Наше дело - левое! 

                                       Светлана, жена Льва Куклина

                          Михаил Ахманов

                     КАМНИ ПАМЯТИ. ЛЕВ КУКЛИН

       Камни лежат на моих книжных полках. Я привозил их ото всюду.
Камень с пляжей Ларчмонта, что под Нью-Йорком, и камень из Андалузии
разделены Атлантическим океаном. Но есть камень, подобранный на сопках
у Владивостока, и между ним и тем американским, ларчмонтским, не только
Атлантика, но и весь евразийский континент. Или, если посмотреть в
другую сторону, Тихий океан плюс североамериканский материк. С Таймыра,
из Норильска, я не смог притащить камень по причине вечной мерзлоты и
сорокоградусного мороза - я был там в ноябре, мела пурга, и выковырять
что-либо из почвы было невозможно. Зато есть камень с Алтайских гор, из
Зыряновска - я самолично начертил на нем загадочные иероглифы и теперь
выдаю его за раритет инопланетных пришельцев. Имеется также карельский
булыжник размером с кулак, весом шестьсот граммов, очень гладкий, почти
сферической формы. В зависимости от ситуации я объясняю, что это ядро
от пушки, стрелявшей в Куликовской битве, или снаряд римского пращника
- тех времен, когда римляне, добравшись до Ладоги, покоряли диких
угро-финнов. Замечательные камни! Гранит, сланец, яшма и такие, чьих
названий я не знаю - все-таки я физик, а не геолог. Геологом был Лев
Куклин, и с его могилы у меня тоже есть камешек, маленький осколок
белого мрамора. Три года, как он спит под этой мраморной щебенкой.
       Ни я, ни Лева не верили в Бога, и все же скажу: должно быть, Бог
или судьба послали нас друг другу. Когда мы познакомились - а случилось
это на секции фантастики Союза писателей СПб - ему было под семьдесят,
а мне - порядком за пятьдесят, и разделял нас возраст (14 лет разницы)
и литературные пристрастия: Лев - поэт, а я - прозаик-фантаст. К тому
же редко бывает, что люди в нашем возрасте сходятся близко, со второй
встречи говорят друг другу "ты", сидят на кухне и беседуют за жизнь.
Но это произошло - сам не знаю как.
       Теперь пора бы напомнить, кто такой Лев Валерианович Куклин.
Имя можно забыть, но песни, песни!.. сотни написанных им песен, живых
песен, что звучат едва ли не каждый день! Слышите их?

       Города, где я бывал,
       По которым тосковал,
       Мне знакомы от стен и до крыш.
       Снятся людям иногда
       Их родные города -
       Кому - Москва, кому - Париж...

       Или вот это:

       Под задумчивыми кленами,
       Под Ростральными колоннами,
       Всюду замерли влюбленные -
       Мудрецы и чудаки...

       Песня моей юности - даже я, безголосый, пел ее в походах и в
студенческих стройотрядах:

       Над горами солнце встало,
       Небосвод сегодня чист.
       Труден путь до перевала,
       Просыпайся, альпинист.
       По горам ты топай, топай,
       За веревочку держись,
       Концентрат перловый лопай, -
       Вот такая наша "жисть"!

       А вот песня, прославившая некогда Аллу Пугачеву:

       Качает, качает, качает
       Задира-ветер фонари над головой.
       Шагает, шагает, шагает
       Веселый парень по весенней мостовой...

       И еще одна, полная горечи песня-крик:

       Мы - эмигранты в собственной стране.
       И многие - на самом-самом дне
       Без почестей и слез погребены -
       Обломки необъявленной войны...
       Доходит глухо до моих ушей
       Чужой жаргон воров и алкашей.
       В мою страну вползает грузно зло.
       Как тяжело, мой друг, как тяжело!
       Мы - эмигранты в собственной стране.
       Моя страна забыло обо мне.
       И Хам пришел, неведомый досель,
       Чтоб лечь в мою нагретую постель.
       И не гудят во мгле колокола -
       Знать, колокольня горя не снесла!
       Лишь немота горчит на всех устах,
       Да вороны расселись на крестах!

       Это - Лев Куклин. Не поэт-песенник, а просто поэт. Еще прозаик,
критик, эссеист, литературовед, писатель-фантаст... Шестьдесят книг.
У меня есть тринадцать: семь - особенно дорогих, с его дарственными
надписями, остальные подарены Светланой, его вдовой.
       Каким он был? Невысоким, чуть выше моего плеча (а во мне всего-то
172 см), полноватым, мягким, округлым лицом и телом. Внешность добродушного
человека?.. Как бы не так! Добродушием и не пахло! Он был жестким, иногда
жестоким, был резок в суждениях, и если кого не любил, то не боялся это
показать. А если любил... Ну, тут уже другая песня. Он был очень умен
и умел видеть скрытое в человеческих душах - и, кстати, в текстах своих
коллег. Он был безжалостен к посредственностям, да и к некоторым гениям
тоже. Он ценил юмор. Собственно, он был талантливым насмешливым хулиганом.
       Ощущалась в нем нечто, свойственное людям с философским складом 
ума. Некая глубина, замаскированная сарказмом. Такие писатели рано или 
поздно склоняются к самой краткой и самой трудной форме творчества - к 
афоризмам. У Льва их были сотни - мысли россыпью, мысли мимоходом, мысли 
врасплох, мысли вслух и мысли про себя. Очень он напоминал мне Роберта 
Хайнлайна - у него тоже полно афоризмов, взятых якобы из дневников 
Лазаруса Лонга. Конечно, с Хайнлайном я не был знаком, но прочитал 
все им написанное и могу утверждать, что знаю Хайнлайна немногим хуже 
Куклина - ведь в авторских текстах все заметно, и ум человека, и нрав 
его, и даже тайные мечты. Было, было между ними сходство! Вот, сравните 
и попробуйте догадаться, где тут Куклин, а где Хайнлайн: 

       Полезна ли литературная критика? О, безусловно - да! 
       Помогла ли литературная критика появлению на свет хоть одного 
мало-мальски стоящего произведения? Безусловно - нет! 
       Так полезна ли литературная критика? 

       Критик - это человек, который не создает ничего, но чувствует 
себя вправе оценивать работу людей созидающих. В этом есть логика: он 
судит непредвзято и ненавидит всех созидателей в равной степени. 

       Если во время семейной ссоры ты чувствуешь, что прав, - немедленно 
извинись!

       Женщины всегда непогрешимо уверены в собственных ошибках. 

       Червяк - удаву: 
       - У, акселерат паршивый!

       Слон: мышь, сделанная в соответствии с требованиями правительства. 

       Демократия основывается на предположении, что миллион человек 
умнее одного. Бред... Чего-то я не понимаю... 

       Прежде - пастух руководил стадом; теперь - стадо все больше 
теснит пастуха. 

       Вода точит камень. Глупость - социальные системы...

       Глупость подобна вирусному гриппу: она заразительна. 

       Не следует недооценивать силы человеческой глупости. 

       Можно подумать, что приведенные выше афоризмы - творения одной 
руки и одного ума. Поразительно, не правда ли? Читаю и удивляюсь: оба 
говорили об одном и том же, хоть разными словами, но одинаково остро 
и метко. 
       Но вернусь к нашим беседам с Левой. О чем мы толковали? О том, 
что жизнь - препоганая штука. И о том, что жизнь - прекрасная вещь. 
И о том, что жизнь несправедлива: только разбежишься, и пожайлуйте в 
ящик. И о том, что есть в ней высшая справедливость: в конечном счете, 
всем сестрам она раздает по серьгам. Отдельной темой наших бесед 
был русский язык; оба мы признавали его самобытность и могучесть, но 
расходились в деталях, касавшихся ненормативной лексики. Я полагал и 
полагаю, что двигаться дальше сволочи, бляхи-мухи и вонючего козла нет 
нужды, а Лев отстаивал те слова, что на "е", "х" и "п". Он говорил: что 
народ употребляет, то должно отражаться в литературном тексте. И он 
отражал - почитайте составленную им книгу "Народ забавляется. Антология 
русского срамословия" или, к примеру, "Трактат о...". Я же говорю -  
хулиган, сущий хулиган!
       Однажды он рассказал мне такую историю. Членов Союза советских
писателей делили на две категории А и Б - литерАторов и литерБеторов.
Это имело материальное выражение - скажем, при раздаче дефицитных шапок
литерАторам полагалась пыжиковая, а литерБеторам - кроличья. Но главное
состояло в последнем финансовом долге Союза перед почившим соратником:
категории А выдавали четыреста рублей на похороны, а категории Б - только
двести. И вот однажды поэт Михаил Светлов (помните: Гренада, Гренада,
Гренада моя?..), который безусловно был литерАтором (причем сильно
пьющим), отправил письмо в правление Союза с просьбой выдать ему 400 руб.
не дожидаясь его, Светлова, кончины. Собрали правление, долго думали и
спорили, но все же деньги выдали. И Светлов их пропил.
       Я, по мере возможностей, тоже старался не ударить в грязь лицом
и поведать Леве что-нибудь этакое. В библиотечке хирургического отделения
МАПО, где мне делали операцию, были замечательные романы-боевики, один под
названием "Перережу всех", а другой - "Пустить кровь". Еще я принес ему
ссылку на двенадцатитомное издание (каждый том размером с БСЭ) "Насекомые
Монголии"... Как он хохотал! Любил он посмеяться...
       Ему нравились мои книги - собственно, если бы не нравились, я
бы его внимания не удостоился. За фантастическим сюжетом, за боевыми
и эротическими сценами, погонями, стрельбой он видел то, что (кажется,
Стругацкие?..) называли приключениями духа. Он понимал, о чем говорится
в "Тени Ветра" и "Тени Земли", в "Инопланетянине" и "Солдате удачи"...
Последней книгой, которую я ему преподнес, была "Среда обитания". Он
прочитал и сказал: "Миша, это страшно, но это может случиться..." - и
написал рецензию в "Питерbook". Должен заметить, что я вниманием критики
не избалован, но по этому поводу не комплексую. Скольких похвальных
отзывов стоит рецензия Льва Куклина?..
       Горько мне, что нет Левы. Недоговорили мы, недосмеялись, 
недошутили... Я могу прочитать все, абсолютно все, что он написал, все 
шестьдесят книг, но он никогда не прочтет моего "Ливийца" и "Заклинателя 
джиннов". Он бы понял, о чем "Ливиец": только разбежались, разогнались - 
и... Памятник и белая мраморная щебенка... Несправедливо! Не должно так 
быть! Скажете, так назначено природой? И я вам отвечу, что мы назначений 
природы еще не постигли. Не знаю, какие там в грядущем придумают бластеры 
и звездолеты, но в одном я уверен: человек будет уходить тогда, когда он 
этого желает.
       Пишу сейчас повесть "Ассирийские танки у врат Мемфиса". Аллегория,
не для глупых, не для праздных умов, не для любителей бабахов... Пишу и
думаю: что бы Лев сказал?..

                                   Санкт-Петербург, 14 мая 2007 года