разило уже лишь винными запахами.
       - Большая честь разделить с тобой утреннюю трапезу, - О'Каймор
с покорным видом хлопнул в ладоши и что-то прошептал подбежавшему
сигнальщику. - Да, большая честь, мой вождь! И потому я велел принести
особый сосуд, называемый Чашей Ветров, прекрасней которого нет и не
было на всей Кайбе. Вино в нем кажется вдвое слаще.
       - Враки! - пробормотал Челери. - Не все ли равно, из какой
посудины хлебать хмельное? Было бы что! Покрепче и побольше!
       - Ты сын черепахи, недоумок! - рыкнул тидам. - Я подарю
эту чашу светлорожденному, а он преподнесет ее арсоланской госпоже!
Она, конечно, восхитится... женщины любят красивое... восхитится и 
нальет светлорожденному вина. И выпьет с ним, дабы...
       Дженнак мановением руки остановил О'Каймора.
       - Она не пьет вино. Она пьет настой из трав и листьев.
       - Не пьет вино? - изумился тидам, а Челери даже передернуло
от возмущения. - Но ведь этот напиток дарован нам самими богами!
       - Дарован Одиссом, - уточнил Дженнак. - А госпожа из рода
Арсолана.
       О'Каймор раскрыл рот - возможно, чтоб выразить Дженнаку
свое сочувствие, - но тут принесли подносы с едой, вином и чашей.
Была она и впрямь прекрасна, выточена из голубой полупрозрачной
раковины и расписана синим узором; синие волны ярились вкруг нее,
изгибая упругие шеи, и казалось, что над ними бушует ураган или
губительный смерч, срывающий пену с океанских валов и подгоняющий
их вперед и вперед, дабы обрушить на податливый прибрежный песок
или бурые неуступчивые скалы. Воистину, дно этой колдовской чаши
казалось морем, а края - небом! Когда же О'Каймор плеснул в нее
ро'каварского вина, чаша ожила, и вслед за волнами по ободку ее
ринулись буйные ветры и грозные вихри. Наполненная золотистым соком
лозы, она потеряла прозрачность, и Дженнак уловил стремительные
порывы воздуха, обозначенные доселе незаметными штрихами. Это разом
преобразило сосуд: теперь на стенках его в самом деле бушевал шторм
и гневался ветер.
       Пригубив, Дженнак отставил чашу нв вытянутой руке, склонил
голову к плечу и погрузился в созерцание чудесного узора. Прошел миг,
другой, и мир наполнил дикий посвист урагана; где-то вверху неслись
стаи темных облаков, грохотал гром, мелькали слепящие копья молний,
а внизу, словно грозя небу покрытыми пеной кулаками, вздымались
волны. Сам Дженнак как бы парил посередине, невидимый и неуязвимый;
молнии пронзали его, ветер не мог унести с собой, волны - окатить
соленой влагой. Но, не ощущая ничего, он все слышал и все видел
своим вторым зрением; и эта зримая звучная ярость стихий казалась
столь ужасной, столь величественной и грандиозной, что сердце его
замерло от ужаса, похолодело и сделалось крохотным, как полевая
мышь.
       Таких бурь он не знал в благословенной Серанне! Случалось,
налетали сильные ветры из-за Байгима, с просторов Бескрайних Вод,
валили деревья, резвились в маисовых полях, выбрасывали на берег
корабли, вздымали тучи песка. Но то было редкостью, и каждый такой
ураган запоминался надолго и получал свое имя - Рухнувшая Пальма,
Удар Палицы, Голодный Койот или Сорок Погибших...
       Койот! Сорок Погибших!
       Не койот рычал сейчас перед ним, а гневался грозный ягуар!
И не сорок погибших могли кануть в его ненасытную утробу, а семь
сотен! Двести - с "Тофала", сто семьдесят - с "Сирима" и по сотне
и десятку - с каждого из малых кораблей...
       Глыбы вековечного льда шевельнулись в груди Дженнака и
застыли.
       Каким-то образом он чувствовал, знал, что яростный шторм
надвигается с севера и разразится внезапно. С севера! В том было
спасение, ибо к югу лежал открытый океан, а на востоке вставала
земля - не столь уж близко, но и не слишком далеко. В иное время
это ощущение твердости и прочности берега, простиравшегося за
зыбким маревом вод, показалось бы ему долгожданным, радостным,
достойным благодарственного Песнопения. В иное время... Но сейчас
земля Риканны, к которой стремились его корабли, сулила не отдых,
не торжество, не победу, но гибель.
       И мнилось Дженнаку, что вновь стоит он на фиратском валу,
над бушующими грозными ордами, что готовы затопить, уничтожить,
смыть в небытие его людей; что вновь он вождь, наком, решающий
дело жизни и смерти, сражения или бегства; что снова он должен
биться, спасать и охранять - магической ли своей силой, дарованной
богами, либо силой духа и рук; что опять на нем тяжелый доспех,
шлем с соколом и боевой пояс с прямыми тайонельскими клинками, а 
впереди скалится и ревет многоглавое злобное чудище. То был миг 
прозрения! Миг, когда он понял, зачем отправился в сей поход,
зачем принял на себя бремя власти. Власть - неволя, а кецаль в
неволе не живет... Значит, он не кецаль, не мудрый владыка птиц!
Не кецаль... Так кто же?
       В своем сновидении он будто бы снял шлем и - глаза в глаза
- уставился на приоткрывшего клюв сокола. Вот птица полезней многих,
промелькнуло в голове; отважная и быстрая, сильная и верная, неутомимая, 
как ветер. Пусть не в ярких перьях, пусть не владыка над всем пернатым 
племенем, зато воин! Воин, защищающий свое гнездо, своих птенцов! Тех, 
кто доверился ему!
       Бывает ли судьба завидней?
       Он улыбнулся соколу, подбросил его вверх и выхватил свои
клинки. Враг ждал его, неведомый враг, готовый к битве - то ли
неисчислимое тасситское воинство на косматых быках, то ли ураган-ягуар
с клыками из черных туч и пенных волн, то ли сам грозный Паннар-Са,
древний демон, пробудившийся в морских глубинах. Но он, вождь и
защитник, уже не испытывал страха; сердце его оттаяло и билось ровно,
два меча сверкали перед грудью, а за спиной, одобрительно кивая,
стояли боги.
       ...Дженнак очнулся. Рот его пересох, в висках тревожным
набатом грохотали барабаны, на лбу и спине выступила холодная испарина;
Чашу Ветров он все еще сжимал в руках, уставившись на нее невидящим
взором. О'Каймор и старый Челери, в свою очередь, глядели на него,
и на лицах их читалось недоумение: то ли светлый господин сомлел от
восторга, разглядывая волшебную чашу, то ли напиток попал ему в нос
вместо глотки.
       - Что случилось, господин? - пробормотал наконец О'Каймор. 
- Ты выглядишь так, будто узрел собственную смерть. Так в чем дело?
Прокисло вино или Чаша Ветров недостойна тебя?
       - Напиток твой сладок, а чаша прекрасней Звездного Цветка 
из садов сагамора, - медленно произнес Дженнак и, помолчав, добавил:
- Со мной говорили боги, О'Каймор. Или один из них, Мейтасса либо
Сеннам... Я видел бурю - такую бурю, каких не бывало в Кейтабском
море и не случалось у одиссарских берегов. Она идет оттуда! - Он
вытянул руку к северу и, точно повинуясь его жесту, над горизонтом
стали всплывать облака. - Боги предупреждают, тидам! Готовься!
Вели трубить в горны, спускать паруса, натягивать канаты. Ставь
к рулевому веслу лучших людей, посылай на мачты самых проворных.
Буря идет!

                          *     *     *

       Прав был светлорожденный, трижды прав; не встречалось таких
бурь в Кейтабском море, не видывали их у одиссарских берегов и даже
на севере, в Тайонеле, за Морем, Поросшим Травой. Когда разыгрался
ветер, и волны взметнулись черными стенами, изукрашенными белесой
накипью пены, О'Каймор понял: лишь вещее слово светлорожденного
спасло его корабли. По крайней мере, "Тофал", нырявший сейчас среди
волн подобно селезню с распростертыми крыльями. Паруса были вовремя
спущены - все, кроме малого треугольного тино на передней мачте;
вдоль палубы протянуты канаты, люк задраен, тяжелые балансиры сброшены
за борт и укреплены, раздвижные полотняные стенки верхних хоганов
и катапульты загорожены прочными щитами. Люди, кроме штормовой
команды Челери, шестнадцати "предвестников", попрятались внутрь;
сами  же "предвестники", облаченные в высокие сапоги и куртки 
из непромокаемой рыбьей кожи, успели привязаться к выступавшим 
из палубы кольцам и занять положенные места. Четверо на кормовой
башне, двое у паруса на носу, остальные - вдоль бортов, рядом с
рычагами, регулирующими балансиры. Помимо этих шестнадцати, наверху
остались сам О'Каймор, старый пес Челери да светлорожденный со своим
телохранителем-сеннамитом. О'Каймор предпочел бы, чтоб господин тоже 
спрятался под палубой, как поступили его солдаты, и молодой аххаль, 
и арсоланская госпожа со своими девушками. Но похоже, наследник Удела 
Одисса был не из тех, кто прячется от опасности. Нет, не из тех! Вождь, 
наком, подобный самому Ю'Ситте! Средоточие силы и власти, ахау, не 
ведающий ни сомнений, ни страха!
       С другой стороны, что может грозить потомку богов? - думал
О'Каймор, разглядывая высокую фигуру одиссарца. Тот был в накидке
из перьев сокола, серый на сером фоне мятущихся небес, и казался
спокойным, слишком спокойным для человека, не ведавшего до сей
поры гнева морских ветров и ярости Паннар-Са. Чудилось, стоит он
не на зыбкой палубе, трепещущей меж акульими челюстями неба и моря,
а у циновки трапез, расстеленной близ тихого бассейна, под кронами
душистых магнолий. И лишь канат, пропущенный под боевым поясом,
напоминал, что светлый господин не только храбр, но и предусмотрителен.
       Любопытно, размышлял О'Каймор, уже знавший о нем многое,
как умирают потомки богов? Что может лишить их жизни? Клинок
другого светлорожденного или нелепый случай - вроде того, в хайанском
порту, когда на них набросился сумасшедший атлиец? Вспоминая про тощего 
атла с громовым шаром, тидам все больше приходил к мнению, что собственная 
его персона убийцу никак не интересовала, а желал он переправить в Чак 
Мооль одиссарского наследника. Непростая задача! Боги, видать, хранили 
господина от нелепых случайностей, и синяки доставались кому угодно, но 
не ему!
       Тидам с ухмылкой коснулся зажившей раны, решив, что
напороться на меч другого потомка богов этому светлорожденному тоже 
не грозит. Больно уж он ловок! И, раз Кино Раа к нему благосклонны,
проживет долгую жизнь, все годы, что отпущены ему по праву рождения.
А значит, из этого плавания вернется он целым и, весьма возможно,
невредимым... Как вернется? На корабле, конечно! Будь он хоть трижды
избранником богов, без крепкого драммара океан не переплыть - разве
что Сеннам пришлет за ним свою черепаху! А раз ему суждено уцелеть,
то, значит, хоть один корабль возвратится в Ро'Кавару...
       Прав был О'Спада, старый лис! Страшен поход в неведомое,
и нужен здесь такой предводитель, коему ворожат боги. Не просто
вождь, а живой талисман! Волшебное ожерелье, в которой белые перья 
могущества оплетены золотой нитью удачи! Ибо, коль уцелеет вождь, то 
уцелеют и те, кого он ведет за собой. Даже в этакий шторм, каких не 
видывали ни в Кейтабском море, ни у одиссарских берегов и даже на 
севере, за Морем, Поросшим Травой...
       Но тут размышления тидама были прерваны. Ветер взвыл, как
стая голодных койотов, заревел ягуаром, замяукал, словно взбесившаяся
лесная кошка; волны взмыли вверх, подбросив драммар к самым облакам,
по палубе прокатились пенные гребни, сшибая людей с ног, "Тофал"
дернулся и жалобно заскрипел. Но балансиры не дали судну перевернуться,
а парус тино позволял удерживать курс; рулевые весла тоже были в
порядке, а три молодца, правивших кораблем, в понуканиях не нуждались.
К тому же рядом с ними находился старый Челери, и в руках его плясал
жезл кормчего, то указывая, куда править, то касаясь напряженных мышц
рулевых. Каждое из этих касаний было молчаливой командой, столь же
ясной опытным людям, как язык киншу; удар о бедро или плечо означал,
что нужно опустить либо приподнять рулевые лопасти, удар по левой или
правой руке указывал, куда править, а сила его - насколько доворачивать
руль. Каждые десять вздохов Челери вытягивал жезл вверх и, наблюдая за
привязанным к нему шнурком с костяными шариками, определял направление
и скорость ветра. Но ветер не менялся; с прежней яростной мощью он
дул с севера, царапал и терзал океан холодными жесткими пальцами.
Волны становились все круче и напоминали теперь не пологие холмы под
Ро'Каварой, а атлийские горы, такие же дикие, темные и обрывистые;
стаей хищных акул они набрасывались на корабль, таранили борта,
разгуливали по палубе, дотягивались до самого верха кормовой башни.
       Но "Тофал" сражался, как подобает боевому кораблю - дра'м-ро,
что значило по-кейтабски "кайман". И, подобно боровшемуся за жизнь
кайману, зверю упорному м живучему, он цеплялся за волны растопыренными
лапами балансиров, резал их острым носовым клыком, отражал смертельные
удары чешуей щитов, всей своей плотной и прочной шкурой, набранной из
древесины дуба. Он скрипел и стонал, но звуки эти не были рыданием
побежденного - так борьба исторгает временами из горла воина не клич
ярости, а стон напряжения. И эти скрипы и стоны, эти шорохи и гуденье
канатов, сливаясь со свистом ветра и гулом волн, порождали странную
мелодию, почти столь же торжественную и ликующую, как гимны, что
четырежды в день пела богам арсоланка. Только голос снастей и стихий,
дерева и парусины, был не так благозвучен, как у нее...
       О'Каймор достал трубу и, привычно удерживая равновесие на
плясавшей под ним палубе, уставился в Око Паннар-Са. Все корабли
были целы; он видел синий парус "Сирима", алый - "Одиссара" и
золотистый - "Арсолана". Даже "Кейтаб" с его голубым тино, едва
заметном на фоне волн, удалось разглядеть. Каждый корабль держался
не хуже "Тофала", но шторм растаскивал их будто щепки в бурлящем
котле. Мгновенная дрожь ужаса пронизала О'Каймора. Как соберет он
свои драммары - те, что останутся на плаву? Как поможет потерпевшим
крушение? Как спасет гибнущих? Океан был необъятен! И совсем не
похож на Кейтабское море, где с трех сторон надежные берега, а
островов больше, чем раковин на отмелях.
       Он ткнул в бок привязанного рядом сигнальщика и проревел:
       - Труби, сын черепахи! Пусть подойдут ближе! Пусть держатся
в полете стрелы!
       Он знал, что приказ этот почти лишен смысла - в такой шторм,
с одним крохотным парусом на мачте, суда не могли маневрировать.
Хвала Сеннаму, если не опрокинутся и не разобьются!
       Светлорожденный, хоть и был сухопутной крысой, тоже об этом 
догадался. Наклонившись к уху О'Каймора, он вытянул длинную руку на 
восток и прокричал:
       - Земля, тидам! Там земля! Вели, пусть передадут: закончится
буря, всем плыть на восток! И ждать, достигнув берегов!
       О'Каймор снова пихнул сигнальщика:
       - Слышал, что сказано? Труби!
       Низкие протяжные звуки горна поплыли над бурлившими
водами. Все корабли откликнулись: кто ревом рогов из раковин, кто
барабанным боем. Ар'Чога, командир "Сирима", будто в насмешку над
грозящей гибелью, вздернул на мачте плетеный шнур - золотисто-желтый, 
ярких победных солнечных цветов. Голова О'Каймора с одобрением качнулась;
похоже, Ар'Чога не торопился идти на дно.
       Затем он поглядел на светлого господина и недоуменно сморщил 
лоб.
       Земля? На востоке? Откуда об этом ведомо вождю? Даже старый
Челери, читающий в море и в небесах как на собственной ладони, не
заметил никаких признаков! Но О'Каймору тут же припомнилось, что
Челери и этот шторм не предсказал; небо было ясней ясного, предвестники
не летали, и ни с одной из сторон света не тянуло холодком. А вождь 
почувствовал!.. Ну, так чему здесь удивляться - с ним говорят боги!
А с Челери если кто и болтает, так кувшин с вином...
       Коль берег неподалеку, там удастся собрать корабли. Хорошо,
отлично! Только бы перед бурей устоять...
       И тут О'Каймор, оглянувшись, увидел раззявленный в неслышном
вопле рот старого кормчего, ужас в глазах рулевых и бледную рожу
сигнальщика, скорчившегося за барабаном. "Дее-еер-жи-иись! -
долетело до него сквозь грохот урагана, - дее-еер-жи-иись!" Он
судорожно вцепился в веревки и опустил глаза; смотреть назад было
страшно.
       Гигантская волна догоняла "Тофал"; подобная горному хребту,
она надвигалась, грозя гибельным обвалом, темная и мрачная, как
бездны Чак Мооль; верхний край ее тянулся к облакам, а перед ней
разверзалась пропасть. Она была столь велика, что перегораживала
весь океан, от берегов Эйпонны до неведомых еще Восточных Земель;
она казалась откосом чудовищной насыпи, возведенной руками богов. 
Или демонов! Ибо не сам исполинский вал устрашил О'Каймора, видавшего 
на своем веку всякие виды, но показалось тидаму, что на гребне жуткой 
этой волны сидит Паннар-Са и гонит ее вперед и вперед свом хвостом, 
тянет к "Тофалу" лапы с присосками и крючками, а лап у него целая 
тысяча! Да еще пасть - не пасть, а огромный клюв попугая, в который 
любой корабль проскользнет, словно в просторную ро'каварскую гавань! 
Да еще глаза - огромные, бледные и мерцающие, как две луны в небесах! 
Да еще брюхо - мешок мешком, полупрозрачный и отвислый, набитый всякой 
морской живностью и останками неудачливых мореходов! Да еще венец из 
молний, окружавших голову Паннар-Са будто огненные перья!
       Взвыл ветер, рванул треугольный тино и сдернул его с
мачты, скомкал, как синюю тряпку, унес в океан. И сразу же закричали
рулевые - закричали с ужасом, словно и их взгляды встретились с
огромными белесыми зрачками Морского Старца. Но О'Каймор знал истинную
причину их воплей: управляться с кораблем без паруса куда тяжелей,
и силы трех мореходов у рулевого кормила иссякали. С побагровевшими
лицами, напрягая руки и спины, они пытались удержать толстый стержень
из железного дерева; одежды их промокли от пота, подошвы сапог скользили
по палубе, под ногтями выступила кровь. "Тофал", подхваченный гигантской 
волной, взмыл вверх и беспомощно повернулся на ее гребне, кренясь на бок; 
левый балансир утонул в воде, правый навис над бортом, словно окованная 
бронзой великанская дубина. Лоб тидама оросился испариной; сейчас за 
жизнь свою и жизнь всей команды "Тофала" он не дал бы и дырки от 
атлийского чейни.
       - Грхаб! Грхаб!
       Эти звуки показались О'Каймору ревом разгневанного Паннар-Са.
Не сразу он сообразил, что светлорожденный окликает своего сеннамита;
а когда догадался о том, они уже стояли у рулевого рычага, оттолкнув
изнемогших кейтабцев. Стояли, сбросив накидки, огромные, как две
скалы, удерживая стержень в мускулистых руках; спины их согнулись и
закаменели, ноги вросли в палубу, а свисавшие с поясов канаты щелкали
и отзывались гулом под ударами ветра точно рой рассерженных пчел.
Затем вождь поднял голову и вопросительно уставился на Челери; губы 
его шевельнулись, и тидам понял, что он спрашивает, куда править.
Осторожный! - промелькнуло в голове; соображает - повернешь рычаг не
туда, опрокинешь корабль. Но хоть вождь впервые взялся за руль и не
понимал сигналов навигаторского жезла, сил у него хватало. Хватало
на троих или на пятерых, а если добавить сеннамита, могучего, как
морской змей, то и на целый десяток.
       О'Каймор бросился к ним и привычной рукой надавил на рычаг,
чувствуя, что мощь его и впрямь удесятерилась: светлорожденный, 
догадливый парень, повел кормило вправо, чуть приподнял его, и рулевые 
лопасти захватили воду. Корабль выпрямился; правый балансир с грохотом
рухнул вниз, нос встал поперек волны, и судно, пол-вздоха висевшее над 
темной морской пропастью, скатилось с гребня, пропустив под днищем 
гигантский вал. Он умчался к югу вместе с Паннар-Са, и Морской Старец 
ярился и ревел, щелкал ненасытным клювом и взбивал пену сотней рук - 
гневался, что добыча ускользнула. Волны тем временем стали поменьше, 
двое "предвестников" на носу ухитрились натянуть запасной тино, и 
О'Каймор, распорядившись, чтобы Челери подавал команду голосом, а 
не жезлом, взялся за свою трубу.
       Где-то к западу, почти у самого горизонта, он разглядел
синий парус "Сирима" и золотой - "Арсолана". Пожалуй, и "Одиссар"
устоял, - мелькнула мысль; недаром назван в честь Очага Хитроумного
Ахау. А вот "Кейтаб"... Кейтабу - и землям, и кораблю - божественного
покровителя не досталось. Ну, все в руках Шестерых! - решил О'Каймор,
опуская трубу. И да пребудет с "Кейтабом" их милость!
       Прошла половина кольца времени, и он заметил, что ураган
стихает; шнурок на подъятом жезле Челери начал провисать, а костяные
шарики скользили вдоль него уже без прежней резвости. Волны тоже
сделались поменьше, вставая теперь холмами, а не горами; оттенок их 
изменился, и краски Сеннама постепенно вытесняли мрачные цвета Коатля. 
Шторм уходил на юг, и вскоре потянуло ветром с запада, от далеких 
берегов Эйпонны, и хоть был тот ветер соленым и резким, тидаму чудились 
в нем знакомые запахи Ро'Кавары и аромат цветущих магнолий, обступивших 
Хайан. Он шумно втянул носом воздух и скосил глаза на светлого господина: 
тот по-прежнему оставался у кормила и вид имел задумчивый и как бы 
отрешенный, словно прислушивался к чему-то внутри себя. "Боги, - с 
надеждой подумал О'Каймор, - боги опять говорят с ним и - клянусь
странствиями Сеннама! - подскажут, где искать корабли".
       Выждав немного, он велел раскрыть люк, вызвать на палубу
рулевых и "чаек" Торо и самого одноглазого помощника; вскоре к
треугольному парусу добавился большой квадратный чу, мощно взял ветер
и потащил корабль на восток. Измученные рулевые Челери отправились
отдыхать, уговорив кувшины с пивом, одиссарцы поднялись на палубу,
встали к блокам у балансиров и втащили их наверх, уложив в гнезда
вдоль бортов. "Тофал" покачнулся и прибавил ход.
       Два одиссарских воина вынесли госпожу. Была она бледна и
бескровна, измучена морской болезнью, но держалась с обычным своим
горделивым величием; петь, правда, не стала, хотя близилось время
вечерней молитвы. Увидев ее, вождь будто бы очнулся от своих снов,
сунул руль людям Торо и спрыгнул на балкон - принять от воинов
драгоценную ношу. Переправил ее бережно в хоган, поднял одну за
другой девушек-прислужниц, выглядевших еще бледнее госпожи, и
кликнул жреца. Вскоре О'Каймор уловил слабый запах травяного
настоя, который пили арсоланцы заместо вина, и ухмыльнулся: две
бури миновало - на море и в человеческих сердцах. А светлорожденный,
божественный талисман, вновь подтвердил свою удачливость; скоро
рулевые Челери разболтают, как он спас "Тофал", и, будучи истыми
кейтабцами, нагромоздят гору вымыслов повыше корабельных мачт.
       Тут О'Каймор услышал крик сигнальщика и, проследив за его
рукой, разглядел в море паруса, синий и золотистый, отчего настроение
тидама поднялось, как от чаши сладкого вина. Он велел трубить в
раковину, а когда корабли подошли ближе, осведомился, все ли благополучно
на борту и нет ли каких потерь, убытков и разрушений. Убытков, кроме
сорванных парусов да сломанной реи на "Арсолане", не имелось, и
О'Каймор, хоть и грызла его тревога за "Кейтаб" и "Одиссар", повеселел
еще больше. Некоторое время он предавался размышлениям о вожде, его 
пророческом даре и сильной руке, и о тех сказках, что выдумают на сей 
счет кейтабцы, а потом решил, что сказки вещь полезная, и придумывать 
их не возбраняется никому.
       Решивши так, он хлопнул сигнальщика по спине и сказал:
       - Передавай, черепашье яйцо! Передавай, и поживее! Я, О'Каймор,
тидам владыки Ро'Кавары, господин надела Чью-Та, узрел: когда поднялась
большая волна, пришел с ней Морской Старец, огромный и грозный; пришел
и раскрыл над "Тофалом" свой клюв, и был тот клюв в четыре сотни локтей
шириной, и ужаснулись все, кто видел его, и бросили снасти и руль, и
приготовились к гибели...
       Сигнальщик нерешительно поднял ударные палочки над тугой 
кожей барабана.
       - Прости, мой тидам, но все ли верно в твоих речах? Волна
в самом деле была большой и такой ужасной, что я чуть обмочился
со страха... Но вот Паннар-Са я что-то не приметил. И еще: если бы
Морской Старец настиг нас, мы бы не в море плыли, а гуляли уже по
раскаленным углям, пробираясь в Чак Мооль. Я думаю...
       - Закрой пасть, дерьмо попугая! - рявкнул О'Каймор. -
Во-первых, думать тебе не положено, а во-вторых не забывай, что я 
тидам, человек благородный, а значит, все вижу втрое лучше, чем песий
сын вроде тебя. Раз сказано, был Паннар-Са, значит, был!
       - На все воля Шестерых, - пробормотал мореход.
       - Да пребудет с тобой их милость, - ответил О'Каймор,
награждая сигнальщика увесистым тумаком.
       Раздался рокот. Этот большой и громкий барабан использовали
для передачи сложных сообщений, где каждый звук человеческой речи
обозначался некой последовательностью ударов, долгих или кратких, так
что барабанная дробь с точностью передавала сказанное. В погожий день
барабан был слышен на десять полетов стрелы, но потом четкость терялась
и звуки сливались в неразличимый грохот. Протяжный вой горна, огромной
раковины, можно было разобрать и на большем расстоянии, но применялся
он лишь для подачи условных сигналов - штормового предупреждения,
приказа приблизиться, отдалиться, начать погоню или высадку на берег.
То, что желал сказать О'Каймор, горном не передашь; тут было важно
каждое слово.
       Грохот оборвался, и тут же по очереди откликнулись корабли:
сначала - "Сирим", затем - "Арсолан". На обоих драммарах Морского
Старца не видели, но в словах тидама не усомнились. На то он и тидам,
чтоб видеть все лучше всех!
       Губы О'Каймора растянулись в довольной усмешке; затем он
раскурил табачную скрутку и повелел:
       - Передавай дальше, недоумок! Значит, так: ужаснулись все
на "Тофале" и ослабли от страха, и выпустили руль, и бросили канаты,
и повис корабль над бездной подобно чайке с перебитым крылом. Да,
ужаснулись все - все, кроме вождя нашего, светлого вождя Дженнака!
Мудрого господина, с которым говорят боги, спасителя, предсказавшего 
бурю! Неуязвимого, бесстрашного! - Тут О'Каймор пихнул сигнальщика 
в бок и приказал: - Насчет светлого вождя повтори два раза. А дальше 
так: шагнул господин к рулю и возложил на кормило свои могучие руки,
и рассмеялся в лицо Морскому Старцу, и погрозил ему кулаком, и
направил таран прямо ему в брюхо. И устрашился Паннар-Са, свернул
кольцом когтистые лапы, защелкал злобно клювом, и унесло его волной,
будто пустой бурдюк, из коего вылили вино. Так все было! Иные молвят: 
то домыслы и пустые сказки. Но я, тидам О'Каймор, видел и подтверждаю: 
светлый господин Дженнак, наш вождь, сразился с самим Паннар-Са и 
изгнал его! И видел я иное, видел дивное: когда взялся вождь за кормило, 
легла рядом с его рукой другая рука, огромная, как лопасть весла, и 
поднялась за спиной светлорожденного тень ростом в мачту, и была та 
тень синей и голубой. Не иначе, Сеннам пришел ему на помошь! Сеннам 
направил его и дал силу! Сеннам помог сокрушить Паннар-Са! Сеннам 
явил нам милость! И пусть о том знают все. Я, О'Каймор, сказал!
       Несколько вздохов над морем царило ошеломленное молчание; лишь 
ветер свистел в снастях да шипела вода, разрезаемая острым форштевнем 
"Тофала". Люди на его палубе замерли, будто еще прислушивались к 
скороговорке барабана; одиссарские воины почтительно опустились на 
пятки, кейтабцы чесали в лохматых затылках и переглядывались. Затем 
откликнулся "Арсолан": там желали знать, был ли Сеннам ростом с 
переднюю мачту кела или с заднюю чу.
       - Передай: ростом с чу, - велел О'Каймор и добавил: - Могли
и сами догадаться: Сеннам - великий бог, а чу на целых восемь локтей
длиннее кела.
       Он довольно усмехнулся и сунул в зубы сигнальщику недокуренную
скрутку. Хоть тот и был дерьмом попугая, недоумком и песьим сыном,
однако все передал в точности и заслуживал награды.

                           *    *    *

       Когда наверху ударила звонкая барабанная дробь, Дженнак
почувствовал, как напряглось тело Чоллы. Кажется, она понимала
кейтабский морской код, известный во всем бассейне Ринкаса и
применяемый столь же часто, как и язык кейтаб - наречие, на коем
общались купцы и мореходы разных племен. Сидри тоже слушал с
вниманием и полной серьезностью, и лишь Шо Чан и Сия Чан, еще не
пришедшие в себя и не столь образованные, как их госпожа, таращились
в недоумении. Жрец поспешил успокоить девушек, пересказав им
послание О'Каймора.
       Дженнак, осторожно поддерживая Чоллу за плечи, поднес к ее
губам чашу с горячим отваром. Но она не стала пить, замотала головой:
       - Хватит! Это уже третья. Хватит! - Потом, не пытаясь
высвободиться из объятий Дженнака, она подняла к нему бледное лицо.
- Это правда, мой вождь? Скажи, это правда?
       - Что - правда? - Дженнак опустил чашу на стол среди созвездий
и ветров и помог девушке сесть.
       - Правда ли, что явился кейтабский демон и чуть не пожрал
нас всех? Правда ли, что ты встал к кормилу и спас корабль? И правда
ли, что тебе помог Сеннам?
       Зрачки Чоллы расширились и сияли, как два изумруда чистой
воды в оправе из черных ресниц. "И снова Хомда прав: женщины любят 
победителей", - подумал Дженнак и оглянулся. Чоч-Сидри сидел на пятках 
у стола, покачивая головой и будто подтверждая - мол, все так и 
случилось; Шо Чан и Сия Чан смотрели на одиссарского наследника 
с благоговением, округлив глаза.
       - О'Каймор больше заботится о моей сетанне, чем я сам, -
пробормотал Дженнак. - А правда в том, что сорвало парус, и кейтабцы
не сумели удержать драммар поперек волны, и я взялся за руль вместе
с Грхабом. Волна же накатилась такая, что гребень ее поднялся до
облаков, и ни один из нас не смог бы разглядеть, кого она принесла, 
Морского Старца с клювом в четыре сотни локтей или дохлого змея.
       - А Сеннам? - выдохнула Чолла. - Явился ли Сеннам? И легла
ли его рука рядом с твоей?
       Дженнак пожал плечами.
       - Рядом с моей рукой была рука Грхаба, столь же надежная,
как длань божества. Грхаб - сеннамит, и высокого роста... Не показался
ли он О'Каймору Сеннамом? Со страха всякий мог ошибиться, а после
выдумать такое...
       - Тидам не ошибся и ничего не выдумал, - вдруг произнес
Чоч-Сидри строгим голосом. - Он узрел истину, мой господин, скрытую
даже от твоих глаз. Я думаю, что есть у него дар провидца.
       - А я думаю, что он хитрая обезьяна! - возразил Дженнак.
       - И обезьяна может лицезреть богов, если они того пожелают, -
произнес Сидри. - Вот ты говоришь, что за твоей спиной был Грхаб...
А разве Сеннам не мог вселиться на несколько вздохов в Грхаба, чтобы
помочь тебе? Твой наставник так огромен и силен... Вполне подходящее
вместилище для божественного духа!
       Он прав, мелькнула мысль у Дженнака. Если б Сеннам
пожелал обрести человеческую плоть, то непременно вселился бы
в учителя - хотя бы потому, что в исполинском теле Грхаба бог мог
расположиться со всеми удобствами. Пожалуй, осталось бы место и для
остальных божеств - например, для Одисса, Хитроумного Ахау! Теперь
Дженнак уже не испытывал прежней уверенности, что слова О'Каймора -
выдумка от начала и до конца; быть может, Сеннам в самом деле стоял
за его спиной и держался за кормило?
       - Ладно, - произнес он, поднимаясь, - я не стану спорить.
Мой наставник достойнейший из людей, а бог может снизойти к каждому. 
Все в руках Шестерых!
       - Да свершится их воля! - в один голос откликнулись Сидри
и девушки.
       Дженнак погладил бескровную руку Чоллы.
       - Отдыхай, тари. И не сердись на меня - я хочу подняться к
О'Каймору. Когда мы с Сеннамом вели драммар и сражались с Паннар-Са,
бог послал мне видение... Такое видение, что о нем должен узнать
О'Каймор. И поскорее!
       В первый раз он говорил о своих предчувствиях Сидри и Чолле,
но жрец остался невозмутимым - видать, слышал кое-что от Унгир-Брена.
На прекрасном лице арсоланки тоже не отразилось удивления. Да и чему
удивляться? Если уж бог благоволит человеку, то делает это многими
способами: может даровать удачу, может явиться сам, а может послать
вещий сон. Все в руках Шестерых!
       - Что ты видел, мой господин? - поинтересовался Чоч-Сидри.
- Или о том положено знать лишь О'Каймору?
       - Нет, почему же... Видел я наши драммары, "Одиссар" и
"Кейтаб", и видел наших людей в добром здравии, хоть и уставших
словно быки, что протащили повозку от Хайана до Тегума. На "Одиссаре"
смыта за борт носовая катапульта, а на "Кейтабе" потеряли оба балансира.
Других бед не случилось, но надо разыскать корабли. Земля близко!
       - Вот как... - протянул жрец. - А насколько близко, милостивый
господин? Можешь сказать?
       - Будем там завтра, на рассвете, - бросил Дженнак и повернулся
к выходу.

                        *     *     *

       Земля и впрямь показалась на рассвете - пологий песчаный
берег, заросший пальмами и еще какими-то деревьями, напоминавшими
магнолию своей темно-зеленой глянцевитой листвой. Однако пахли они
иначе, и даже в трубу О'Каймора Дженнак не разглядел огромных белых
цветов, украшавших сераннские магнолии в сезон цветения. Вдали, над
древесными кронами, поднимались горы или скалистые холмы - невысокая
гряда, казавшаяся розовой в лучах утреннего солнца; ее обрывистые
пирамидальные вершины, по словам тидама, напоминали майясский город,
растянувшийся вдоль побережья. Это зрелище, синее море и золотой
песок, буйная зелень и громады розоватого камня, было столь прекрасным,
что даже Чолла поднялась на кормовую башенку, чтобы обозреть с высоты
неведомый берег огромного материка. А в том, что перед путниками
простирался материк либо гигантский остров, не приходилось сомневаться:
береговая линия шла к северу и югу насколько хватало глаз.
       Да, выглядел этот берег прекрасным и щедрым, но лучше было
бы причалить к нему в другой день и в другой месяц! Но все в руках
Шестерых, и только им ведомо, какое время подходит, чтоб открывать
новые земли, а какое - нет.
       В честь явления благородной госпожи О'Каймор приказал
развесить над рулевой палубой яркий матерчатый полог, и теперь
под ним скопилось преизрядно народу: рулевые у кормила, сигнальщики
у своих барабанов и горнов, стрелки у кормовых метательных машин, 
и, разумеется, все люди власти, сколько их было на борту "Тофала".
Отсутствовал лишь Торо, распоряжавшийся внизу и следивший, чтобы
свободные от вахты люди не мешали управляться с парусами. Одиссарские
воины уже натягивали легкие кожаные доспехи и разбирали оружие,
кейтабцы с громоздкими самострелами строились на носу и стрелковом
помосте, а иные поднимали из трюма корзины с товаром да связки
снарядов, символы мира и войны.
       Грхаб и Саон облачились в доспехи. Дженнак тоже был одет
подобающим образом - в тунику из кожи тапира с шипастым металлическим
наплечником и боевые сапоги; с его пояса свисали тайонельские мечи,
голову покрывал шлем с грозно нахохлившимся соколом, на запястьях
сверкали широкие браслеты. Вид его, судя по всему, впечатлил Чоллу -
она одарила Дженнака пристальным взглядом, потом милостиво улыбнулась.
На Дочери Солнца было сегодня голубое одеяние и плащ, украшенный
зеленовато-синими, с золотистым отливом перьями кецаля; ее лоб
охватывал серебряный обруч с огромными фиолетовыми аметистами, и
шелковистые пряди, спадая из-под него, струились по накидке темным
облаком средь голубых небес.
       Синее, голубое, фиолетовое, - отметил Дженнак. Цвета Сеннама!
Но почему? В честь завершения долгого пути, или причиной являлась его
битва - и победа! - над Паннар-Са? Он придвинулся к Чолле поближе,
с наслаждением вдыхая ароматы жасмина и горных трав, исходившие от
девушки. Запах этот был упоительным и мешался с благоуханием свежей
зелени, коим веяло с берегов.
       Когда корабли приблизились к песчаныи отмелям, стали заметны
следы недавно промчавшегося урагана - сломанные пальмы, взметенный
песок, покрытый водорослями и ракушками, обширные озерца соленой
воды, в которых билась рыба, завалы из сучьев и ветвей у каменных
гряд, торчавших кое-где у самой кромки прибоя. Потом взгляду Дженнака
открылась небольшая бухта, обрамленная с двух сторон скалами; меж
ними простирался узкий песчаный серп, а слева, на подступающих к
морю камнях, лежало что-то длинное, вытянутое, блестящее - то ли
гигантский червь в радужной чешуе, то ли уложенные друг за другом
стальные щиты либо зеркала.
       Чолла вскрикнула, потянулась к сверкаюшему чуду, а тидам,
вытащив из-за пояса трубу, навел ее на берег. Потом хмыкнул, сунул
инструмент девушке и удивленно приподнял брови.
       - Морской змей! Дохлый змей, клянусь веслом и парусом! Не иначе,
как выбросило вчерашней бурей. Удивительно! Тридцать пять лет не схожу 
с палубы, а такого мне не попадалось!
       - Ха! Я плаваю полвека, а змея на берегу не встречал, - 
вмешался Челери. - Они обитают в глубоких водах и не любят приближаться 
к суше. Но если Паннар-Са шлет ураган, они, как говорят, поднимаются 
наверх, чтобы удары волн очистили их шкуру от ракушек и водорослей. А 
еще играют с самками! Но этот, - старый кормчий бросил взгляд на берег, 
- слишком заигрался. Видать, шторма тут посильней, чем в Ринкасе! Лишь 
однажды довелось мне встретиться с такой же страшной бурей, как случилась 
вчера, и было это...
       Он вознамерился рассказать очередную историю, но звонкий
голос Чоллы прервал его.
       - Тидам!
       - Что угодно светлорожденной?
       - Мы можем пристать здесь к берегу? Рядом с морским чудищем?
       О'Каймор в сомнении покачал головой.
       - Бухта слишком мала, моя госпожа. Но думаю, вот за тем
мысом...
       За мысом и в самом деле открылся просторный залив с
золотыми песками да пальмовыми рощами; была там даже речка, весьма
полноводная на вид, и высокий утес с тремя зубцами, хорошо заметный
с моря. О'Каймор, опасаясь сесть на мель, кликнул Торо и велел
спускать челны, хранившиеся под стрелковым помостом; затем распорядился,
чтобы "Арсолан" шел следом за "Тофалом", а "Сирим" отвернул на двадцать
полетов стрелы от берега и лег в дрейф, подавая сигналы горном - нужно 
было дождаться запоздавших, "Кейтаб" и "Одиссар". Тут же загрохотал 
барабан; два корабля вошли в залив под этот дробный рокот, двигаясь с 
неторопливой грацией уставших хищников, скользя по голубым водам под 
парусами тино; впереди, пошевеливая веслами, плыли челноки, и на каждом 
стоял мореход с длинным шестом, промерявший глубину.
       В сотне локтей от берега дно пошло вверх, и с драммаров
сбросили "морских ежей" - тяжелые бронзовые крестовины с крючьями
и шипами. Паруса были уже спущены, и Эп'Соро, тидам "Арсолана",
крикнул, что готов к высадке. Его челны подошли к борту, и полунагих
кейтабских гребцов сменили одиссарские воины в шлемах и кожаных
доспехах: десяток арбалетчиков и столько же копьеносцев с длинными 
пиками и щитами.
       - Пора и нам, - Дженнак, стараясь не выказать волнения,
взглянул на Грхаба. Неведомая земля таила неведомые опасности, и
первым на нее полагалось ступить вождю, избраннику богов; то был
его долг, его святая обязанность и его награда.
       На запястье Дженнака легла ладонь Чоллы; пальцы девушки
казались особенно изящными, хрупкими, рядом с тяжелым браслетом и 
его остроконечными шипами.
       - Хотелось бы мне отправиться с тобой, - негромко промолвила
она. - Чтобы Арсолан и Одисс ступили на новую землю вслед за нами.
       - Не обижай остальных богов, - сказал Дженнак. - Все они равны,
и все сойдут на новую землю вместе со мной.
       - Да, но без меня! - Надув пунцовые губы, она повернулась к
О'Каймору: - Тидам!
       - Нельзя, моя госпожа! День сегодня плохой. Грозный день! -
Словно ища поддержки, О'Каймор взглянул на Чоч-Сидри и, дождавшись
его кивка, сказал: - Опасный! В такие дни женщинам лучше оставаться
под защитой воинов.
       И верно, подумал Дженнак, опасный день и грозный месяц! Может,
подождать с высадкой до завтра? Но завтрашний день, находившийся под
знаком Каймана, тоже не сулил ничего хорошего.
       Арсоланку, впрочем, такие мелочи не смущали. Она повторила
тоном выше:
       - Тидам! Берег пуст и безопасен. А я уже много дней не была
на твердой земле!
       - Пуст? Безопасен? - О'Каймор снова сунул девушке свою
трубу. - Погляди, госпожа - здесь и здесь... и вон у того камня...
Видишь ложбинки в песке? Будто каймана вперед хвостом протащили?
       - И что с того?
       - Лодки. Тут были лодки, а теперь их нет их! Только следы, 
и ведут они к деревьям. Не духи же их проложили!
       Чолла насмешливо прищурилась.
       - Ты не веришь в духов, тидам? А как же Паннар-Са? Морской
Старец, которого ты узрел в бурю?
       - Клянусь черепахой Сеннама, госпожа! Я верю в Шестерых,
я верю в демонов, я верю в духов! Но еще больше я верю в то, что
вижу своими глазами. Где лодки, там люди, а где люди...
       Оставив их препираться, Дженнак соскользнул по канату на
палубу. Грхаб, обвешанный оружием, следовал за ним по пятам. Друг
за другом они спустились в челн, где ждали воины; Дженнак устроился
на носу, на месте вождя, сеннамит скорчился на корме. Казалось,
суденышко сейчас просядет и развалится под его грузным телом, но 
челн лишь покачнулся: строить корабли и лодки кейтабцы умели.
       Четыре воина, отложив копья, макнули весла в прозрачную воду; 
еще четверо, сжимая взведенные арбалеты, с привычной настороженностью
оглядывали песчаный пляж. Эти бойцы, лучшие из лучших в Очаге Гнева,
умели многое - и стрелять, и метать копья, и рубиться в сомкнутом
строю, и высаживаться на незнакомые берега, и лезть на стены вражеских
цитаделей. Но главным их достоинством являлась привычка к дисциплине -
то, что дают лишь возраст и время, когда пыл юности сменяет зрелый опыт. 
Каждый из них был на пять, десять или пятнадцать лет старше Дженнака, но 
подчинялись воины ему с охотой. Он был не только их повелителем и вождем, 
но прежде всего членом их боевого братства, объединявшего всех в Очаге 
кровной порукой; и цвет крови, алой или темно-багровой, тут значения 
не имел.
       Весла в сильных руках погнали лодку к берегу. Три челна с
вооруженными людьми плыли слева и справа, чуть приотстав; на одном
из них Дженнак заметил Итарру, молодого таркола-ротодайна с "Арсоланы".
Ростом он почти не уступал Грхабу, но казался не столь массивным и 
громадным: грудь и плечи поуже, вместо доспеха из кости и металла - 
плотно облегающая кожаная туника. Увидев, что вождь глядит на него, 
Итарра с лихостью отсалютовал клинком.
       Берег приближался, чаруя полузабытыми запахами свежей
зелени и нагретого солнцем песка. Недолгое время преодолеть сотню
локтей, размышлял Дженнак, но эта последняя сотня - словно рубеж
между прошлым и будущим; по одну сторону Ось Мира, одинокий материк,
омываемый двумя океанами, а по другую весь мир, в коем Эйпонна
является лишь частью. И так будет теперь всегда! Он вдруг ощутил,
с внезапной и острой радостью, что границы мира как бы раздвигаются,
текут, уходят вдаль; необозримое пространство суши и вод открылось
перед ним, смешав мысли стайкой вспугнутых чаек. Он думал сразу
о многом: о приближавшейся неведомой земле, о том, сколь она велика
и обильна; и о том, можно ли обогнуть ее на кораблях и, как мечталось
Джиллору, достичь берегов Эйпонны с запада; и о том, каких людей
предстоит ему повидать, мирных или немирных, диких или искусных в 
ремесле, обитающих в жалких лачугах или в просторных городах, за
высокими стенами каменных дворцов и башен. И еще одна мысль не давала
покоя - о Книге Тайн, о синих и голубых Листах Сеннама, загадочных,
не расшифрованных, не понятых до конца за целых пятнадцать столетий.
Но Великий Странник не обманул и не ошибся; на востоке, как обещалось, 
лежала земля, Бескрайние Воды не были бескрайними, а значит, сопоставив 
божественные меры расстояния и пройденный кораблями путь, можно было 
исчислить эти меры, перевести их в тысячи локтей, в полеты стрелы или 
сокола. И тогда - тут Дженнак задохнулся от волнения - можно раскрыть 
великие тайны! Например, сколь велика мировая сфера и где встретится 
твердь, если идти на кораблях не к солнечному восходу, а в Океан 
Заката...
       Нос лодки коснулся песка, и мягкий толчок прервал мечты
Дженнака. Подхватив с днища копье с трепетавшим на ветру украшением, 
он спрыгнул на берег. Украшение-талисман было сплетено из серых пушистых 
перьев керравао и имело форму большого круглого щита; в центре его, как
на ларце с Чилам Баль, были вывязаны цветными шнурками шесть символов, 
с которых начинались божественные имена. Сотворив священный жест, 
Дженнак отступил от воды и с силой воткнул древко в мокрый песок.
       Обнажать меч было нельзя - кто же приветствует новую
землю стальным клинком, знаком войны? Копье с талисманом тоже не 
являлось оружием - его наконечник был снят и заменен маленьким золотым 
диском с теми же шестью знаками. Перья недолговечны, но металл, не 
подверженный времени, отметит место - то место, где человек Эйпонны 
сошел на Землю Восхода, коснулся ее и даровал ей милость своих богов.
       Дженнак наклонился. Ладони его зачерпнули горсть песка, точно
такого же, как на хайанских берегах; крохотный золотистый водопад
медленно тек меж пальцев. Оглянувшись на воинов, ждавших в лодках,
лн поднял голову и воздел руки к солнцу, приняв священную позу.
Голос его раскатился над водами и песками, долетел до кораблей, 
до пальмовых рощ и прибрежных утесов, пробудив звонкую трель эха.
       - Во имя Шестерых!
       - Да свершится их воля! - откликнулись воины.
       - Милостью их мы достигли земли на тридцать девятый день
плавания, преодолев Бескрайние Воды; Сеннам вел нас, Арсолан и Коатль
дарили свет и тьму, Тайонел и Одисс вселяли мужество, Провидец Мейтасса
заботился о грядущем. Милостью их мы пришли сюда! Пришли с миром!
       Дженнак помолчал, прислушиваясь к посвисту ветра и шелесту
пальмовых крон, но человеческий голос не ответил ему; лишь эхо от
скал, замирая, таяло вдали. Решив, что сказано достаточно, от махнул
рукой воинам.
       - Хайя!
       Одиссарцы, взбивая коленями пену, ринулись к берегу. Не
прошло и десяти вздохов, как лодки были вытащены на песок и рядом 
с ними встал караул: трое с арбалетами, и трое с копьями и щитами. 
Восемь разведчиков отправились к устью речушки, выбрать место для 
лагеря; двое часовых - к высокому утесу-трезубцу; остальные, числом 
более двадцати, столпились вокруг Дженнака. Солнце палило, но прохладный
ветер с моря умерял зной, и воины не слишком маялись в своих плотных
туниках; впрочем, они были привычны и к жаре, и к холодам. Что касается
Грхаба, облаченного в тяжкий доспех, то он будто бы не замечал ни
ветра, ни жгучих солнечных лучей.
       - Следы, - сказал Дженнак, - следы от лодок. Мы пойдем вдоль
них и посмотрим, куда они нас приведут. Возможно, в поселок рыбаков.
- Помолчав, он вспомнил слова О'Каймора и повторил их: - Где лодки,
там и люди.
       Грхаб молча кивнул и двинулся к зеленой стене, то посматривая
на деревья, то бросая быстрый взгляд на неглубокую выемку в рыхлом
песке. Если тут и протащили челны, то сделали это недавно, после
отгремевшей бури - след был четким и ясным и вел к ближайшей пальмовой
рощице. Либо обитатели сих краев устрашились, заметив чужие корабли,
подумал Дженнак, либо имели обычай прятать свои суденышки после
ночного лова. Первое вероятней, тут же промелькнула мысль; кто
рискнет промышлять рыбу в темноте, когда только что пронесся ураган?
Да и зачем отправляться за ней в лодках? В каждой луже на берегу
полно и моллюсков, и рыбы: бери голыми руками.
       Шагая рядом с Итаррой, он оглянулся: воины шли за ними в
боевом строю, по-двое, щитоносцы с копьями прикрывали стрелков, а у 
тех арбалеты были уже взведены, и сумки с железными шипами переброшены
на грудь. Каждый нес еще топор либо одиссарский клинок, слегка
изогнутый на конце; за ремнями сапог, под правым коленом, торчали
рукояти метательных ножей, на запястьях шипастыми змеями свернулись
браслеты.
       Итарра, молодой таркол, перехватив взгляд Дженнака, усмехнулся:
       - Ты сказал, мой господин, что мы пришли с миром, но не слишком
ли наш мир тверд, тяжел и остроконечен? Он похож на лапу лесной кошки,
ненадолго спрятавшей когти.
       - Выбор между миром и войной зависит не только от нас - ведь
мир даруется сильным, Итарра! Лесной кот силен, и всякий пожелает с 
ним не ссоры, но дружбы. А кто захочет подружиться с кроликом?
       - Я, - произнес таркол с полной серьезностью. - Дома,
на циновке трапез, кролик мой лучший друг. Особенно если подан
он с земляными плодами, с фасолью или с перцем... Тут он мне первый
приятель! Чего не скажешь об этом проклятом кейтабском пекане! -
Итарра облизал губы, вздохнул и с грустью поник головой. - Не надеюсь
я на мир, пресветлый наком, - заметил он спустя некоторое время. -
Нет, не надеюсь...
       - Почему?
       - Человек - что зверь: чужих не любит! А мы здесь чужаки...
И день сегодня грозен, день войны, не мира. Наш день! - он вскинул
стиснутый в руке топор.
       Отряд уже продвигался в лесу, и перед Дженнаком теперь
маячила лишь мощная спина сеннамита да раскачивался железный посох,
который тот нес на плече. Песчаная почва сменилась плотной землей,
следы от челнов почти исчезли, зато обнаружилась тропинка, довольно
широкая и прямая. Животные не оставляют таких троп, размышлял Дженнак,
вспоминая недавние странствия с Илларом-ро, лазутчиком-шилукчу, и
преподанную им науку. В южных болотистых джунглях и в северных лесах
звериная тропинка вьется меж стволов, уходит то вправо, то влево,
петляет, возвращается назад, огибает холмы, протискивается сквозь
заросли и неизменно выводит к воде. Лишь человеку подвластны ровные 
линии, лишь человек рубит деревья и жжет кусты, желая спрямить путь, 
и построенные им дороги могут привести не только к воде, а куда угодно.
       Например, на поляну.
       Она открылась за неширокой лесной полосой, и Грхаб сразу же
настороженно замер, сбросив с плеча свое оружие. Дженнак придвинулся
к нему, встал рядом; его люди призрачными тенями скользили слева и
справа среди деревьев, почти незаметные в своих коричневых доспехах. 
Не звенел металл, не трещали сучья и не было слышно команд Итарры, но
за пять или шесть вздохов отряд изготовился к бою: копья опустились,
щиты приподнялись, длинные шеи самострелов с клювастыми головками
развернулись к поляне.
       Этот покрытый травой откос тянулся на двести локтей, упираясь
на востоке в скалы или каменистые холмы; в одном из них было выбито
углубление, нечто вроде просторной ниши или неглубокой пещеры. От
нее козырьком отходил навес, крытый пальмовыми листьями и подпертый
десятком неошкуренных столбов, так что сам навес и углубление в склоне 
холма представляли собой единое целое, странную хижину без пола и трех 
стен - и, разумеется, без входных арок. Ни очагов, ни лож, ни занавесей, 
ни циновок, ни ковров... Только какие-то длинные темные бревна, лежавшие 
на земле, под пальмовой крышей.
       - Лодки, - сказал Грхаб, прищурившись. - Лодки! И трава,
видишь, примята... Ну, балам, сколько народу тащило эти челны?
       Теперь прищурился Дженнак.
       - Их там не меньше десятка... Если челны легкие, из коры или
шкур, то нужно сорок или шестьдесят человек, а если выдолблены они
из древесных стволов, так вдвое больше. Иначе их не перетащишь!
       - Хмм... верно! А люди где? Как думаешь? - Грхаб стиснул
навершие посоха огромным кулаком, уложил на него подбородок и уставился
куда-то в сторону, будто и лодки, и навес над ними перестали его
интересовать.
       Дженнак оглядел крутые скалистые склоны холмов. Это был тот
самый хребет, сложенный из розоватого гранита и напоминавший, по словам
О'Каймора, майясский город. Казался он невысоким, но хватало здесь и
каменных глыб, и остроконечных пирамидальных пиков, и осыпей, и трещин,
и пещер. Люди же могли скрываться где угодно, на вершинах или на склонах 
за гранитными валунами, а еще в каких-нибудь тайных подземных убежищах. 
Однако, присмотревшись, Дженнак заметил довольно широкую расселину справа 
от навеса с лодками. Быть может, там начинался каньон, выходивший, скорей 
всего, на другую сторону каменистой гряды, в места, которые с моря не 
разглядишь.
       - Ущелье, - сказал Дженнак. - Люди ушли в ущелье.
       - Или засели там и поджидают нас, - добавил сеннамит. -
Ущелье, балам, всегда ловушка! Клянусь Хардаром, лучше туда не
лезть - слишком мало у нас воинов. А вот поглядеть поближе стоит.
       - Стоит, - согласился Дженнак и повернулся к внимательно
слушавшему Итарре. - Расставь людей, таркол!
       Это заняло недолгое время. Четверо спрятались на опушке,
защищая тыл; десяток - готовые к стрельбе арбалетчики и прикрывавшие 
их копьеносцы - выдвинулись на сотню локтей вперед, взяв под прицел
пещерку с лодками; остальные, сдвинув щиты, направились к расселине
вслед за Дженнаком. От лодочного навеса к ней вела широкая полоса
примятых трав, и было ясно, что прошло здесь не меньше полусотни
человек, как раз столько, сколько требовалось, чтобы перетащить
легкие челны. Они походили на лодки эйпоннских дикарей из Страны
Озер - каркас из прутьев, покрытый корой, три-четыре распорки да
грубые весла, лежавшие на дне.
       Бросив на лодки беглый взгляд, Дженнак решительно зашагал
к ущелью. Воины расступились, пропуская его, и теперь лишь один Грхаб
шел рядом, раскачивая в огромной руке свой посох. Каньон начинался
между двух обрывистых холмов, и по дну его вела натоптанная тропинка;
склоны ущелья были крутыми, с выпирающими из земли гранитными ребрами,
но почти всюду опытный скалолаз сумел бы забраться наверх. Отличное
место для засады, промелькнуло у Дженнака в голове.
       Он встал посреди тропинки, инстинктивно ощущая, как чужие 
взгляды обшаривают его от подошв сапог до гребня шлема. Казалось, некто,
притаившийся за камнями, выбирает: послать ли стрелу в лицо, поразить
ли копьем незащищенное предплечье или швырнуть в живот метательный
топор. Последнего, правда, Дженнак не опасался: его кожаный доспех 
был гибок и прочен.
       - Ты поосторожней, милостивый господин, - пробормотал Итарра,
взглядом приказывая щитоносцам прикрыть вождя. Но Дженнак покачал
головой и протянул руку к ближайшему из воинов.
       - Дай мне копье! Попробую поговорить с ними на киншу...
если в этих камнях и в самом деле кто-то прячется...
       Он поднял двузубое копье повыше - так, что его граненые
наконечники засверкали в солнечных лучах, - затем резко послал его
вперед, словно проткнув невидимого врага; и всякому было ясно, что
в руках у него оружие. Медленно и не спеша он снова поднял пику,
перевернул ее остриями вниз и с силой всадил в землю. Затем резко
ударил по древку, и когда копье упало поперек тропы, наступил на
него ногой. Не просто наступил, а потоптался; теперь любой человек,
даже не знающий киншу, понял бы, что у пришельца добрые намерения.
       Эта пантомима завершилась универсальным мирным жестом: ладони
раскрыты и направлены вперед, согнутые руки подняты перед грудью.
Завершив ритуал, Дженнак уселся на пятки и замер в ожидании, чуть
приподняв голову. Грхаб за его спиной пробормотал:
       - Пустое дело, балам, клянусь мвоим посохом! Людям понятнее 
язык силы, чем мирные жесты.
       Прошло семь или восемь вздохов, которые Дженнак отсчитывал про
себя, но ничего не изменилось; все так же розовели перед ним каменистые
склоны холмов, лежало у колен поверженное копье, а чуть позади стояли
Грхаб с Итаррой: наставник - опираясь на свой железный посох, таркол
- в напряженной позе, приподняв секиру к плечу.
       Затем в воздухе что-то свистнуло, взметнулся посох Грхаба,
раздался сухой треск, и на землю, к ногам Дженнака, упал перебитый
напополам дротик.
       - Вот и ответ, - произнес Итарра, повелительно кивая воинам.
Они тут же выдвинулись вперед, прикрыв Дженнака щитами.
       Он поднялся, сжимая в руке обломок с грубо обработанным
каменным наконечником. Древко не было гладким, как у одиссарских копий 
- просто прямая древесная ветвь, наскоро ошкуренная и обожженная над 
огнем. Этот дротик выглядел таким же примитивным, как лодки из коры и 
навес из пальмовых листьев; однако он мог убивать, и Дженнак, коснувшись 
пальцем каменного острия, словно бы ощутил злую силу пославшей его руки.
       Грхаб с отвращением сплюнул.
       - Кремень, клыки Хардара! Подлое оружие! Хуже смазанных ядом 
стрел!
       - Почему, наставник?
       - Кремень, если войдет в тело и ударит в кость, расщепится, 
и ни один целитель, даже самый искусный, не вытащит мелких осколков. 
Рана гниет, чернеет, и остается одно - резать! Резать руку или ногу.
А если поразили тебя в ребра, в брюхо или в ключицу, собирай черные 
перья... Чтоб мне не видеть ока Арсолана! Подлое оружие!
        Дженнак и Итарра слушали сеннамита в почтительном молчании.
Затем таркол, покачав головой, произнес:
        - Оружие подлое, да ответ ясный. Стоило ли ждать другого?
Сегодня день битв, а не сбора плодов.
        Дженнак угрюмо кивнул. День Ягуара, двенадцатый день месяца
Войны... А потом - Дни Каймана, Медведя, Волка и Змеи... Плохое
время для мирных дел! Зато подходящее для сражения.

                      *     *     *

       Поход по ту сторону скалистой гряды начался следующим утром,
когда возвратились драммар Ар'Чоги, а вслед за ним - "Одиссар" и
"Кейтаб", потерявший оба балансира. У речки, рядом с пресными водами,
уже выросло целое маленькое селение из двух десятком шалашей, сплетенных
из прутьев и крытых пальмовыми листьями; кейтабские мореходы, собрав
несколько плотов, сновали между кораблями и берегом, перевозя оружие
и припасы. Иные рыбачили или раскладывали костры, от которых тянуло
ароматным запахом рыбной похлебки; иные чинили снасти и канаты, несли
стражу на драммарах, осматривали окрестности с мачт; иные разбирались
с товаром, выкладывая бронзовые сосуды, ножи, топорики, свертки ярких
хлопчатых тканей, табачные листья, резные фигурки и жезлы, браслеты
и ожерелья из цветного стекла, пленявшие всех эйпоннских дикарей от 
Ледяных Земель севера до жарких и влажных долин Р'Рарды. Иные, самые 
искусные в работе с древесиной, мастерили новые балансиры для "Кейтаба". 
Разумеется, здесь их нельзя было изготовить из легкой бальсы, как 
следует пропитать жиром и обшить бронзой, но похожие на магнолии деревья 
с ярко-зелеными кронами, торчавшие тут и там среди пальм, вполне подошли: 
стволы этих великанов были прямыми, достаточно толстыми и прочными.
       Одиссарские воины рубили их, готовили заостренные бревна
и вкапывали одно за другим в песчаную почву, так что к вечеру лагерь
был окружен деревянным частоколом с прорезанными в нем бойницами.
Эта преграда, разумеется, выглядела не столь надежной, как крутые
склоны насыпи, засаженные ядовитым тоаче, но под ее защитой можно
было метать стрелы и отбиться от тысячного воинства. Впрочем, ночь
прошла спокойно, а утром Чолла вновь ринулась в атаку на О'Каймора
и Дженнака, требуя, чтобы ей позволили наконец восславить богов не
с корабельной палубы, а с прибрежных утесов. Мужчины уступили; и
вскоре над бухтой взвился звонкий девичий голос, а вслед за ним - бас
Цина Очу, ее арсоланского жреца. Под их Песнопение, в котором слились 
звуки флейты и горна, коему вторили шелест листвы и рокот морских волн, 
Дженнак повел свое воинство к скалам.
       Отряд был велик: на сей раз с ним отправились сто сорок
одиссарцев под командой Саона и двух тарколов, а также сотня диковатых
кейтабских головорезов, которыми предводительствовал Хомда. Одиссарцы,
несмотря на жару, шли в полном вооружении, в доспехах из черепашьих
панцирей, в оперенных шлемах и боевых сапогах, с большими овальными
щитами, окованными бронзой. Памятуя о кремневых дротиках, Дженнак
загнал кейтабскую вольницу внутрь строя своих бойцов и наказал Итарре
присматривать за союзниками - чтобы вперед не совались и зря клинками
не размахивали. Самострелов у них, к счастью, не было, и нужды в этих
неуклюжих орудиях не имелось - половина одиссарцев несла с собой
арбалеты.
       Солнце еще висело в полутора локтях над розоватыми скалами,
когда отряд, миновав склон с лодочным навесом, углубился в лежавшую
за ним расселину. Тропа, которую топтали воины, была довольно широка
и очищена от камней; пожалуй, две колесницы разъехались бы здесь без 
помех, а люди могли идти по восемь в ряд. Это позволяло огородить 
арбалетчиков и бездоспешных кейтабцев надежными стенами щитов и 
двигаться с обычной для одиссарской пехоты скоростью - двадцать пять 
полетов стрелы за один всплеск.
       Дженнак щита не взял, так как, все еще надеясь установить 
мир, нес древко, украшенное яркими перьями кецаля, символом мудрости 
и добрых намерений. Грхаб тоже щитом пренебрег, ибо сражаться с ним 
не любил, зато орудий уничтожения при нем хватало - посох, секира, 
кистень и перевязь с метательными ножами. Кроме боевых браслетов, 
обнимавших запястья, он натянул на пальцы широкие кольца с шипами, 
сеннамитское оружие, используемое в рукопашной схватке. Шипы топорщились 
и на стальном наплечнике, на локтях и прикрывавших колени щитках; если 
Дженнак еще мог сойти за несущего мир кецаля, то учитель его казался 
гигантским крабом-завоевателем, явившимся из соленых вод чтобы покорить 
Риканну от моря и до моря. Но вряд ли были у него подобные намерения; 
просто Грхаб полагал, что сталь надежней мягких перьев. Жизнью правит 
клинок, как говорили сеннамиты; кто первым воткнул его, тот и прав.
       Мудрость эта подтвердилась и на сей раз.
       Когда отряд достиг середины ущелья, и гранитные стены с обеих
сторон поднялись на восемьдесят локтей, наверху вдруг загрохотало.
То не был привычный рокот барабанов или рев раковин; звуки казались 
приглушенными, будто, высекая огонь, колотили камнем о камень. Но огонь 
не появился. Вместо жарких рыжих его языков над валунами, на обрывистых 
склонах ущелья, возникла темная туча, словно дым без пламени либо войско 
огромных черных муравьев, источивших окрестные скалы. Звук ударов о 
камень исчез, сменившись протяжным боевым воплем, и не успел Дженнак 
приподнять свой украшенный перьями шест, как на его людей посыпались 
дротики.
       Одиссарцы реагировали мгновенно. Первый ряд пал на колени,
выставив копья и уперев в землю щиты, второй поднял их выше,
прикрывая стрелков и полунагих кейтабских корабельщиков. Каменные
наконечники застучали о металл, и на мгновение этот грохот, эхом
раскатившийся по ущелью, перекрыл рев нападавших. Затем воины мощно
выдохнули: "Айят!" - и сразу же послышалось жужжанье одиссарских
стрел. Падали они частым градом, и привычное ухо Дженнака ловило
слитный шорох шерстяных рукавиц, скользивших по твердым стержням, 
щелчки стальных шипов, ложившихся в паз, пение тетивы и гул, с которым 
стрелы таранили воздух. Ударов о камень он почти не слышал, и значит, 
шипы попадали в мягкое, пронзая человеческие тела. Не прошло и нескольких 
вздохов, как боевой клич атакующих сменился стонами и воплями испуга. 
Ливень дротиков, однако, не ослабевал.
       Саон, прикрывая Дженнака щитом, крикнул:
       - Луков у них нет, наком! Вроде бы одни копьеметалки, до луков 
еще не додумались! Ну, дротики быстро кончатся. И тогда... Клянусь 
секирой Коатля, мы положим их тут! Всех до единого!
       - Усердствовать не стоит, санрат, - сказал Дженнак. -
Может, еще договоримся.
       Его наставник, сшибая дротики то кулаком, то посохом, мрачно
пробормотал:
       - Договоримся!.. Отчего же не договориться? Когда меч у
глотки, все сразу становятся сговорчивыми!
       Саон ухмыльнулся.
       - Хорошо сказано, почтенный! Еще немного, и тень этих ублюдков
укоротится. - Приподнявшись на носках, санрат крикнул: - Хей-хо! Итарра! 
Есть раненые?
       - Все целы, - раздалось в ответ.
       - Готовьтесь к атаке! По моему сигналу!
       Рой дротиков поредел, но снаряды одиссарцев падали в прежнем
губительном ритме: вздох - стрела, другой вздох - вторая... У колен
Дженнака что-то закопошилось, и вдруг рядом выросла огромная фигура
Хомды. Прополз у воинов под ногами, понял он. На груди северянина
топорщилось ожерелье из медвежьих когтей, пересекавший щеку шрам
налился кровью, в мощных руках сверкала гигантская секира. Был сейчас
Хомда куда страшнее, чем дикари Риканны с их кремневыми дротиками;
глаза его хищно поблескивали, а зубы скалились, точно вселился в
Хомду сам клыкастый Хардар или иной воинственный дух из Края
Тотемов.
       - Будем рубить? - спросил он, озирая стены ущелья жадным
взглядом. - Сейчас?
       - Скоро, - ответил Саон. - Иди к своим и жди. А сейчас еще
постреляем.
       - Стрелять скучно, лучше рубить. Веселей! - Северянин
пригнулся, ужом скользнул по земле и исчез, волоча за собой секиру.
       Грохот дротиков о щиты и свист стрел стихли; на мгновение 
в ущелье повисла тишина, чуткое и тревожное молчание, когда глаза 
арбалетчиков высматривают цель, а руки готовы дернуть спусковую скобу. 
Кроме трупов в темной боевой раскраске Дженнак ничего не видел; уцелевшие
враги попрятались в камнях, не то подсчитывая потери, не то готовясь
к новой атаке.
       - Побегут, - сказал Саон.
       - Нападут, - возразил Грхаб. - Клянусь посохом, упорное племя!
       Сеннамит оказался прав. Над камнями внезапно появились темные
рослые фигуры, уже без дротиков, но с дубинками и неуклюжими копьями;
затем вновь прозвучал протяжный боевой вопль, и стрелы одиссарцев
откликнулись на него дружным жужжаньем. Саон, довольно кивнув - ни
одна не пропала даром! - вскинул клинок и рявкнул:
       - Копейщикам - строй Ежа! Вторая линия - идти бок о бок, 
за щиты не вылезать! Ты, ты и ты, останетесь с накомом, - он кивнул
сигнальщику и четверым воинам, потом привстал на носках: - Итарра!
Эй, Итарра, плевок Одисса! Слышишь? Я беру южную стену, ты - северную!
С тобой пойдут две тарколы, со мной - одна, и кейтабцы! Айят!
       - Айят! - откликнулись солдаты, поднимаясь с колен. Не прошло
и вздоха, как две шеренги встали у каменистых склонов, сдерживая
первый натиск атакующих; затем - локоть к локтю, щит к щиту - одиссарцы
неторопливо поползли по откосам, то выбрасывая копья вперед, то
втягивая их, словно раздвоенные змеиные жала. Стрелки, отложившие свое 
оружие, двигались следом с секирами и клинками, но людей пока что не 
трогали, предпочитая разрубать древки и длинные дубины в их руках. За 
двойным строем, который вел Саон, шли приземистые полунагие кейтабцы, 
точь в точь как свора шакалов за волчьей стаей; лишь Хомда протолкался
в первый ряд и бил наотмашь секирой, завывая, как дикая лесная кошка.
       Дженнак стоял неподвижно и глядел, как его воины уничтожают
голых дикарей, вымазанных с ног до головы углем. Странный обычай,
подумалось ему; черное - цвет Коатля, цвет смерти, и ни одно племя
в Эйпонне, даже туземцы Р'Рарды или Края Тотемов, не отправится в
бой, раскрасив тело черным. Ведь никто не складывает погребальный
костер до битвы и не готовит заранее челн, чтоб перебраться на нем
в Великую Пустоту! Но здесь, в другой половине мира, у людей могли
быть иные понятия; черное могло считаться символом мощи, а яркие
краски радуги - признаком слабости.
       Он провел ладонью по пестрым перьям и нахмурился. Быть
может, эти метатели дротиков сочли их вызовам? Или оскорблением?
Быть может, они уважают лишь черный цвет? Но кому это ведомо! Во
всяком случае, не пришельцам, ступившим на чужой берег. Подняв
голову, Дженнак поглядел на Грхаба, на сигнальщика с горном и 
четверых воинов, прикрывавших его щитами, но лица их оставались
непроницаемыми. Эти люди были готовы сражаться и умереть рядом с 
ним, но посоветовать ничего не могли; что же касается богов, они 
молчали.
       Крик Саона долетел до него:
       - Строй Волчья Пасть! Волчья Пасть, Итарра! Слышишь?
       - Волчья Пасть! - откликнулся таркол. Копейщики, заслышав
команду, расступились; бойцы с топорами и мечами шагнули в их
разорванную цепь, разом уплотнив ее, соединив распавшиеся было 
звенья; одиссарские шеренги вдруг стали вдвое длинней, и края их 
начали заворачиваться, охватывая отступавшего врага. Теперь строй 
действительно напоминал волчью пасть; клинки и лезвия секир были ее 
зубами, наконечники копий - клыками. Гремя и лязгая, оставляя за собой 
окровавленные тела, обе шеренги ползли вверх; Итарра со своими людьми 
уже приближался к вершине, Саон немного отставал, но ни один из отрядов 
не понес потери. Дерево и камень были бессильны против бронзы и стали - 
так же бессильны, как ярость беспорядочных варварских орд перед 
дисциплиной, опытом и боевым искусством.
       И потому Дженнаку не хотелось обнажать клинки и сражаться
с перемазанными сажей дикарями. Эта схватка совсем не походила на
его поединок с Эйчидом и на битвы с тасситами в горах Чультун; это
был не бой, а бойня, и оставалось лишь сожалеть, что в первой же
встрече людей из двух половин огромного, но единого и нерасторжимого
мира, прозвучал не глас мудрости, но звон оружия.
       Крутые склоны были завалены темными нагими телами; иные лежали
на спине, отброшенные ударом стрелы или раздвоенного лезвия копья;
иные рухнули навзничь, пораженные секирой в висок, в плечо или ключицу;
иные, пронзенные мечами, скорчились, словно младенец в материнской
утробе. И, хоть эти люди красились в черный цвет, кровь их - насколько
мог рассмотреть Дженнак - была багровой; пусть не столь светлой, как
у него самого, но точно такой же, как у сынов Одисса и Арсолана, как
у кейтабцев и прочих племен Эйпонны.
       - Строй Преследующих Добычу! - вскричал Саон где-то высоко
над ним, и одиссарские шеренги распались. Теперь воины уже не сокрушали
врага, не давили плотным строем, но охотились за ним; волчья пасть
превратилась в волчью стаю, и каждый клык ее и зуб бил и резал, рассекал
и колол, рвал и пронзал. Почти всякий удар, нанесенный опытной рукой,
был смертельным, ибо в Одиссаре, Тайонеле, Коатле и других Великих
Очагах пленных брать не привыкли и полагали, что милосерднее убить
врага, чем заставлять его мучиться от ран или позора.
       На Островах придерживались такого же мнения. Когда воины
Саона расступились, кейтабцы, будто ощутив, что пришло их время,
взметнули кривые клинки и полезли вверх по склону. Двигались они
проворно, с ловкостью людей, привыкших карабкаться на мачты и чужие
палубы, и пощады не давали никому. Возможно, этот последний свирепый
натиск сломил сопротивление: дикари побежали, испуская вопли ужаса,
и склон разом опустел. Кейтабцы последовали за ними; вскоре вся их
толпа исчезла среди гранитных скал и глыб, и только звуки ударов,
стоны да треск черепов под топорами подсказывали, что бойня еще
не закончилась.
       - Хватит! - Дженнак помахал шестом с бесполезными перьями 
Саону и повернулся к сигнальщику. - Хватит! Труби! Пусть возвращаются!
       Воин поднес раковину к губам, и резкий рев горна раскатился
над ущельем. Для одиссарцев этого было достаточно; они остановились,
собрались плотными кучками вокруг Саона и Итарры, затем; перебросив
щиты за спину, начали спускаться вниз и строиться походной колонной.
Кейтабских головорезов горн звал трижды. Наконец, они собрались все; 
разгоряченные, перемазанные в крови, но без всякой добычи - у голых
метателей дротиков взять было нечего. Последним явился Хомда и бросил
к ногам Дженнака окровавленное тело.
       - Вот, - сказал он словно в оправдание, - мой далеко бегать,
хватать пленник, тащить тебе. Живой! Или не живой? - Северянин присел
на корточки, поднес ладонь ко рту своей добычи, подержал недолгое время
и огорченно буркнул: - Ха! Уже мертвый! Мой бить голова слишком сильно!
       На лбу туземца, под шапкой темных волос, завивавшихся
мелкими кольцами, зияла кровавая дыра. Он был мускулист и почти
обнажен, только бедра охватывала повязка из шкуры, грубо выделанной,
жесткой и пятнистой, однако не похожей на ягуарью; рисунок пятен и
их форма выглядели совсем иначе. Глаза его были раскрыты и неподвижно
уставились в зенит; губы огромного рта, на удивление пухлые и как бы
вывороченные, казались серыми, а нос - уродливым, как у обезьяны;
широкий, толстый, с зияющими ноздрями и еще более приплюснутый, чем
у Грхаба. Но не этот лик, выглядевший кошмарной маской ночного демона,
поразил Дженнака; вернее, не только лицо погибшего. Опустившись на
колени, он коснулся шеи мертвеца, потер плотную, еще не успевшую
остыть кожу, потом в недоумении взглянул на свою ладонь.
       - Во имя Шестерых! Это не боевая раскраска!
       Саон с Итаррой, стоявшие рядом, переглянулись. Потом санрат
сказал:
       - Я бы тоже удивился, милостивый господин, если бы успел. 
Думал, черные демоны, но кровь у них красная, и гибнут они как любой
человек, если его проткнуть копьем. Сражаться не умеют, вместо оружия 
у них палки да камни, но вот ярости - как у быка с подпаленым хвостом!
       - Быки! Мясо! - Хомда облизнулся. - Мой видеть быков! Сверху.
С другой сторона скала!
       - Где? - спросил Дженнак, поднимаясь.
       - Там! - Рука северянина вытянулась на восток. - Мой видеть:
скала конец, ровное место, трава, деревья, хижины... много хижин, 
много люди! Еще бревна! Так и так! - Он изобразил руками нечто похожее 
на изгородь. - За бревна - быки и другой зверь, горбатый тапир. Эти, -
Хомда пренебрежительно пнул ногой мертвое тело, - бежать туда.
       - Селение! Он говорит о селении! - возбужденно выкрикнул Итарра. 
- Но как ты все разглядел? И дома, и быков, и людей?
       - Мой говорить: скала конец, ровное место, видеть далеко.
А мой видеть как орел! - Хомда стукнул себя кулаком в грудь.
       Кейтабцы, слышавшие его слова, возбужденно загудели. Для них
селение означало если не добычу, так возможность поразвлечься; ну,
а какие развлечения влекут мужчин, пробывших в море почти сорок
дней?
       Словно подтверждая эти мысли Дженнака, Хомда снова облизнулся
и сказал:
       - Мой видеть селение, да! Быки, люди, женщина... много
женщина! - Тут он скосил глаз на мертвеца, оглядел заваленные трупами
склоны и прибавил: - Черный женщина - тоже женщина. Хорошо, когда нет
другой цвет.
       Один из одиссарских воинов рассмеялся, другой сплюнул, но
у кейтабцев, кажется, цвет кожи и уродливый вид дикарей не вызывали
отвращения. Шум в их нестройной толпе стал сильнее, голоса - громче;
они лезли вперед, к Дженнаку, расталкивая его людей, и теперь повсюду
он видел широкие раззявленные рты и выкаченные глаза островитян. Он
повелительно скрестил руки, приказывая им остановится, но в тесноте
вряд ли кто заметил этот жест; кейтабцы напирали, и было ясно, что
кровь чернокожих не насытила их, а лишь привела в неистовство.
       Наконец самый храбрый - или самый нетерпеливый - выкрикнул:
       - Веди нас, господин! Веди в селение! Может, там вино найдется! 
Или пиво! А нет, так выпустим кишки из этих черных демонов! Повеселимся!
       Дженнак оттолкнул крикуна.
       - Сказано в Книге Повседневного: если страдает невинный, кровь
его падет на голову мучителя. Мы перебили три сотни этих дикарей...
Хватит! Хватит крови!
       Но его не слушали; вернее, услышали лишь то, что хотелось.
       - Они виновны! Напали первыми!
       - Перебьем еще три сотни!
       - Веди нас, вождь!
       - Мясо и женщины! И вино!
       - Возьмем хоть это с голышей!
       - Они ввязались в драку и проиграли, а проигравший должен
заплатить!
       - Ты прав, клянусь клювом Паннар-Са! Пусть платят!
       - Быками и женщинами, раз больше нечего с них взять!
       - Веди нас, светлорожденный!
       Дженнак оглянулся на учителя, но тот стоял, раскачивая посох 
в огромных руках, и на его физиономии словно было написано: ну, что
ты станешь делать, парень? Как поступишь? Мужчина ты или мальчишка?
Сокол в сизых перьях или голубь, фаршированный ананасом?
       Одиссарцы тоже ждали, выстроившись по краям тропы двумя
колоннами, и ждали Саон с Итаррой, но на лицах их, не в пример Грхабу,
отражалась полная готовность: мол, только мигни, светлый господин, кости
переломаем, размажем обезьян по скалам да камням. Но Дженнак не мигнул;
все тут были его людьми, и кейтабцы, и одиссарцы, все пришли с ним из
Эйпонны, и он чувствовал, что здесь, в неизмеримых далях за Бескрайними
Водами, разницы между Кейтабом и Одиссаром нет никакой. Во всяком случае,
не столь она велика, чтоб ломать кости непочтительным островитянам! И
потому должен он оборотиться не жестким соколом, не мягким голубем, но
мудрым кецалем.
       Сунув шест Саону, Дженнак сгреб за шеи двух кейтабцев, что
оказались поближе, и подтолкнул к раздавшемуся строю своих солдат.
       - Туда! Встать туда! Идем в селение, как шли прежде: копейщики
прикрывают стрелков и людей Хомды, я с Саоном впереди, Итарра ведет
кейтабскую сотню и тарколу с арбалетами. Ну, все по местам! И, во имя 
Чак Мооль, закройте рты!
       Островитяне с ворчаньем повиновались; предчувствие добычи
возбуждало их, как грифа-падальщика - вид протухшего трупа. Наконец
отряд двинулся вперед, но Дженнак не торопился, словно позабыв, что 
внезапность нападения уже половина победы. Мысль сия была неоспоримой, 
однако воинам, только что выдержавшим бой, требовался отдых. Впрочем, 
эта причина не являлась главной; иные, более важные соображения, 
заставляли его хмуриться и медлить.
       Саон, вероятно, решил, что светлорожденного раздражают горластые
островитяне. Заглянув раз-другой в мрачное лицо Дженнака, он откашлялся 
и негромко произнес:
       - Ты невесел, наком. Почему? Что тебя тревожит? Ведь мы
победили, клянусь благоволением Мейтассы! И если боги не оставят нас,
будем побеждать всегда. Ты знаешь, как умелы и отважны наши воины, а
их мечи...
       - Не меч хотелось мне принести сюда, а мир, - перебил санрата 
Дженнак. - Но видно прибыли мы в Риканну не в тот день, когда говорят 
о мире.
       - Зато вполне подходящий для войн и побед!
       - Мало чести в такой победе, санрат. Сражались мы с голыми
дикими людьми, и были они беззащитны против нашего оружия.
       Саон не нашелся с ответом, но шагавший рядом Грхаб скосил
на Дженнака темный глаз и буркнул:
       - Победа всегда победа, балам. А что до голых дикарей, так
вспомни тасситов: одежды на них было немногим больше.
       - Одежды, но не оружия, - возразил Дженнак и, обернувшись,
оглядел своих воинов. За привычными лицами хашинда, ротодайна и
кентиога маячили широкоскулые физиономии островитян с приплюснутыми
носами, огромными жабьими ртами и глазами навыкате, и в глазах тех
тлело нетерпение. Дженнак скривился и замедлил шаги.
       Саон перехватил его взгляд.
       - Не гневайся на них, светлорожденный, это ведь кейтабцы!
Не воины, разбойники! Для этих ублюдков важна не победа, а ее плоды;
не ствол дерева и не его плодоносящие ветви, а то, что можно ободрать
с них, и поскорее! Скажем, женщины и мясо, раз нет серебра. - Тут
Саон усмехнулся и прибавил: - Случается, и наши воины бесчинствуют
в покоренных городах, бунтуют, не слушая своих тарколов и не внимая
словам вождей. Кровь бросается им в головы, кровь и ярость... И это
понятно: тот, кто сам ходит тропами смерти, не боится дарить ее другим.
Однако твой брат Джиллор всегда умел справляться с бунтами.
       - Я не Джиллор, - сказал Дженнак, - и думаю, что лучше
не доводить дело до бунта. А потому мы не станем торопиться.
       - Но тогда... - Саон нахмурился.
       - Вот именно: тогда!.. Тогда эти черные, что спаслись от
наших клинков, успеют добраться в селение и убежать вместе со своими 
женщинами и своим потомством. Надеюсь, что успеют, если Одисс не 
обделил их мозгами! А их быки... - Дженнак неожиданно усмехнулся, - 
быки достанутся нам. В конце концов, мы победители, и много дней не 
ели свежего мяса!
       Обрывистые стены ущелья раздались, открывая проход к равнине
- необъятной, ровной и плоской, будто тасситская степь. Но сходство
на этом кончалось, ибо травы здесь были выше и гуще, солнце - жарче,
а небеса - синей; тут и там над золотистым степным простором возносились
деревья, и было их превеликое множество, разных и незнакомых. Иногда
стояли они по отдельности, иногда целыми рощами, сливавшимися у горизонта 
с огромным лесным массивом, и были ярко-зелеными, изумрудными, желтоватыми 
либо с нежной нефритовой листвой, подобной опустившимся на землю облакам. 
Среди деревьев и трав паслись звери, едва различимые за дальностью 
расстояния, но казавшиеся однако невероятными: пятнистые, с длинными 
шеями и тонкими длинными ногами, или темные, массивные, с рогом на 
короткой обрубленной морде, или гигантские, с чудовищными ушами и
носом, изгибавшимся словно змея, или стройные, легконогие, раскрашенные
в черные и белые полосы, будто над шкурами их потрудились вместе и
Коатль, и Мейтасса. Были там и хищники, какие-то мерзкие твари покрупнее
койотов, не уступавшие величиной северным волкам, но не серые, а
грязно-бурые, с мощной холкой и покатым задом.
       По равнине петляла река, довольно широкая и полноводная, с
берегами, заросшими тростником; поток этот струился к северу, к морю
или к океану, а, быть может, к большому озеру, вроде тайонельских
Пресных Вод. Реку тоже переполняла жизнь: над тростником вились
птицы, похожие на уток и гусей; другие, розовые, с изогнутыми шеями,
стояли на мелководье, а вблизи них зарылись в ил кайманы - только
огромные, в два раза крупнее тех, что обитали под Хайаном и в Больших
Болотах севера. Иногда над поверхностью речных вод появлялась округлая
туша, будто волшебством всплывший валун - безволосый зверь с торчащими
ушами и гигантской пастью, способной, на первый взгляд, заглотить самую
большую из черепах с кейтабских отмелей. Чудовищный рот распахивался
в беззвучном зевке, потом животное медленно опускалось, и речные
воды скрывали его, словно затонувшую каменную глыбу.
       Но не эти диковины приковали взор Дженнака и толпившихся
за ним людей. Травы и деревья, звери и птицы были, конечно, чудом,
но человек в первую очередь интересуется подобными себе - существами,
умеющими строить дороги, высокие насыпи, мосты и корабли, способными
ковать металл, лить стекло, плести из перьев, мять кожу, выращивать
плоды и злаки. Правда, тут не было белокаменных дорог на ровных
насыпях, не было дворцов с арочными входами, не желтели маисовые
поля и не возносился к небу дым от гончарных печей и кузниц, однако
был поселок - большой, расположившийся между скалами и излучиной реки. 
Еще были сплетенные из тростника круглые лачуги с коническими кровлями,
и были загородки со стадами быков - небольших, с причудливо изогнутыми
рогами. Все это звало, манило и соблазняло, как манит уставшего
путника прохладный водоем у дерева с разосланной рядом циновкой
трапез.
       К счастью, Дженнак нигде не заметил чернокожих, за что и
вознес молчаливую хвалу богам. Лишь они, всеведающие, знали, в какой
из бесчисленных рощ укрылись дикари, куда унесла их река и как разыскать
их след на речном берегу, в водах, в травах или среди деревьев. Правда,
многие одиссарские воины являлись искусными следопытами, и первым
таким был Грхаб, но кейтабцы, корабельщики и мореходы, знаков земли не
понимали. Если не вылезет глазастый Хомда... Ну, коль вылезет, решил
Дженнак, придется заткнуть ему глотку!
       Он повернулся и, увидев, что все его воинство сгрудилось
беспорядочной толпой, глазевшей на чудеса Риканны, повелительно кивнул
Саону. Тот грохнул рукоятью клинка о нагрудник, изрыгнул хулу на головы 
вонючих скунсов, пожирателей бычьего навоза, и снова выстроил людей 
в боевой порядок. Так они и вошли в селение: две цепочки копьеносцев, 
прикрывавших отряд слева и справа, а между ними - стрелки с взведенными 
арбалетами и свора кейтабцев. Глаза островитян горели, как у почуявших 
добычу волков.
       В поселке царили тишина и безлюдье; лишь дым над примитивными
очагами, брошенные орудия да перевернутые горшки, глиняные и грубые
на вид, свидетельствовали о поспешном бегстве. Одисс все же не
отказал дикарям в разуме: изведав гибельную мощь стали и потеряв
половину боеспособных мужчин, они решили не связываться с пришельцами.
За это - хвала Шестерым! - подумал Дженнак с облегченным вздохом; 
пусть он будет свидетелем грабежа, но не резни и насилия.
       У первой же хижины, жалкого хогана с тростниковыми стенами, 
он приказал остановиться и отпустил кейтабцев на охоту, повелев жилища
не жечь, скот зря не резать, а людей - коль будут они найдены - не
убивать, а вести к нему для допроса, обещая за каждого чернокожего
три серебряных чейни. Кейтабцы разбежались с возгласами нетерпения
и тут же стали шарить по домам и загонам, проявляя редкостное мастерство
и немалый опыт; похоже, тень просяного зернышка - и та не ускользнула
бы от их выпученных глаз. Одиссарские воины, по-прежнему в боевом
порядке, двинулись вслед за Дженнаком. Он повел их к середине деревни,
где, как ореховое ядрышко за слоем скорлупы, угадывалось обширное
пустое пространство - площадь или что-то вроде нее.
       Деревня оказалась велика: вероятно, людей здесь насчитывалось
две-три тысячи, а скотины и того более. Тростниковые хижины стояли
не на столбах и насыпях, как было привычно для одиссарцев, а прямо
на земле; все они выглядели одинаково - круглые, с овальным входным
проемом, слева от которого находился очаг, полтора десятка плоских
камней, вкопанных в почву. Проходы между хижинами, предназначенные 
для людей и быков, были широки, и с них не составляло труда разглядеть
внутренность жилищ, и все их убранство, и вещи, которыми пользовались
в дни мира и войны. Было их немного: уже знакомые Дженнаку дротики,
копьеметалки и копья с кремневыми наконечниками, глиняные кособокие
горшки, плетеные корзины и сумки, связки каких-то кореньев и трав,
подвешенных к кровле, заостренные палки и осколки кремней, а также
шкуры. Шкуры, вероятно, являлись главным богатством чернокожего
народца, не знавшего кузнечного искусства, не умевшего ни плести
из перьев, ни строить прочные суда, ни копать водоемы, ни добывать
из недр земных металл, ни приготовлять бумагу, ни писать на ней. Да
и шкуры они выделывать как полагается не умели, не ведая о десятках 
снадобий и зелий, применяемых одиссарскими мастерами.
       Облезлые шкуры да кривые горшки - вот и все! - подумал
Дженнак. Жалкая добыча для островитян! Впрочем, не за шкурами они
сюда явились...
       Саон будто подслушал его мысли.
       - Что скажешь, мой господин? Я так думаю, здесь и кейтабец
не найдет, что утянуть. Эти люди цветов Коатля небогатый народ!
       - Смотря что считать богатством, санрат. Ты видел Ро'Кавару?
Там на каждую циновку трапез садятся вшестером, там спят не в хогане
на ложе, а на камнях, там люди роятся подобно пчелам в улье, и не
хватает для них ни места, ни еды. А тут... - Дженнак махнул рукой
в сторону равнины. - Народ небогатый, да земли обильны!
       - Но чего же мы ищем в них, мой господин, кроме сетанны и
чести? Мы - не кейтабцы; наша земля еще обильней, чем здешняя, и
хватит ее всем Пяти Племенам и всем нашим потомкам. А не хватит, так
отвоюем у тайонельцев или у тасситов, пожирателей праха! Чего же мы
ищем здесь, в этакой дали? Ведь сказано: у стен родного хогана и цветы
благоухают слаще!
       - Ты глупец, Саон, - буркнул молчавший до того Грхаб. - Земли
лишней не бывает, и брать ее надо всюду, куда дотянешься копьем и
клинком.
       Санрат насупился.
       - Не с тобой я говорю, почтенный, а с вождем. Мы оба, ты и я, 
люди битв, ягуары, и видим на полет стрелы. А вождь и наследник - кецаль!
Сокол! И видит на полет сокола!
       Должен видеть, отметил про себя Дженнак, а вслух произнес:
       - Ты спрашиваешь, чего мы ищем здесь? В чем наша цель, и в
чем смысл поисков? Мог бы я сказать: ступай, Саон, за ответом к чаку,
моему отцу, великому ахау, или к мудрому Унгир-Брену, ибо видят они
цель и смысл яснее меня. Мог бы сказать, но не скажу! А сам отвечу
так: коль мир состоит из двух половин, то кому-то нужно соединить их.
Почему бы не нам?
       - Достойный ответ! - промолвил Саон. - Достойный, клянусь
секирой Коатля!
       Миновав последний ряд хижин, они вступили на площадь. То
было круглое пространство, достигавшеея в поперечнике двух сотен шагов; 
в самой середине высились в ряд три больших строения, скорее дома, чем 
хижины, ибо сложили их из бревен, вкопанных вертикально в землю и слегка 
наклоненных. Центральный дом был, несомненно, жилищем вождя или колдуна 
- перед ним торчал бог чернокожих, вытесанный из дерева, увешанный 
ожерельями из раковин и обмазанный бурой засохшей кровью. Левый хоган 
являлся Домом Воинов; стены его украшали человеческие головы, засушенные 
и подвешенные на сплетенных из травы шнурках, пол внутри был покрыт 
шкурами, а у очага громоздились обглоданные кости. Посмотрев на них, 
Дженнак вздрогнул от отвращения и решил, что чернокожие, подобно 
дикарям Р'Рарды, не брезгуют человечьим мясом. Такой была его первая 
мысль, а вторая - что зря он, пожалуй, не дозволил кейтабцам вырезать 
это племя и переправить его в Чак Мооль дорогой страданий.
       Он поспешно отвел взгляд и уставился на третье строение. Оно,
вероятно, являлось гостевым домом: был при нем очаг, была долбленая
колода с водой, был загон с какими-то жуткими тварями, уродливей коих 
Дженнак не видел ни во сне, ни наяву. Видимо, этих самых животных 
Хомда-северянин разглядел с высоты и назвал горбатыми тапирами, но на 
тапиров они походили не больше, чем еж на барсука. Высокие, с голенастыми 
ногами и длинными шеями, изгибавшимися наподобие одиссарского клинка, 
они поросли бурой мохнатой шерстью, свисавшей клочьями с боков и горбатой, 
как лук, спины. Морды их были ужасны - вытянутые, нелепые, с отвислыми 
губами, словно маски демонов, поджидающих умершего на дороге в Чак Мооль. 
У каждого между огромных желтых зубов торчали пучки травы, и челюсти 
медленно двигались, перетирая жвачку.
       Но, видимо, эти твари были безобидными, так как рядом с ними
стоял человек - не чернокожий и голый, но подобный самому Дженнаку.
Правда, был он невысок и хрупок, скорее изящного, чем сильного
сложения, но тело его отливало цветом красноватой меди, волосы были
темными и длинными, черты лица - правильными: губы - в меру тонкие
и в меру пухлые, нос - не расплющенный, а прямой, с тонко вырезанными
ноздрями, лоб - высокий и выпуклый, глаза под дугами узких бровей как
два шарика обсидиана. Настоящий человек, храни его боги! В сандалиях,
в одежде и с украшениями - с плеч его спадал легкая льняная туника,
перехваченная кожаным поясом, с шеи свисало ожерелье из перьев и плоских
деревянных пластин, и к нему был подвешен маленький медный нож. Выглядел
он лет на сорок пять - прекрасный возраст для мужчины, когда старческие
немощи еще не взыскали мзду за накопленный опыт.
       Человек глядел на Дженнака и закованных в доспехи одиссарцев с 
опаской, но без страха; казалось, понимал, что встретился не с дикарями 
и жизни его ничего не грозит. Сообразив, что перед ним вождь, он пал на 
колени, склонился, стукнув лбом в сухую выжженную землю, и заговорил. 
Певучая и мелодичная речь, отметил Дженнак, похожая скорей на 
одиссарский, чем на резкий щелкающий кейтаб.
       Он вытянул шест с блестящими сине-зелено-золотыми перьями 
кецаля и коснулся ею склоненной черноволосой головы. Человек догадался, 
что подают ему знак мира: прижав ладони к груди, несколько раз произнес 
- "Та-Кеми! Та-Кеми!" - потом вскочил и начал жестикулировать, простирая 
руки то к страшным горбатым тварям, то к гостевому дому, то к реке и 
рощам на другом берегу, то к солнцу.
       Подошел Итарра, проверявший с несколькими воинами три
больших хогана, поглядел, как незнакомец, выпячивая губы, изображает
чернокожих, как машет руками на своих животных, будто забрасывая им
на спины вьюки, и сказал:
       - Это купец, милостивый господин. Может, он сам добрался сюда,
а может, его захватили в плен... Но убытка он не потерпел: в хогане 
лежат шесть больших тюков, по два на каждого горбатого зверя, никем
не тронутые. Я думаю, он пришел не один, а с черными слугами и
погонщиками, а они сбежали - наверняка сбежали, как и все остальные
в этом селении.
       - Что же сам он не сбежал? - спросил Дженнак с усмешкой. -
Как думаешь, таркол?
       Итарра повел плечами в шипастом железном наплечнике.
       - Купец, мой господин... Жалко своего добра...
       - И в той, и в этой половине мира купцы одинаковы, -
добавил Саон. - Удавятся, а тюков своих не бросят. Интересно, что
в них? И откуда он прибыл к дикарям?
       Несколько вздохов Дженнак размышлял, поглядывая то на
черноволосого незнакомца, то на его жутких зверей, равнодушно
двигавших челюстями. Потом распорядился:
       - Пусть воины вытащат тюки и погрузят на этих горбатых
тапиров. Заберем его с собой - и его, и зверей; жрецы с ним
договорятся. Раз он из торговых людей, то должен знать окрестные
земли и воды, а такой человек будет нам полезен. Гораздо полезнее
черных метателей дротиков.
       Воины потащили из дома имущество меднокожего купца, и тот
снова заговорил - быстро, возбужденно. На сей раз Дженнак не сумел
его успокоить - меднокожий тянул руки к солнцу, в отчаянии заламывал
их, то ли взывая к богам, то ли моля о милости, то ли проклиная.
Похоже, опасность, грозившая товарам, лишила его разума - он не
понимал миролюбивых жестов Дженнака, ясных, казалось бы, и младенцу.
       Грхаб поглядел на него и хмыкнул.
       - Давай-ка, балам, я ему объясню. Меня он поймет... Поймет,
клянусь Хардаром!
       И с этими словами сеннамит шагнул к купцу, грозно оскалился,
а затем покачал у его носа огромным кулаком. Меднокожий смолк, будто
певчая птица, которой разом скрутили голову - видно, и впрямь обо
всем догадался, все понял и решил, что мышь ягуару не противник.
Бросив опасливый взгляд на Грхаба и согласно кивнув, он направился
к воинам, таскавшим тюки, и жестами стал пояснять им, как следует
подвесить груз и как полагается затянуть упряжь. Его горбатые твари
стояли неподвижно, с прежним высокомерным равнодушием пережевывая
жвачку.
       Прав наставник, промелькнуло у Дженнака в голове; язык силы
понятней людям, чем знаки мира. Он обернулся к Саону и велел покидать
селение.

        Глава 3. Месяц Войны. Лизир и Бескрайние Воды к северу
                 от Лизира

       Наступил День Кошки - седьмой, считая с того времени, как
флот достиг Земель Восхода.
       Дженнак пробудился на рассвете, в лагере, выстроенном между
рекой и морским берегом; сны его померкли и рассеялись, изгнанные
звуками гимна, что пели на два голоса Чолла Чантар и Цина Очу,
арсоланский жрец. Он долго лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь
к Песнопению, к мелодичному звонкому голосу Чоллы и рокочущему басу
жреца; наконец гимн отзвучал, и веки его приподнялись. Но сам он
оставался неподвижным: глядел в низкий бревенчатый потолок хогана,
вспоминал, размышлял, забыв о только что слышанной песне, о храпевшем
рядом Грхабе, о Чоч-Сидри и Синтачи, лекаре с "Сирима", спавших в
пяти шагах, за наскоро поставленной плетеной перегородкой.
       Зачем он отправился в это плавание? Чтобы соединить две
половины мира, разорванные океанами? Так он сказал Саону, но в
этом заключалась лишь часть правды. Ибо отправился он не только
по собственному желанию, влекомый любопытством к новым местам, к еще
невиданному, непознанному, незнакомому, но также и выполняя приказ
сагамора. И другая часть правды состояла в том, что его отправили.
       Почему?
       Отец не сказал ни слова, и Унгир-Брен, старый учитель, тоже
был не слишком разговорчив. Лишь помянул, что не останется младший
родич без поддержки и доброго совета, ибо рядом с ним будет Чоч-Сидри,
человек разумный и знающий, коему можно довериться во всем. Это не
являлось преувеличением: Сидри и в самом деле был умен не по летам,
и временами, беседуя с ним, Дженнак будто чувствовал руку Унгир-Брена 
на своем плече. Они были так похожи!
       Но все-таки Чоч-Сидри - не Унгир-Брен. Хотя бы потому, что
старого аххаля Дженнак знал со дня рождения и доверял ему, как отцу;
ну, а Чоч-Сидри... С Чоч-Сидри он встретился всего лишь четыре месяца
назад, в День Ясеня, после Круга Власти, когда впервые надел убор
наследника. Если знаешь человека так недолго, можно ли доверить ему
сокровенное? Посоветоваться, отчего великое деяние, поход в легендарные
земли Риканны, возглавил он, юный Дженнак, а не многоопытный Джакарра? 
Какой в том смысл и какая цель?
       Сейчас все прежние домыслы и догадки на сей счет казались
Дженнаку наивными, не стоящими пустой ореховой скорлупы. Если бы 
одна из наложниц великого ахау ждала дитя, слухи об этом разлетелись
всюду как на крыльях сокола... Если бы отец пожелал сочетать его
с Чоллой, то так бы и свершилось, и Дочь Солнца прибыла бы в Одиссар
прямым путем, из Лимучати в Хайан, не заглядывая по дороге на другую 
сторону Бескрайних Вод... Если бы в наследники прочили Джиллора, то и 
об этом было бы сказано без обиняков. Разумеется, обычай предписывал 
передавать власть в руки младшего сына, но так случалось не всегда: 
если возраст младших потомков разнился на десять-двадцать лет, то 
сагамором вождями Кланов мог быть избран достойнейший.
       Выходило, что все эти причины существенной роли не играли,
а значит, оставалось одно: поход был искусом, испытанием. Такой вывод
представлялся Дженнаку самым разумным, но сразу же порождал новые
вопросы, подменявшие старый. Почему его испытывают столь сурово?
В поединке совершеннолетия он доказал свою силу, отвоевал право на
жизнь; теперь ему предстояло созреть и набраться мудрости. Три года
или четыре - а может, десять - он мог бы заниматься мирными делами,
строить крепости на границах, возводить города, править каким-нибудь
Очагом, скажем, Земледельцев или Рыбаков, либо вершить дела в завоеванных
землях, на правом берегу Отца Вод, в северных приморских городах или
на границе с Коатлем... Но его бросили в Фирату, под тасситские стрелы,
а потом - сюда, за грань обитаемых земель, в просторы Бескрайних
Вод... И у него отняли Вианну! Его чакчан, его любимую, его радость!
       Почему? Что ведет его, что направляет - воля людей или богов?
Или судьба, которой не повелевают ни те, ни другие?
       Чем больше Дженнак думал над этим, тем ясней ощущал власть
неких обстоятельств, связанных не с людьми и богами, а единственно
с ним самим, с его предназначением, с дорогой его жизни. Сейчас она
представлялась Дженнаку чередой долгих лет, лестницей, ведущей на
холм зрелости; конец ее тонул в тумане, ибо там, как и всех смертных, 
его поджидали ведущие в Чак Мооль врата. Но что с того? Время черных 
перьев казалось далеким, будто звезда Гедар, и сейчас он хотел знать 
о тайне, которую скрывали от него. В чем она? И в чем смысл искуса? 
Почему его испытывают с такой строгостью? Мудрость гласит: не 
испробовавший огня, жажды и жалящей стали, не сумеет оценить покой - 
и мудрость эта истинна. Но смерть любимых и близких страшнее жажды и 
огня, мучительней боли от ран; то жесточайшее из испытаний, каким 
подвергают лишь избранных.
       Возможно, он избранник богов? И потому они шлют видения,
предзнаменования и вещие сны, посещающие его при свете дня и в ночной
темноте? А за сей дар - ибо ничего в мире не дается бесплатно! - он
должен платить гибелью близких, таких, как Вианна... Страшная мысль! 
Ужасная! Он обсудил бы ее с Унгир-Бреном, чтобы тот успокоил его, вселил 
уверенность и мужество, подтвердил или опроверг этот жуткий вывод. Но 
Унгир-Брен, мудрый аххаль, был далеко. А Чоч-Сидри... Умный человек 
Чоч-Сидри, но все-таки не Унгир-Брен.
       Вздохнув, Дженнак встал, обулся, набросил туемку, надел
на запястья браслеты, подвесил к поясу клинки и, прихватив горсть
сухарей с блюда, вышел из хогана. Солнце уже поднималось над розовыми 
скалами, будто подпертыми стеной палисада; с другой стороны, на западе, 
торчали корабельные мачты, а на вышках маячили фигуры часовых, и алые 
перья над их шлемами развевались на морском ветру. Сторожили лагерь, 
разумеется, одиссарцы: двенадцать воинов с арбалетами и двое при горне 
и барабане. Быть может, нужды в таком числе охранников не имелось, ибо 
чернокожие на берег не выходили и не пытались изгнать пришельцев, но 
Дженнак помнил, что осторожный керравао живет дольше. Правда, как 
выразился в свое время Аскара, смерть проходит к нему в котле, а не 
на ристалище, но котел еще нужно найти, разжечь под ним огонь, изловить 
керравао да ощипать его... Словом, кто не рискует зря, тот и от котла 
увернется, и на ристалище не попадет.
       Обогнув соседнее жилище, где спала со своими девушками Чолла
Чантар, он приблизился к небольшому загончику; в нем, подогнув ноги,
дремали три мохнатых зверя. Та-Кем, меднокожий купец из страны Нефати,
лежавшей у огромной реки за степями, лесами и пустынями Лизира, называл
их верблюдами, но "горбатый тапир" звучало для Дженнака привычней. 
Почему бы и нет? Были обычные тапиры, были морские, отчего же не быть 
горбатым? Существовало, правда, различие: тапиров выращивали ради мяса 
и кожи, а верблюдов, насколько представлял Дженнак, никто есть не 
собирался, разве лишь в годину крайнего бедствия. По назначению они 
были вьючными и верховыми животными, как тасситские косматые быки, 
но отличались потрясающей неприхотливостью - могли не есть и не пить 
несколько дней и шагать по пескам с утра до поздней ночи. Чолла, 
любившая все необычное, была очарована этими зверьми и настояла, чтобы 
их поместили рядом с ее хоганом. Впрочем, и Та-Кем обитал около нее, 
в уютной тростниковой хижине, ничем не хуже гостевого дома в селении 
дикарей. Даже лучше - с циновками, с настоящим ложем, деревянными 
блюдами и свечой, измеряющей время.
       Дженнак постоял перед загородкой, бросая в рот сухари и
разглядывая верблюдов. Теперь, когда он привык к их виду, они не 
казались ему такими уродливыми, и в облике их вроде бы стали проглядывать
знакомые черты. Разумеется, не тапиров; у тех и повадки иные, и вид,
и назначение. Но если этих тварей уменьшить вдвое или втрое, убрать
огромный горб, прибавить шерсти на боках и сделать ту шерсть белесоватой,
мягкой и нежной... Пожалуй, станут они похожими на ламу, решил Дженнак;
вот только у ламы взгляд кроткий, а верблюд смотрит презрительно - точь 
в точь как братец Фарасса...
       Он сморщился и отошел к ровной песчаной площадке, где меднокожий
нефатец и Чоч-Сидри выкладывали из камешков горы Риканны, обозначали
ветками ее леса, пучками травы - степи, полосками крашеной в голубое
кожи - реки и ручьи. Работа их продвигалась с каждым днем все быстрей,
в полном взаимопонимании, ибо Та-Кем стремительно осваивал одиссарский,
а Чоч-Сидри с не меньшей быстротой - его певучее наречие. Купца в лагере
не обижали; к разочарованию кейтабцев, Дженнак не только запретил рыться
в его вещах, но и объявил Та-Кема своим гостем, одарив браслетом из 
золота, мешочком чейни и накидкой из перьев розового попугая. От этих 
подарков Та-Кем пришел в восхищение, ибо в стране его знали цену золоту 
и серебру, редким перьям и искусной работе, но превыше того ценили 
милость владык; а для нефатца Дженнак был великим владыкой, приплывшим 
из сказочной Страны Заката на волшебных кораблях. Владыкой владык, 
могущественным чародеем, почти богом!
       Постояв у песчаной площадки, он отправился в обход лагеря,
размышляя о том, что ежели верблюд состоит в родстве с ламой, то 
могут найтись тут и другие звери, подобные одиссарским, только больше, 
сильней и страшней. Это предположение казалось близким к истине, так 
как Та-Кем, в своих невнятных еще речах, описывал Чоч-Сидри множество 
жутких чудовищ. Например, гривастых хищников цвета песка, в два раза 
крупней ягуара; гигантских единорогов с крохотными подслеповатыми 
глазками, легко впадавших в раздражение; речных зверей со складчатой 
безволосой кожей, способных перекусить челн пополам; а также животных, 
которые, не в пример горбатому верблюду, в самом деле походили на 
тапиров, но преогромных, с клыками, длинным вытянутым носом и ногами 
как древесные стволы! Кое-кого из этих тварей Дженнак видел за скалами, 
на пути в поселок дикарей, и мог подтвердить Чоч-Сидри, что все 
рассказанное нефатцем чистая правда.
       Но молодого жреца больше удивляли не звери, а люди.
Дженнаку вдруг вспомнилось, какими глазами смотрел он на Та-Кема и
на труп черножего дикаря, принесенный в лагерь Хомдой-северянином.
Смотрел с таким изумлением и недоверием, будто ждал чего-то совершенно
иного, будто в Риканне не полагалось быть людям с медно-красным и
черным цветом кожи, с темными волосами, прямыми или вьющимися как
шерсть арсоланских лам. А каким полагалось? Кто мог это знать наперед?
Во всяком случае, не Чоч-Сидри. И все же он так глядел на местных
обитателей, живого и мертвого, словно кожа с них вот-вот слезет и
сквозь нее проглянет нечто иное, совсем непохожее на дикаря с
отвислыми губами или на хрупкого купца из Нефати.
       А что тут удивляться? - думал Дженнак, оглядывая застывших
на вышках часовых и мачты драммаров, что покачивались в сотне локтей
от берега. Что удивляться? Люди повсюду люди, какого бы цвета ни
были их тела. Скорей любопытно поразмыслить над тем, почему чернокожие
так черны - может, опалило их жаркое солнце, а может, сам Коатль
окрасил их в свои цвета... Но если верно последнее, то они - истинный
народ повелителя Чак Мооль; они, а не атлийцы!
       Он усмехнулся. Это было бы страшным ударом по атлийской
гордости! Узнать, что в другой половине мира есть племя, отмеченное
Коатлем и более достойное его покровительства! Что сказал бы,
проведав о том, атлийский владыка Ах-Шират? Заносчивый Ах-Шират,
присвоивший титул Простершего Руку над Храмом Вещих Камней?
       У хогана Чоллы, прервав его размышления, раздались звуки
гонга. Дженнак повернулся, машинально оправил тунику, и зашагал 
к хогану арсоланки. Их совместные утренние трапезы возобновились,
дружба была восстановлена, успокоив тем самым О'Каймора и Чоч-Сидри.
Тидам не страшился больше разногласий между светлорожденными вождями,
а жрец, в обычной своей иносказательной манере, толковал хорошо
известное Дженнаку: мол, прекрасны цветы кактуса, но трудно сорвать
их, не поранив рук. Зато сорвавший испытает блаженство... Надо лишь
потерпеть и сделать вид, что наслаждаешься их запахом, а колючек как
бы не замечаешь.
       Тоже неплохой совет, подумал Дженнак, перешагнув порог; не 
хуже тех, что давал Хомда-северянин. Жаль, что нельзя последовать 
всем им сразу.
       Пробормотав приветствие, он устроился на низком жестком
сиденье. Чолла, как всегда, выглядела прекрасно - не цветок кактуса,
но, скорее, орхидея из садов сагамора, нежная и благоуханная, не
знающая, что такое шипы. В последние дни, будто желая подчеркнуть
свое расположение к Дженнаку, она одевалась в цвета Одисса или
Сеннама - в честь его подвига во время бури, о коем среди кейтабцев
уже ходили легенды. Сегодня на ней были алые одежды и красные
сандалии на маленьких ножках; талию охватывал кожаный пурпурный
поясок, грудь украшало сплетеное из багряных перьев ожерелье,
волосы стягивала повязка с гранатами цвета бычьей крови. Словом,
она была необычайно хороша!
       Характер ее, как мнилось Дженнаку, тоже изменился к лучшему.
Быть может, земля Риканны, невиданные люди, звери и птицы, необычные
зрелища, к которым она питала склонность, что-то разбудили в ней;
временами она теряла все свое величие, всю надменность и колкость,
превращаясь в обычную девушку, прелестную и пленительную в своем
неуемном любопытстве. Но лишь временами и не так часто, как мечталось
Дженнаку. Бывали дни, когда с рассвета до заката Чолла Чантар помнила,
кто она есть: четырнадцатая дочь Сына Солнца, повелителя Арсоланы -
и, почти наверняка, будущая владычица Удела Одисса. Ее уверенность
в этом свое предназначении могла свести с ума, и Дженнак тихо
бесился, вспоминая мудрые советы Хомды: женщина - бить! Больше
бить, больше слушаться!
       Но сегодня, в День Кошки, Чолла и прикинулась кошкой - не
дикой лесной, а домашней, которую приятно погладить и почесать за
ушами. Поглощая изысканные арсоланские яства и запивая их ароматным
отваром, Дженнак размышлял над ее преображением с подозрительностью
бывалого судейского, которого словами не улестишь и слезами не 
разжалобишь. Мелькало у него в голове, что Чолла что-то замышляет, 
и что-то ей от него надо; но вот что именно? Не догадаешься, пока не 
скажет... Такая женщина как випата из Больших Болот: на камне - камень, 
на траве - трава, на песке - песок. Вот, к примеру, зачем она оделась
в алое? С одной стороны, алое - цвет Одисса, и арсоланка, быть может, 
желала почтить гостя; с другой же... Шелка любви обычно окрашены алым 
- так нет ли здесь какого намека?
       Пока он терялся в догадках, девушки Чоллы таскали на стол
все новые кушанья, а сама хозяйка развлекала его беседой - о крохотных
солнечно-желтых птичках, что изловили для нее в лесу люди О'Каймора,
о буром страшном верблюде, на шее которого довелось ей вчера покататься,
о нефритовом амулете в форме жука, преподнесенном ей Та-Кемом, о том,
что кейтабцы поднялись на челнах по реке, обогнули скалистую гряду
и сразились с кайманами - столь огромными, каких не водится в самой
Матери Вод. Наконец, сообщив Дженнаку все новости и выслушав его 
сдержанные ответы, Чолла приступила к главному.
       - Морской змей, - задумчиво промолвила она, - тот, что
разбился на скалах в соседней бухте... Хотела бы я на него взглянуть,
мой господин! Ведь никто и никогда не видел этих созданий вблизи, ни 
живых, ни мертвых. Может быть, лишь этот кейтабец, старый хромой 
иореход, у которого язык походит на гибкий змеиный хвост.
       - Стоит ли рисковать, прекрасная тари? Жизнь твоя драгоценна,
а соседняя бухта есть соседняя бухта. Кто знает, что может в ней
случиться?
       Чолла загадочно улыбнулась.
       - Я думаю, ничего плохого, если ты пойдешь со мной. Ты -
великий воин! Ты победил самого Паннар-Са, не так ли? Разве страшат 
тебя черные дикари? Да они сами теперь боятся нас и не выходят на 
берег! Ну, так как же? Хочешь ли сопровождать меня?
       - С отрядом воинов, - добавил Дженнак, уступая ее напору.
- Возьму человек двадцать стрелков.
       Но Чолла повелительно вскинула руку.
       - Никаких воинов, никаких стрелков! Бухта рядом, идти до
нее половину всплеска, и нам ни к чему чужие глаза и уши! Во-первых,
под твоей защитой я чувствую себя в безопасности, а во-вторых...
во-вторых, нам надо поговорить.
       Дженнак изобразил удивление.
       - Поговорить? О чем, тари?
       Изумрудные зрачки девушки блеснули. Был ли их блеск лукавым,
нежным, обещающим или скрывался в нем лишь холодный расчет? Дженнаку
то было неведомо, но он ощутил, как сердце его забилось сильнее.
       - Ну-у, - протянула Чолла, - разве у нас, потомков богов, не
найдется о чем поговорить? Вот ты назвал мою жизнь драгоценной...
Почему? Драгоценной для кого? Для тебя? Для твоих людей? Для этого
О'Каймора, что похож на жабу с длинными лапами? Для его разбойников?
       Дженнак смежил веки и размышлял несколько мгновений - не
слишком долго, чтоб не обидеть девушку, ибо заданный ею вопрос
требовал быстрого ответа. Припомнив брата своего Джакарру, великого
политика и миротворца, мастера уклончивых речей, он произнес:
       - Жизнь твоя, тари, драгоценна и для меня, и для всех нас.
Думала ли ты о том, где наше место и почему мы, двое светлорожденных,
участвуем в этом походе? Разве кейтабцы не могли обойтись без наших
Очагов, без наших денег, без наших жрецов и воинов?
       - Я думаю, они не могли обойтись без нас, без тебя и меня,
- сказала Чолла, склонив черноволосую головку. Камни на ее повязке
сверкнули багровой полосой.
       - Верно! - согласился Дженнак. - Мы с тобой их живые
талисманы, ожерелья успеха и удачи, знак милости Шестерых. Я - вождь,
побеждающий в сражениях, я - сила, хранящая от бурь, от подводных
скал, от неистовых течений, от чужих стрел и чужой злобы. Ты - Дочь
Солнца; твои Песнопения угодны богам, внимающим им с радостью; ты -
символ безопасности, ибо разве Арсолан, Светлый и Справедливый, захочет
погубить собственную кровь? А потому, пока мы живы, в сердцах наших
людей нет страха. Я - их защита, ты - источник божественной милости!
И мы оба - залог благополучно возвращения.
       Он не видел лица Чоллы в полумраке хогана, но ему показалось,
что на ее губах блуждает улыбка.
       - Тебя хорошо учили! Как подобает учить вождей, ибо не станет 
вождем тот, кто не умеет говорить красивых слов! Ты умеешь... Однако 
причем тут морской змей? И мое желание взглянуть на него?
       - Ты спрашивала не о нем, - сказал Дженнак, - а о том, почему 
твоя жизнь драгоценна. Я ответил. А морское чудище... Если ты хочешь
поглядеть на него вместе со мной, я согласен. Выйдем, когда закончится
дневная трапеза. Воины будут сопровождать нас, но останутся в лесу,
и никто из них тебя не увидит и не услышит. Хайя! Я сказал!
       Он поднялся и вышел из хогана.
       Чоч-Сидри и Та-Кем уже возились на своей площадке, сотворяя
план известных нефатцу земель. Помогали им человек пять: Хомда с
двумя длиннорукими островитянами подтаскивал камни, раковины, ветки
и свежий дерн, изображавший степные пространства; Синтачи, обладавший,
как всякий лекарь, острым глазом и ловкими пальцами, переносил чертеж 
на бумагу; Цина Очи, не столь искусный в рисовании, напевал под нос 
что-то священное, призывая к работавшим милость богов. Рядом со 
столиком Синтачи толпились кейтабцы - сам О'Каймор, старый Челери, 
а также Ар'Чога, Эп'Соро, Ита'Гох, водители "Сирима", "Арсолана" и 
"Одиссара". Си'Хаду, тидама с "Кейтаба", Дженнак среди них не заметил; 
видно, тот был занят установкой новых балансиров на своем корабле.
       Он подошел ближе, ответил на почтительные жесты мореходов,
заглянул Синтачи через плечо, а потом присмотрелся к площадке, на
которой - впервые в истории! - рождался чертеж риканнских земель.
Разумеется, не всех, а лишь известных Та-Кему, но, тем не менее,
можно было уже ощутить всю огромность и необъятность нового материка
или нескольких материков с причудливо изогнутой береговой линией,
разделенных морями и проливами. От того места, где стоял сейчас
флот, берег ровной дугой скатывался к югу и северу; на юге линия его
загибалась на восток и обрывалась, ибо Та-Кем не знал, что находится
в тех краях. На севере суша тоже убегала к востоку, но то был уже
не океанский берег, а морской; это внутреннее море, не округлое,
как Ринкас, а длинное, вытянутое с запада на восток, глубоко вдавалось
в твердь материка - или, возможно, разделяло два больших континента.
Южный, где высадились эйпоннцы, был жарким и равнинным, а северный
- более прохладным и гористым; он впивался в морские воды тремя
полуостровами, столь же крупными, как Серанна или Юката. Ближайший
из них, Ибера, лежал в нескольких днях пути, отделенный от южных
земель узким проливом - столь узким, что, по словам Та-Кема, с его
середины можно было разглядеть оба берега; здесь воды Длинного моря
сливались с океаном, протаранив себе путь меж скалами Ибера и
сравнительно низким берегом Лизира.
       Лизир - так называлась страна чернокожих, чью землю попирали
сейчас ноги Дженнака. Ограниченная с севера Длинным морем, она
тянулась на юг и восток, но если о южных ее рубежах Та-Кем не мог
поведать ничего определенного, то восточный край он знал весьма
неплохо. Он был бродячим торговцем, пересекавшим пустыни, степи и
леса в поисках выгоды, и девиз его был тем же самым, что у всякого
одиссарского купца: дешево купить, дорого продать. Он и сейчас продавал 
- не грубые крашеные ткани и медные браслеты из своих вьюков, а знания; 
все, что было ему известно о землях и морях, в которых он побывал, 
странствуя на повозках, на горбатых спинах верблюдов или на ненадежных 
утлых кораблях - ведь надежных и крепких в Риканне строить не умели. 
Однако Та-Кему и другим нефатским купцам случалось перебираться через 
море и торговать в северных странах; в Ибере, правда, бывать ему не 
приходилось, но наслушался он про те края всякого. Были они гористыми, 
но с плодородными долинами, были богаты тремя металлами, известными 
Та-Кему - медью, золотом и серебром, и были населены воинственными 
племенами жуткого обличья, непохожими ни на черных людей из Лизира, ни 
на красных из Нефата. Опасная страна, пояснял Та-Кем, играя своим ножом 
у горла; опасная из-за того, что люди в ней когда хотят, торгуют, а 
когда хотят, грабят. Кейтабцы, слушая перевод Чоч-Сидри, ухмылялись: 
это было им понятно.
       Что касается Лизира, южной земли, то она была покрыта лесами
и небольшими горами у океанского и морского побережья, за коими лежала
степь - но не засушливая, как тасситская прерия, а обильная ручьями,
реками и озерами. А потому ее и степью нельзя было считать, так как
высокие и низкие травы чередовались здесь с древесными рощами, рощи
- с зарослями гигантского тростника высотою в двадцать локтей, а
тростник - с влажными болотами либо холмами. Обитали в этих богатых
угодьях три вида зверей - хищные, травоядные и гигантские, которые
хоть мясом не питались, но могли превратить любого хищника в кровавую
кашу; а еще жили здесь бесчисленные племена, разные по обличью и
повадкам, но все с черной, серой или пепельной кожей. Одни из них были
охотниками, другие - воинами, третьи - скотоводами, но большинство
занималось тем, и другим, и третьим, не делая различия между плотью 
диких зверей, домашних быков и человека. Правда, нефатских торговцев 
они не трогали - ради ярких тканей, блестящих браслетов и колец, которые 
те привозили в своих тюках, меняя на шкуры и редкостную кость - клыки 
гигантских животных. Каждый соблюдал свою выгоду, и даже чернокожим 
дикарям было понятно: ограбишь одного купца, десять других не придут.
       Далеко на востоке Лизир граничил с безводной пустыней,
одолеть которую можно было лишь на верблюдах; за пустыней вновь
начинались плодородные земли - Нефати, родина Та-Кема. В тех краях
струилась огромная река, впадавшая в Длинное море, а за ней и
нефатскими землями вновь была засушливая пустошь; потом - пролив 
и еще одна пустыня, жители которой разводили горбатых верблюдов; а 
дальше - горы, леса, моря и степи без конца и края. Край, разумеется, 
существовал, только Та-Кему об этом ничего не было известно; мир 
представлялся ему огромным и, подобно кейтабцам, он думал, что живет 
на плоской земле, напоминающей маисовую лепешку. Он не был невеждой, 
но, конечно, не смог бы начертить риканнские моря и земли, в которых
побывал и о которых слышал; он лишь рассказывал о них, перечисляя дни 
пешего пути или дни плавания на судне, говорил, лежит ли этот берег на 
восход солнца или на закат, на полночь или на полудень, куда примерно 
текут реки и сколь они широки, где стоят горы и какие они, высокие или 
низкие. Он даже не понимал, что все это можно изобразить линиями на 
коже или бумаге, и Чоч-Сидри был, вероятно, прав, когда собрался 
выложить Риканну на песке, из веток, камней и пучков травы. Такой 
наглядный способ применялся в Одиссаре в глубокой древности, а иногда 
и в нынешнее время, в особых случаях, если важно было представить 
местность со всеми деталями рельефа. Та-Кему он был куда ясней, чем 
разноцветные закорючки и знаки, что возникали под быстрым пером 
Синтачи.
       Похоже, нефатец, поощряемый подарками, не скрывал ничего,
и лишь о родине своей рассказывал с неохотой. Ему довелось увидеть
заваленное трупами ущелье, и он наверняка подметил, что пришельцы из
легендарной Страны Заката не потеряли в схватке ни единого воина; это
говорило об их умении, об их мощи, о несокрушимой силе их оружия из
сказочного серебристого металла. На берегу Та-Кем разглядел кейтабские
суда и догадался, что расстояние, штормы и бури, шквалы и ветры для
них не помеха; а значит, могут добраться они и в Нефати. Поэтому
говорил он больше о сокровищах Лизира да Иберы, а о своей стране
упоминал вскользь, напирая на то, что лежит она в далеком далеке и
путь туда труден и долог. Чоч-Сидри, однако, выяснил, что нефатцы
знакомы с земледелием, со многими ремеслами и даже с письменностью;
правда, писали они не на бумажных листах и пергаментах, а высекали
знаки в камне, ведя по ним счет своим властителям и предзнаменованиям
богов. Еще жрец узнал, что в Нефати есть множество прирученных
животных, не только верблюды и быки, но и другие четвероногие более
изящного сложения, но сильные и быстрые; правда, Та-Кем утверждал,
что они водятся повсеместно, в том числе и в Ибере.
       Но сейчас, прислушиваясь одним ухом к спору кейтабцев (те,
глядя в чертеж, толковали, сколь быстро можно доплыть в эту самую
Иберу), а другим - к беседе Чоч-Сидри с Та-Кемом, Дженнак понял,
что они, раскладывая камни и траву, говорят не о морях и землях, но
о чем-то совсем другом. Он отвернулся от О'Каймора и его тидамов,
шагнул поближе к площадке, склонил голову к плечу. Жрец и нефатский
купец разговаривали то знаками, то на двух языках разом; все, однако, 
было понятным.
       - Много ли властителей в твоей стране? - спрашивал Чоч-Сидри.
       - Много, господин. Они делят землю, и делят реку, и делят
воду из реки. Каждый берет столько воды, сколько нужно полям. Еще
они делят скот, делят людей и делят... - Та-Кем произнес незнакомое
Дженнаку слово на нефатском. Видимо, Сидри его тоже не знал, и с
недоумением уставился на торговца.
       - Это тоже скот, - пояснил купец, - только двуногий.
       - Двуногий? Бык на четырех ногах, и лама, и тапир, и твой
верблюд тоже... Разве бывает двуногий скот?
       - Скот можно продать и купить. Бык на четырех ногах, можно
продать и купить. Человек на двух ногах, можно продать и купить.
Тогда человек - скот! Товар! Хороший товар!
       Дженнак изумленно поднял брови, а молодой жрец, выронив от 
неожиданности горсть камней, уселся на песок в позе внимания. Глаза 
его вдруг посветлели, став почти зелеными, как у самого Дженнака.
       - Погоди... Я плохо понял, да? Человека можно продать и
купить? Человек - товар?
       Кивнув, Та-Кем подтвердил это поразительное заявление.
       - Странно... Воина можно убить или взять в плен, отпустив
потом за выкуп, женщину - отдать мужчине, даже против ее воли. Но
купить или продать!.. Этого я не понимаю! Товар - это ткань и горшки,
зерно и плоды, быки и ламы, перья, шкуры, золото, камни... Да что
угодно может сделаться товаром! Но все этим владеет человек. И сам
он стать товаром никак не может.
       - Ты мудрый, а не понимаешь простого, - сказал Та-Кем. -
Человек владеет золотом, стадами и большими землями, и это - человек
власти, могущественный повелитель, и все делают перед ним так, - он
пал на колени и стукнулся лбом о землю. - Человек владеет серебром
или двумя быками и куском земли - тогда он не повелитель, но еще
человек, такой, как я! - Та-Кем ударил себя в грудь. - Человек не
владеет ничем - тогда он двуногий скот, товар! Верно?
       - Неверно, - возразил Чоч-Сидри. - Неверно! Человек всегда
владеет чем-либо: воин - копьем, рыбак - лодкой и сетями, охотник -
луком, земледелец - зерном и упряжкой быков. И человек всегда владеет 
самим собой! Своим телом и руками! Правда, он должен слушать вождей и 
жрецов, иначе отведает палок или отправится до срока в Чак Мооль, но 
кто его может продать? Почему? И зачем?
       - Кто? Сильный! Тот, кто его захватил на войне или взял за
долги. Почему? Потому, что человек стоит горсть серебра; человек
- хороший товар! Зачем? Затем, что человек может работать, копать
поле, канал, строить стену, носить камень, пасти быков. Человек
лучше быка! Бык сильный, но не может строить стену, так? А человек
может! И цена ему выше цены быка. Ты понял, мудрый?
       Но Чоч-Сидри не понял, как не понял и сам Дженнак. Смутные
речи нефатца казались ему кощунственными; ведь кто бы ни создал в
незапамятные времена двуногую тварь, человек из нее сотворен богами.
Они, великие Кино Раа, научили безмозглых дикарей пониманию прекрасного;
они наделили их знаниями и искусствами, законами и ритуалами, одарили
всей мудростью Чилам Баль, объяснили - пусть не до конца и не совсем
понятно! - устройство мира. Торговать людьми? Это значило торговать
тем божественным, что заключено в них - то-есть заветами самих богов!
Все на свете имеет свою цену, как сказано в Книге Повседневного; все,
кроме человека, ибо лишь человек назначает цену всему и платит ее -
и за обычный товар, и за чувства свои, и за проступки, и за саму
жизнь. И даже воин, попавший в плен, выкупает не себя, не свое тело
и не свою свободу, а только платит цену поражения или принимает
смерть, если платить ему нечем!
       В Риканне, судя по всему, обычаи были другими, а чужих
обычаев сразу не поймешь; и потому Дженнак одобрительно кивнул, когда
Чоч-Сидри, оставив непонятное непонятым, обратился к иной теме.
       - Ты сказал, Та-Кем, что в твоей стране много властителей.
Есть ли среди них люди светлой крови?
       Нефатец наморщил лоб и нерешительно произнес:
       - Кровь у всех красная, мудрый. У меня и у тебя, у владык
Нефати, у черных людей Лизира и белолицых людей Иберы. Даже у животных
она красная! Цвет кожи разный, и кожа может стать шкурой, но цвет
крови один.
       - Но у кого-то он темней, а у кого-то светлей. Знаешь ли ты об 
этом? Слышал ли о властителях с алой кровью - такой, как рассветная 
заря?
       Та-Кем все еще морщил лоб, не в силах сообразить, о чем его
спрашивают, и Дженнак, шагнув к нему, пришел на помощь.
       - Скажи, - произнес он, подбирая самые простые слова, -
есть в Нефате люди, которые живут долго? Два срока жизни, три срока?
Они не стареют до самой смерти и всегда молоды... Есть такие?
       Нефатец с виноватым видом уставился на Дженнака: одно дело не
ответить мудрецу, и совсем другое - повелителю. Щедрому повелителю,
милостивому, но все-таки владыке, который носит у пояса два грозных
клинка, а на запястьях - браслеты с острыми шипами. Мудрец простит
непонятливого, а вот властитель... Властители недоумков не любят!
       Все это было написано у Та-Кема на лице, и Дженнак, не
желая вгонять его в испарину, медленно и раздельно повторил вопрос.
Наконец Та-Кем уразумел, о чем его спрашивают, покачал головой и
промолвил, мешая язык Нефати с одиссарскими словами:
       - В стране моей и в соседних странах, милостивый господин, 
есть вожди, владыки-ахау, господа над землей и водой, взысканные 
богами Света, правящие людьми и дарующие им по воле своей благо или 
смерть. Власть их велика, но живут они тот же срок, что заповедан всем 
прочим людям, и болеют они как все, и страдают от ран, и старятся, и 
умирают как все. И никогда я не слышал, чтобы кто-то из них мог купить 
у богов Мрака хотя бы один лишний день жизни. Даже за самую высокую 
цену!
       Дженнак и Чоч-Сидри переглянулись: было ясно, что если Сеннам
и добрался сюда на своей черепахе, то священного семени тут не оставил.
Что ж, богов было всего шестеро, и не могли же они осчастливить всех
женщин и в той, и в этой половине мира! У них имелись дела и поважней
- например, создание Чилам Баль, Святых Книг, исполненных мудрости.
Дженнак открыл было рот, чтоб расспросить нефатца, известно ли в его
краях о Чилам Баль или об иных божественных заветах, но тут О'Каймор
окликнул его.
       - Взгляни на рисунок, светлорожденный, - произнес тидам,
склонившись над чертежами Синтачи. - Мы полагаем, что с попутным
ветром можно добраться до этой Иберы за десять или двенадцать дней.
Или еще быстрее - ведь расстояния в точности не измерены, и мы не
знаем, стоит ли доверять словам этого купца. Но двенадцать дней
- самый большой срок. И плыть мы можем на север вдоль берегов, не
теряя из вида земли.
       - А потом? - спросил Дженнак, разглядывая угловатые очертания
Иберы.
       - Потом, думаю, нужно войти в пролив и снова повернуть к
северу - так, чтобы высадиться на берег со стороны моря.
       - А почему не на океанское побережье?
       Широкая ладонь О'Каймора накрыла медальон с пальмами и
волной, пальцы левой руки скользнули по листу вдоль предполагаемого
маршрута.
       - Клянусь странствиями Сеннама, мой господин, есть множество
причин, чтоб поступить так, а не иначе. Во-первых, морские штормы
не столь ужасны, как океанские, и наши драммары будут в большей
безопасности. Во-вторых, всем нам любопытно поглядеть на это Длинное
море, разделяющее южные земли от северных. Сколь оно широко? Какие
дуют там ветры? Есть ли удобные гавани на его берегах? Ну и прочее,
что полезно знать о неведомых водах... А третья причина самая
важная... Взгляни!
       Дженнак следил за тонким пером в руке Синтачи, уверенно
торившим путь по желтоватому листу. Арсоланский лекарь был человеком
рослым, широкоплечим, с упругими мышцами и мощной грудью, но кисть
и длинные пальцы его отличались поразительной гибкостью - он мог без
труда дотянуться до собственного запястья. Молчаливый и серьезный,
он занимался своей работой, не обращая внимания на кейтабцев и лишь
изредка посматривая на площадку.
       - Взгляни, вождь, - повторил О'Каймор, кивнув на рисунок. - 
Это Длинное море лежит среди Земель Восхода в точности так, как наш
Ринкас. Форма другая, а назначение такое же. Оно разделяет множество
стран и соединяет их, ибо морские пути удобней сухопутных; оно -
сердцевина здешнего мира, и все торговые дороги меж югом и севером,
западом и востоком проходят здесь. И в нем есть острова - вот и
вот! Не такие большие, как в Кейтабе, но и не маленькие! Значит,
есть где закрепиться, выстроить крепости, а потом - и города! - Он
помолчал, играя висевшим на груди медальоном, знаком достоинства 
тидама, и добавил: - Конечно, все сказанное мной надо обсудить с 
жрецами, с твоими воинами и с милостивой госпожой. Не собрать ли 
всех днем после трапезы, светлорожденный? В твоей или в моей 
хижине?
       - В твоей, вечером, - сказал Дженнак. - Днем милостивая
кьона и я будем заняты.
       Вот только чем? - подумал он про себя.

                           *    *    *

       Маленькие ножки Чоллы, обутые в красные сандалии, вязли
в песке, на лбу, под повязкой, выступили капельки испарины. Она,
однако, не жаловалась - шагала рядом с длинногим спутником, временами
поглядывая то стоявшее в зените солнце, то на медленно приближавшиеся
скалы. Идти было тяжело, так как в песке повсюду торчали валуны и
огромные кости - изогнутые посеревшие ребра, достигавшие двух длин
копья, отполированные водой черепа, длинные и узкие, но с пастью
в человечий рост, позвонки с остроконечными треугольными шипами,
фаланги плавников, каждый размером с голень. Челюсти казались
особенно страшными, грозя частой порослью костяных кинжалов; особо
крупные клыки были похожи на изогнутое атлийское лезвие, которым
на фиратских валах бился Аскара. Кроме того, песок, камни и кости
покрывал слой чешуи - потускневшей, но прочной, с довольно острыми
краями. Чешуйки были круглыми и слегка выпуклыми; одни как ладонь,
другие побольше наколенного щитка, а третьи словно щит, прикрывающий 
воина от подбородка до паха.
       Теперь Дженнак не сожалел, что, поддавшись уговорам Чоллы,
отправился в эту бухту. Какие бы слова она ни желала сказать ему
наедине, пустяк или нечто важное, времени даром он не потеряет -
открывшаяся перед ним картина того стоила! Разглядеть и оценить ее
с корабельной палубы было невозможно - посеревшие кости и поблекшая
чешуя морских гигантов сливались с песком, их гладкие черепа мнились
камнями, и только огромная туша погибшего в шторм чудища все еще
сияла среди скал серебристыми отблесками. Впрочем, Дженнак сомневался,
что ветер и волны выбросили змея на берег; скорее всего, он закончил
жизнь по собственной воле, одряхлев и почувствовав, что сроки его
истекли, и смерть не за горами. Вероятно, таков был обычай этих существ 
- принимать гибель на берегу, в определенном месте и в урочное время.
То, что видел сейчас Дженнак, являлось их могильником, кладбищем среди 
скал и песка, где век за веком, тысячелетие за тысячелетием они встречали 
свой конец. Быть может, сюда собирались все исполины Бескрайних Вод; быть 
может, таких могильников имелось несколько... Но, так или иначе, жизнь их 
была долгой, столь же долгой, как у светлорожденных потомков богов, ибо, 
если не считать привлекшего Чоллу змея, свежих туш или костей Дженнак не 
замечал.
       Он остановился, чтобы дать девушке передышку, медленно
повернул голову, осматриваясь по сторонам. На востоке торчали
растрепанные веера пальм, а над ними яркой лаковой зеленью блестели
в солнечных лучах кроны похожих на магнолии деревьев; на западе тихо
плескались волны, с шуршаньем набегали на песок, заботливо вылизывали
его и откатывались назад. Между пальмами и морем изгибалась серповидная
полоса песка, заваленного древними костями и чешуей, с двух сторон
ограниченная скалами; берег этот казался челюстью гигантского змея 
с выбитыми и перетертыми в мелкую сероватую пыль передними клыками.
Если не считать рокота волн, здесь царила мертвая тишина. Ни шороха
не доносилось из леса, где остались сопровождавшие их одиссарские
воины, молчали скалы и море, застыли недвижимо редкие облака, и лишь
предвестник кружил в вышине, простирая длинные упругие крылья. Кружил,
но к волнам не спускался и скорую бурю не пророчил.
       - Пойдем! Я отдохнула, - прохладные пальцы Чоллы сжали его
локоть. Дженнак вытер со лба пот, поглядел, прищурившись, на солнце,
и расстегнул ремень с подвешенными к нему клинками и кинжалом.
       - Сейчас... Прости меня, тари... Если ты не возражаешь...
Жарко!
       Он стянул плотную полотняную тунику, снял обувь и браслеты,
оставшись в одном легком набедренном шилаке; бросил одежду на песок, 
а пояс с тайонельскими клинками повесил на шею. Странно, но Чолла 
следила за его разоблачением с одобрительной улыбкой, будто он сделал 
именно то, что требовалось, и в самое нужное время. Ее алое одеяние из 
шелка выглядело воздушным и легким и скорей холодило, чем согревало. 
Дженнак заметил, что ткань просвечивает в солнечных лучах, окружая 
стройное тело девушки розоватым ореолом; он видел смутные контуры 
высоких грудей, длинных стройных ног, стана, подобного пальме, 
хрупких плеч, округлых колен...
       С трудом отведя взгляд, он махнул рукой и хрипло выдохнул:
       - Пошли!
       Издалека змей был прекрасен, словно воин в чешуйчатом
стальном доспехе, прилегший отдохнуть на берегу. Вблизи же выглядел
он устрашающе: гигантская полураскрытая пасть с изогнутыми клыками, 
встопорщенный гребень, мертвые побелевшие глаза, вывалившиеся из 
глазниц, чудовищные раны от впившихся в плоть камней... И запах!
Запах! Морской змей медленно сгорал в погребальном солнечном костре,
и труп его пах столь же отвратительно, как разлагающаяся плоть самого 
ничтожного червя.
       Чолла, сморщив носик, выдержала недолго; полюбовалась чудищем
и тут же отбежала на полсотни шагов, к валявшейся на песке тунике 
Дженнака. Потом позвала его:
       - Иди ко мне, мой вождь! Тут запах незаметен! Мы можем сесть
и поговорить.
       - Обожди, тари. Если уж я пришел сюда, так не годится уходить
без трофеев.
       Он приблизился к змеиному хвосту, огромному, как колонна,
подпирающая своды храма. Чешуя тут была помельче, и Дженнак, вытащив
кинжал, ухитрился отодрать зеркальную пластинку размером в две свои 
ладони. Она оказалась довольно тяжелой, будто была отлита из серебра; 
почти плоская в середине, с загнутыми краями, похожая на небольшой 
поднос. Счистив лезвием ножа хрящи, еще не потерявшие упругость, 
Дженнак перевернул чешуйку и вгляделся в нее словно в зеркало.
       Его лицо, немного искаженное, всплыло в серебристой глубине:
изогнутые темные брови, высокий лоб с чуть впалыми висками, гладкие
скулы, прямой, строгой формы нос, твердая линия рта, широковатый
подбородок... Глаза казались не зелеными, а серыми, да и в целом
его туманное отражение выглядело старше - таким, каким он будет
через десять или пятнадцать лет, и каким сохранится еще на столетие.
На целый век! В неизменном своем обличье, уже не юноши, но зрелого
мужа... Он будет похож на Джиллора, отметил Дженнак, и улыбнулся
своему отражению.
       Чолла вновь позвала его - каким-то напряженным странным
голосом - и он торопливо сунул кинжал в ножны, а зеркальную чешуйку
обмотал ремнем. Потом обернулся и замер.
       Она сбросила свое одеяние из алого шелка, сняла повязку
и стояла сейчас перед ним нагая, как девушка перед брачным ложем.
Пряди черных волос струились по плечам Чоллы, ласкали грудь, неожиданно
полную, с розовыми ягодами отвердевших сосков; живот ее был плоским,
талия - тонкой и гибкой, переходившей в восхитительную округлость бедер.
Ноги с изящными маленькими ступнями по щиколотку утопали в песке, но
Дженнак знал, что ступня ее, от пятки до тонких пальцев, поместится
в его ладони - так, как нежная плоть моллюска помещается в твердой
и прочной раковине. Руки Чоллы были сложены на груди, но не затем,
чтобы скрыть ее или поддержать упругую плоть - скорее они лишь
привлекали к ней внимание. Вот я! - словно говорила она; вот я!
- звала ее кожа; вот я! - шептало лоно; вот я! - обещали глаза; вот
я! - подойди и возьми! Насладись, как сладким плодом, сорви, как 
срывают с пальмы полный свежего сока орех, испей, как пьют молодое 
игристое вино... Сделай все это, но не забудь, какое сокровище тебе
досталось!
       Она и в самом деле была сокровищем - вот только чьим?
       Но сказано в Книге Повседневного: не отвергай зова женщины,
ибо она есть жизнь! И Дженнак, бросив свои ремни и клинки, шагнул
к девушке, не спуская с нее потемневших глаз.
       Теперь они стояли совсем близко друг к другу - так, что между
грудью Чоллы и кожей Дженнака прошло бы лишь лезвие ножа.
       - Ты хотела поговорить со мной? О чем? - хрипло спросил он.
       - Поговорить? - ее зрачки насмешливо блеснули. - Сейчас не
время разговоров, мой вождь! Но если ты хочешь... если желаешь...
поговорим об этом...
       Ее тонкие пальцы коснулись сосков, потом Чолла сделала шаг
вперед, совсем крохотный, но теперь меж ними не прошло бы и тонкое
стальное лезвие. Ничего не прошло, даже невесомый шелк этова.
       - Ты действительно хочешь этого? - Голова Дженнака кружилась,
лицо Чоллы плавало перед ним в знойном мареве. Волосы, как крыло
ворона, черные веера ресниц на смугло-бледных щеках, пухлые алые 
губы, слабый запах цветущего жасмина... Чолла! Вианна! Чолла!
       - Ты хочешь этого? - повторил Дженнак, обвив ее стан руками.
       - Когда-нибудь мы ляжем на шелка любви... Так почему не сейчас?
- Теплое дыхание Чоллы щекотало шею Дженнака. - И ты... ты должен знать, 
что тебя ждет... Это твое право! И мое тоже.
       Где говорит разум, там молчит сердце, подумал Дженнак,
опускаясь рядом с ней на колени. Но что с того? Зов плоти сделался
уже неподвластным ему, и теперь - тут, на берегах Риканны, среди
скелетов огромных, отживших свое морских зверей, - не было ни 
наследника Дома Одисса, ни Дочери Солнца, тари кецаль хогани. Был
мужчина и была юная женщина, созревшая для любви, прекрасный цветок,
чьи шипы засохли и опали, чей аромат пьянил, чей вкус был сладок,
чьи пальцы-лепестки кружились над Дженнаком будто облако мотыльков
с бархатистыми крыльями. И сам он, внимая трепету плоти, раз за
разом сотрясавшему Чоллу, становился таким же мотыльком, бездумно
порхавшим над цветочной чашей, переполненной нектаром; он пил его,
вдыхал его запах, купался в нем, пока крылья мотылька не отяжелели.
       Но что-то все же было не так! Разумеется, не темперамент Чоллы
и не ее ласки, ибо ее обучили всему, что полагалось знать - тридцати
трем позам любви, касаниям и жестам, словам и вскрикам, тихой нежности
ожидания, терпеливому восхождению к вершине и прыжку в жерло огнедышащей
горы, такому внезапному и яростному, что захватывало дух. Она не была 
девственной, как и Виа; в благородных семьях это считалось недостатком, 
который устранялся не на брачном ложе, а задолго до него, ловкими руками 
и ножом целителя. Но, как и Виа, она не знала мужчин; Дженнак был у нее 
первым и понимал, что из раковины, доставшейся ему, никто не пытался 
извлечь жемчуг. Значит, ни гордость его, ни сетанна не страдали.
       Но что-то было не так!
       Что именно, он не сумел бы сказать. Говорят, что возлегший
на шелка любви неподвластен Мейтассе, не замечает хода времени,
не слышит дыхания Чак Мооль, не думает о круговороте судеб и
грядущем. О грядущем Дженнак и в самом деле не размышлял, но прошлое
не отпускало его: запах жасмина от кожи Чоллы перебивался медвяным
ароматом, а зрачки ее, зеленые и сверкающие, как звезда Оулоджи,
вдруг начинали мерцать теплым и темным сияньем агата. Но вкус меда
и агатовый блеск глаз, и груди, подобные розовым раковинам, и волосы, 
черные и блестящие, принадлежали не ей; она была лишь заменой, искусной 
подделкой утраченного сокровища, словно колдунья-тустла, натянувшая 
чужую кожу и любимый облик.
       А потом этот облик спал с нее разом, как ненужная одежда.
       Утомленные, они лежали на песке, среди камней и чудовищных
распавшихся скелетов, под жарким солнцем Лизира; головка Чоллы
покоилась на плече Дженнака, ее теплое бедро касалось его бедра,
уже не порождая страсти, но отзываясь теплой и тихой нежностью.
       Все в руках Шестерых! - думал он. - Да свершится их воля!
И, быть может, воля их такова, чтобы в этой девушке возвратилась
ко мне Вианна? Моя пчелка, моя чакчан, мой ночной цветок? Чтобы
вернулась она не с каплей светлой крови, а с потоком ее, дарующим
молодость и долгую жизнь? Чтоб всегда была она рядом со мной, и
сейчас, и через год, и через сотню лет! Конечно, Чолла, дочь ахау
Че Чантара, не в силах заменить ее, но Чолла может стать Вианной...
Почему бы и нет, если будет на то воля богов! Она станет такой
же ласковой и любящей, такой же заботливой и нежной, целительным
бальзамом, цветком без шипов, песнопением радости... И если будет
нам грозить разлука, она обнимет меня и скажет: возьми меня с собой, 
мой зеленоглазый вождь! Ибо мы неразлучны, как ножны и клинок; кто 
я без тебя, и кто ты - без меня? Подумай, кто шепнет тебе слова
любви? Кто будет стеречь твой сон? Кто исцелит твои раны? Кто
убережет от предательства?
       Головка Чоллы шевельнулась на его плече, теплое дыхание
коснулось щеки, и он услышал:
       - Когда мы будем властвовать в Одиссаре, мой господин...
       Она говорила что-то еще - о том, что случится, когда они
будут властвовать в Одиссаре, повелевать Серанной, чей воздух ароматен
и свеж, и городами Восточного Побережья, и долиной Отца Вод, и его щедрой 
Дельтой, и лесами на берегах северного Ринкаса, и горами на рубеже Коатля, 
и краем, богатым озерами, что граничит с Тайонелом, и прочими одиссарскими 
землями, что протянулись с юга на север на пять соколиных полетов, а с 
востока на запад - вдвое дальше. Она говорила, шептала, звала, но Дженнак
уже не слышал ничего; он закаменел, подобно ребру морского змея,
источенному ветрами, опаленному солнцем, мертвому, сухому...
       Властвовать в Одиссаре!
       Вот цена власти: потерять и не найти, поверить и обмануться... 
Стоит ли этого власть? И чем еще придется платить за белые перья 
сагамора?
       Дженнак зажмурил глаза и увидел презрительную ухмылку на
щекастой физиономии Фарассы, неживое лицо Виа с капелькой крови в
углу рта, свирепо ощеренный рот атлийца, заносящего над ним громовой
шар; еще увидел птицу - кецаля в дорогом убранстве и пышную клетку,
в которой тот сидел год за годом, десятилетие за десятилетием. Кецаль
признавался владыкой над всем птичьим народом, но сам был пленен, 
словно проигравший битву воин; соколы летали в поднебесье, а он
лишь повелевал им, куда держать путь, кого клевать, а кого одарить
ярким пером. И был тот кецаль несчастен.
       - Мой вождь, - ворковала Чолла, - мой сокол, мой кецаль...
       Дженнак вздрогнул и поднялся, прихватив валявшуюся рядом
тунику. Потом протянул девушке руку.
       - Вставай, тари! И спасибо тебе! Ты в самом деле одарила меня
так щедро, как дарят сокола и кецаля... Но я могу быть лишь одним из
них.

                           *    *    *

       Кончался месяц Войны; на смену ему шел месяц Дележа Добычи.
То было древней традицией - идти в поход после сбора плодов, когда
есть что взять, и есть что защищать. Разумеется, завоеванное и
взятое подлежало дележу, эта задача была столь же непростой, как
удачный набег, а временами и почти такой же кровопролитной. Зато
когда все кончалось, и война, и споры из-за добычи, наступал месяц
Покоя; ну, а там и год близился к завершению, оплакивая свою грядущую
смерть в месяце Дождя, собирая черные перья в месяце Долгих Ночей
и развеивая их по свету в месяце Ветров. Затем все начиналось сначала:
пять праздничных Дней Предзнаменований, а за ними - месяцы Бурь,
Молодых Листьев, Цветов, Света, Зноя и Плодов. Время Цветения, Время
Увядания... Цветение, как положено, начинается с бури, увядание -
с войны.
       Пять кораблей, покачиваясь на длинной океанской волне и
распустив паруса, синие, алые и золотые, шли к северу; плыли днем
и ночью, то под ярким солнцем, висевшим над кормовыми башенками,
то под темным небом, держа курс на путеводную звезду Инлад. Берег
Лизира лежал по правому борту и веяло от него травами и нагретым
камнем, тянуло запахами свежей зелени и цветов, пахло терпким
степным ароматом; а в этих знойных и влажных степях странствовал
сейчас нефатец Та-Кем, оделенный щедрыми подарками, торил путь то
ли на юг, то ли на восток, вместе со своими горбатыми зверями и
черными слугами.
       Вскоре лизирские берега сделались неприветливей: пески, пальмы
и травянистые пространства сменились сплошными скалами, крутыми, но
невысокими и рассеченными до самой воды гигантскими трещинами. Затем
земная твердь начала откатываться на восток, будто уступив напору
океана; скалы сделались выше и стояли теперь сплошной стеной, огораживая
континент от бурь, ветров и ярости Морского Старца Паннар-Са. Корабли
повернули вслед за берегом и шли так недолгое время, в Дни Пчелы и
Паука; следущим был День Камня, и в этот день на севере поднялась
высокая земля.
       Но земля была и на юге, а это значило, что они достигли
пролива между Бескрайними Водами и Длинным морем - того самого
пролива, о коем рассказывал нефатец. Вероятно, море, лежавшее за
ним, разделяло два материка, так что получалось, что Восточные Земли,
как и Эйпонна, тоже состоят из двух больших массивов суши. Сколь они 
велики пока что никто не мог сказать, но, если Та-Кем не ошибался и 
не преувеличивал, от пролива до Нефати с его огромной рекой было не 
меньше десятка соколиных полетов. Огромный путь, половина расстояния, 
пройденного по Бескрайним Водам! Удаляться так далеко от родных 
берегов странники не собирались. Главное было сделано: они пересекли 
океан и, как написано в Книге Тайн на Листах Сеннама, нашли новые 
земли. И теперь, чтобы навсегда воссоединить две части мира, они 
должны были вернуться и рассказать обо всем увиденном. Добраться 
домой и приумножить тем славу Одиссара и Арсолана, а заодно и 
Кейтаба.
       Но дух человеческий ненасытен, и было бы странным не
разведать хотя бы ближайшие места, причем столь важные, как этот
пролив, соединяющий Длинное море с океаном, и земли Иберы, лежащие
за ним. И потому О'Каймор, с согласия светлорожденных вождей и своих
тидамов, повернул флот на восток, прошел между двумя материками, а
затем повернул к северу, намереваясь высадиться на побережье Иберы
и исследовать его. Корабли плыли на север в течении Дней Глины и
Воды; на рассвете Дня Ветра, последнего в истекающем месяце, они
направились к берегу.

                        *    *    *

       На твердой земле Дженнаку снились корабли, а сейчас, когда
его баюкала палуба "Тофала", ему привиделся город. Не безвестное
поселение, не лагерь кочевников из наскоро сооруженных шалашей и 
не город вообще, вне времени и пространства... Хайан! Хайан, где
склоны каждого холма были знакомы ему, как лезвия собственных
клинков.
       Но, странным образом, он видел и Хайан, и то, что было до
Хайана; картины эти не накладывались и не смешивались друг с другом,
будто рассматривали их два Дженнака двумя парами глаз. Один глядел на
город из дерева и камня, перед другим простиралась обширная зеленая
равнина без всяких признаков жилья, покрытая болотами и непроходимыми
лесами. Среди зелени изогнутым серебристым лезвием сверкала река - не
очень широкая, но полноводная, питаемая множеством речек и ручьев
поменьше, струившихся из болот и озер. И река, и равнина скатывались
к морю; вблизи него водный поток ширился и рос, готовясь к схватке
с приливом, а лесистая равнина резко обрывалась, переходя вначале
в низменные земли, поросшие пальмами и тростником, а под конец в
песчаный берег, кое-где перегороженный бастионами темных скал.
       Над берегом парили чайки. Среди Пяти Племен считалось, что
их резкий крик - "хайя!.. хайя!.." - дал имя реке, а от нее - городу,
возникшему здесь еще во времена пришествия Одисса. Но, быть может,
Хайан стал называться Хайаном от "хейо", одного их кланов сесинаба,
издревле обитавшего в этих местах и занимавшегося охотой и примитивным
земледелием. Имелся у него и еще один смысл: произнесенное отрывисто и 
резко - так, как кричали чайки, - оно было возгласом довольства либо 
удивления, а иногда значило - "Так!" или "Я сказал!"
       Древняя долина реки исчезла, и теперь перед мысленным взором
Дженнака простирался прекрасный город садов и дворцов, сооруженных
на вершинах пятисот пятидесяти восьми насыпей. Самые древние из этих
рукотворных гор были сплошными, квадратными, сложенными из земли,
со склонами, укрепленными не камнем, а разнообразным кустарником
и деревьями, которые в пору цветения окутывали город сладким запахом, 
спорившими с соленым морским бризом. Но уже пять столетий назад, во 
времена великого сагамора Варутты, начали строить террасы из шлифованных 
каменных глыб, устраивая под ними склады, стойла для быков, казармы и 
иные помещения; самим же террасам придавались изысканные формы початка 
маиса, пальмовой кроны, дубового листа, фигурок попугая, кошки или 
сокола. Большинство из полутысячи городских холмов имели собственное
название, и тридцать из них, расположенных в самом центре, носили
имена дней, которые складывались в полный месяц. Между их вершинами 
были переброшены мосты, а у подножий простирались площадки, засаженные 
фруктовыми рощами либо отведенные для игр в мяч, для торговли, постоялых 
дворов и харчевен. На некоторых размещались храмовые школы и священные 
водоемы, где можно было встретиться с жрецами и испросить у них совета.
       Что касается плоских вершин холмов, то они, по большей части, 
предназначались для любви и отдыха, для трапез в семейном кругу, для 
неторопливых бесед под кронами магнолий - словом, не для дел, но для 
всего того, что придает жизни сладость. Одни из них были застроены 
домами горожан, другие - дворцами вождей, которых в каждом сераннском 
племени насчитывалось не менее двух десятков, третьи несли на своих 
спинах причудливые сооружения, облицованные мозаикой и керамическими 
плитками - там можно было погрузиться в прохладу бассейна или в 
обжигающий жар парной бани, размять кости и пожаловаться на свои немощи 
опытному целителю. Имелись, разумеется, и исключения: около сорока 
насыпей были заняты не жилищами, а сооружениями иного рода, вроде Дома 
Страданий, стоявшего у дороги Белых Камней, или присутственных мест 
различных Очагов, из которых самым богатым являлся Очаг Торговцев, а 
самым грозным и сильным - воинское братство Гнева. Но все же считалось, 
что дела вершатся у подножий холмов; туда с рассветом устремлялись 
горожане, а в предзакатный час, после десятого всплеска, шли наверх, 
дабы вкусить покой вечерней трапезы и насладиться ночью любви.
       Дженнак смотрел на свой просторный город, на белую дорогу,
уходившую к северу, к Тегуму, на древний дворец сагаморов, что
прятался среди скал на морском берегу, на рощи и поля, окружавшие
Хайан золотисто-зеленым кольцом, на желтый песок у синих вод, перед
самыми дворцовыми башнями - на ристалище, где он - так недавно! -
сражался с Эйчидом. Все это выглядело величественным и прекрасным,
все было знакомым и родным, как детские воспоминания, как сладкий
сон под кронами деревьев... Но какая-то часть его разума не спала, не
ведала покоя; он сознавал, что находится на корабле, что плывет сейчас
в безмерной дали от Одиссара, что зрит мираж, ниспосланный богами.
       Но зачем они его послали?! Не являлось ли это видение
подсказкой, что цель восточной экспедиции достигнута, что Эйпонна
ждет, что пора поворачивать драммары к родным берегам?
       Нет!
       Внезапно он увидел, как насыпи, деревьи и дворцы заколебались,
будто сотканные из разноцветного тумана; полосы его текли, смешивались,
тянулись вверх, раздавались в стороны, и сквозь них начало поблескивать
нечто серебристое, смутное, но уплотнявшееся с каждым мгновением. Не
прошло и вздоха - так он решил в своем сне - как на морском берегу
возник совсем иной город, не похожий на Хайан, да и на любое поселение
в Эйпонне. Дома его вздымались ввысь подобно прямоугольным горам из
стали и стекла, прорезанных кое-где каменными полосками; окна в них
шли ряд за рядом, словно отряд воинов, прикрывших головы щитами, вдруг
поставили вертикально; кровли были плоскими, черными и усеянными
какими-то шпилями и штырями, от которых протягивались в разные стороны
канаты; берег моря был закован в камень, а над рекой повисли мосты, 
тоже каменные или железные, высотой в добрую сотню локтей. В этом
поразительном городе встречались площади, но гораздо чаще незастроенное 
пространство между гигантскими зданиями уходило вдаль широкой темной 
лентой, пересеченной множеством других таких же лент; и Дженнак, привыкший 
к тому, что всякий путь выложен белым камнем, не сразу понял, что видит 
дороги. По ним сплошным потоком мчались колесницы, открытые или похожие 
на больших цветных жуков, но самым поразительным являлось то, что ехали 
они сами по себе, и никаких животных, ни быков, ни лам, ни тапиров, он 
не замечал; не было их в этом городе вообще. Кроме гороподобных домов 
и экипажей, он разглядел людей, походивших сверху на великое множество 
муравьев, суетившихся среди стальных и стеклянных громад, над которыми 
висело сизое облако гари; казалось, люди мечутся в панике, куда-то 
несутся, что-то делают - но что именно, оставалось непонятным. Их 
передвижения выглядели бессмысленными: они не собирались кучками для 
бесед, они не сидели под навесами школ и харчевен, они не гнали на 
базар груженых лам, да и базаров, харчевен и школ там не было. Правда,
имелись бассейны, голубые пятна рядом с домами или у морского берега. 
Кроме них, пейзаж оживлялся лишь клочками зелени, разбросанными там и 
тут, но широкое полукольцо магнолий, окружавших Хайан с севера и запада, 
исчезло; на месте его торчали гигантские трубы и прижимались к земле 
плоские строения, похожие на квадратных черепах.
       Дженнак, наблюдавший этот невероятный город с высоты
соколиного полета, не успел разглядеть его как следует; отмеренное
ему время кончилось, и сверкающие дома начали оседать, расплываться,
обращаясь в клубы радужного тумана. Миг, другой, и картина растаяла,
исчезла в темноте, словно перед ним опустился непроницаемый занавес
Чак Мооль. Это было обычным завершением видений: мрак, холод, пустое 
пространство, и он сам, висевший в черной пустоте подобно москиту, 
вдруг очутившемуся в необозримом и лишенном света подземелье.
       Но москит этот мог думать - и думал, не выходя из своего
сна. Вначале о том, что являвшиеся ему фантомы были совсем иного
рода, чем вызываемые Унгир-Бреном на поверхности воды или в чем-нибудь
блестящем, вроде зеркала либо полированного камня. Унгир-Брен владел
древней магией кентиога, а может, и другими умениями вроде загадочного
тустла; иногда ему удавалось проникнуть взором на сотню полетов
сокола и увидеть то, что творится в Арсолане, Коатле или у Вечных
Льдов. Мог он, вероятно, и вызывать картины, запечатленные в людском
сознании, делать их зримыми, удерживать на глади вод; но эта магия,
как и искусство дальновидения, говорили лишь о том, что происходит
сейчас, в данный момент времени и в определенном месте, то ли в
степях Мейтассы, то ли в лесах Тайонела, то ли в человеческой голове.
Дженнак отчасти владел этими колдовскими приемами, но главным являлось
другое - неподчинявшийся ему дар видений грядущего или запредельных
миров, которых на свете могло не быть вовсе. Видения эти приходили
и уходили помимо его воли, и в том, как он подозревал, таилось его
отличие от остальных людей. Дар богов, нелегкая, но искусительная
ноша!
       Что же они показали ему на сей раз? То, что могло бы
случиться, но не случилось? Этот город, эти люди, подобные муравьям,
эти странные колесницы... Что это? Будущее, прошлое, или иная
реальность, существующая где-то там, за черным занавесом Чак Мооль?
       Теряясь в догадках, Дженнак застонал; ощущение собственного
бессилия пронзило его, как вошедший под сердце наконечник копья.
Затем он почувствовал, что его трясут, что под сомкнутые веки
пробиваются световые лучики, что дружеская рука сжимает его плечо.
Он сел, мотая головой; мираж странного города таял, растворялся в
его памяти, исчезал, отлетая туда, где хранятся все забытые сны.
       Его снова встряхнули - осторожно, почти ласково. Вианна,
подумал Дженнак, Вианна, моя чакчан...
       Он раскрыл глаза; встревоженное лицо Грхаба склонилось над
ним, а Чоч-Сидри придерживал его за плечи.
       - Ты стонал, балам, - произнес наставник.
       Дженнак откашлялся, чувствуя, как теплеет в груди; холод
Чак Мооль начал отпускать его.
       - Пустое, - прохрипел он, - пустое... Глупые сны...
       Жрец встрепенулся.
       - Не хочешь ли рассказать о них, мой господин?
       - Нет, - сказал Дженнак, - не хочу. Сова мелькнула над моим
лицом и унесла сон. Я все забыл.
       Будь на месте Чоч-Сидри Унгир Брен, он постарался бы
вспомнить. А так - к чему? Странное видение, без толка и смысла...
       - Я могу оживить твою память, - произнес Сидри напряженным
голосом. - Чаша с водой и парочка заклятий...
       Но тут наверху раздался резкий призывный звук раковины, и
Дженнак торопливо вскочил.
       - Потом, Сидри! В другой раз! Слышишь, трубят... Мы подходим
к берегу!
       Жрец покорно кивнул, но на лице его промелькнуло сожаление
- похоже, очень хотелось ему узнать сны Дженнака. Настолько, что
он признался - впервые за все дни странствий - что владеет древним
искусством воскрешения воспоминаний.
       Наверняка Унгир-Брен обучил его, подумал Дженнак и принялся
натягивать доспехи.

                         *     *     *

       Когда они втроем поднялись на рулевую палубу, О'Каймор, в
бронзовом панцире, был уже там и разглядывал берег в свою трубу. Но
и невооруженным глазом не составляло труда заметить, что суша выглядит
странновато: тут и там среди прибрежных утесов, остроконечных или с
плоскими срезанными вершинами, открывались широкие устья, столь же
широкие и просторные, как Отец Вод в среднем течении. Казалось, что
весь скалистый берег изрублен гигантским топором или секирой самого
Коатля, оставившей в материковом щите следы сокрушительных ударов.
Раны эти земля не сумела затянуть, лишь оградила каменными стенами
да вырастила поверх них золотисто-зеленую щетину сосен. Над соснами
кое-где курились дымки - верный признак присутствия человека.
       - Следят, - пробормотал О'Каймор, опуская трубу. - Следят,
черепашье отродье, жгут сигнальные костры. - Он окинул взглядом
Дженнака и Грхаба, облаченных в доспехи. - А вот как встретят!
       - Стрелков на палубу, - велел Дженнак. - И пусть твои люди,
тидам, встанут у метательных машин. На сколько они бьют?
       - Молнии Паннар-Са могут подпалить костер за сто локтей, а
горшки с горючей смесью летят впятеро дальше, светлый господин, - 
О'Каймор с задумчивым видом поиграл бровями, присматриваясь к берегу. 
- Думаю я, что нужно сворачивать вот в эту реку - видишь, дымов там 
больше, а за ними - так целый столб! Значит, выше по реке есть селение.
       Дженнак кивнул, решив, что разбойничьему чутью тидама можно
вполне довериться; О'Каймор разграбил не один десяток прибрежных
городов, хоть об этих своих подвигах благоразумно не распространялся.
Взревел смгнальный горн, загрохотали барабаны, передавая приказ, и 
корабли, сбросив все паруса, кроме треугольного тино, направились к 
широкому проходу между скалами.
       - Ты думаешь, это река? - спросил Чоч-Сидри, с любопытством
озирая окрестности.
       О'Каймор покосился на Челери, стоявшего у рулевого рычага,
поскреб живот ниже панциря и неторопливо раскурил табачную скрутку.
       - Может, река, а может, и нет... То ведомо лишь одному
Сеннаму, если он здесь побывал.
       - Не реки это, заливы, клянусь клювом Паннар-Са! - отозвался
Челери. - Чтобы стать мне акульим дерьмом, если реки! Что я, рек не
видал? Не бывает, чтоб такие широченные шли одна за другой, точно
пальцы из ладони. Всякой реке место нужно, простор!
       О'Каймор затянулся и выпустил в сторону своего кормчего клуб
дыма, будто бы приказывая ему заткнуться. Спор о реках шел, кажется,
не первый всплеск, и явно надоел тидаму.
       Залив - или река? - сверкал прямым тайонельским клинком,
затем раздваивался наконечником копья. Его ограждали скалы, тянувшиеся 
почти непрерывной стеной и достигавшие где тридцати локтей в высоту, 
а где и всех шестидесяти. Но земля эта была не бесплодна, а красива и 
щедра: поверх розоватых и серых гранитных камней стояли огромные сосны, 
у подножий их зеленела трава, пестрели цветы, а кое-где алел усыпанный 
ягодами кустарник. Все это великолепие озаряло встававшее над водами 
солнце, и от огненного его диска тянулась вдаль золотая дорога - точь 
в точь такая же, по которой в урочный час отправляются в Чак Мооль не 
уронившие своей сетанны.
       Внизу раздался возглас, и Дженнак подошел к перилам: Чолла
звала его.
       - Я желаю подняться наверх, мой вождь!
       - Не надо, милостивая тари. Из твоего хогана все видно, и
ты можешь спрятаться от стрел.
       - Стрел я не боюсь!
       - Никто из нас их не боится, но твоя жизнь драгоценней прочих.
А в сражении, без доспеха и шлема, так легко ее потерять!
       - Так дай мне доспех!
       Терпение Дженнак истощилось.
       - Запомни, тари: боги советуют каждому заниматься своим
делом. Мне - сражаться, тебе - петь! А ты еще не поприветствовала
Арсолана!
       Девушка фыркнула, но покорилась, и вскоре голос ее зазвучал
над водами. С "Сирима" гулким басом откликнулся Цина Очу, и одиссарцы,
уже стоявшие с копьями и самострелами у бортов, начали творить
священный знак, касаясь груди или левого плеча и сдувая с ладони все
невзгоды. Среди них были Саон, Итарра и остальные тарколы, каждый на
своем корабле, каждый в шлеме с алыми перьями и серебряным знаком
сокола. Перья, символ доблести и воинской удачи, развевались и над
шлемами солдат; у тридцатилетних их насчитывалось десяток-полтора,
а у тех, кто приближался к сорока годам - втрое больше.
       - Эй, Торо! Одноглазый! - рявкнул под ухом Дженнака тидам.
Помощник, распоряжавшийся у стрелкового помоста, откликнулся:
       - Здесь, мой господин!
       - Ставь к передним метателям Пахо с его бездельниками, а сюда
пришли ко мне Руена! Да пусть какой-нибудь черепаший сын зачерпнет
воды и скажет, соленая она или сладкая!
       - Чего черпать? - пробурчал Челери. - Видно, что соленая, как
бычья моча! Цвет зеленоватый, идем быстро, отлив кончился, течения
нет... Залив, не река! Вот ежели цвет был бы...
       - Закрой пасть, хромоногий, - велел О'Каймор. - Да следи за
берегом, ветром и водой!
       - Весло и парус! А я что делаю? - удивился Челери. Последнее
слово всегда оставалось за ним.
       Вода за бортом была соленой. Скалы будто бы расступались
перед драммарами, открывая дорогу все дальше и дальше вглубь материка;
длинный залив, вторгавшийся в сушу на несколько полетов стрелы, вел
их словно натоптанная тропинка в ущелье. Иногда он раздваивался или
растраивался, но главная протока неизменно была широка, а берег столь
круто спадал к воде, что даже Дженнаку становилось ясно - глубины
хватит, корабли пройдут и у самых скал. Дымные столбы по-прежнему
тянулись над соснами, но тот, что маячил впереди, исчез; вероятно,
костер погасили и приготовились встречать гостей.
       О'Каймор потянул Чоч-Сидри за край шилака.
       - Шел бы ты вниз, премудрый, к светлой госпоже. Тряпка от
стрелы не защитит.
       Глаза Сидри, ставшие от любопытства совершенно зелеными,
блеснули.
       - Не беспокойся, тидам! Тебя защищает доспех, а меня - боги. 
Неизвестно, что надежней!
       - Надежней всего стена, - сказал Челери, наблюдая, как мореходы
огораживают борта щитами. - Каменная стена, благословленная, скажем,
Одиссом или Мейтассой... А чтобы благословение было крепким, нужно
зарыть под ней дорогую раковину, жемчужину или ларец с деньгами, только 
не бумажными, а серебряными. Либо золотой диск, а то и десяток, коль не 
жалко.
       Чоч-Сидри приподнял бровь - видно, такие способы укрепления 
стен показались ему странными. Однако жрец смолчал. Берег близился, 
а с ним и неведомая опасность; споры сейчас были неуместны.
       Утесы в последний раз расступились перед окованным бронзой
тараном "Тофала", открывая круглую и довольно просторную бухту,
защищенную от морских ветров. Гранитные стены, серые, розовые и
бурые, окружали ее почти непрерывным кольцом, но на западе этот
воздвигнутый природой вал понижался к самой поверхности воды,
образуя как бы площадку или уступ, стиснутый между двух вытянутых
утесов с отвесными склонами. На одном из них торчали какие-то дома
или сараи, подобные перевернутым вверх килем кораблям; на плоской
вершине другого, который венчался остроконечным каменным клыком,
строений не наблюдалось. Зато площадка среди этих гранитных пней 
выходила прямиком к пристани, бревенчатому длинному сооружению, где
застыли десять или двенадцать больших лодок. И все это - пристань,
открытое пространство за ней, вершины ближних утесов, каждая щель
и каждый камень - были заняты людьми, поджидавшими в мрачном и
зловещем молчании. Скопилось их тут тысячи две, но, пока корабли
не приблизились, оставалось неясным, одни ли это воины или есть
и другой народ, более мирных занятий, явившийся полюбоваться с
высоты скал на сражение. Но воины там точно были: над толпой что-то
посверкивало, отсвечивало на солнце блеском металла.
       Тидам поднял Око Паннар-Са.
       - Не железо и не бронза, - сообщил он почти сразу. - Хотелось
бы думать, что золото, но чудес не бывает, мой господин. Так что, я 
думаю, медь. Оружие из красной меди, а сами эти ублюдки закутаны в 
красные меха, и даже на рожах меховые маски. Ха! Похоже, из лисьих 
шкур!
       - Как подходить будем? - спросил Челери. - Быстро или
помедленней?
       - Быстро! Но так, чтобы не разнести причалы. Они нам еще
пригодятся!
       И О'Каймор громовым голосом распорядился опустить балансиры
и уменьшить площадь паруса. Потом загрохотали барабаны и, повинуясь
их команде, "Сирим" встал в линию с "Тофалом", изготовившись к
атаке, а остальные три корабля, резко сбросив ход, застыли посередине
бухты. Два больших драммара продолжали скользить к берегу; паруса
и легкий ветер гнали их вперед, рулевые весла и балансиры, выдвинутые
на пять локтей за форштевень, тормозили движение. Челери недаром
считался лучшим шкипером Островов: скорость была рассчитана точно,
и когда балансиры ударили в бревна пристани, толчок был почти
незаметен.
       Толпа иноплеменных воинов отхлынула, взгляд Дженнака
заметался среди них, отмечая то блеск широкого медного клинка, то
обшитый медными пластинами нагрудник, то напряженную дугу лука, то
рыжий мех - на голове, на шее, на плечах... Потом он увидел огромного
человека, толстого, как Фарасса, с отвислым брюхом, выпиравшем под
кожаным панцирем; грудь его была прикрыта щитом, на макушке, вместо
шлема или перьев, топорщился меховой убор, а сидел этот великан на
удивительном животном - побольше тапира, поменьше верблюда, величиной
с быка, не без рогов, зато с изящной шеей, огненной гривой и стройными
сильными ногами.
       Толстяк вытянул руку к кораблям, сверкнул широкий прямой меч,
и воины завопили - нестройно, зато оглушительно. Потом раздался гул
тетив, и в бортовые щиты ударили стрелы - тоже вразнобой, словно
каждый лучник стрелял сам по себе, не слушая команды своего таркола.
Стрелы летели и с вершин утесов, где, как показалось Дженнаку, воинов
было немного, а все больше женщин да безоружных полуголых мужчин; но
эти стрелы почти все падали в воду.
       - Орут громко, а стреляют плохо, - приговорил О'Каймор. - Ну,
светлый вождь, что прикажешь? Подпалим им задницы?
       - Это дикари, - произнес Дженнак, - почти такие же, как в
Лизире, только с оружием из мягкой меди вместо твердого камня. Я не
хочу их убивать, и не хочу жечь; хватит с меня лизирцев, отправленных
в Чак Мооль! Пусть твои люди стреляют над их головами, в утес...
Может, они испугаются и примут мир?
       - Хмм... Над головами... - с расстановкой протянул О'Каймор.
- Ладно, господин! Но пускать огонь придется с осторожностью: как
бы меха их не пожечь! Ведь их мех уже почти что наш, а лисьи шкурки
дорогого стоят!
       Он проревел команду, и с кораблей ударили огненные струи.

       Глава 4. Ибера. С месяца Дележа Добычи до месяца Молодых
                Листьев

       В ночь перед отплытием в хольте Умбера загрохотали барабаны.
       Их неразборчивый глухой рокот не походил на четкую дробь 
одиссарских барабанов, чьи звуки, то долгие и протяжные, то отрывистые 
и резкие, привычно складывались в слова. Слова эти были посланием,
пришедшим из-за гор и равнин, с далеких рубежей, из городов и весей,
куда сокол летит долгими днями; оно мчалось от одной сигнальной вышки 
к другой, исполненное тайного значения, храня дурные или добрые вести, 
откликаясь на зов о помощи или приказывая, повелевая, увещевая. Но 
барабаны иберов, как в землях тучного великана Умбера, так и в иных 
владениях, ничего не передавали; гул этих неуклюжих пустотелых колод 
казался Дженнаку столь же бессодержательным, как уханье совы в лесу 
или кваканье жабы в Большом Болоте.
       Однако, с точки зрения самих иберов, сей грохот был преисполнен
глубочайшего смысла. Прежде всего ему полагалось возбуждать в воинах
жажду крови и ненависть к врагу, столь необходимые перед всяким
сражением; затем он уведомлял богов о приносимых жертвах, дабы уши
их насладились дикой музыкой, а носы - запахом теплого мяса и дымом
испепеленной плоти и сгоревших костей. Наконец, и боги могли выразить
свою волю в барабанном рокоте; и чем щедрей была жертва, тем громче
звучало это волеизъявление, толкуемое вкривь и вкось местными магами.
       Дженнак мрачно усмехнулся и сел на своем ложе, чувствуя, что
ему не уснуть. Барабаны стучали у Длинного Дома Воинов, в полете
стрелы от одиссарских стен, но ему казалось, что пронзительные звуки
бьются где-то под черепом, долбят мозг клювом дятла. Воистину, не
глас богов, а рев демонов!
       Разумеется, каждый выбирает и богов своих, и способ беседы
с ними - слова, жесты или мелодию. Но в Эйпонне голос Кино Раа,
великих Шестерых, слышался в вое ветра, грохоте прибоя, в журчанье
ручья; люди различали его в шорохе трав и крике зверя, в негромких
и чистых птичьих трелях или в грозном рокоте тайонельского водопада.
Здесь, в Ибере, было иначе: здесь боги говорили с людьми гулом
жертвенных барабанов.
       Боги! Бесчисленное гнусное отродье каймана, а не боги! Демоны,
проклятые Мейтассой!
       Однако уриесцы своих богов боялись и уважали.
       Через месяц или полтора после высадки случился разговор между
людьми Дженнака и бойцами Умбера, местного князя. Толковали у бочки
с хмельным, рядом с Длинным Домом Воинов, запивая сказанное темным 
и терпким иберским вином. Каждый поминал своих богов, восхваляя их 
могущество или мудрость, жестокость или милосердие к людям, но беседа, 
наполовину знаками, наполовину словами, протекала в мирном русле - до 
той поры, пока Чоч-Сидри не сказал:
       - Пусть ваши боги могущественны и сильны, но подобает ли
чтить их лошадиной кровью и сгоревшим мясом? Запах крови приятен лишь 
хищным зверям, а вонючий дым - никому; так стоит ли щекотать им ноздри 
богов? Может, возливая вино, - тут жрец поднял вместительный рог с 
напитком, - вы больше угодите своим богам? Его аромат - жизнь, а лошадь 
с ножом в горле - смерть! Смерть, и больше ничего!
       Гилар, один из воинов Умбера, высокий мощный детина,
пренебрежительно скривил губы.
       - Ты ошибаешься, маг: наши боги любят смерть, а не жизнь.
Особенно Одон! - Окинув взглядом невысокую фигуру Чоч-Сидри, Гилар
ухмыльнулся: - А как вы чтите богов? Вином? Лошадьми? Или, быть
может, лошадиной мочой?
       На лице Сидри не отразилось ни следа раздражения; негромко
и спокойно он произнес:
       - Истинные боги не приемлют жертв, воин. Страдания людей и
животных им неприятны.
       - Значит, ваши боги слабы!
       Изрядно подвыпивший Гилар с вызовом уставился на Чоч-Сидри,
но тут Дженнак выступил вперед, положив ладонь на рукоять меча.
       - Слабы? Хочешь проверить?
       - Дозволь мне, балам. Не дело вождю мериться с простым воином!
- Грхаб оттеснил его, стаскивая с запястий браслеты. - Ты прав, парень:
если боги слабы, то их народ не стоит черепашьего дерьма, - произнес
он, оборачиваясь к Гилару. - Но верно и обратное.
       С этими словами он наложил руки на ибера, позволив тому
обхватить свои плечи. Несколько вздохов у бочонка царила напряженная
тишина; самые завзятые пьяницы - а таким в Уриесе был каждый второй
- замерли с рогами у губ, позабыв, куда следует опрокинуть хмельное.
Чоч-Сидри усмехался, Дженнак с тревогой хмурился, зная, что попавший 
в лапы к Грхабу до старости не доживет, а, скорей всего, и до вечера
не дотянет. Раздоров же с уриесцами и с Умбером, их вождем, ему не
хотелось.
       Грхаб, похоже, это понимал; раздался треск, рука Гилара
повисла, но сам он стоял на ногах, хоть побледневший и со сломанным
предплечьем, зато живой.
       - Вот так, - наставительно сказал Грхаб и подмигнул Чоч-Сидри.
- Теперь каждый плевок Одисса видит, сколь могучи наши боги. И грозный
Коатль, и светлый Арсолан, и Тайонел-Потрясатель... Не говоря уж о
Хардаре!
       Но сонм иберских божеств казался Дженнаку если не сильней
Хардара, то еще ужасней и жестокосердней. Не было тут покровителя
воинов Коатля, зато имелся кровожадный бог войны Одон, коему приносили
в жертву лошадей; не было светлого Арсолана, а была Мирзах, богиня
всепожирающего пламени; не было владыки тверди и вод Тайонела, а был
Зеан, похотливый, как кот - ибо каждой ночью насиловал он Мирзах,
чтобы та породила на рассвете солнце. Что касается Одисса, Сеннама
и Мейтассы, то богов, близких к ним, иберы не знали вообще, так как
понятия мудрости, странствий, а также времени и рока были им неведомы. 
Мудростью тут полагали невнятные причитания магов, странствовали лишь 
по случаю охоты и стычек с соседями, а за временем не следили вовсе, 
так как у каждого князя имелось его предостаточно. Столько, что они не 
знали, как распорядиться им, куда девать, и потому, пресытившись охотой 
и пирами, затевали промеж собой кровавые разборки. Всякий месяц был у 
них месяцем войны, и бились они не за власть, богатства и угодья, а 
единственно из скуки и врожденной жестокости. Правда, решил Дженнак, 
в походе, что начнется завтрашним утром, причина будет иной... Совсем 
иной! Гораздо более весомой, чем каприз Умбера, владетеля Уриеса!
       Он поднялся, бросил взгляд на мерную свечу в подсвечнике
из раковины, отметил, что стоит глухая ночь - догорало восемнадцатое
кольцо. Затем, стараясь не скрежетать железом, чтобы не разбудить
спавшего в соседнем хогане Грхаба, начал облачаться в доспех. Натянул 
сапоги и плотную тунику, подбитую хлопком, возложил на грудь панцирь 
из кости и стальных пластин, с серебряным соколом у плеча, подпоясался 
широким ремнем с двумя длинными клинками, надел на запястья браслеты. 
Шлем, шипастый наплечник и щитки, прикрывавшие локти, бедра и колени, 
брать не стал, ибо время битв еще не наступило; сейчас он снарядился 
так, как подобает вождю, желавшему поразмыслить в ночной тишине, под 
темным небесным пологом.
       Будто бы не грохнул он мечами, не стукнул браслетом о панцирь,
и к порогу приблизился осторожно, как лисица к куропатке, но лишь
переступил его, как Грхаб уже стоял рядом. Тоже в панцире и высоких
сапогах, хоть и непонятно было, когда успел наставник облачиться,
сунуть за пояс топор, а в руки взять свой железный посох и перевязь 
с метательными ножами.
       - Хочешь поглядеть на звезды, балам? Пойти с тобой?
       - Хочу побыть один, учитель. Подумать.
       - Насчет свистуньи, а? - Грхаб неодобрительно покачал
головой. - Я понимаю, надо разделаться с тем ублюдком, выпустить
кишки за наших парней. Ты должен это сделать, балам, ты - вождь!
Но ради нее я посохом бы не махнул, уплыл бы завтра, и все. Она,
балам, может и разделит с тобой постель, да не согреет ее и женщиной
твоей не станет. Будет всегда сама по себе, как пустые ножны без
клинка.
       - Я знаю, - сказал Дженнак, - знаю, учитель. Но не могу же
я бросить ее здесь! Не могу, клянусь хитроумием Одисса!
       - Ну, тогда иди, подумай. Глядишь, Одисс тебе что-нибудь
и присоветуеет. А я постою тут, чтобы никто тебе не мешал. - Он
встряхнул перевязью, и стальные лезвия протяжно зазвенели.
       Дженнак похлопал его по плечу м вышел наружу. Его жилище 
было просторным, сложенным из бревен и крытым поверх них дерниной; 
имелся в нем очаг, ибо сезон Увядания в Ибере теплом не баловал. В 
этот сезон шли здесь ливни, дули пронзительные ветры, иногда падал с 
неба белый пух, а море непрерывно штормило. Так продолжалось с середины 
месяца Дождя до месяца Бурь; но сейчас наступил месяц Молодых Листьев, 
ветер стих, серые тучи развеялись, и горные склоны вновь одела зелень. 
Можно было бы отправиться в обратный путь после шестимесячной стоянки 
в Ибере, если б не Чолла, свистунья... Вот и досвистелась!
       Он обвел взглядом свой лагерь, дремавший под серебристым
светом луны. Жаль покидать его! Люди устроились тут с основательностью
бывалых ветеранов: воздвигли полсотни хижин для жилья и перенесенного
с кораблей груза, две сторожевые башни, на которых постоянно дежурили
воины и кейтабские сигнальщики, выстроили прочную изгородь с навесом у 
ведущей вниз тропы. Огораживать весь стан необходимости не было, так как 
пришельцы из Эйпонны расположились на плоской вершине утеса, того самого, 
напоминавшего сломанный зуб, где встретили их при высадке люди Умбера 
Уриеского. Эта обрывистая скала высотой в тридцать локтей напоминала 
неприступную крепость. В северном ее конце высился гранитный клык, а 
с южного склона, более пологого, спускалась дорога к воде, причалам и 
лежавшей перед ними площадке - единственный безопасный путь, по которому 
можно было подняться в лагерь. Его перегородили частоколом с воротами и 
навесом, а под навесом, для устрашения воинственных дикарей, поставили 
четыре метательных машины, сейчас уже убранных. Поселение иберов, хольт 
Уриес, тоже расположилось на скале, торчавшей по другую сторону площадки; 
оттуда и доносился грохот барабанов, разбудивших Дженнака.
       Забравшись на гранитный клык, он присел, широко расставил
ноги в тяжелых сапогах и оперся о кулаки подбородком. К востоку, 
к морю, темной лентой с серебристыми проблесками уходил фиорд, 
протянувшийся на двадцать полетов стрелы узкий залив, напоминавший
соленую реку. Прямо внизу, под скалами, он заканчивался округлой
и тихой бухтой, где у причалов, в обсидиановой темной воде, застыли
кейтабские драммары с выпущенными балансирами и неуклюжие ладьи
уриесцев. За причалами лежала квадратная площадь, выровненный и
очищенный от камней клочок земли; с запада его огораживала конюшня
и несколько складов для сушеной рыбы, мяса и зерна. Склады были уже
пусты; все запасы из них покоились в трюмах драммаров, вместе и
иберским серебром, но в конюшнях еще стояли лошади, три жеребца и 
восемь отборных кобыл, которых Дженнак собирался увезти в Эйпонну.
Рядом с уриесскими ладьями не было видно ни человека, ни огонька,
однако все драммары освещались факелами, и там неизменно стояла
стража. С приходом теплого сезона две сотни кейтабцев ночевали не в
лагере на скале, а на своих судах, как и сам О'Каймор, утверждавший,
что земля слишком твердая для его боков и на ней ему плохо спится.
Впрочем, в минувшие дни он часто покидал "Тофал" ради пиров и попоек,
устраиваемых Умбером, ради торговых дел и всяческих хитрых обменов, и
ради местных женщин, находивших его необычную внешность весьма
привлекательной.
       Грохот барабанов внезапно смолк, и в обрушившейся тишине
Дженнак различил тонкое и жалобное лошадиное ржание. Приносят в
жертву Одону коня, подумал он и зажал уши. Сердце его пронзило
болью; убийство лошадей казалось ему таким же преступлением, как
насильственная смерть ребенка. С первого взгляда, с первого вздоха,
как кони попались ему на глаза, он был очарован - да что там!..
пленен и покорен! У этих животных было все, чего недоставало быкам, 
тапирам, ламам и верблюдам - изящество и резвость, благородный вид, 
красота, преданность и несомненный ум. Вдобавок они отличались силой; 
они могли катить колесницу с рассвета до заката с недостижимой для 
быков скоростью, они могли нести поклажу или человека в боевом 
вооружении, они могли мчаться, как ветер, и сами казались потомками 
ветров! Воистину, они были совершенны, как атлийских нефрит, и ради 
них одних стоило отправиться сюда, в Земли Восхода!
       И таких животных иберы убивали, приносили в жертву своим
кровожадным демонам...
       Дженнак коснулся груди и дунул на ладонь, провожая священным
жестом гибнущих скакунов, словно то были люди. Смерть их, да и само
понятие жертвы, мнились ему варварством, нарушением всех заповедей
кинара и Чилам Баль; ведь единственной жертвой, признаваемой благими
богами Эйпонны, являлось Песнопение. Но люди Уриеса, а также всех
других владений, управляемых местными князьями, резали на алтарях
и коней, и иных животных, и красивых девушек, когда Одону, Зеану
или Мирзах хотелось понюхать человеческой крови. Мужчин, правда, не
трогали: мужчины собственного клана все, как один, были воинами, а
чужаки - двуногим скотом, рабами, что жили хуже скота и трудились
еще тяжелей. Еще один обычай Риканны, столь же нелепый и жестокий,
как страх перед богами, как желание умилостивить их или наказать,
отстегав деревянного идола плетью... Конечно, все эти бесчисленные
боги и божки, которым поклонялись в Ибере и в Лизире, в Нефати и, по 
слухам, во всех прочих риканнских землях, были ложными, являлись не 
богами, но демонами и гнусной нечистью, хуже клыкастого Хардара или 
осьминога Паннар-Са. Ибо истинный бог не торгует своей благосклонностью, 
не продает ее за дым от паленого мяса; бог, как утверждал Чоч-Сидри, 
советчик человеку, его строгий отец, его совесть, а не меч, подвешенный 
над его шеей.
       Но что взять с дикарей?
       Тоскливый лошадиный вопль смолк, грохот барабанов не
возобновился, и теперь ничто не мешало Дженнаку думать и вспоминать.
В небесах пылали звезды, торила меж ними свою дорогу луна, а он все 
сидел и сидел на самом краю обрыва, воскрешая в памяти то, что случилось 
с ним за последние шесть месяцев.

                          *    *    *

       Иберы оказались благоразумней метателей дротиков из Лизира:
они, конечно, любили подраться, но не желали умирать - тем более,
объятыми пламенем, как жертвы собственным богам. Когда багровый
ливень пронесся над их головами, опалив береговой гранит, тогда 
их князь, Умбер Уриеский, сообразил, что навестили его вовсе не
мстительные соседи и не разбойники с ближних островов, а сыновья 
самой Мирзах, огненосной богини. Умбер, огромный, тучный и весьма 
гневливый, был, однако, человеком твердых понятий, и ссориться с 
теми, кому боги ворожат, не собирался. Наоборот, союз с пришельцами,
повелителями огненных струй и острого оружия из серебряного
несокрушимого металла, сулил изрядные выгоды - скажем, тем же соседям
можно было пустить кровь, не говоря уж о презренных морских разбойниках 
и прочих недоумках. И потому Умбер не стал обороняться у причалов или 
прятаться с дружиной в своем хольте, не повел людей с берега в тесные 
ущелья, чтобы устроить там засаду, а начал делать миролюбивые знаки - 
лить из рога вино, размахивать пустыми ножнами и показывать оборотную 
сторону щита.
       Дженнак ответил, подняв свой шест с перьями кецаля, а
затем с миром сошел на пристань, воткнул древко в уриесскую землю,
возблагодарил богов, преподнес и получил дары, разглядел коней - и
восхитился, разглядел туземцев - и ужаснулся.
       Разумеется, все в руках Шестерый, думал он, но можно
ли считать людьми этих странных созданий? Выглядели они крепкими 
и широкоплечими, были повыше кейтабцев, примерно такого же роста, 
как одиссарцы, имели две руки, две ноги и одну голову на плечах, 
но на этом сходство, пожалуй, и кончалось. Кожа их была неприятного
бледно-розового оттенка с россыпью желтоватых пятен, носы - красными,
глаза - блекло-голубыми, водянистыми; волосы, лохматые или туго
заплетенные в косы, были цвета огня, а подбородков и ртов не замечалось
вовсе, ибо на месте их пламенела густая и длинная, жуткого вида шерсть
- точь в точь как лисья! Даже чернокожие демоны Лизира больше походили
на нормальных людей, чем это племя! Теперь Дженнаку стало ясно, отчего
Та-Кем, нефатец, утверждал, что населяют земли за Длинным морем
уродливые чудища, и от вида их даже у демонов Мрака случаются судороги
и недержание мочи.
       Кейтабцы и одиссарцы были потрясены не меньше своего вождя,
и лишь трое участников экспедиции, Чолла, Синтачи и Чоч-Сидри,
разглядывали огненновласых с любопытством, превосходившим отвращение.
Для Чоллы они являлись тем же, чем морской змей или горбатый верблюд 
- то есть невидалью и диковинкой; для лекаря Синтачи - весьма забавными 
тварями, которых полагалось изучить, измерить и если уж не разрезать на 
кусочки, так хотя бы зарисовать; что касается Чоч-Сидри, то у него, как
мнилось Дженнаку, был некий особый интерес. Он посматривал на волосатых
варваров кивая головой и щурясь, будто видел их не в первый раз, и будто 
они оказались в точности такими, какими им и положено быть - страшней 
медведей с длинными когтями, что водятся, по слухам, в Мглистых Лесах 
и Краю Тотемов. Глаза жреца то светлели, отливая нефритовой зеленью, 
то темнели, превращаясь в шарики агата, и выглядел он таким довольным, 
словно хитроумный Одисс шептал ему прямо в ухо.
       Однако, по прошествии месяца, вид иберов уже не казался
Дженнаку столь отвратительным. Разумеется, не стоило сравнивать их
с величественными конями, чей облик ласкал глаз, но выглядели они
вполне терпимо. Вскоре выяснилось, что у них имеются подбородки и рты 
- широченные пасти, куда лили они хмельное вино; что космы, торчавшие
на нижней губе и щеках, называются бородой, а то, что свисает под
носом будто два лисьих хвоста - усами; что дикую эту растительность
можно удалить, если воспользоваться острым кинжалом, и тогда лица
волосатых выглядят почти по-человечески. "Боги наказали этих ублюдков
к нашей пользе, - заметил как-то по сему поводу О'Каймор, - ибо им
нужны железные ножи, чтоб отскоблить лишнюю шерсть. И мы их продадим!"
"За хорошую цену", - с ухмылкой добавил Ар'Чога.
       Цена и в самом деле была хорошей - за стальной нож уриесцы
давали равное по весу количество серебра, а в соседних владениях,
Аваге, Логрисе, Лагаре, Варве и других, удавалось взять и того больше.
Островитяне блаженствовали; чтобы обчистить этих волосатых дикарей,
требовалось не оружие, а лишь купеческое искусство! Конечно, кейтабцы 
были и оставались грабителями, но грабителями разумными, полагавшими, 
что лучше взять свое торговлей, а не войной.
       Одним из самых приятных открытий явилось то, что у девушек
Иберы шерсть на лице не росла, и хоть цвет их глаз и волос казался
непривычным, предприимчивых островитян это не отпугнуло. Вслед
за ними потянулись и одиссарцы. Дженнак не препятствовал им в таких
делах, памятуя, что сами боги не должны становиться между мужчиной 
и его избранницей, но, посещая умберов хольт, присматривался, кто с
кем стелет шелка любви. Вскоре выяснилось - к немалому его удивлению
- что кейтабцы, не столь видные, как люди Саона, с легкостью находят
себе подруг. Затем он сообразил, что женщины хольта всего лишь
соблюдают привычную иерархию, согласно которой мужчины делились на
свободных воинов и тех, кто потерял сей статус, кто был захвачен в
бою или в набегах на соседние уделы. Их называли рабами, и занимались
они тем, что трудились на земле, ухаживали за лошадьми и делали всю
остальную работу, для воинов считавшуюся зазорной. Одиссарцы, рослые
и мощные, ходившие всегда с оружием, явно были воинами и пользовались
благосклонностью свободных женщин; кейтабцы же спали с невольницами.
Был ли тому виной невысокий рост островитян или их постоянные хлопоты
на причале, на корабельных палубах и у складов, но уриесцам они
представлялись людьми подчиненными, пусть не совсем рабами, но и
не теми, чьи руки касаются лишь оружия.
       Кончался месяц Дележа Добычи, наступал месяц Покоя, еще тихий
и теплый в этих краях. Постепенно, по мере того, как отряды Дженнака
и торговые партии кейтабцев, сопровождаемые воинами Умбера, уходили
все дальше в горы, странствовали по долинам и побережью, навещали
соседние владения, пешими или на кораблях - так, постепенно, день
за днем, копилось знание об этой земле, о ее людях, их обычаях,
их богах. То был странный мир, совсем не похожий на цивилизованную
часть Эйпонны с ее обширными державами, древними городами, Кодексами
законов, крепкой властью и верностью заветам богов; если и существовали
какие-то аналогии, то искать их надо было в Крае Тотемов, Стране Озер
и в Мглистых Лесах. Как и там, иберы делились на множество племен,
хоть говорили все на одном наречии, поклонялись одним и тем же богам
и жили оседло; как и там, племена эти, управляемые сахемами-князьями,
то ссорились, то мирились, то заключали союзы, то пускали друг другу
кровь, более всего дорожа воинской доблестью и честью своего клана;
как и там, люди были грубы, кровожадны и дики, не имели понятия о 
мудрой умеренности, не ведали письменных знаков и языка сигнальных
барабанов, не знали Священных Книг - и книг вообще, не умели строить 
корабли и каменные дворцы, прокладывать дороги на высоких насыпях, 
пробивать тоннели в горах и воздвигать мосты.
       Имелись, впрочем, отличия; в одном иберы превосходили
эйпоннских варваров из северных лесов, в другом им уступали. Так,
например, были они знакомы с тремя металлами, золотом, серебром и
медью, умели добывать их и делать орудия и примитивные украшения.
Медь они ценили превыше всего, ибо шла она на клинки и топоры, на
наконечники стрел и копий, на шлемы и пластины, коими обшивали
кожаные доспехи и боевые пояса. Еще они разводили лошадей и всякий
скот и сеяли злаки, совсем не похожие на маис, с более мелкими
зернами, дававшими, однако, превосходную муку. Еще они строили на
скалах бревенчатые поселения, называемые хольтами - пока что не
города, но уже предвестник городов, ибо собиралось в них до тысячи
и более народу, и жил этот народ не в кожаных шатрах и не в плетеных
из прутьев лачугах, а в настоящих прочных домах, с полами, усыпанными
соломой, и очагами, топившимися, правда, по-черному.
       Все эти достижения иберов не перевешивали, однако, их
недостатков. Власть их сахемов была наследственной, а не выборной,
как в Крае Тотемов; князем становился не самый доблестный и лучший,
а тот, кто получил от родителя дружину, землю, десяток хольтов и
табуны лошадей. Были у них прочные дома и очаги, а семейного очага
не имелось; все воины, помимо князя, обитали в Длинных Домах, и если 
хотелось кому провести ночь с женщиной, то шел он в Женский Дом и 
выбирал себе подругу из свободных, а она могла принять его или отказать. 
Кроме Длинных Домов Воинов и тех, где жили женщины с детьми, строились 
в каждом хольте склады, конюшни, гостевое жилье и Общинный Дом - для 
сборищ, судилищ, свершения обрядов и жертвоприношений. В нем не было 
ни лож, накрытых шкурами, ни кольев на стенах, чтобы развесить оружие 
и доспехи, ни столов, ни сундуков с посудой и утварью; только четыре 
очага по углам, жертвенный камень посередине да рядом с ним вырубленные 
из дерева идолы. Воздвигали хольты по одному и тому же плану, без 
всякого разнообразия: в центре - Общинный Дом, Гостевой и жилище князя, 
затем конюшни и склады с припасами, женские жилища и Длинные Дома, 
окружавшие селение со всех четырех сторон. За ними, в землянках, 
хижинах или пещерах, ютились рабы, первые жертвы любого вражеского 
нашествия.
       Рабы! Это являлось еще одним отличием, говорившим не в
пользу Иберы да и всей Риканны, так как двуногий скот держали
здесь повсеместно, повсюду, где кормились не одной охотой и грабежами,
но также щедротами вод и земли. Сама идея рабства, невзирая на ее
прямолинейность и примитивность, казалась удивительной; она поражала
Дженнака, а еще более - Чоч-Сидри, не желавшего примириться с тем, что 
боги допускают подобную несправедливость. О, это был вопрос вопросов, 
способный потрясти все основы вероучения! Либо Шестеро благих владык 
не имели власти над этой половиной мира, либо не осчастливили ее своим 
высоким покровительством... Или то, или другое! Но любой ответ становился 
поводом к недоумению, порождал множество новых вопросов, включая первый 
и самый главный из них - почему? Почему?! Во имя Шестерых, почему?!
       Продолжая заниматься этой проблемой, Сидри выяснил, что
рабы чаще не были пленниками, коих полагалось либо убить либо отпустить 
за выкуп или из милости; по большей части они являлись потомками рабов 
и попадали в разряд скота с детских лет, исключались с момента рождения 
из мира людей, в котором существовал хоть какой-то, пусть жестокий и 
несовершенный, закон и порядок. Их можно было продавать, менять, убивать, 
насиловать; их морили голодом и хлестали плетью за вину и без всякой вины; 
наконец, они ничем не владели, даже собственными телами. Но самое жуткое 
было в том, что милость богов на них не распространялась; наоборот, их 
рабское состояние служило признаком божественной кары. Оставалось лишь
догадываться, как и кого - Тунима, Хора, Одона, Зеана, Мирзах - мог
прогневать только что родившийся младенец!
       Такого в Эйпонне не знали. Нигде - ни в Ледяных Землях,
населенных желтокожими туванну, ни в Лесных Владениях, где обитали
самые жестокие племена, Люди Мрака, Охотники из Теней, Ястребы и
Сыны Медведя. Даже дикари Р'Рарды - по слухам, пожиравшие пленников
- не обращали их в рабство; люди являлись для них дичью и пищей,
но не скотом и не товаром.
       Другая половина мира, иные обычаи, иные понятия...
       Но, как ни ужасали они Дженнака, он понимал, что мир есть
нечто целостное и нераздельное, так что нельзя отринуть ни единой
его части - особенно теперь, когда кейтабские драммары преодолели
океан, соединив то, чему положено соединиться. Это ощущение цельности 
мира временами мучило его; казалось, он будто становился ответственным 
за страдания тех, кому не повезло, кто увидел свет здесь, в Риканне. 
Ахау Одисс, Прародитель! Великие Кино Раа! Может, они направили его 
сюда ради спасения этих несчастных? Чтобы он принес им свет истинной 
веры, чтобы разъяснил заблудшим суть богов, не злобных и жестоких, но 
милостивых и благосклонных к людям?
       Однако мысли эти более приличествовали жрецу, а не
вождю и будущему владыке огромной державы. И, прогоняя их, Дженнак
думал о том, сколь прекрасна и богата иберская земля и сколь многое
может она дать. Долины этого полуострова были плодородными, луга -
обильными травами, в недрах гор таились неистощимые запасы серебра, 
не считая меди, золота и других металлов. Если верить рассказам Умбера 
и его людей, страна была велика, вдвое больше Серанны; за прибрежными 
хребтами, окружавшими ее с трех сторон, простирались невысокие 
плоскогорья, где в сезон Цветения шли теплые дожди, а в период Увядания 
- прохладные; благодаря изобилию влаги, все там росло и цвело, как в 
садах сагамора в хайанском дворце. Но, в отличие от Серанны и нижнего 
течения Отца Вод, здесь не встречалось густых лесных чащоб и непроходимых 
трясин; почва всюду была плотной, надежной и пригодной для прокладки 
дорог и строительства каменных зданий. Камня и древесины в Ибере хватало, 
но деревья возвышались не сплошной стеной, а аккуратными островками, 
разбросанными здесь и там, на склонах прибрежных гор и лежавших за ними 
равнинах. Берег порос соснами, высокими и прямыми, с золотистой корой, 
а на внутренних плоскогорьях, среди трав и кустарника, зеленели фруктовые
рощи с неведомыми плодами: румяными и сладкими, величиной с кулак или 
с два кулака; круглыми и сочными, в золотистой толстой кожуре, вкусом 
напоминавшими ананас; слегка удлиненными и желтыми, очень кислыми, но 
освежающими, как арсоланский напиток; синими и розовыми, тоже сладкими 
или кисловатыми, с большими косточками внутри. Росла здесь и виноградная 
лоза, зрели ягоды и непривычные овощи и злаки, были дубовые рощи, 
приносившие неисчислимое количество желудей. Их пожирали кабаны, забавные 
звери, довольно большие, на коротких ножках, с вытянутыми мордами и 
жесткой щетиной вдоль хребтов. Плоть их, обжаренная в огне, отличалась 
изысканным вкусом, не похожим на мясо тапира, оленя или керравао, а 
охота на этих тварей была любимым развлечением иберов. Но у них имелся 
и домашний скот, не только лошади и быки, но и животные помельче лам, 
называемые овцами и козами. Еще была птица, с белыми и пестрыми перьями, 
не умевшая летать, много меньше керравао, но побольше голубей и столь 
же нежная на вкус.
       С плоскогорий, пробивая путь среди прибрежных скал,
текли ручьи и реки, питаемые дождями. Вероятно, центральная часть
страны являлась водоразделом, ибо на востоке воды текли к Длинному 
морю, а на западе - к океану. С севера же земли иберов отделялись от 
материка высокими, но вполне доступными для всадника горами, а за ними 
простирался гигантский континент, тянувшийся к восходу солнца на десятки 
или, быть может, сотни соколиных полетов. О тех краях Умбер и его люди 
знали немногое; там росли дремучие леса, простирались степи и пустыни,
струились полноводные реки, а среди всего этого изобилия земли и вод 
странствовали бродячие племена. Не кочевые, а именно бродячие; кочевники 
движутся по замкнутому кругу, перебираясь от одного известного места к 
другому, от пастбища к пастбищу, от стоянки к стоянке, а бродяги проводили 
всю жизнь в движении, медленном, но непрерывном, мигрируя с востока на 
запад и нигде не задерживаясь больше двух-трех дней. Существовали, однако, 
и другие народы, оседлые; а где-то на юго-востоке - возможно, в Нефати?.. 
- были отличавшие от прочих риканнских дикарей, умевшие строить из камня
и глины, прокладывать каналы и выращивать зерно.
       Огромный мир, гигантские континенты, чьей малой частью
являлись земли Иберы и Лизира! Новые злаки и растения, новые животные,
новые идеи, пусть даже столь неприемлемые, как идея рабства, должны
были скоро хлынуть в Эйпонну, и лишь одни боги ведали, к чему сие
приведет, что смоет этот поток на своем пути и что воздвигнет. Во
всяком случае, как некогда утверждал мудрый Унгир-Брен, границы
обитаемых земель расширятся, а это уже хорошо; человек познает
весь мир, а не одну лишь его половину.
       Не оказалось бы это знание слишком горьким, размышлял
Дженнак. Серебро - прекрасно! Лошади, овцы, козы, плоды - еще лучше!
Но вот понятие о том, что человека можно уподобить скоту... Или войны, 
бесконечные войны, что велись не ради зримых результатов, а по причине 
одной лишь кровожадности и желания потешить свою гордыню. В Книге 
Повседневного сказано: умный воюет за власть, земли и богатства,
глупый - за идеи. Великие Очаги воевали, сообразуясь с этим правилом;
даже тасситы, самые воинственные из всех, сражались за реальные блага,
за то, чтоб овладеть правобережьем Отца Вод, добиться выхода к Ринкасу,
к торговым путям, к богатству и процветанию. Они не желали оставаться
на задворках Эйпонны; они стремились к могуществу, мечтали подчинить
Коатль, и Арсолану, и Одиссар - так, как якобы гласило пророчество
утерянной пятой Книги кинара. Но цели их были понятны, намерения
- ясны: все та же борьба за власть, богатство и землю, которой боги,
зная человескую природу, не поощряли, но и не запрещали.
       Но здесь, в Ибере, сражения, битвы, налеты и осады являлись
просто кровавой игрой, развлечением вроде фасита, ибо победитель
не захватывал земель побежденного, а, натешившись своим торжеством,
сжигал его хольт и уводил его воинов в рабство. Вероятно, идея
объединения, мысль о создании государства, была чужда князьям, а 
в силу этого земля их казалась обреченной на вечную войну. Правда,
эйпоннские драммары принесли с собой мир, пусть временный и непрочный,
но все-таки мир. Мир этот держался на проснувшейся внезапно тяге к
украшениям из разноцветного стекла, ярким тканям, стальным ножам и
прочему невиданному добру, привезенному кейтабцами, а также на клинках
одиссарских воинов. Соседи завидовали Умберу, но, испытав раз-другой
мощь пришельцев, уже не старались заставить их перебраться в свои
хольты или силой овладеть их соблазнительными товарами. Что подтверждало
истинность мысли О'Каймора: миром правят деньги, монета сильнее клинка,
а коль ее подпереть острой сталью, так никто на свете с ней не справится.
Дженнак надеялся, что это мудрое высказывание будет верным и на
иберской земле.
       Как оказалось, зря!
       Причиной раздора стала Чолла Чантар.
       С того памятного дня на лизирских берегах они больше не
расстилали шелков любви; Чолла словно бы успокоилась, уверившись
в том, что одиссарский наследник не проскользнет у нее меж пальцев,
а Дженнак, вкусив один раз крепкого вина, тосковал по утраченному
меду, чей запах казался ему приятней, чем аромат жасмина, а теплые 
агатовые зрачки - ласковей изумрудных. К тому же у Чоллы вдруг 
возникло множество дел: вместе с жрецами и лекарем она взялась за 
гортанное иберское наречие, осваивая его все лучше с каждым днем; 
распаковав корзины и тюки, устроила в своем жилище настоящий 
арсоланский хоган, увешанный коврами, обставленный резной мебелью 
и яшмовыми подсвечниками; наконец, обучилась верховой езде, и с 
тех пор начала требовать, чтобы брали ее в каждый поход, затеянный
кейтабцами или Дженнаком и Чоч-Сидри. Но, разумеется, самой важной 
ее обязанностью были Песнопения; утром, днем и вечером она простирала
руки к солнцу, и звонкий ее голос, оттененный басом Цина Очу, летел
над уриесскими берегами, над застывшими водами фиорда, над кораблями,
над бревенчатым хольтом и лагерем, что высились друг против друга на
скалах.
       Первый же гимн потряс сердце Умбера - не меньше, чем 
сердца его людей. Они видели девушку, заклинавшую вместе с магом
солнце, дитя огненосной богини Мирзах; вид ее и голос были столь
прекрасными, столь чарующими, что глаза воинов увлажнились, а печень
сжалась до размеров кулака. Несомненно, Мирзах и Зеан тоже слушали
ее пение; и, несомненно, оно должно было побудить их к любовным
играм, к зачатию жаркого светила, рождавшегося утром из чрева Мирзах
и погибавшего вечером в необъятной пасти Зеана. Тем самым Чоар - так
прозвали в Уриесе Чоллу Чантар - становилась как бы символом нового
дня, его предвестницей и залогом; теперь иберы не сомневались, что
Мирзах рождала солнце лишь потому, что в Стране Заката, лежавшей за
океаном, ее молили о сем девушки, подобные Чоар, ее сладкогласые
жрицы, девы солнца. И вот одна из них прибыла в Иберу! Не просто в
Иберу - в Уриес!
       Поистине Уриес был покорен дважды, как огненными молниями
Паннар-Са, так и голосом Чоллы. И Умбер, его тучный и гневливый
повелитель, считал, что привалило ему двойное счастье: во-первых,
соседи дрожали в ужасе, устрашенные его союзом с людьми из Страны
Заката, а, во-вторых, сохли от зависти, ибо трижды в день весь
уриесский хольт мог внимать волшебному пению Чоар, жрицы Мирзах.
По натуре своей иберы являлись людьми необузданными, шумными и
крикливыми, обладавшими огненным темпераментом, склонными к
раздражительности и гневу, однако эти же качества побуждали их
ценить прекрасное, будь то конь, чеканный браслет или красивая
мелодия. Но пели они редко и одни лишь оглушительные боевые песни,
а музыкой в их понятии являлись барабанный бой да резкие звуки,
извлекаемые из бычьих рогов. То, что в голосе Чоллы слышался посвист
ветра и звон ручья, лесные шорохи и птичьи трели, рокот волн и
шелест трав, казалось им чудом, не меньшим чудом, чем огненное
оружие и несокрушимые клинки пришельцев.
       Вскоре весть о чудесной певунье разнеслась вдоль побережья,
и вожди Авага и Логриса, а за ними и остальные - те, кто не числился
в кровниках Уриеса - прислали гонцов с богатыми дарами, умоляя деву
солнца посетить их хольты. К тому времени Чолла уже могла объясниться
на иберском и неплохо справлялась с лошадью; а почтение, оказываемое
ей, служило залогом безопасности. Да и сама она стремилась повидать как
можно больше, движимая не только женским любопытством, но и желанием
быть на виду, царить, властвовать, покорять... И Дженнак с О'Каймором
не вынесли ее атаки и сдались. Окончательно сломил их довод о том,
что она - арсоланка и, как всякий житель ее Великого Удела, поклялась
нести дикарям свет истинного вероучения, а значит, боги защитят ее
от всех опасностей и бед. С одной стороны, слова ее казались Дженнаку
обычным арсоланским заблуждением, так как Шестеро запрещали обращать
в свою веру вооруженной рукой и насильственным путем; с другой, Чолла 
не собиралась - да и не могла - действовать принуждением. Она лишь пела, 
и тот, кто желал, мог слушать ее, а мог не слушать; мог преклониться 
перед Шестерыми, либо по-прежнему верить в Одона и огненосную Мирзах.
       Почему бы и нет? - решил Дженнак. Чоч-Сидри утверждает мощь
богов Эйпонны убеждением и мудрыми историями из Чилам Баль, Гхаб -
своей силой, О'Каймор - искусством торговли, а Чолла - песнями...
Кто знает, какой из способов лучше!
       И он выделил двадцать воинов под командой Итарры ей в охрану.
Весь месяц Покоя, на редкость приветливый и теплый, Чолла провела в 
странствиях, путешествуя вместе с Цина Очу, своим жрецом, на "Арсолане", 
чей экипаж занимался торговлей и изучением неведомых пока что берегов. 
Она побывала в Аваге и Логрисе, у владетелей Гвинеса и Онтлага, в Варве 
и Лагаре, у вождей Эмсбера и Коя, в Сире и Ти, у князей Архольта и Айрона, 
и всюду ее принимали с великим почетом, преклоняя колено перед девой 
солнца и жертвуя рыжих коней, угодных ее божеству. Кое-кто, очарованный
видом и голосом жрицы, был даже готов поверить, что солнце не рождается 
из огненосного чрева Мирзах, но есть Зрачок Бога - великого Бога, дарителя 
тепла и света, более могущественного, чем Зеан, Мирзах или Одон. Правда, 
стоило лишь иберам узнать, что бог этот не любит кровопролития, как они 
тут же склонялись к вере предков, не отказывая при том в почтении 
Арсолану. Отчего бы не принести жертву и ему - коня или девушку-рабыню? 
У них было столько богов! Одним больше, одним меньше, какая разница...
       В начале месяца Дождя, что следует за месяцем Покоя,
отправились Чолла с Цина Очу в Магон, северное владение, небольшое,
но богатое серебром; плыть туда "Арсолану" предстояло два дня. За
Магоном лежал Лоуран, и вождь его, Ут, являлся костью в горле у
многих иберских владык; трудно было сыскать такого, которого бы он не
побил в поединке один на один, в конном или пешем сражении, на суше
или в прибрежных водах. Хольты иберских властителей стояли обычно на
скалах в глубине фиордов, где оборониться легче и морские ветры не
столь сильны, но Ут про оборону не думал и ветров не боялся. Он всегда
нападал, и потому выстроил свой хольт прямо на берегу, на огромном
обрывистом утесе, с коего мог обозревать окрестности: не плывет ли
добыча морем, не крадется ли горным тропами, не затаилась ли где в 
ущельях. Отличался он бесшабашностью, удачливостью и щедростью, отчего 
и воинов у него было много, не на четыре Длинных Дома и не на шесть, 
а на целых десять.
       Рекс, владетель Магона, с грозным соседом старался дружить,
ибо тот, разгневавшись, смахнул бы его хольт со скалы одним пинком.
Вот и случилось так, что пригласил он Ута к себе на пир и торжество,
сообщив, что сладкогласая жрица Мирзах удостоит вскоре Магон своим
посещением. Лоуранский вождь слышал, разумеется, и о пришельцах из
Страны Заката, и об их чудесных кораблях, бросавших с палуб огненные 
стрелы, и о волшебном оружии, будто бы откованном из серебра, но 
рассекающем медный клинок с единого удара, о воинских одеждах, кожаных 
и костяных, но непроницаемых для стрелы и копья. Слышал он также о 
зеленоглазой юной женщине с волосами, как небо ночью, о деве дивной 
красоты, чей голос чаровал богов, а людей - и свободных воинов, и 
рабского сословия - просто повергал ниц. Слышал-то слышал, но когда 
увидел...
       Эп'Соро, тидам "Арсолана", не собирался задерживаться
в Магоне: сгрузил тюки тканей, чаши из раковин и цветного стекла,
нагрудные украшения из перьев попугая, корзину с сотней стальных
ножей, затем принял на борт серебро в слитках и начал готовиться
к отплытию. Он торопился; над морем уже свистали ветры, предвестники
парили над самой водой, чуть ли не касаясь пенных гребешков, и все
иные признаки говорили о том, что вскоре наступит сезон штормов
и бурь, когда плавать у чужого берега весьма опасно. Но Чолла
возвращаться не захотела, ибо в Магоне ей понравилось, а внимание
двух вождей сразу, Рекса и Ута, льстило - пусть они были волосатыми
варварами, зато глядели на нее как на саму богиню Мирзах. Особенно
Ут; он буквально пожирал ее пламенными взглядами.
       В результате Эп'Соро отплыл без светлорожденной госпожи, 
а она, прогостив в Магоне до середины месяца Дождя, отправилась в
Уриес сухим путем, на лошадях, сопровождаемая Цина Очу, двадцатью
одиссарцами и полусотней воинов и рабов Рекса, коим полагалось
вести караван среди живописных гор и заботиться об удобствах. Не 
прошло, однако, и дня, как в одном из глухих ущелий путники наскочили 
на засаду - две сотни лоуранских воинов поджидали их, затаившись среди 
камней. Рабы Рекса разбежались, бойцы его и шесть одиссарцев, не надевших 
шлемы, пали от стрел, а остальные приняли честную смерть: бились за 
светлую госпожу как разъяренные ягуары, защищали ее мечами, секирами 
и собственными телами, пока каждый не был задавлен грудой врагов, живых 
и мертвых, и не принял погибель от копья или медного кинжала. И хоть 
пал в той сече Итарра, хоть придушили в ней безоружного Цина Очу, хоть 
не смогли одиссарцы отбить и охранить светлорожденную, день тот - День 
Волка месяца Дождя - стал днем их славы. Говорили рабы Рекса, следившие 
за битвой со скал, что Ут Лоуранский вцепился в бороду, подсчитывая свои
потери, ибо четырнадцать одиссарцев положили сотню лучших его людей. Потом 
он опомнился, набросил на деву солнца шерстяной плащ и посадил ее на 
огненно-рыжего жеребца. Чоар, по словам рабов, не сопротивлялась; 
только лицо у нее было холодным и застывшим, как льды на горных 
вершинах.
       Когда весть о случившемся дошла до Уриеса, Умбер, владетель
его, разгневался, О'Каймор и островитяне тоже пришли в ярость, а
одиссарцы, более выдержанные, омрачились лицом и начали точить
оружие. Дженнак два всплеска просидел в одиночестве, в своем хогане,
сжимая виски руками: тревожился он о Чолле и горевал об Итарре, о
Цина Очу и воинах своих, что отправились в Чак Мооль хоть и по
радужному мосту, но до срока. Потом пришли к нему О'Каймор, Саон,
Чоч-Сидри и Грхаб, и первый из них произнес:
       - Говорил ты часто, светлый господин, что Одисс помогает тем,
кто не ленится шевелить мозгами. Так пошевели! И нечего предаваться
печалям, как черепаха, у которой похитили последнее яйцо!
       Саон же сказал:
       - Тень твоя длинна, милостивый, и нельзя, чтобы люди наши
видели, что она укоротилась. Воины ждут твоих приказов!
       Чоч-Сидри напомнил слова из Книги Повседневного:
       - Все на свете имеет свою цену: за плащ из шерсти платят
серебром, за полные житницы - потом, за любовь - любовью, за мудрость
- страданием, за жизнь - смертью. То, что мы узнали об этих землях,
также должно быть оплачено. Считай, мой господин, что ты заплатил
судьбе жизнями наших воинов.
       Что касается Грхаба, то он мудрых изречений не приводил, а
сказал кратко:
       - Переломи хребет ублюдку, балам.
       И Дженнак, сообразив, что учитель говорит про Ута Лоуранского,
поднялся, сотворил священный жест и ответил. Ответил так:
       - Недолго проживет волк, заглянувший в глаза ягуару.
       Но спешить он не собирался и не хотел класть своих воинов
на мокрой скользкой скале под хольтом Ута. Торопливый койот бегает
с пустым брюхом! - как говорил Квамма на фиратских валах. И потому
Дженнак велел людям отложить мечи.
       Согласно местным традициям, прежде всего полагалось 
послать вызов - кровоточащее сердце коня или его печень, что значило:
берегись!.. я приду, и ты лишишься того или другого! Братец Фарасса,
пожалуй, так бы и поступил или отправил бы в Лоуран для устрашения
все лошадиные потроха да еще и голову впридачу. Но Дженнаку убийство
лошади казалось святотством, а сам обычай кровавого послания непроходимой 
дикостью. Взяв сеннамитский метательный нож, тонкую стальную пластинку с 
заточенными краями, он призвал Синтачи, целителя и рисовальщика. У того, 
разумеется, нашлись растворы, из коих приготовлялось едкое зелье, что 
делало камень и сталь подобными воску под раскаленной иглой. Им Синтачи 
вытравил фигурку человека с переломленным хребтом и закатившимися в ужасе 
глазами; это послание и отправили Уту, владетелю Лоурана. Смысл его был 
ясен: вот - оружие, а вот - рисунок на нем, и ты видишь, что даже твердая 
сталь покорилась моей руке. Поразмысли, глупец, что я сделаю с тобой?
       Но Ут Лоуранский был, разумеется, не из пугливых: нож оставил
себе, а передал голову посланца, воина из Уриеса, с воткнутой в глаз
стрелой. После такого вторичного оскорбления Умбер три дня пил допьяна,
рубил в ярости потолочные балки в Длинном Доме и поносил Мирзах, ленивую
шлюху, не защитившую собственное свое добро. Ибо Чоар, молившаяся солнцу, 
отпрыску Мирзах, сама принадлежала богине, являлась ее жрицей и могла 
рассчитывать на ее покровительство. Выходит, Мирзах предала Чоар! Предала, 
допустив, чтоб поганый Ут, крысиное отродье, наложил на нее свои лапы!
       Очухавшись, Умбер поклялся печенью Одона, что сравняет
лоуранский хольт с землей. Но сказать такое было легче, чем исполнить,
ибо наступил сезон дождей, называемый в северных лесах Эйпонны 
Временем Белого Пуха, а в Ибере - зимой. Горные тропинки покрылись 
льдом, в ущельях свистали ветры, море штормило, а склоны утеса, на 
котором сидел со своей дружиной Ут, обледенели, сделав его убежище 
неприступным. Вдобавок бойцов у лоуранского владетеля было втрое 
больше, чем в Уриесе, и это охладило пыл гневливого Умбера.
       А Дженнак уже не гневался и лишь корил себя за опрометчивость.
Не оттого ли отпускал он Чоллу туда и сюда, что не лежало к ней его
сердце и не хотел он ее видеть? Слишком непохожей была эта девушка
на Вианну, милую чакчан; слишком холодной, властолюбивой,
расчетливой...
       Впрочем, у каждого человека свое предназначение, думал
Дженнак. Один, ягуар, подобный Грхабу, рожден для войн, для битв
и осад, для схваток на суше и море; глаза его сверкают гневом, брови
как грозовые тучи над горами, топор подъят к небесам; он готов
поразить и правого, и виноватого, ибо ягуару не дано отделить
истину от неправды, зло от добра. Другому, похожему на Иллара-ро,
охотника-шилукчу, суждено странствовать. День за днем, год за годом
меряет он шагами ровную дорогу или лесную тропу, пробирается сквозь
болота и жаркие джунгли, преодолевает моря и горные хребты; он как
птица, для которой вольный полет - жизнь, а запертая клетка - смерть.
Иной же сидит на месте и плетет ковер из перьев или режет статуэтки
из яшмы и нефрита; прекрасные ковры и прекрасные изваяния выходят
из рук его, и тем он счастлив. А для кого-то радость - земля и то,
что растет на ней: плодовые деревья, земляные плоды, пальмы, маис,
сладкий тростник, цветы... Этот возделывает землю, поит ее водой,
посыпает плодородным илом, ласкает руками и ступнями босых ног; он
- муж, земля - его верная супруга. А кому-то дарован Одиссом талант
постижения; взор его проникает за грань привычного, разум его острее 
наконечника стрелы, и все видит и слышит он: как растут и рушатся горы, 
как звезды слетают с небес, как убывают и прибывают воды, как дышат 
деревья и травы, как несется над равниной стремительный ветер. И все 
это может он взвесить, исчислить и понять - движение ветра и волн, 
смену жара и холода, света и тьмы; может, как мудрый Унгир-Брен, 
проникнуть в людские помыслы и разгадать волю богов.
       Но есть и такие, что подобны Чолле Чантар, дочери Солнца;
они, одаренные гордыней, рождены чтобы повелевать и властвовать.
Иные же, подобные Виа, дочери Мориссы  - те, кого ветер принес
с цветущих медвяных лугов - рождены, чтоб жертвовать и любить...
И кто скажет, какое предназначение выше и достойней? Кто ведает,
чье притяжение сильней - власти любви или просто власти?
       Своей судьбы, своей дороги Дженнак пока не ведал, но было
ему уже ясно, что белые перья одиссарского ахау значат для него
немногое; они являлись чем-то внешним, привходящим, не ставшим
частью его сердца и разума, не сделавшимся желанным и необходимым.
Он был сейчас завязью земляного плода, не знавшего, каким суждено
ему взрасти - горьким, сладким или пресным; он мог стать ягуаром,
человеком войны, странником, человеком дорог, аххалем, постигающим
знаки мудрости, владыкой, правящим землями и племенами или пчелой,
что вьется над медвяным лугом любви. Но в одном он был уверен: кем
бы он ни стал, что бы ни было назначено ему судьбой, пути его не
лягут рядом с путями Чоллы Чантар, дочери Солнца. Ибо власть, которой
она жаждала, не делится на двоих, а наслаждение - такое, каким дарила
его дочь Мориссы - казалось Дженнаку неповторимым и невозможным. Во
всяком случае, Чолла не могла оделить его с той же щедростью.
       Шелка любви не расстелешь дважды, разбитый нефрит не сделаешь
целым, с погибшего цветка не соберешь мед...
       И все-таки он не мог бросить ее здесь, оставить во власти
рыжеволосого дикаря! Не мог! Об этом, собственно, не было и речи; он 
просто ждал, когда высохнут после ливней горные тропы и успокоится 
море; ждал времени, когда свобода Чоллы Чантар обойдется в меньшее 
число одиссарских жизней.
       Теперь такое время наступило.

                         *    *    *

       На востоке, за морем, показался краешек солнечного диска.
Он был ослепительно-ярким, свежим и чистым, будто его в самом деле
родила богиня Мирзах и выкупала в бирюзовых водах, а лишь затем
отпустила погулять на небеса. Теперь он неторопливо полз вверх,
озаряя море и землю благостным светом, но некому было приветствовать
его, вознести Песнопение, соткать мелодию из посвиста ветра,
шелеста трав и рокота волн... Некому!
       Вместо голоса Чоллы над берегом раскатился заунывный 
призыв раковин-горнов; повинуясь ему, люди начали торопливо покидать 
свои хоганы, а с корабельных палуб перебросили на пристань мостки. 
Приближалось время прощания, если не с Иберой, так с Уриесом; все 
нужное было погружено, сломанное - починено, мореходы готовы развернуть 
паруса, а корабли - отправиться в путь, в лазоревый простор Бескрайних 
Вод. Но не сразу, не сразу! Долги положено платить, а в первую очередь
- долг сетанны, долг перед убитыми и неотомщенными.
       Одиссарцы выходили из хижин в полном боевом облачении, в
доспехах и шлемах, с тяжелыми щитами, заброшенными за спину, с копьями
в руках; у поясов колыхались изогнутые клинки, на перевязях - арбалеты 
и сумки с железными шипами. Это был их день, день преддверия битвы, и
потому каждый нес все знаки отличия, которых был удостоен в сражениях
и осадах, штурмах и поединках, в захвате чужих городов и защите своих 
лагерей. Алые перья на шлемах - по числу убитых врагов; браслет с алым 
камнем - за спасенного в бою товарища; серебряный сокол на щите - у тех, 
кто первым взошел на стену вражеской крепости; копье с серебряным кольцом 
у острия - у тех, кто ворвался в стан противника; нагрудное ожерелье из 
белых соколиных перьев - символ высшей стойкости и доблести. Таких, с 
перьями, была треть, и Дженнак горделиво оглядел свое маленькое войско. 
Пройдет пара дней, и Ут из Лоурана тоже примется считать перья, только 
будут они черными!
       Одиссарские воины, распахнув ворота, начали спускаться к
площади; следом беспорядочной толпой валили кейтабцы из абордажных
команд, тоже приодевшиеся, в кожаных нагрудниках и пестрых юбках,
с кривыми клинками, топориками и метательными ножами в широких
поясах. Дженнак разглядел Хомду, казавшегося среди низкорослых
островитян быком в стаде лам; северянин потрясал огромной секирой,
и змеи, татуированные на его груди, плясали боевой танец. Он
смеялся; щерились крепкие зубы, багровел рубец на щеке, топорщились
медвежьи когти в ожерелье, будто готовые впиться в горло врага.
       Внизу кейтабские мореходы, ночевавшие на судах, уже выводили
из конюшни лошадей, завязывали им глаза, тянули к сходням; жеребцу
и трем кобылам предстояло отправиться в дорогу на "Сириме", остальным
- на "Тофале". Лошади прядали ушами, осторожно нащупывали путь,
оказавшись на мостках, и Дженнак в который раз удивился, сколь они
изящны и умны; воистину прекрасные создания, которых, по неведомой
прихоти богов, была лишена Эйпонна! А может, лишена с умыслом,
дабы подчеркнуть, что и в другой половине мира найдутся кое-какие
сокровища.
       Он посмотрел на скалу, где возвышался уриеский хольт, скопище
низких бревенчатых строений под дерновыми кровлями, загороженных
со всех сторон четырьмя Длинными Домами. Что ж, Умбер был неплохим
хозяином! Не слишком внимательным, зато чистосердечным и щедрым:
принял знаки мира, помог выстроить лагерь, набил припасами склады,
пригнал лучших скакунов с горных пастбищ... И теперь отправляется
в поход вместе с гостями, желая сразиться за их и свою честь. Дикарь, 
однако имеющий понятие о сетанне! Значит, уже не совсем дикарь...
       Дружина Умбера, три сотни рыжебородых и огненновласых
бойцов в кожаных доспехах, обшитых на груди медью или пластинами
из конских копыт, валила вниз, к причалу, с топотом и свистом, под
лихие выкрики мужчин и завывания женщин. Насколько разобрал Дженнак,
воины грозили поотрезать у лоуранцев детородные органы, а женщины
давали советы, как это лучше исполнить: клинком, топором или выдрать
прямо рукой. Впереди дружины шествовал сам Умбер в дареном плаще из
перьев керравао, с дареным стальным мечом у пояса, в дареных боевых 
браслетах с шипами длиной в пол-пальца; пламенная его борода разметалась 
по меди доспеха, красный нос свисал над пышными усами. Перед ним
вертелись и колотили в барабаны три размалеванных охрой колдуна,
а за толпой воинов и свободных женщин плелись полуголые рабы. При
виде их Дженнак сморщился и отвел взгляд.
       Лошадей уже опускали на кожаных петлях в трюмы "Тофала"
и "Сирима"; одиссарские воины, под присмотром тарколов, выстроились
двумя колоннами у сходней; островитяне и воинство Умбера, отбиваясь
от женщин, потянулись к "Арсолану", "Кейтабу" и "Одиссару". Только
тогда Дженнак спустился вниз, к своему жилищу киве, где ждали Грхаб 
и Чоч-Сидри, баюкавший в руках ларец с Книгами Чилам Баль. Войдя в
хоган, он надел шлем с нахохлившимся соколом, шипастый наплечник
и все остальное, что полагалось иметь на себе воину, затем вышел
наружу и зашагал к воротам. Около них, опираясь на двузубые копья,
стояла маленькая группа одиссарцев, одинокие стражи покинутого
лагеря. Дженнак кивнул им и повел свой крохотный отряд к сходням
"Тофала"; как и положено вождю, он оставлял берег последним.
       На половине пути он остановился, взглянул на солнце - его 
жаркий диск уже поднялся на ладонь, и воды фиорда отливали расплавленным 
золотом. Эта светлая тропа будто бы терялась среди смыкавшихся скалистых 
берегов, но он знал: стоит кораблям приблизиться, как утесы разойдутся, 
раздвинутся, открыв дорогу к морю, к новому странствию среди вод, течений 
и ветров. Сегодня был День Чультуна, хороший день для путников и мореходов.
       Дженнак вытянул руку над блистающим золотистыми искрами
фиордом.
       - Вернемся ли мы сюда? Увидим ли снова зарю с берегов Иберы?
Через пять или десять лет?
       - Я не вернусь и не увижу, - сказал Грхаб. - Слишком я стар,
балам, а через десять лет буду еще старше.
       - И я не увижу, - с грустной улыбкой произнес Чоч-Сидри,
прижимая к груди ларец.
       Дженнак пристально посмотрел на него.
       - Почему? Ты вдвое моложе Грхаба! Разве ты не хочешь
возвратиться со мной в Риканну и пройти на драммарах все Длинное
море из конца в конец?
       - Хочу, светлый господин, очень хочу. Но возраст не всегда 
ставит печать на человеческом лице, и годы наши не записаны на лбу 
знаками Юкаты.
       С этим загадочным замечанием Сидри продолжил спуск. Они шли
молча, и молча поднялись на борт заполненного людьми "Тофала". Грхаб
ловко вскарабкался на рулевую палубу, жрец лез по канату отдуваясь - 
видно, отвык на берегу от морских порядков. Дженнак, вытянув руки, 
достал до перил балкона, подтянулся и взлетел на второй ярус.
Полотняные створки там были раздвинуты, и в глубине хогана Чоллы,
уже прибранного, с расставленной мебелью и разложенными коврами,
грустно сидели ее девушки. Пригибаясь, он подошел к ним, потрепал
тугую щечку Шо Чан, погладил Сию Чан по черноволосой головке.
       - Она вернется, пчелки, она вернется! Не грустите!
       - Будет так, как сказал господин, - с благодарной улыбкой
прошептала Шо Чан. Но Сия Чан добавила:
       - Все в руках Шестерых!
       - Да будет с нами их милость, - пробормотал Дженнак, покидая
хоган.
       На верху кормовой башенки рулевые и сигнальщики уже
стояли по местам, Челери нетерпеливо катал навигаторский жезл меж
корявых ладоней, О'Каймор, с дымящейся скруткой в зубах, устроился
на обычном месте, на ящике с инструментами. Был он в юбке и кожаной
куртке, перехваченной поясом, в высоких сапогах, украшенных пластинками
перламутра, в бронзовом нагруднике с медальоном, волной, взметнувшейся 
над пальмами. За поясным ремнем у него торчали два изогнутых кейтабских
клинка, длинный и короткий, и блестящая зрительная труба.
       - Трубить, светлый господин? - спросил О'Каймор, едва голова
Дженнака возникла над перилами. - Груз на месте, лошади тоже, а людей 
сейчас пересчитают. Может, кто из моих ублюдков решился сбежать... Ну, 
пусть! Захочет, вернется домой на черепахе Сеннама.
       - Труби, - велел Дженнак, наблюдая, как Саон и тарколы строят 
одиссарцев по десяткам. - Скажи, чтоб трубили три раза через каждые 
сорок вздохов.
       Громкий резкий вопль горна взметнулся над пристанью, над
скалами и над водой - последнее напоминание запоздавшим, последний
звук Эйпонны, раздавшийся на этих берегах. Еще дважды пронзительно
вскричала раковина, но никто не показался ни в покинутом лагере, ни 
в хольте Умбера, никто не вынырнул из толпы женщин и рабов, галдевшей
на причале. Все были на кораблях - все, кроме двадцати погибших
одиссарцев, Цина Очу, арсоланского жреца, и Чоллы Чантар, бесценного 
живого талисмана. Но боги шептали Дженнаку, что она жива и вполне 
благополучна, а это значило, что послезавтра, в День Голубя, она 
вернется в свой уютный хоган. Вернется! А похититель ее будет лежать 
в своем хольте с переломленным хребтом.
       Челны вывели "Тофал" на середину бухты, и люди Челери
принялись поднимать парус, синий треугольный тино. За "Тофалом"
следовал "Сирим", к его корме пристраивался "Арсолан". Штормовые
балансиры на всех кораблях были спущены, чтобы обеспечить большую
устойчивость и плавучесть - сейчас драммары несли в полтора раза
больше народу и дорогой груз, лошадей, серебро, припасы. Было бы
насмешкой судьбы потерять все это в Бескрайних Водах!
       Тино взял ветер, на передней мачте поставили квадратный
кела, на задней - малый и большой чу. Паруса вздулись, "Тофал"
прыгнул вперед как застоявшийся конь, Челери вскинул свой жезл,
определяя силу и направление ветра. Скалистые стены фиорда медленно
разошлись, резвая морская волна качнула корабль.
       О'Каймор, поднявшись, велел подать кубок вина, почти столь
же прекрасный, как голубая чаша Ветров, подаренная им Дженнаку.
Пошептав что-то над кубком и обменявшись взглядами с Челери, тидам
вылил напиток за борт, а следом швырнул и выточенный из раковины
сосуд.
       - Для Морского Старика, - пояснил он. - Паннар-Са не то что
Кино Раа, он приемлет жертвы. Но не кровью лошадей, как ублюдочные
боги волосатых. Если ему нужна кровь, настоящая кровь, человечья,
он приходит и берет ее сам. И тогда... - Тут О'Каймор повысил голос,
поглядел на рулевых и сигнальщиков и склонился перед Дженнаком, - 
тогда, милостивый господин, лишь ты и рука Сеннама - наша защита!
       - Не поспешил ли ты с жертвами? - спросил Дженнак, испытывая
мучительное чувство неловкости. - Ведь мы еще не идем домой. Мы
отправляемся в набег, тидам!
       - Ну и что? В набег, так в набег. - О'Каймор щелкнул пальцами,
приказывая поднести еще вина. - Выпьем за набеги, мой вождь! Ибо всякий 
набег сулит прибыль.
       - Свое бы вернуть, - буркнул Дженнак, но от чаши не отказался.

                          *    *    *

       Лоуран, хольт Ута, был велик и стоял над бухтой на 
отвесной скале, куда забраться в дождливый сезон было бы делом 
опасным или совсем немыслимым. Дженнак полагал, что враг его так 
и будет обороняться на своем утесе, прикрываясь стенами Длинных 
Домов, однако Ут был, вероятно, человеком отчаянным. Когда драммары 
приблизились к берегу, все лоуранское войско, без малого тысяча 
бойцов, растянулось нестройными рядами на поросшем травой лугу, 
что лежал от скалы слева; а за войском, на склоне невысокого холма, 
сгрудились женщины и дети и сотни рабов в кожаных ошейниках. Казалось, 
все население покинуло хольт, чтоб полюбоваться, как их господин и 
повелитель вспорет иноземцам животы, перережет глотки, разобьет черепа, 
усеяв трупами луг, галечный пляж и морские волны. Если вспомнить, что 
Ут уже оценил мощь одиссарских клинков, такое поведение было наглостью 
и вызовом. А двойной наглостью было то, что собирался он биться с 
одиссарцами в пешем строю, так как никаких всадников в его войске 
Дженнак не увидел.
       Боги не любят наглецов, думал он, стоя между Грхабом и
Саоном на носу "Тофала". Все пять кораблей неторопливо приближались
к берегу, выпустив мощные лапы балансиров; на каждом находился
свой отряд, и все они знали, куда становиться и что делать. Но
теперь задача была отчасти сложней, а отчасти - легче: люди Ута
могли помешать высадке, зато появилась возможность разделаться
с ними в правильном бою, строй на строй, а не выкуривать с вершины
отвесной скалы. Поразмыслив, Дженнак решил планов своих не менять,
и только распорядился, чтоб кейтабцы пустили огонь, если лоуранские
воины приблизятся к воде и к причалам, расположенным под самой
скалой. На сей раз стрелять он велел не поверх голов, а прямо в
головы.
       Драммары двигались ровной линией, в строгом порядке: слева -
"Тофал" и "Сирим" с одиссарскими воинами и островитянами из абордажных
команд, справа - три малых корабля с бойцами Умбера Уриеского. Суда
шли не к пристаням, а к отлогому берегу, но застрять там О'Каймор не
боялся; балансиры, выдвинутые вперед и слегка притопленные, спасут
от внезапных толчков, а если киль врежется в дно, так тоже не беда:
вечерний прилив поднимет судно на добрых шесть локтей. Опыт разбойничьих
налетов был у тидама так обширен, что он мог бы высадить отряд днем
и ночью, у низинного или крутого берега, у скал, на мелководье или
в заболоченной сельве, где деревья торчат прямо из воды. Для каждого
случая у кейтабцев имелись свой способы и свои хитрости, отработанные
поколениями предков в Рениге и Коатле, в дельтах Отца и Матери Вод, на 
Перешейке и островах Ринкаса, в холодных землях Ка'гри и на Диком Берегу. 
Но эта высадка, думал Дженнак, вряд ли обогатит тидама новым опытом; тут 
все было просто: спокойное море, легкий ветерок, ровный береговой откос, 
усыпанный галькой, а за ним - враги. И стоят они лицом к солнцу, будто 
вконец лишились разума: не увидеть им стремительных одиссарских стрел, 
не разглядеть блеска копий...
       Сам Дженнак пытался сейчас найти Ута в шеренге лохматых и
бородатых лоуранских бойцов, однако строй их сливался в единую пеструю
массу, где круглыми пятнами темнели щиты, сверкали медные бляхи и
острия копий, огнем горели рыжие волосы, переплетенные лентами или
перехваченные синими, желтыми, алыми повязками. По меркам Иберы это
было отличное войско, способное завоевать Уту десяток соседних
владений, если бы он того пожелал; по меркам Одиссара - дикая орда,
которую разогнал бы один таркол с полусотней воинов.
       Взгляд Дженнака скользнул над лоуранскими шеренгами к склону
холма, где толпились женщины. Одна группа, двенадцать или пятнадцать
стройных девушек, стояла впереди; там одежды были богаче и ярче, плащи 
- длиннее, и на них сверкало серебро. Ему показалось, что среди рыжекудрых 
головок мелькнула черноволосая, и он вздрогнул, вцепился крепкими пальцами 
в пояс, царапая кожу браслетом. Чолла? Или нет? Быть может, этот плевок 
Одисса заставил ее спуститься? Но зачем? Хочет похвастать своей удалью?
       Дженнак схватил стоявшего рядом Саона за плечо, вытянул
руку.
       - Видишь тех женщин, санрат? В богатых одеждах? Возможно,
среди них госпожа. Ты знаешь, что делать?
       Кивнув, Саон отдал приказание тарколу.
       - Когда мы разрежем строй волосатых, тридцать воинов выйдут
из боя и возьмут женщин в кольцо, - пояснил он. - А если госпожи среди
них не окажется, они навестят загон для черепах, что торчит там, на
скале.
       - Хорошо! - Дженнак повернулся к Грхабу. - Пойдешь с ними,
учитель?
       - Я пойду с тобой, - буркнул сеннамит. - Я эту свистунью на
колене не качал, прутом не сек и не учил орудовать клинком. Она мне
чужая. Не то что...
       Он вдруг смолк и угрюмо уставился на берег.
       "Это он о Вианне, - подумал Дженнак. - Он хотел сказать о
Вианне! Моей чакчан!"
       И такая горькая ярость внезапно пронзила его, что сердце
обратилось камнем, а пальцы мертвой хваткой стиснули рукояти мечей.
Теперь он жаждал излить свой гнев - холодный, страшный, беспощадный;
выплеснуть его на дикарей, поджидавших на береговом откосе, на этих
наглых рыжебородых иберов и на Ута, словно тот похитил не чужую и
безразличную ему женщину, а Вианну, его сокровище, его ночной цветок.
       Балансиры "Тофала" скрипнули о каменистое дно, и одиссарские
воины, будто ощутив ярость своего вождя, ринулись в воду. Движения
их были на первый взгляд неторопливыми, но точными и уверенными:
миг - и десятки воинов в тяжелых доспехах прыгают за борт, вздымая
фонтаны брызг; другой миг - и они уже на берегу, мокрые по грудь,
с хлещущими из сапог водяными струйками; еще миг, еще - и толпа их
вытягивается, обрастает стеной щитов, выбрасывает вперед жала копий 
и движется, движется, как чудище в костяной и железной чешуе, как
невиданный зверь, со всех сторон окруженный стальными клыками и
когтями. Тот, кто видел их сейчас, воистину мог бы сказать: страшен
ягуар, и счастье человека, что не любит он жить в стае; но люди-ягуары
страшней в десятки раз, ибо сражаются они стаями.
       Одиссарцы бежали молча, плотным треугольником, в Строе
Летящего Копья: Дженнак, вождь - впереди, на самом острие, за ним 
Саон и Грхаб; дальше - четыре воина, крайние с копьями, средние с 
топорами; потом - шесть, восемь, десять, двенадцать... Над головами 
их мелькнул сноп огня, предупреждение врагам - к воде не приближаться! 
Потом пламя будто вспыхнуло вновь: всколыхнулись алые перья на шлемах, 
блестнули клинки и раздвоенные лезвия, солнце отразилось в серебристой 
стали наплечников. Под подошвами сапог визжала и стонала галька, лязгало 
оружие, поскрипывали щитки доспехов, но дыхания людей почти не было 
слышно; мощные, как быки Сеннама, легкие, как парящий в небе сокол, 
они мчались вперед, набирая скорость для сокрушительного удара.
       Зрелище это было страшным, а вскоре сделалось еще страшней.
Два отряда, островитян и уриесцев, тоже поспешали в бой, прикрывая
фланги Летящего Копья, и при виде их лоуранские воины дрогнули,
зашумели, загремели оружием. Вероятно, догадывались они, что сейчас
произойдет: будет строй их рассечен ударом закованных в доспехи
чужеземцев, и четверть их бойцов повиснет на длинных копьях; еще
четверть зарубят клинками и секирами, а оставшихся стопчут низкорослые
смуглые воины и люди Умбера, набегавшие слева и справа. Не успеет
солнце подняться на ладонь, как у подножия скалы ляжет девять сотен
трупов, хольт запылает ясным пламенем, а победители примутся делить
женщин, рабов, лошадей и лоуранские стада. Эта картина была столь
ясной и очевидной, что шеренги рыжебородых подались назад, к холму,
едва не смешавшись с заполонившими его толпами.
       Галька под ногами одиссарцев сменилась травой, топот ног
стал глуше, зато добавился новый звук: на кораблях ударили в барабаны.
Они гремели, как глас Коатля, повторяя снова и снова своим оглушительным
речитативом: победа! Победа! Победа!
       И, словно желая ответить на этот сладкий сердцу воина призыв,
клинок Саона сверкнул на солнце. "Айят! - выдохнули одиссарцы. - Айят!
Ай-ят!"
       Враг был близко, и они уже чувствовали запах его крови.
       До лоуранцев оставалось три десятка шагов, когда они снова
подались назад, тесня женщин, расступились и повернули щиты оборотной
стороной. Теперь перед Дженнаком, бежавшим во главе атакующей
колонны, стоял лишь один человек: широкоплечий гигант, голый по
пояс, с рельефно выступающими мышцами сильных рук, с боевым топором
на плече. Волосы его были не рыжими, а золотистыми и заплетенными в
две тугие косы; лицо, безбородое и безусое, с правильными чеканными
чертами, портила лишь волчья усмешка, презрительный оскал уверенного
в себе воина. Но он был не простым воином, а вождем; холодный блеск
синих глаз выдавал привычку к власти, осанка казалась гордой, рукоять
огромной секиры украшали серебряные кольца. Кроме этого оружия у него 
имелся лишь кинжал в ножнах на широком поясе, а из одежды - кожаный 
набедренник да странная обувь, плетеная из ремней.
       - Стой, чужак! - Гигант вытянул руку с раскрытой ладонью,
и этот мирный жест будто отрезвил Дженнака. Он сбавил шаг, и Летящее
Копье сразу замедлило движение; теперь оно не летело, а надвигалось
на вождя лоуранцев, словно выискивая, куда ударить - в горло, в
грудь или в пах. Но златовласый воин стоял вросшим в землю валуном,
по-прежнему делая знак мира.
       Наконец он опустил руку и произнес:
       - Я - Ут! Ут, лоуранский владетель! Ут, князь Лоурана!
       - Догадываюсь об этом, - буркнул Дженнак, чуть повернув
голову. Воины его стояли в плотном строю, опустив копья и почти
упираясь ими в перевернутые вражеские щиты. Глаза одиссарцев угрюмо
сверкали в шлемных прорезях: один жест, одно слово накома - и сотни
тел рухнут в траву. Не защитят рыжебородых доспехи из конских копыт,
не справится с острой сталью мягкая медь... Одно слово!
       Довольный тем, что увидел, Дженнак коснулся рукояти меча.
       - Ну, и чего же ты хочешь, Ут, лоуранский владетель? Ты 
сдаешься? Просишь у меня милости?
       Волчий оскал лоуранца сделался еще шире.
       - Я не прошу милости у Одона, не прошу у Зеана и огненосной
Мирзах... Ни у кого! И у тебя тоже, пришелец! Ут из Лоурана ни у кого
не просит милости! Я лишь хотел поговорить с тобой.
       - Говори! - велел Дженнак.
       - Не решить ли наш спор поединком? Моя женщина, - он подчеркнул
это "моя женщина", и пальцы Дженнака сильней стиснули рукоять, - моя
женщина говорила, что так принято между благородными мужами в твоей
земле, да и в наших краях тоже. Ты поклянешься, что люди твои уберутся
от моего хольта, а потом... потом я убью тебя! Согласен?
       - Ты срезал шерсть с лица ножом, - произнес Дженнак, не
отвечая на вопрос. - Почему?
       Ут ухмыльнулся.
       - Моей женщине не нравятся борода и усы. Да и мне приятней,
когда ее пальцы щекочут мою шею! Отчего же нам не доставить друг
другу удовольствие?
       Его усмешка сделалась откровенно издевательской.
       - Я твою шею щекотать не стану, - Дженнак снял шлем и
расстегнул завязки панциря. - Я сломаю твой хребет, проклятый
Мейтассой. Сделаю, как обещал.
       Грхаб, одобрительно кивнув, принял его вооружение - шлем,
наплечник, доспехи, браслеты и один из мечей. Саон описал клинком 
круг над головой - знак осторожности; копья воинов были по-прежнему
опущены, щиты сдвинуты, и ни один боец не нарушил строя. Кейтабцы
и люди Умбера приблизились, громко переговариваясь и звеня оружием;
их жадные взоры перебегали с Дженнака на Ута, на его войско с
перевернутыми щитами, и на столпившихся позади женщин. Вероятно,
каждый уже приглядел, кому он пустит кровь и кого завалит в мягкую
траву, когда с лоуранцами будет покончено. Но люди Ута приободрились;
видно рассчитывали, что их вождь победит.
       Дженнак стянул кожаную тунику и бросил ее на землю. Он
казался чуть ниже Ута - быть может, на палец или два, - но мышцы
гибкими змеями перекатывались под его золотисто-смуглой кожей.
Усмешка Ута погасла, и он сказал:
       - Ты выглядишь как человек... как обычный человек, клянусь
Одоном! А моя женщина говорила, что в море ты сражался с демонами
и победил их. Это правда?
       - Твоя женщина слишком разговорчива, - Дженнак крутанул
кистью, и меч его раскрылся серебристым веером. Глаза Ута вспыхнули;
как зачарованный, он не мог отвести взгляда от волшебного оружия.
       - Думаешь, колдовство тебе поможет? - Голос лоуранца вдруг
стал хриплым. - Думаешь, твой клинок сильней моей секиры? Хочешь
проткнуть мне сердце? Не выйдет!
       - И не надо, - согласился Дженнак. - Я же сказал, что сломаю
тебе хребет. Голыми руками!
       Ут закусил губу, глаза его метнулись влево, но прыгнул он
вправо - и не занес топор, а ударил нижней частью древка, целя
противнику под ребра. Выпад этот мог оказаться первым и последним,
так как на древке сверкал трехгранный острый штырь - в точности
такой, чтоб проколоть человека от живота до позвоночника. Лоуранские
воины взвыли, и в воплях их слышались нетерпение и торжество: видать,
не один боец был насажен на острие утова топора словно керравао на
вертел.
       Дженнак отскочил, изогнувшись подобно лесной кошке. В следущий
миг секира свистнула над его головой, затем удары посыпались, как
бобы какао из прохудившегося мешка - а мешок этот, яростно сверкая
глазами, метался перед ним, перебрасывал топор из руки в руку, сек,
колол, рубил... Но лезвие и острие лишь рассекали воздух; неуловимый
и неуязвимый, Дженнак то откидывался назад, то наклонялся вперед или
в сторону, то приседал, ни разу не отразив топор клинком. Эта игра
была совсем нетрудной, полегче сеннамитских игр; и если бы он пожелал, 
то ответил бы тремя ударами на каждый выпад Ута.
       Секира вновь поднялась, и меч, змеей проскользнув под нею,
полоснул кожаный ремень лоуранца. Ни крови, ни царапины; но пояс
вместе с кинжалом очутились в траве. Ут замер, не понимая, что
произошло, сузив глаза и сверля противника взглядом; грудь его
вздымалась, на лбу выступила испарина, но волчья усмешка все еще
блуждала по губам. Люди его приумолкли, зато прочие зрители, кроме
настороженных одиссарцев, веселились во всю: Дженнак слышал жуткое
улюлюканье Хомды, крики островитян, раскатистый хохот уриесцев и
рык Умбера - тот советовал срезать с Ута набедренник и подстрогать
между ног. Видно, от такого поношения лоуранский князь обрел новые
силы и ринулся вперед разъяренным кабаном.
       Дженнак отпрыгнул, вспоминая, как бился совсем недавно - и
так давно! - у другого моря, на другом берегу, где пластались под
ногами не камни с травой, а золотые пески Ринкаса. Бился с достойным
Эйчидом, пришельцем из Тайонела; бился, не испытывая к нему вражды;
бился за жизнь свою, за сетанну - и победил! Еще вставал перед ним
фиратский холм, маячило надменное лицо тассита, его блестящий меч и 
меркнущие глаза, тело на залитом кровью валу... Пожалуй, светлорожденный  
Оро'тана из Дома Мейтассы оказался послабей Эйчида! Но и с ним Уту было 
бы не совладать. Нет, не совладать! - подумал с усмешкой Дженнак. И 
никто из этой троицы не совладал бы с ним самим -  что, собственно, и 
получилось... Ну, так чему тут удивляться? Ведь у них не было 
наставника-сеннамита!
       Тайонельский клинок, эйчидово наследство, с глухим стуком
скрестился с топорищем, ужалил его, перерубил, и лезвие лоуранской
секиры вознеслось к небесам. "Айят!" - разом выкрикнули одиссарцы,
приветствуя успех вождя, и слитный их рев перекрыл вопли иберов и
голоса островитян. "Айят!" - и отсеченный от топорища штырь воткнулся
в землю; "Айят!" - и древко в руках Ута распалось напополам; "Айят!
Айят!" - обломки дерева брызнули ему в лицо; "Айят! Айят" - кончик
меча срезал завязки на сандалиях лоуранца.
       - Хайя! - выкрикнул Дженнак и бросил меч в ножны. Его
противник, ошеломленный стремительностью нападения, сжимал в кулаке
все, что осталось от секиры - жалкий обломок в треть локтя длиной.
Синие глаза Ута потемнели, брови сдвинулись, потом яростная гримаса
исказила лицо; взревев, он швырнул бесполезную палку в Дженнака и
ринулся к нему со скрюченными пальцами, оскалившись, как хищный
зверь. Черты его приобрели разительное сходство с волчьей мордой,
словно истинное, жуткое, животное начало вдруг прорвалось в нем;
казалось, ему не нужно оружие, ни медное, каменное, ни стальное,
а хватит лишь собственных зубов и когтей.
       Дженнак ударил его под ухом сомкнутыми пальцами, точно 
колол палочки фасита в сеннамитской игре, и тут же нанес второй удар, 
коленом в живот. Лоуранец согнулся, хватая воздух распяленным ртом, 
и тут же был сбит на землю. Мгновение, и Дженнак очутился у него на
спине, ухватил за косу, скользкую от пота, и дернул голову противника
назад; другая его ладонь давила побежденного между лопаток. Ут захрипел,
выкатил глаза, ставшие вдруг невероятно огромными; казалось, он что-то
желает сказать, но руки Дженнака сгибали его, колени прижимали к траве,
и лишь хриплый выдох вырвался из глотки лоуранца. Он был обессилен и
побежден, он уступал - так, как мягкая медь уступает напору железа;
и перед взором его лежали сейчас не берега Лоурана, а тропы, ведущие
в Чак Мооль.
       Тело Дженнака откинулось; теперь пальцы его были переплетены
у подбородка врага, колени давили ему на крестец. Еще немного...
       - Эй, балам! - раздался оклик Грхаба. - Не торопись! Не ломай
слишком быстро! Легкая смерть не для...
       Он смолк и тут же метнулся вперед, вытянув посох и прикрывая
собой Дженнака; потом оружие было отброшено в сторону, а сам Грхаб
сделал быстрое движение руками, будто пытаясь словить мотылька. И,
через долю вздоха, мотылек этот уже бился в его объятиях - алый
мотылек в трепещущих легких одеждах, с серебряным обручем на голове,
в накидке, что развевалась огромным пестрым крылом.
       Чолла!
       Дженнак вздрогнул. Чолла! Пришла! Желает взглянуть на гибель
насильника? На его позорную смерть, не подобающую воину? Встать
поближе, всмотреться в его меркнущие глаза, проклясть его именем
Мейтассы? Выкрикнуть напоследок оскорбление?
       Но нет; голос ее был спокоен и звучал как всегда мелодично.
       - Отпусти его, наследник Удела Одисса. Он - мой!
       Хватка Дженнака ослабла, и лоуранец с всхлипом втянул воздух.
       - Твой? Что это значит, тари?
       - Это значит, что жизнь его принадлежит мне! И жизни всех
его людей, всех воинов, женщин и рабов.
       - Не всех. - Дженнак отпустил Ута и поднялся. - Не всех,
тари! Он нанес обиду тебе, так что взыщи с него долг как хочешь:
прирежь, сбрось со скалы или прикажи утопить в море. Но его люди
убили Цина Очу и двадцать воинов, лучших бойцов Очага Гнева! И
этот долг за мной! И я - клянусь Одиссом, Прародителем! - взыщу
за их кровь! Сам!
       - Хайя! - одобрительно рявкнули одиссарцы. Их копья отливали
серебром, и глядели они на лоуранцев так, как смотрит волк на
кролика. Чолла будто бы заколебалась; взгляд ее застыл на лице Ута,
корчившегося в траве, и Дженнак подумал, что сейчас, по женской
слабости, она велит прикончить его быстро и без мучений. Что касается
иберских воинов, стоявших одной ногой на пороге Великой Пустоты, то
они взирали на Чоллу с благоговением и какой-то странной надеждой, 
будто она и вправду была посланцем Мирзах и могла даровать или
отнять у них жизнь.
       - Люди Ута принадлежат мне, - повторила Чолла, покусывая
пухлую нижнюю губу. - И Цина Очу был моим человеком. В том сражении,
когда меня пленили, погибла сотня воинов из Лоурана... Достаточная
плата за одиссарскую кровь? Как ты считаешь, мой вождь?
       Она хочет спасти их, промелькнуло у Дженнака в голове;
спасти Ута и его людей. Но почему? Явить милосердие? Это выглядело
странным; Чолла была расчетлива, высокомерна и не отличалась добротой.
Разумеется, она чтила Шестерых, а более всех - Арсолана, но Шестеро
не призывали прощать врагов. В Книге Повседневного сказано: пощади
врага, если уверен, что он станет твоим другом; а не уверен - убей!
Впрочем, вряд ли Ут и его дикое племя успели стать друзьями Чоллы
Чантар, Дочери Солнца; подданными - другое дело! Но мысль сия
показалась Дженнаку нелепой. Земли и люди нуждаются в правителе,
а кто сумел бы править этим варварским народом с другого берега
Бескрайних Вод?
       - Так что же, вождь? Ты отдаешь их мне? - спросила Чолла,
и он вдруг понял, что вопросы эти заданы на иберском. Речь ее звучала
чисто и без акцента; видимо, практика оказалась основательной.
       Он ответил тоже на иберском.
       - Цина Очу в самом деле был твоим человеком, но находился
он под моей защитой. Он был мудрым жрецом, он возносил Песнопения, 
и жизнь его дорого стоит. Так что погибшие - та сотня, о которой ты 
упомянула - будут выкупом за кровь Цина Очу. А за своих людей я возьму 
иную цену. Я не стану убивать всех и жечь хольт, но двадцать лучших 
бойцов Ута скрестят оружие с двадцатью моими воинами. Остальные пусть 
смотрят! И складывают погребальные костры! - Дженнак выпрямился и 
властно вскинул голову. - Хайя! Я сказал!
       Чолла кивнула с надменным равнодушием.
       - Пусть будет так, и пусть помогут им боги. Но нам, мой 
господин, нужно поговорить. Когда и где?
       - Где? - переспросил Дженнак, принимая от Грхаба свою тунику.
- Разве ты не пойдешь сейчас в свой хоган, тари? На корабль?
       Девушка задумчиво взглянула на Ута; тот уже отдышался, сел
и теперь с мрачным видом следил за беседой.
       - Нет, - сказала она, - еще нет. У меня есть чем заняться
на берегу.

                          *    *    *

       Они встретились вечером, когда отпылали погребальные костры
иберов, когда пики западных гор пронзили солнечный диск, и на небе
зажглись первые звезды. У подножья холма был разбит шатер на двенадцати 
шестах, крытый бычьими кожами; землю под ним застелили циновками из 
тростника, на них бросили плетеные из перьев ковры, поставили треножники 
со свечами. Дженнак, по одиссарскому обычаю, устроился на пятках, 
подложив под колени жесткие подушки; для Чоллы принесли с корабля, 
из ее хогана, сидение.
       Она изменилась за четыре последних месяца - конечно, не
постарела, но повзрослела, и ей это шло. Губы Чоллы стали ярче и
полней, стан округлился, налилась грудь, лицо выражало горделивое
и спокойное достоинство; не девушка - женщина, знавшая себе цену,
сидела перед Дженнаком. Впрочем, цену свою она знала всегда.
       Все эти перемены не ускользнули от Дженнака, но оставили
его равнодушным. Во имя Шестерых! Важно ли, как она выглядела, во
что была одета, какие украшения носила, как были убраны ее волосы?
Может, важно, а может, нет, но куда важнее было то, что она
говорила.
       - Я не собираюсь возвращаться.
       Сказанное повисло в полутьме будто летящая к цели стрела.
Восковые слезы текли вдоль полосатых цилиндриков свеч, догорало
тринадцатое кольцо, пламенные язычки чуть трепетали в неподвижном
воздухе, в такт им подрагивали тени на золотисто-бледных щеках
Чоллы. Она казалась спокойной и уверенной в себе.
       - Я не собираюсь возвращаться, - снова услышал Дженнак и
произнес:
       - Почему?
       - Почему, зачем... А почему ты задаешь вопросы, господин?
Разве моего желания не достаточно?
       Дженнак молчал, и она, вздохнув, заговорила:
       - Я не сомневалась, что ты придешь... придешь, расправишься
с Утом и станешь задавать вопросы. Ну, так слушай! Ут неплохой наком, 
удачливый и достойный большего, чем править кучкой рыжеволосых дикарей 
и жить в бараке из бревен. Правда, он слишком хвастлив - считает, что нет 
воина сильней его, но теперь он притихнет... да, притихнет и перестанет 
бахвалиться. Ты его проучил! - На губах Чоллы промелькнула улыбка. - Я 
сказала ему, что ты придешь с воинами, с кораблями и с оружием в руках, 
и что он должен сразиться за меня, хоть поединок ему не выиграть: ведь 
ты - победитель демонов! А он ответил, что не боится даже Одона. Что ж! 
Я надоумила его драться с тобой, он проиграл и теперь будет мне покорен. 
Впрочем, и раньше... - Она снова усмехнулась, глядя на пламя свечи.
       - Что же было раньше? - спросил Дженнак.
       - Раньше было у него двадцать наложниц, а теперь - я одна.
И не наложница, супруга!
       - Где же остальные женщины?
       Чолла презрительно повела плечами.
       - Служат мне! Служат и боятся взглянуть в сторону Ута! 
А теперь будут служить все остальные - и сам Ут, и его рыжие крысы!
       - Ты уверена в этом, тари? Ведь я буду далеко со своими
воинами, своими кораблями и своими мечами. Ибера - не твой родной
Очаг; здесь все принадлежит мужчинам.
       - А многое ли мне принадлежало в Арсолане? Мне, четырнадцатой
дочери сагамора? - Она сделала паузу, словно дожидаясь ответа, но
Дженнак молчал, ни словом не поминая про Одиссар, про белые соколиные
перья и шелка любви, про власть, которой она так домогалась. Похоже,
молчание его было понятным Чолле; вздохнув, она произнесла: - Ты прав,
мой вождь: все здесь принадлежит мужчинам - и земли, и рабы, и скот,
и женщины... Но если победитель подарил женщине жизнь мужчины, то
этот мужчина принадлежит ей! А Ут побежден и подарен мне; воины не 
захотят ему повиноваться, если я с ним не останусь. Таков обычай
этих дикарей, и он мне нравится!
       Теперь она насадит его на вертел, подумал Дженнак. Вот
лучшая месть лоуранцу за пролитую одиссарскую кровь: оставить его
во власти этой женщины, неподвластной годам и твердой, словно камень.
Он вспомнил, как страшилась бега времени Вианна - боялась, что
постареет и увянет, и, расставшись с молодостью и красотой, лишится
его любви. Теперь такая судьба ожидала Ута.
       - Зачем он тебе? - невольно вырвалось у Дженнака. - Через
тридцать лет будет стариком. Ты увидишь его смерть, тари... смерть
своих детей, внуков и правнуков, если у вас будет потомство... Ты
останешься на чужбине, в дикой стране, среди диких людей, и никогда
не вернешься в Инкалу, в свой прекрасный город... Ты будешь пить
горькое пиво, а не вино и не свой ароматный напиток... Нелегкая судьба, 
поверь мне! Так зачем ты ее избираешь? Ради любви к Уту?
       Но на последний вопрос Чолла не пожелала отвечать. Протянув
узкую ладонь над пламенем свечи, она любовалась световыми бликами
меж пальцев, и были они словно чаша из драгоценной раковины, полная
розового вина. Того вина, которое ей больше не пить.
       - Не человек избирает судьбу, но судьба - человека, и даже
боги над этим не властны... Не так ли сказано в Книге Повседневного,
мой господин? - она вскинула на Дженнака потемневшие глаза. - А что 
до Ута... Ут будет мне покорен, а за это я сделаю его сагамором, 
владыкой над всеми иберскими землями, и свой недолгий срок он проживет 
в славе и величии. Быть может, я даже рожу ему сына, - Чолла загадочно
усмехнулась, и Дженнак невольно скосил глаза на ее пополневший стан.
- Сын Ута поведет своих воинов на север, к горам, или переправится
в Лизир, или поплывет в Нефати... сделает так, как я решу! И внук Ута,
и правнук! Все они станут исполнять мою волю! Не так ли, вождь? Ведь 
мы, потомки богов, знаем, что Кино Раа недаром наделили нас властью: 
властвовать должен тот, чья жизнь дольше, кто не ведает старости, кому 
не служит помехой телесная немощь. Что же плохого в такой судьбе? - Ее 
темные брови приподнялись, взгляд обратился вверх, будто вопрошала она 
самого Мейтассу; потом Чолла кивнула головой, то ли поставив точку в 
некоем внутреннем споре, то ли услышав веление Провидца. Губы ее 
шевельнулись, и Дженнак услышал: - Да, я не буду пить одиссарские вина 
и не отведаю напитка Арсоланы, но пиво не про меня... Что же остается? 
Перебродивший сок иберских лоз! Он слишком крепок, но я постараюсь его 
полюбить.
       Фарасса тоже любит крепкое, мелькнуло у Дженнака в голове;
любит крепкое вино, любит власть и любит убивать.
       Он вздрогнул; смугло-бледное лицо Чоллы, озаренное пламенем
свечей, на миг затмилось перед ним, сменившись жуткой маской -
багровой, с высунутым языком, с закатившимися глазами и кровавым
шрамом, окольцевавшим шею. То был Фарасса, впервые пришедший к
нему в видениях не ухмыляющимся, не торжествующим, а мертвым. Не
в белых перьях, а в черных!
       Дженнак моргнул, и мираж рассеялся.
       - Что с тобой? - спросила Чолла. - Ты словно узрел дорогу
в Чак Мооль или пожалел об утраченном... Пожалел? Ответь, мой вождь! 
Я ведь могу передумать... могу пойти вслед за тобой, если ты позовешь... 
Ответь, я нужна тебе? Нужна?
       - Мне - нет. Разве отцу своему, ахау Арсоланы... Представь,
что я скажу ему, что напишу? Что бросил его дочь в той половине
мира, куда сокол не долетит? Оставил в хижине с закопченым потолком
и стенами из бревен? Подарил иберскому дикарю, вместо того, чтобы
сломать ему хребет? И вот я думаю... - Дженнак помедлил, - думаю
так: не скрутить ли тебя, тари, и не отнести ли на корабль?
       Она вдруг сделалась похожей на разъяренную самку ягуара:
глаза округлились и вспыхнули, меж пунцовых губ блеснули зубы,
точно предостерегая - не подходи!
       - Мой отец мудр, и он согласился бы с моим решением! Ты
думаешь, как бы скрутить меня, а я думаю так: владычица Иберы будет 
полезнее Че Чантару, чем четырнадцатая дочь! И чем девушка, отвергнутая 
Очагом Одисса! Ведь ты отверг меня, господин?
       - Отверг. - Спорить с очевидным Дженнак не собирался. - Но в
том нет ни твоей вины, ни моей, тари; просто боги не назначили нас
друг другу. Боги или судьба... не знаю... И не хочу знать! Ибо знаю
другое: в сердце моем живет женщина, и это - не ты.
       Чолла вдруг придвинулась к нему, и голос ее стал чарующе
нежным - таким нежным, будто не слова текли с ее губ, а сладостное
Песнопение богам.
       - Но твоя наложница умерла, мой вождь... Мне говорили об
этом... Говорили мои девушки, слышавшие о ней от Чоч-Сидри и сеннамита,
твоего наставника... Она умерла, ушла в Чак Мооль, и ты забыл о ней.
А я - я расстелила тебе шелка любви - там, в Лизире, в бухте змея!
И ты не отказался прилечь на них! Почему?
       - Дареному попугаю не заглядывают в клюв, - ответил Дженнак, и
лицо Чоллы окаменело. Пять или шесть вздохов она казалась неподвижной,
и лишь складки на лбу и сомкнутые брови выдавали ее напряжение. Потом
она заговорила, но теперь голос ее был сух, как пруд без воды, и
холоден, как туманы на склонах арсоланских гор.
       - Сколько ты пробудешь в моих владениях, наследник Удела Одисса?
       - Два дня или три... Не больше, моя госпожа. Нам надо высадить 
отряд Умбера и запастись водой.
       - Два дня или три... - повторила Чолла. - Так вот, мой вождь,
постарайся, чтобы люди твои не шарили в домах, не трогали моих табунов
и не охотились на моих лоуранских крыс - они мне еще пригодятся! Цену 
крови ты с них получил, так что оставь их в покое.
       - Согласен. Что еще?
       - Еще - убранство моего хогана, мои ковры, моя одежда, мои
украшения... Пусть все перенесут сюда и сложат в этом шатре. Потом - 
мои девушки и Синтачи, мой лекарь... Если они захотят остаться...
       Она замолчала в нерешительности, и Дженнак продолжил:
       - Если они захотят остаться, я их отпущу. Это все?
       - Все.
       Она поднялась, шагнула к выходу и замерла там, всматриваясь
в звездные небеса. Дженнак, сидевший сбоку, видел ее лицо: половинка,
освещенная пламенем свечи, казалась золотой, а другая, на которую 
падал лунный свет - серебряной.
       - Ты придешь проводить меня, тари? - негромко произнес он.
       - Не знаю, мой вождь, не знаю. Не хотелось бы снова дарить
тебе попугая.
       Чолла исчезла, и Дженнак остался один.

                       *    *    *

       Мысли вспугнутыми чайками кружились в его голове.
       Не слишком ли жесток он был с ней? Возможно, его холодность,
его нежелание продлить то, что началось между ними, что завязалось на
песках Лизира, подтолкнули ее в объятия Ута? Возможно... Но Дженнак
чувствовал, что в сердце ее нет любви - ни к нему, ни к лоуранскому
владетелю; один расчет, гордыня и жажда власти. Похоже, она вообще
не способна любить, - размышлял он, - и это великое горе для нее
же самой. Ибо на дороге жизни, тем более, столь долгой, как у
светлорожденных, человеку нужен надежный попутчик, согревающий 
жаром любви ту череду лет, которую предстоит преодолеть.
       Да, такой попутчик необходим, иначе сердце окаменеет,
и тяга к власти, к могуществу заменит в нем живое человеческое
тепло... Так, как случилось с Фарассой! Во многом они были похожи,
красавица Чолла и Фарасса: оба стремились властвовать над людьми,
и оружием их в достижении цели был обман. Но Чолла молода и
прекрасна, думал Дженнак, и все, быть может, изменилось бы,
останься он с нею.
       Изменилось бы? За сколько лет или десятилетий? Или никогда?
       Пока что он мог занести Чоллу Чантар в украшенный черными
перьями список - не слишком длинный, но и не слишком короткий,
так как значились в нем и смерть Вианны, и ненависть Фарассы,
и предательство Орри Стрелка, и громовой шар, разорвавшийся на
хайанском причале. Сколь же долго будет увеличиваться этот список,
перечисление утрат, потерь и покушений? Они - плата за власть,
смрадная подстилка в золотой клетке кецаля... Они как змея,
свернувшаяся у его ног; долгие годы змея будет жалить его, язвить
черными воспоминаниями, вливать яд в его сердце... Готов ли он к
этому? Нужна ли ему власть, полученная такой ценой?
       На пороге возникла невысокая темная фигура, и размышления
Дженнака прервались.
       Чоч-Сидри ступил на ковер, в молчании сделал несколько шагов
и уселся - там, где раньше сидела Чолла, меж двух свечей, напротив
Дженнака. Лицо его было мрачным и словно бы постаревшим; на переносье
пролегла морщина, углы рта были опущены, глаза прикрыты веками. Он
принял позу раздумья, не сделав приветственный жест, но сложив руки
на коленях.
       Дженнак нахмурился. Жрец всегда достоин уважения, однако
и служителю богов надо бы помнить о вежливости - а также о дистанции,
лежащей меж одиссарским наследником и Принявшим Обет. Но Сидри будто
бы забыл об этом - и о скромном своем звании, и о том, что он, жрец
второй ступени, явился к господину в поздний час, без зова и без
приглашения.
       Текло время; Чоч-Сидри сидел неподвижно, уставившись в пол,
и глаз его Дженнак не видел. Похоже, жрец погрузился в неприятные
раздумья или прикидывал, как начать разговор, столь же неприятный
и тяжелый, как его мысли. Дженнак его задачу облегчать не собирался,
а потому тоже молчал, взирая в распахнутый проем шатра. Небо нынешней
ночью было ясным, луна висела над морем как серебряный круглый щит,
а звезды казались наконечниками огненных стрел, запущенных в тьму Чак
Мооль рукой самого Арсолана. Или, быть может, Коатля, пожелавшего
сменить свою грозную секиру на легкий арбалет и развлечься стрельбой.
       Наконец жрец решился нарушить молчание и, не глядя на
Дженнака, произнес:
       - Она не хочет возвращаться? И ты согласен с ее желанием?
       - Да.
       Ответ был кратким и сухим, ибо Чоч-Сидри так и не удалось
припомнить слов почтения; не назвал он Дженнака светлорожденным,
милостивым господином или хотя бы накомом. Подобная рассеянность
была совсем не свойственна жрецу, и Дженнак решил, что его и в
самом деле гнетет какое-то тяжкое предчувствие. Из-за Чоллы? Не
исключено, хоть и странно: положение Сидри, слишком незначительное,
не позволяло ему вмешиваться в дела владык. А союз или разрыв с
Чоллой являлся именно таким делом, касавшимся не двух сердец,
нашедших или потерявших путь друг к другу, но двух Великих Очагов.
Кто мог вмешаться в него, повлиять, уговорить, приказать? Че Чантар,
Сын Солнца, властитель Арсоланы... Джеданна, Ахау Юга, повелитель
одиссарского Удела... наконец, мудрый Унгир-Брен, его советник...
Но все они были далеко, а значит, тяжесть решения ложилась на плечи
Дженнака; здесь, за Бескрайними Водами, он являлся и высшей властью,
и реальной силой, и гласом самих богов.
       - Ты говорил с ней? - произнес Чоч-Сидри, все еще не поднимая
глаз. -  Ты пытался заставить ее возвратиться с нами?
       - Не вижу в том нужды, - сказал Дженнак. - Она избрала свой
путь, она равна мне по рождению, и в воле ее распорядиться собственной
судьбой.
       - Значит... значит... - морщина на переносье Сидри сделалась
еще глубже, - между вами все кончено? Из-за Ута, дикаря, коему
посчастливилось сорвать звезду с небес?
       Дженнак нахмурился. Этот Сидри слишком любопытен; сует руку
в чан с едким зельем - так стоит ли удивляться, коль рука отсохнет?
       Однако вопрос требовал ответа, и он сказал:
       - Изумруд зелен, рубин ал, и этого не изменить даже богам.
Плохое сочетание цветов, Сидри, так что я полагаю, что винить Ута в
случившемся не нужно. И потом... Не столь уж ему повезло, этому Уту
из Лоурана. Звезды горячи и жгут ладонь.
       - Но ты не должен оставлять ее здесь! Не должен! Ваши отцы
обменялись посланиями, заключив союз. И теперь...
       - Остановись, жрец! - Дженнак повелительно вскинул руку. -
Откуда ты знаешь об этом? О посланиях, о союзе, о том, почему Очаг
Арсоланы послал кейтабцам не светлорожденного воина, а девушку? Не
думаю, чтоб Унгир-Брен откровенничал с тобой и говорил о вещах,
неведомых даже мне, наследнику!
       - Молодой глупец просто глуп, старый - глуп вдвойне, -
пробормотал Чоч-Сидри, хлопнув себя по губам. - Забудь о моих словах,
господин, и вернемся к тому, с чего мы начали. А начали мы с того, что
ты не должен расставаться с этой девушкой! Поверь, не должен! Вспомни:
истина отбрасывает длинную тень, но лишь умеющий видеть узрит ее...
Так постарайся же узреть! И понять, что рубин с изумрудом неплохо
смотрятся в одном ожерелье!
       - Этого не будет, - твердо произнес Дженнак. - Хайя!
       И тут с Чоч-Сидри свершилось странное. Не поднимаясь с колен,
он отодвинулся подальше - так, чтобы свет не падал в лицо; затем его 
спина выпрямилась, руки скрестились в жесте власти, а голова приподнялась 
вверх, точно был он не жрецом второй ступени посвящения, а самим Ахау 
Юга, великим сагамором, увенчанным белыми перьями. Но еще большие чудеса 
случились с его голосом, ставшим вдруг глубже и чуть хрипловатее, будто 
в глотке у Сидри пересохло, и лишь чаша розового одиссарского вина могла 
вернуть ему прежний глас. Глас же этот показался Дженнаку столь знакомым, 
что он вздрогнул.
       - Повелеваю тебе, - молвил жрец, - не оставляй ее! Не оставляй! 
Твоя сетанна...
       - Я сам позабочусь о моей сетанне! - резко оборвал его
Дженнак. - И запомни: лишь один человек в Одиссаре может мной
повелевать. Сагамор! Чак! Отец мой!
       - Или твой родич... твой старший родич... Конечно, ты можешь
не выполнить мое повеление: ты уже не мой ученик, не юноша, но муж... 
Наследник! Но прими хотя бы совет...
       - Кто ты?!
       Дженнак приподнял свечу, и ее пламя выхватило из полутьмы 
сухощавое лицо с зелеными глазами, смотревшими на него совсем не с 
властным выражением, а скорей с сочувствием и печалью. Что-то изменилось 
в знакомом облике Чоч-Сидри: нос как бы заострился, скулы сделались не 
столь плоскими, виски запали, подбородок сузился, лоб стал на половину 
пальца выше, губы - слегка пухлей... Немного здесь, чуть-чуть тут, едва 
заметно там... И вот уже не Сидри, молодой жрец, перед Дженнаком, а некто 
еще более знакомый; некто, могущий повелевать им - или, во всяком случае,
давать советы.
       Он не удивился; вероятно, инстинкт, предвидение или
подсознание подсказывали ему, что такая метаморфоза когда-нибудь
произойдет. Теперь многое становилось на свои места: и мудрые речи
- слишком мудрые для Принявшего Обет! - и переменчивость обличья,
и отблеск нефритовой зелени в зрачках. Древняя магия, волшебство,
коим владели в Эйпонне еще до Пришествия Шестерых; чародейное
знание, хранившееся не в книгах кинара, но в памяти людской...
       - Тустла? - спросил Дженнак.
       - Тустла, - подтвердил Унгир-Брен. Веки его опустились,
уголок рта дрогнул. - Не осуждай меня, родич, не осуждай... Скоро
шагну я на тропу, ведущую в Чак Мооль, и уйду туда, откуда нет
возврата. Но воспоминания об увиденном и услышанном будут со мной...
Конечно, если в тех краях, - он потянулся рукой к звездному небу, -
людям дозволяется помнить былое. Надеюсь, что так! А потому решил
я вкусить последнюю радость: отправиться в странствие вслед за
черепахой Сеннама, одолевшей когда-то Бескрайние Воды. - Аххаль
грустно усмехнулся и покачал головой. - Но времена изменились, родич,
времена изменились... Сеннам, великий бог, скитался где угодно и
плавал на черепашьей спине, а я, жалкий старый жрец, не рискнул бы 
взойти на драммар кейтабцев, дабы не уронить свою сетанну. Чоч-Сидри 
- другое дело!
       Рот Дженнака в изумлении приоткрылся.
       - Но где же, отец мой... - начал он.
       - Где настоящий Чоч-Сидри, правнук моих внуков? Сидит в моем
хогане, в Храме Записей, изображая Унгир-Брена, затворившегося для
медитации и размышлений, как случалось не раз за долгую его жизнь. И 
будет сидеть, пока я не вернусь!
       - Кто же знает об этом?
       - Чоч-Сидри, разумеется. Ну, еще наш ахау, твой отец... и ты,
сын мой... теперь знаешь и ты. Но забудешь, как только мы разберемся
с нашим маленьким делом. Так не приступить ли к нему? Ты говорил с
Чоч-Сидри и не согласился с ним; поговори же теперь со мной. Быть
может, для старого Унгир-Брена у тебя найдется другой ответ?
       - У меня одна тень и один язык; он не раздвоен, как лезвие
копья. И я говорю: девушка, избранная моим отцом и тобой, не сядет
на циновку власти в Одиссаре.
       Унгир-Брен горестно приподнял брови.
       - Но отчего? Отчего? Разве она не красива? Не умна? Не
обучена всему, что надлежит знать светлорожденной? Разве она не
пара кецалю?
       - Кецалю - возможно, но не соколу! Пестрые перья пленяют
ее, запах власти кружит голову; не Дженнак, сын Джеданны, нужен
ей, а одиссарский наследник. Говорила она: когда мы будем властвовать 
в Одиссаре... Но власть не делится на двоих! И не женское дело говорить 
о власти! Я ждал от нее других слов...
       - Каких же? - тихо спросил аххаль, и Дженнак, закрыв глаза,
произнес медленно и певуче, подражая голосу Вианны:
       - Возьми меня в Фирату, мой вождь! Ты - владыка над людьми,
и никто не подымет голос против твоего желания... Возьми меня с
собой! Подумай, кто шепнет тебе слова любви? Кто будет стеречь
твой сон? Кто исцелит твои раны? Кто убережет от предательства?
       Слова отзвучали, и в маленьком шатре воцарилось молчание.
С берега слышался плеск волн, доносилась негромкая перекличка
кейтабцев; едва слышно шуршала трава под ногами Грхаба, бродившего
неподалеку; а на скале, где стоял лоуранский хольт, звенели оружием
стражи. Луна, карабкаясь к зениту, исчезла за шатровым пологом, но
звезды сияли все также ярко - огненные стрелы, пущенные во тьму,
чтобы поразить неведомую цель. Свечи оплывали; истекал семнадцатый
всплеск.
       Унгир-Брен шевельнулся.
       - Чьи слова ты повторил, сын мой?
       - Девушки... девушки ротодайна, что любила меня... меня, а
не перья над моим лбом...
       - Не можешь забыть ее? - Дженнак не видел лица аххаля, но
чувствовал, что тот разглядывает его в упор. - Не можешь... Да, сын
мой, я, видно, ошибся... Ошибся, старый глупец! Прожив столь долгую
жизнь, я забыл аромат шелков любви... забыл, как пахнут эти шелка,
если расстелить их в первый раз... И я дал плохой совет твоему отцу,
ахау. - Голос Унгир-Брена замер, как ветер в полдневную жару, потом
Дженнак услышал: - Не знаю, простишь ли ты меня...
       "Во имя Шестерых! Вианна?.." - пронеслась мысль; и, ощущая,
как подбирается к сердцу холод, Дженнак спросил:
       - Этот Орри, плевок Одисса, был твоим человеком?
       - Нет, разумеется, нет! Фарассы... Но знать и не
предотвратить... Чем это отличается от убийства? - Унгир-Брен развел
руки в стороны, приняв позу покорности. - Жаль, - пробормотал он, -
жаль... Жаль, что в этой девушке-ротодайна была лишь капля светлой
крови. Она сделалась бы тебе хорошей подругой, Джен.
       - Я мог провести с ней половину жизни! - отчаянно вырвалось
у Дженнака. - Пусть треть, если бы я дожил до твоих лет... Треть!
       Унгир-Брен вдруг хрипло рассмеялся - так, как смеются люди,
когда им совсем не весело; потом принялся раскачиваться, сидя на
пятках и обняв колени руками. Лицо его по-прежнему скрывалось в
тенях, а голос звучал монотонно и глухо, будто доносившийся откуда-то
издалека рокот сигнального барабана.
       - Сын мой, сын мой! И среди светлорожденных не найдешь ты
себе подругу, чтобы лет ее хватило на пятую часть твоей жизни... Ибо
ты - кинну! Я уйду и твой отец уйдет, а ты будешь жить; уйдет твой
брат Джиллор, а ты будешь жить; уйдут его дети и твои, и дети их детей,
а ты будешь жить. Ибо ты - кинну! Будешь жить, и будешь терять, будешь
складывать костры для родичей своих и потомков, и для своих любимых,
будешь провожать их в Чак Мооль; и та девушка-ротодайна - лишь первая
из покинувших тебя. Ибо ты - кинну, и ты обречен терять!
       Но, теряя, не должен ты гневаться ни на богов, ни на
людей, не должен ненавидеть их и проклинать, не должен мстить им за
утраченное, не должен думать, что люди предали тебя, а боги покарали.
Ибо все в мире имеет свою цену; и за долгую жизнь, за видения,
посланные тебе, за дарованное богами могущество, нужно платить.
И ты должен платить, расставаясь с теми, кто дорог тебе, ибо ты -
кинну!
       Мы, светлорожденные, называем себя потомками Одисса или
Арсолана, Мейтассы или Коатля, Тайонела или Сеннама; да, мы так
себя называем, возвеличивая свой Удел, но это неверно. Веками брали
мы женщин из других Великих Очагов, и кровь наша перемешалась; все
мы теперь потомки Шестерых, и тот, в ком больше божественной крови,
наследует более долгую жизнь. Лишний десяток лет или целых полвека,
как даровано мне... Но ты - ты, Джен! - одарен щедрее. Ибо ты не
только потомок богов; ты - их избранник! Кинну!
       - Кинну, - эхом повторил Дженнак. - Кинну! Прежде ты не
рассказывал мне о кинну, наставник.
       Он был ошеломлен; в висках стучало, пламя свечей расплывалось
перед глазами, мерцая радужным ореолом, а ветер, налетевший с моря,
гудел, нашептывал и бормотал, словно продолжая жутковатые речи
Унгир-Брена.
       Кинну, кинну, кинну, избранник богов!
       Он ничего не знал о кинну. Почему? Ну, хотя бы от того, что
нельзя изведать всю накопленную веками мудрость в двадцать лет; у
владык и жрецов есть свои тайны, и со временем он приобщится к ним. 
Ведь он вступил в Круг Власти так недавно!
       Значит, кинну... кинну, что бы это ни значило... Кинну! И это
связано с его видениями, с чувством избранности, которое он ощущал,
и с его жизнью - безмерно долгой, если верить словам Унгир-Брена...
И выкупом за все эти дары богов станут утраты, бесконечные утраты,
список коих сделается таким же длинным, как его жизнь...
       Он сильно потер виски, пытаясь вернуть рассудку ясность.
Пусть он кинну, пусть! Но при чем тут смерть Вианны?.. Его поход
в Фирату?.. Экспедиция на восток?.. И Чолла? Ведь они говорили о
Чолле... да, о Чолле и Вианне... Быть может, все, что случилось
с ним - испытание? Ступени искуса, которые он должен одолеть?
Дорога тягот, назначенных кинну?
       Взгляд его обрел ясность, мысли успокоились, гул в ушах
стих. Он посмотрел на Унгир-Брена, на старого своего учителя, не
обучившего его столь многому; лицо аххаля смутным белым пятном
маячило в полутьме. Дженнак выпрямился, протянул к нему руки жестом
мольбы, и глухо произнес:
       - Кинну... Если я - кинну, отец мой, то мне хотелось бы
узнать о них побольше. О них и о том, что назначено мне сейчас и
будет назначено вскоре. - Голос его отвердел и сделался резким,
словно он не просил, но отдавал приказ своим воинам и мореходам:
- Расскажи! Расскажи мне, старший родич, о кинну!
       Унгир-Брен вздохнул и пошевелился, принимая позу решения;
теперь ладони его лежали на бедрах, спина была выпрямлена, плечи
- развернуты.
       - Расскажу... расскажу, сын мой... - Он снова вздохнул и
сотворил священный жест. - Воистину, родич, милость богов бывает
тяжелее их равнодушия! Но, как говорится, лучше умереть расколотым
нефритом, чем жить куском угля... Знай же, что в прежние времена
кинну убивали; убивали в молодых годах, чтобы не достиг он слишком
большой власти над людьми и, ожесточившись, не сделался для них
столь же страшен, как огнедышащая гора в Шочи-ту-ах-чилат. Однако
есть способ сохранить жизнь кинну - жестокий способ, нелегкий, но
единственный. Ибо спасти кинну от себя самого могут лишь мудрость
и терпение; а за мудрость зрелых лет платят страданиями в юности...
       Сложив руки на коленях и склонившись вперед, Дженнак слушал,
пора алый свет зари не разгорелся над морскими водами.

                          *     *     *

       За Днем Голубя прошел День Керравао, наступил и кончился
День Пчелы. К вечеру прилив поднял суда и теперь они покачивались
посреди бухты - четыре драммара, поджидавшие пятый, "Тофал",
застывший у пристани под скалой. А "Тофал" дожидался Дженнака;
ждал терпеливо, как верный конь, готовый унести всадника хоть на
край света.
       Дженнак стоял на мокрой гальке, вытянув руки в прощальном
жесте и глядя в небо. Как и положено вождю, он первым ступил на землю
Риканны и последним покидал ее, отправляясь в море в удачный день и
в должный час; перед ним на востоке маячил призрачный диск луны, а
на западе склонялось к горам багряное закатное солнце.
       Но сейчас он не думал о предстоящем плавании, о долгой дороге
домой, о бурях и ветрах, течениях и штормах; не думал об ожидавшем
его "Тофале", о сотнях воинов и мореходов, следивших за ним с высоких
палуб. Иные мысли бродили у него в голове; он представлял караван
бесконечных лет, лежавших перед ним словно камни на морском берегу,
громоздившихся словно ступени лестницы, уходившей в небеса - и каждый
камень, каждая ступенька были страницей в летописи грядущих встреч
и неизбежных утрат. На мгновение сердце его сжалось от ужаса. Он был
светлорожденным и знал, что проживет долго, век или полтора, но это
время мнилось теперь ничтожным по сравнению с половиной тысячелетия.
Что он увидит - там, в будущем? Какие просторы узрит, взбираясь на
холм своей жизни? Какие виды, какие картины развернутся перед ним?.. 
Грядущее было скрыто туманом, но его беспредельность казалась
пугающей - и, в то же время, манящей.
       За спиной Дженнака скрипнула галька. Он повернулся.
       Зеленые глаза, стрельчатые веера ресниц на золотисто-бледных 
щеках, пухлые алые губы, слабый запах цветущего жасмина...
       Чолла! Все-таки пришла проводить его? Или... Или?..
       Она покачала головой, словно отвечая на его невысказанный
вопрос.
       - Нет, мой господин, нет... Не тревожься!
       Он всмотрелся в ее лицо, не отчужденное, как при последней их
встрече, но спокойное и чуть грустное; лишь в огромных расширившихся
зрачках светились изумрудные огни. Но он знал, что глаза эти сияют
не для него. Да и сам он видел сейчас иное: локоны, черные и блестящие,
как крыло ворона, взгляд, полный любви и тепла, стройную, будто пальма, 
шею, и груди, что прекрасней чаш из овальных розовых раковин.
       Вианна... Чолла... Вианна...
       На миг сердце его сжалось от этой двойной утраты; он горевал
о Вианне и горевал о Чолле - даже не о ней самой, но о том, чем она
могла бы стать для него и чем не стала. Что ж, подумалось ему, пора
привыкать к потерям...
       Дочь Че Чантара будто бы прочла его мысли:
       - Жаль, что у нас ничего не вышло...
       - Жаль, тари. Ни жизнь длинна!
       - Жизнь длинна, - повторила Чолла и, опустив взгляд, добавила:
- Жизнь так длинна, что можно соскучиться и затосковать. И если такое
произойдет, если я позову, ты приплывешь ко мне?
       - Возможно, тари, возможно... Все в руках Шестерых!
       - Да пребудет с тобой их милость.
       Сотворив священный знак, она махнула рукой и повернулась.
Десять долгих вздохов Дженнак следил, как девушка взбирается наверх,
по ведущей к хольту каменистой тропинке - туда, где маячила высокая
фигура рыжеволосого Ута; потом он пересек скользкие доски пристани,
взошел на борт и огляделся. Грхаб и Чоч-Сидри ждали его; ждал Саон
со своими воинами, ждал О'Каймор, ждал старый Челери, ждали кейтабские
мореходы с длинными шестами в руках. Он кивнул О'Каймору:
       - Отваливаем, тидам. Домой! Мы возвращаемся домой!
       Шесты уперлись в пристань, "Тофал" дрогнул, и на мачте его
развернулся синий парус тино.

          КОММЕНТАРИИ К РОМАНУ "ДРУГАЯ ПОЛОВИНА МИРА"

                    1. Боги и религия

Шестеро  - боги Кино Раа, принесенные на землю Юкаты Ветром из Пустоты
           более 1500 лет назад. Они разошлись в шесть мест, дав
           начало шести центрам цивилизации Эйпонны, породили сыновей
           и дочерей (расу правителей со светлой кровью), затем
           вернулись в Юкату, высекли Священные Книги на стенах
           самого почитаемого храма и исчезли.

Арсолан  - бог света, повелитель солнца, луны и звезд; его титулы -
           Светлый, Покровитель Справедливости; особо покровительствует
           он целителям. Солнце - светлое око Арсолана.

Коатль   - бог Мрака и Великой Пустоты (Чак Мооль), владыка смерти
           и Страны Мертвых, покровитель воинов; обычно его именуют
           Грозным.

Тайонел  - бог земной тверди, лесов, степей, гор и вод, Потрясатель
           Мира; покровительствует земледельцам, охотникам, рыбакам и
           всем, кто кормится от щедрот земли и воды.

Одисс    - бог удачи, мудрости и хитрости; он покровительствует
           хранителям знаний, ремесленникам и любознательным людям.

Сеннам   - бог странствий, покровитель путников, Повелитель Бурь и
           Ветров.

Мейтасса - бог Судьбы и Всемогущего Времени, Провидец Грядущего;
           особо не покровительствует никому.

Оримби Мооль - Ветер из Пустоты, принесший богов в Эйпонну.

Кинара   - вероучение Шестерых.

Чилам Баль - Священные Книги. Канонический свод кинара включает
             четыре Книги - Книгу Минувшего, Книгу Повседневного,
             Книгу Мер и Книгу Тайн.

Чак Мооль - Запредельный Мир, Великая Пустота, откуда явились
            боги; одновременно Чак Мооль ассоциируется с загробным
            царством Коатля.

Аххаль   - высший жреческий сан; в просторечии - мудрец.

Кинну    - отмеченный богами, долгожитель; член рода светлой крови,
           одаренный необычайно долгим сроком жизни.

Тустла   - искусство изменения внешности, которым владеют
           некоторые из ах-кинов.


           2. Соответствие географии Земли и мира Дженнака

Эйпонна  - Ось Мира, Срединные Земли (аналог обоих американских
           континентов); делится на Верхнюю и Нижнюю Эйпонну.

Риканна  - общее название для земель, лежащих на востоке (Европа,
           Азия и Африка).

Бескрайние Воды  - Океан Восхода или Атлантический океан.

Океан Заката - Тихий океан.

Ринкас   - Внутреннее или Кейтабское море (Мексиканский залив и
           Карибское море).

Арсолана - Держава Солнца; лежит на побережье современных Колумбии
           и Эквадора, а также включает Перу и северную часть Чили.
           Великий Очаг или Дом Арсоланы возглавляет Сын Солнца
           сагамор Че Чантар.

Коатль   - Страна Дымящихся Гор; лежит в южной половине Мексики.
           Великий Очаг Коатля возглавляет сагамор Ах-Шират Третий.

Тайонел  - Страна Лесов и Вод; занимает обширные области на севере
           Соединенных Штатов и юге Канады, в районе Великих Озер,
           слившихся в Пресноводное море Тайон-точи-ка. Великий Очаг
           Тайонела возглавляет сагамор Харад, Владыка Севера.

Одиссар  - Цветущая Земля; включает полуостров Флориду (Серанну)
           и прибрежные земли вдоль Мексиканского залива. Великий
           Очаг Одиссара возглавляет сагамор Джеданна, Владыка Юга.

Сеннам   - Окраина Мира; занимает Аргентину, Уругвай и южные земли
           Бразилии. Великий Очаг Сеннама возглавляет сагамор
           Мкад-ап-Сенна, носящий титул Повелителя Стад и Владыки Башен.

Мейтасса - Степная Страна; включает прерии и пустыни Аризоны,
           Нью-Мексико, Техаса и севера Мексики. Великий Очаг Мейтассы
           возглавляет сагамор Ко'ко'ната, Взысканный Судьбой.

Юката    - Юкатан, Святая Земля мира Дженнака, ибо в ней совершилось
           Пришествие Оримби Мооль,

Кейтаб   - Островная держава Кейтаб или Морское Содружество включает:
           четыре крупнейших острова современных Больших Антильских
           островов (Кайба - Куба, Гайяда - Гаити, Йамейн - Ямайка,
           Пайэрт - Пуэрто Рико); архипелаг Байгим (Багамы);
           архипелаг Йантол (Малые Антильские о-ва).

Ледяные Земли или Вечные Льды - Аляска, север Канады, юг Гренландии.

Лесные Владения, Край Тотемов, Страна Озер, Мглистые Леса - средняя
        часть и запад Канады, северо-запад Соединенных Штатов,
        полуостров Лабрадор (в мире Дженнака это остров Туманных
        Скал).

Города Западного Побережья - занимают побережье Калифорнии и
        Калифорнийского залива; эти земли называтся Шочи-ту-ах-чилат
        - Место, Где Трясется Земля.

Города Восточного Побережья - занимают побережье Соединенных Штатов
        от Бостона до Норфолка.

Города Перешейка - занимают территории современных Гватемалы, Гондураса,
        Нмкарагуа, Коста-Рики и Панамы.

Сиркул   - держава в горной части Колумбии, населенная племенами
           горцев и управляемая сагамором и знатью из кейтабцев.

Ренига   - или Т'Ренига; занимает территории Венесуэлы, Гайаны,
           Суринама, Гвианы.

Дикий Берег - побережье Бразилии от устья Амазонки до Уругвая.

Р'Рарда  - включает внутреннюю часть Бразилии (бассейн Амазонки
           и Мату Гросу), север Боливии и Парагвай.

Чанко    - Страна Гор; занимает территорию Боливии, кроме ее северной
           части.

Холодный Остров - Огненная Земля.

Теель-Кусам - пролив на Перешейке, соединяющий Океан Заката с
              Бескрайними Водами.

Туманное море - аналог Гудзонова залива.

Сагрилла-ар'Пеход  - Море, Заросшее Травой, аналог Саргассова моря.

Тайон-точи-ка - или просто Тайон; Пресное море на месте Великих Озер.

Отец Вод    - аналог Миссисипи.

Матерь Вод  - аналог Амазонки.

Великие Западные горы - аналог Скалистых гор Северной Америки.

Серанна   - Цветущий Полуостров (аналог Флориды).

Ка'гри    - Остров Туманных Скал, аналог полуострова Лабрадор.

Горы Чультун - аналог гор Уошито в Северной Америке.

Большие Болота - болота в северной части полуострова Серанны.

Хайан    - столица Одиссара; расположена на месте Майами.

Тегум    - одиссарский город на севере Серанны, на побережье Ринкаса.

Накама   - большой торговый город на Восточном Побережье,
           расположенный на месте Нью Йорка.

Фанфла   - портовый город на Восточном Побережье, находящийся
           под покровительством Одиссара.

Инкала   - столица Арсоланы; расположена в горах, обращенных
           к Океану Заката.

Лимучати - арсоланский город и порт, расположенный на юго-западном
           побережье Ринкаса, у пролива Теель-Кусам и огромного
           моста, переброшенного через пролив.

Ро'Кавара  - крупнейший город и порт Кайбы, в котором расположена
             резиденция сагамора.


                    3. Некоторые термины


Ахау     - владыка; так обращаются только в богу (к одному из
           Шестерых) или к сагамору, повелителю Великого Очага.

Балам    - ягуар на древнемайясском; общепринятое обращение к воину.

Великий Очаг, Удел или Дом - обозначение государства и, одновременно,
         правящего в нем рода светлой крови.

Дом Страданий - место для наказания преступников в Одиссаре.

Драммар  - большая ладья с балансирами, боевой кейтабский корабль.

Кишну    - язык тела: жестов, движений и поз.

Кланы    - объединения по племенной принадлежности и подчиненности
           своим сахемам.

Люди светлой крови - потомки одного из шести великих родов, в чьих
         жилах течет божественная кровь, более светлая и алая, чем
         у простых людей, и дарующая долголетие.

Майясский камень - бирюза.

Молнии Паннар-Са - метательное оружие типа греческого огня (посылаются
         огненные струи и горшки с зажигательной смесью).

Наком    - полководец, главнокомандующий; этот титул принят
           во всех Великих Очагах и во многих варварских странах.

Око Паннар-Са - подзорная труба (кейтабский термин).

Очаги    - Братства или объединения по профессиональной принадлежности.
           В Одиссаре их насчитывается двенадцать, четыре высших и
           восемь низших. Высшие: Священный Очаг (братство жрецов);
           Очаг Гнева (братство избранных воинов); Очаг Барабанщиков
           (братство глашатаев, лазутчиков и чиновников, наблюдающих
           за порядком и соблюдением закона); Очаг Торговцев (объединяет
           странствующих и торгующих).

Пекан    - сушеное мясо или рыба, перетертые с ягодами, солью,
           земляными орехами и консервирующими травами.

Пять Племен - хашинда, ротодайна, кентиога, сесинаба, шилукчу;
         это основные племенные объединения, из которых сформировался
         одиссарский народ.

Сагамор  - титул владыки одного из Великих Очагов.

Санрат   - воинское звание в Одиссаре, нечто среднее между капитаном
           и полковником. Санрат - командир санры, состоящей из 200 -
           500 воинов.

Сахем    - вождь клана или племени, наследственный или выборный
           правитель города в цивилизованных странах и в некоторых
           варварских государствах (эквивалентно князю). Используется
           также как почтительное обращение.

Сетанна  - основополагающее понятие, которое определяет жизнь
           и деяния людей светлой крови; сетанна объединяет честь,
           гордость, доблесть, мужество, благородство происхождения
           и мудрость.

Тар/тари - уважительная приставка к имени мужчины/женщины в Коатле
            и Арсолане.

Таркол   - воинское звание в Одиссаре, нечто среднее между сержантом
           и лейтенантом. Таркол - командир тарколы, подразделения из
           10 - 50 воинов.

Тидам    - в Кейтабе - ранг кормчего и капитана корабля, предводителя
           воинского отряда или пиратской дружины.

Тотоаче  - ядовитая смесь растительных и животных соков, применяемая
           для травления по металлу  главный компонент - сок кактуса
           тоаче).
Фасит    - игра в разноцветные палочки, аналог игры в кости.

Хоган    - термин, обозначающий жилище - комнату, дом, усадьбу.

Чак      - великий; обычное обращение к сагамору или независимому
           вождю.

Чакчан   - дословно - пчелка; ласковое обращение к девушке,
           к любимой женщине.

Чейни    - одиссарская или атлийская монета.

Шилак    - наиболее распространенное в Одиссаре одеяние. Шилак
           - длинный и широкий шарф, который обычно набрасывают на
           шею, спускают вдоль груди, а концы распределяют вдоль
           талии на манер юбки, подвязанной поясом.


            4. Меры расстояния и времени. Календарь

Локоть        - около 30 см (примерно равен футу).

Длина копья   - около 2 метров.

Полет стрелы  - около 300 метров.

Полет сокола  - имеется в виду расстояние, которое посыльный
                сокол покрывает за день - около 150 км.

Тыква         - около 3 литров; имеется в виду емкость сосуда,
                выдолбленного из тыквы.

Кольцо        - кольцо, нанесенное краской на мерную свечу;
                время сгорания одного кольца равно всплеску.

Всплеск       - время между падением двух капель со сталактита в пещере
                Храма Мер в Коатле; в сутках 20 всплесков, всплеск равен
                72 минутам.

Вздох         - 8 секунд.

День          - начало дня - утром; начало первого всплеска (кольца)
                соответствует 6 часам утра. Пять всплесков по длительности
                равны шести часам. Примеры отсчета времени в течение дня:
                пять всплесков - полдень, 12 часов; десять всплесков -
                18 часов; пятнадцать всплесков - 24 часа.

Месяц         - отсчитывается по луне (как обычно) и содержит ровно
                30 дней. Названия месяцев приведены ниже.

Год           - состоит из 12 месяцев и 5 праздничных дней начала года
                (шести - в високосные годы). Год начинается с весны;
                следуют пять праздничных дней, а затем - первый месяц,
                аналог марта. Начальной точкой летоисчисления является
                Пришествие Ветра из Пустоты; можно считать, что эта
                нулевая дата мира Дженнака совпадает с рождением Иисуса
                Христа.

                       Названия месяцев

       5 дней  - Дни Предзнаменований (праздничные дни, посвященные
                 богам, проводам старого года и встрече нового)
       март    - месяц Бурь
       апрель  - месяц Молодых Листьев
       май     - месяц Цветов
       июнь    - месяц Света
       июль    - месяц Зноя
       август  - месяц Плодов
       сентябрь- месяц Войны
       октябрь - месяц Дележа Добычи
       ноябрь  - месяц Покоя
       декабрь - месяц Дождя
       январь  - месяц Долгих Ночей
       февраль - месяц Ветров


                   Названия дней месяца

 1 - День Маиса  2 - Хлопка           3 - Тростника   4 - Проса
 5 - Фасоли      6 - Земляного Плода  7 - Пальмы      8 - Дуба
 9 - Ореха      10 - Ясеня           11 - Сосны      12 - Ягуара
13 - Каймана    14 - Медведя         15 - Волка      16 - Змеи
17 - Быка       18 - Собаки          19 - Кошки      20 - Орла
21 - Сокола     22 - Попугая         23 - Голубя     24 - Керравао
25 - Пчелы      26 - Паука           27 - Камня      28 - Глины
29 - Воды       30 - Ветра



         5. Некоторые специфические названия животных и растений

                        Животные

Керравао - крупные индюки; разводят их ради мяса, перьев и
           развлечения; бойцовые керравао ценятся очень высоко.

Сокола   - сизые сокола использутся в качестве посыльных птиц; более
           крупных белых соколов разводят ради перьев.

Випата   - огромная ящерица-хамелеон размером почти с быка, которая
           водится только в Больших Болотах Серанны. Таинственное
           земноводное существо с когтями и клыками, хищник; охота на
           випату очень опасна, однако их добывают ради ценной шкуры
           и не менее ценной желчи и других животных соков.

Кецаль   - считается владыкой птиц; из его оперения, длинных
           сине-зеленых перьев с золотистым отливом, делают головные
           уборы и одеяния властителей Коатля и Арсоланы. Перья его
           ценятся очень высоко, но в неволе кецаль не живет.

Морской тапир - дельфин.

                         Растения

Дерево Белых Слез - каучуковое дерево.

Пресный земляной плод - картофель; происходит из горных районов
           Арсоланы.

Сладкий земляной плод - батат; происходит из Коатля.

Горький земляной плод - маниока, тапиока или кассава; происходит
           из Коатля, ядовит в сыром виде.

Цветок Арсолана - или Солнечные Очи - подсолнечник; происходит из
           Юкаты, используется с декоративными целями и для
           получения масла.

Кока     - культивируется в Арсолане. Очень ценный продукт; его
           настой дает бодрость и используется в медицинских целях.

Кактусы  - в Эйпонне произрастают самые разнообразные виды кактусов,
           чьи соки являются целительными средствами, наркотиками,
           ядами или противоядиями. Используются очень широко.

Тоаче    - высокий и прочный кактус с ядовитыми шипами; используется
           для создания живых изгородей.

Звездные цветы - астры; их родина - Верхняя Эйпонна.

Цветок Сагамора - георгины; происходят из Коатля и считаются цветком,
           посвященным владыкам-ахау.

Небесные Наконечники - люпин (синие и розовые пирамидальные соцветия).

Золотое Облако - золотарник (желтые цветы); целебное растение.


                        СОДЕРЖАНИЕ


ЧАСТЬ 1. ЭЙПОННА
Пролог.  День Тростника месяца Цветов. Серанна, побережье Ринкаса
         к северу от Хайана
Глава 1. День Ясеня месяца Цветов. Дворец одиссарского сагамора
         близ Хайана
Глава 2. День Ясеня месяца Цветов. Бескрайние Воды близ границы
         Одиссара и Тайонела.
         День Каймана месяца Цветов. Ро'Кавара, столица Кайбы
Глава 3. День Каймана месяца Цветов. Дворец одиссарского сагамора
         близ Хайана
Глава 4. Месяц Света - со Дня Пальмы до Дня Керравао. Фирата.
Глава 5. Месяц Зноя. Леса меж Фиратой и Серанной. Дворец одиссарского
         сагамора близ Хайана

ЧАСТЬ 2. НЕВЕДОМЫЕ МОРЯ, НЕВИДАННЫЕ ЗЕМЛИ
Глава 1. Месяц Плодов. Бескрайние Воды к востоку от Пайэрта
Глава 2. Месяц Войны. Бескрайние Воды к востоку от Пайэрта и берег
         Лизира
Глава 3. Месяц Войны. Лизир и Бескрайние Воды к северу от Лизира
Глава 4. Ибера: с месяца Дележа Добычи до месяца Молодых Листьев

КОММЕНТАРИИ