Аннотация

                        Михаил Ахманов

                          МАССАЖИСТ

       Массажист, владеющий тайнами тибетской медицины, ведет двойное
существование: в первой своей ипостаси он - уникальный целитель, во
второй - хладнокровный безжалостный преступник. Его тайная страсть -
редкий антиквариат, драгоценные камни, картины. Имея обширную клиентуру 
среди пожилых людей, он выбирает тех, кто одинок, болен и владеет 
каким-либо раритетом, пробуждающим его алчность; таких пациентов он 
убивает с помощью своего искусства. Факт убийства доказать невозможно, 
так как массажист умеет стимулировать скоропостижную смерть от инсульта 
или инфаркта. Сыщик, сотрудник уголовного розыска, раскрывает тайные 
мотивы преступления, находит преступника и понимает, что его усилия 
тщетны: ничего доказать нельзя. Только одним способом можно уничтожить
массажиста-убийцу - способом, который лежит вне рамок закона и
привычной логики...


                        Михаил Ахманов

                          МАССАЖИСТ


                           Глава 1

       Он стоял на самом краю бездны.
       Внизу, прячась в предрассветном сумраке, топорщили голые
ветви деревья, меж их стволами смутно просвечивал белым осевший
мартовский снег, кое-где, на дорожках и на площадке с песочницей,
виднелась земля - темная, голая, сырая. Ни движений, ни шорохов;
только в дальнем конце переулка, у речки Карповки, погромыхивал
первый трамвай, скрипел пронзительно колесами, лязгал на стыках
рельсов. Но эти звуки были далекими и как бы нереальными, не
нарушающими утреннюю тишину. Она висела над дремлющей Петроградской 
стороной, над крышей дома, утыканной антеннами, над улицами и 
дворами, и над небольшим парком, что протянулся до Малой Невки, 
к набережной, носившей странное название Песочная. Повсюду - 
тишина, безлюдье... Ни машин, ни торопливых прохожих, ни мамаш
с колясками и детишками, ни псов с хозяевами на поводках. Псов и
детей он не любил. Особенно псов - собаки питали к нему стойкую
неприязнь и норовили укусить.
       Бездна, раскрывшаяся у самых ног, ощутимо притягивала к
себе. Если сомкнуть веки, казалось, что стоишь на горной вершине
и внизу не жалкий сорокаметровый обрыв, а настоящая пропасть, падать
в которую предстоит часами, днями, годами... Возможно, веками. Он бы
хотел умереть такой смертью, падая в невесомости, в пустоте, и зная,
что тело его будет странствовать в этих просторах от одного берега
вечности до другого и никогда не сгниет, не подвергнется тлену и
разложению, и не достанется на корм червям. К червям, а также к
гусеницам, улиткам, змеям и ко всему, что ползает и извивается, он
питал еще большую ненависть, чем к собакам. Впрочем, он вообще не
любил животных, да и к людям относился без большой приязни. Но с
людьми приходилось жить, говорить, вступать в контакты, охотиться 
на них и даже касаться ладонями их обнаженных дряблых тел, и потому 
он научился скрывать свое отвращение. Пожалуй, он не испытывал этого
чувства лишь к молодым красивым девушкам, чья плоть была упругой,
крепкой, а кожа пахла ароматом роз. Но девушек он к себе не водил. 
       Холодный мартовский ветер забрался под куртку, залез под
свитер, заставив его вздрогнуть. Он ощутил озноб, попятился к
чердачной двери, не спеша спустился в полутемное низкое помещение
чердака, к люку. Он очень берег свое здоровье; собственно, все,
что он имел, заключалось в нем самом, в его сокровищах, в Охоте и
небольших, от случая к случаю, развлечениях. Связи с другими людьми,
как сами люди, ценности не представляли; ни люди, ни их надежды 
и желания, их ненависть и любовь, самоотверженность и честолюбие. 
Всего лишь груды жира и костей, обтянутые дряблой кожей, заросшие 
частично шерстью; парад мясных, слегка одушевленных туш. Будущий 
корм для червей.
       Он протиснулся в люк, закрыл его, спрыгнул со ступеньки
складной алюминиевой лесенки и резким движением послал ее вверх. 
В закуток, отгороженный от общей площадки последнего, двенадцатого 
этажа, выходили двери двух принадлежавших ему квартир: справа - 
старой, где он ел, спал, читал, работал и временами смотрел телевизор,
слева - новой, где он жил. Ибо жизнь - истинная жизнь, которую
ему хотелось бы вести - состояла в том, чтоб любоваться своими
сокровищами, перебирать  их, трогать, взвешивать в ладонях, нежно
поглаживать и ласкать, наслаждаясь ни с чем не сравнимым ощущением
обладания. Это чувство было близким к оргазму, но совершенно
самодостаточным, не требующим участия других партнеров и даже
отвергающим их со страхом; мысль, что кто-то увидит его богатства,
притронется к ним, казалась не просто пугающей, но кощунственной.
Бог в его храме был один, и полагалось, чтобы ему служил только
один жрец. Один-единственный.
       Он распахнул правую дверь, постоял недолго у левой, ведущей
в пещеру сокровищ, но не коснулся блестящей латунной ручки. Он редко
заглядывал сюда по утрам; утро и весь последующий день подчинялись
привычному распорядку, нудному и серому, будто ноябрьский ливень.
Гимнастика, завтрак, работа, обед и снова работа, беготня по клиентам
и пациентам; чьи-то шеи, спины, ляжки и задницы, выпирающие хребты,
мышцы, сведеные вечной судорогой, и пораженые ревматизмом суставы...
Не жизнь - существование, скрашенное лишь Охотой, поиском того, чем
он способен завладеть...
       Но вечер принадлежал ему. Только ему! Вечером он мог работать 
в своей крохотной мастерской или бродить по улицам, по кабакам и 
магазинам, мог перемениться, принять, подобно оборотню, любую из 
своих личин - тоскующего от безделья нувориша, миллионера-сноба,
скупающего антиквариат, или фата, ценителя девичьих прелестей, а если
угодно - бандита из самых крутых; он был силен, жесток и многое знал
о хрупком несовершенстве человеческого тела. Но чаще метаморфоза
совершалась здесь. Здесь, у храмовых врат, перед входом в пещеру
сокровищ, в его убежище, его дворец, защищенный бетонными стенами,
решетками и бронированной дверью. Здесь он становился самим собой,
Гаруном ар-Рашидом, сказочным калифом, который надумал посетить
свою сокровищницу, и это было самое любимое, самое приятное из всех
возможных превращений.
       Сегодня, сказал он себе. Сегодня вечером. Или, быть может,
завтра. Но не раньше, чем будет куплена  т а  ваза.  Т а  ваза,
для которой приготовлено  т о  место - на филигранном, французской
работы поставце, под пейзажем Франческо Гварди - вид на Венецию в
полдень с моря... Справа от двух старинных клинков, слева от настенных
майсеннских тарелок... Там она будет смотреться лучше всего. Сабли в
серебристых ножнах, голубовато-зеленый клыкастый дракон и лазуритовый
оттенок венецианской лагуны...
       Кивнув, он перешагнул через порог.

                            *    *    *

       К работе полагалось приступить в девять тридцать.
       Ровно в девять массивные двери центра с протяжным скрипом
закрылись за ним. Тридцать минут уходило на то, чтобы раздеться,
принять душ (обязательная процедура для всех без исключения
сотрудников), облачиться в белоснежную униформу и подготовить
кабинет: махровую простыню - на стол, флакончики с маслом и баночки
с мазями - на подоконник, ширму - к кожаному диванчику. Еще проветрить
и включить магнитофон с бодрящей, но неназойливой музыкой. Музыка тоже
относилась к числу обязательных процедур; за этим, с чисто немецкой
пунктуальностью, следил Макс Арнольдович Лоер, заместитель директора.
       - Баглай! - окликнули сзади, когда он поднимался по лестнице.
       Худой длинноногий Жора Римм спешил, перепрыгивая через
две ступеньки; волосы собраны в пучок, плащ болтается словно на
вешалке, глаза за стеклами очков кажутся неестественно огромными. Его
настоящая фамилия была Рюмин, но как всякий уважающий себя экстрасенс
он предпочитал работать под звучным псевдонимом. Это придавало ему
ореол загадочности, столь необходимый в ремесле целителя-ясновидца.
       - Сегодня твоя аура угольно-черная, - сообщил Римм,
подрагивая ноздрями. - Вчера была темно-фиолетовая, а позавчера
- грязно-коричневая. Плохи твои дела, Баглай! Все верхние чакры
засорены, связь с космосом прервалась, а в свадхистане *) такое
творится... Ладно, не буду тебя расстраивать. Только предупрежу:
гляди, не изнасилуй под вечер одну из своих старушек.
       - Старушки были б не против, - буркнул Баглай.
       - Верю, верю. Однако Мосол не одобрит. Вот если по специальному
тарифу... оформить, как эротический массаж...
       То был дежурный обмен шуточками. Подобная вольность
допускалась с Риммом и еще кое с кем из сослуживцев, с одним-двумя,
не больше. С остальными Баглай не расслаблялся и был, как правило,
корректен и сух. Особенно с Викой Лесневской, стройной блондинкой
из отделения физиотерапии; чувствовал, что та положила на него глаз.
Он не отказался бы с ней переспать - при несомненном опыте, Вика еще
не потеряла девичьей свежести - но ходил слушок, что ею интересуется
сам директор.
       На площадке второго этажа маялся рослый охранник из агенства
"Скиф", ждал, когда вверх по лестнице запрыгают девушки из отделения
косметической хирургии и можно будет полюбоваться стройными ножками
и соблазнительными бедрами. В длинном широком коридоре, пронизывающем
здание насквозь, было еще пустовато, ни посетителей, ни врачей, лишь
санитарка из физиотерапии усердно протирала шваброй пол. Баглай щелкнул
замком, переступил порог своего кабинета, быстро разделся, принял душ в
стеклянной кабинке, втиснутой в нишу рядом с умывальником, натянул белый
накрахмаленный комбинезон, бросил на массажный стол простыню, расставил
на подоконнике флаконы и приоткрыл форточку.
       За окном уже раздавались привычные звуки, шелест шин по
асфальту, мягкий рокот троллейбусов, голоса прохожих; пропуская
сотрудников, хлопала и скрипела входная дверь. Оздоровительный
центр "Диана" занимал здание бывшей поликлиники на Большом проспекте
Петроградской стороны; половина окон выходила на улицу, а другая
половина - во двор, к автостоянке и входу в полуподвальное хранилище.
Этот склад предназначался для дорогих лекарств и медицинской техники,
а потому его снабдили железной дверью, прочной, как танковая броня.
Дверь неплохо гармонировала с домом - старинным, капитальным, постройки
самодержавных времен, но тщательно ухоженным и перепланированным.
Внизу, в свободной части полуподвала, размещался бассейн, а при нем
- сауна, целебные ванны и бодрящие души; на первом этаже - касса,
регистратура, вестибюль и гардероб для посетителей, а также залы
обычной и атлетической гимнастики, с современными тренажерами и
спортивными снарядами, с сеткой батуда и зеркалами во всю стену; на
втором - аптека, процедурная, массажное отделение и кабинеты врачей,
гомеопатов, мануологов и физиотерапевтов; все - оснащенное по высшей
категории, с лучшим оборудованием, какое только удалось достать за
деньги. Третий этаж был исключительно женским, благоухающим французскими
духами, полным шелеста легких одежд, стука каблучков и доверительных
негромких разговоров; тут находились косметический салон и комплекс
косметической хирургии. Виктор Петрович Мосолов, директор заведения и
его хозяин по кличке Мосол, сидел, вместе с заместителем и бухгалтерией,
на четвертом этаже, рядом с ординаторской и комнатой отдыха охраны.
На пятом и последнем располагался солярий - царство хрустальных окон,
кварцевых ламп, озонаторов и шезлонгов под приземистыми пальмами и
фикусами с полированной изумрудной листвой.
       Тут делали все, от исправления формы ушей и носов до исцелений
сколиозов и радикулитов. Эстетическая медицина, коррекция фигуры,
пересадка волос, борьба с ожирением, а также с морщинами - с помощью
лазерной шлифовки, армирование золотыми нитями... Имелся даже кабинет
психологической поддержки - в нем принимал Георгий Римм, снимавший
сглазы и порчу, штопавший пробои в энергетике и избавлявший пациентов
от мороков и стрессов. Центр был заведением элитным, дорогим, с
великолепными специалистами; любая услуга стоила здесь не меньше, чем
половина пенсии какого-нибудь инженера или учителя. Но бывшие учителя
и инженеры тут, разумеется, не лечились, предпочитая жить с теми 
носами, какие им дарованы природой, а с радикулитами и сколиозами
тащились в бесплатные поликлиники.
       Однако город был велик, и состоятельных людей, потенциальных
пациентов, вполне хватало. С массой недугов, существовавших в
реальности или придуманных с начала и до конца, и с массой требований
и пожеланий. Иным хотелось купить красоту, иным - здоровье, кому-то
- чакры накачать, кому-то - мускулы; а попадались и такие, что посещали
"Диану" исключительно для развлечения или повинуясь рекламе и моде.
Баглай смотрел на них как на законную дичь; все они были людьми не
бедными, и каждый представлял интерес - если не сам по себе, как
объект Охоты, то уж, несомненно, как источник полезных сведений.
       В дверь постучали, и он отошел от окна. Прибыл рассыльный
со списком сегодняшних пациентов: восемь человек, полная нагрузка, 
с пометкой внизу листа, что очереди ждут еще двадцать или тридцать 
желающих. Ни один другой массажист из коллег Баглая по "Диане" не 
мог похвастать такой популярностью, но он лишь брезгливо сморщился, 
облизнул губы и, прикалывая список к дверям, провел под носом 
указательным пальцем. Он знал себе цену; он был специалистом высшей 
категории и занимался самыми сложными случаями - богатыми старухами
и стариками. В основном, старухами; их приходилось по трое-четверо 
на каждого старца, который ухитрялся дожить до семидесяти.
       За редким исключением в "Диане" практиковалась полная
свобода выбора: клиент мог лечиться у тех или иных специалистов,
заниматься у тех или иных тренеров, выбирать по собственной воле
врачей, косметологов, массажистов, гомеопатов. Этот обычай был мудр,
поскольку рейтинг специалиста определялся спросом, а от спроса -
то есть от выручки - зависел его тариф и, следовательно, зарплата.
Тариф Баглая был высок, однако же к нему не только шли, но еще и
стояли в очереди по два-три месяца, ждали, старались залучить домой,
что, в общем-то, не возбранялось; Мосол понимал, что частная практика
для массажиста - что мед для пчелы. К тому же спрос на Баглая
отличался редкой стабильностью и не зависел ни от погоды, ни от моды
- быть может потому, что старики консервативны и знают, что лучшее
- враг хорошего, а самое хорошее то, что привычно.
       Баглай закрыл форточку, включил магнитофон и принялся
разминать пальцы, шевеля ими в такт нежной мелодии Моцарта. Директор
Виктор Петрович музыкальных новаций не одобрял, являлся поклонником
классики и полагал, что Моцарт особо целителен для больных позвонков
и конечностей, скрюченные от подагры. А вот атлетические игрища на
тренажерах сопровождались Бахом, Вагнером и Богатырской симфонией
Бородина; эти записи Мосол выдавал тренерам каждый месяц, меняя их
по какой-то загадочной непостижимой методе.
       В дверь опять постучали, и в кабинет просунулось свежее
личико Вики Лесневской. Халатик на ней был на две ладони выше колена
и не застегнут на верхнюю пуговку; что-что, а показать себя она умела.
       - Баглай?
       - Здесь, - отозвался он, не повернув головы.
       Все его звали Баглаем, только Баглаем; никогда - по имени,
и лишь в очень редких случаях, самые старые и вежливые из пациентов
- по имени-отчеству. Но отчества он не любил. Всякий раз вспоминалось,
что Олегович он по матери Ольге, а про отца известно лишь одно: не
негр, не китаец, не индеец. Возможно, светловолосый немец или швед -
из тех, что съехались в пятьдесят седьмом году на Фестиваль. Фестиваль
закончился, и народились в Москве дети многих народов, а среди них -
Баглай; и хорошо еще, что с белой кожей и нормальным носом.
       - Баглайчик, - прощебетала Вика, - болит у меня, так болит!
Вот здесь! - Повернувшись, она хлопнула по упругим рельефным ягодицам.
- Вчера началось, после шейпинга... что-то не так крутанула... или не
так потянула... Пришла домой, всю ночь промаялась... Исцелишь?
       - Уткин пусть исцеляет, - Баглай ткнул пальцем в стену, за
которой находился соседний кабинет. - Уткин любит девушек помять.
Риска никакого, плюс удовольствие.
       Вика капризно надула губки.
       - Ему - удовольствие, а мне?.. Мне разве ничего не полагается?
Ну-у, Баглайчик, миленький... - Она уже просочилась в комнату и стала
неторопливо расстегивать халатик. - Клади меня на стол, помажь маслом,
пройдись по спинке, и еще - тут и тут... вот по этим суставчикам... по
тазобедренным...
       - Я пройдусь, - сказал Баглай, вытягивая ремень из брюк
и складывая его вдвое. - И по тазобедренным, и над ними. Неделю на
присядешь!
       Он размахнулся, и Вика со смехом отскочила, распахнув на
мгновение халат. Под ним были длинные стройные ножки в полупрозрачных
колготках, затем - нагая розовая плоть и что-то узенькое, кружевное,
тонкое - такое тонкое, что мнилось, будто острия сосков проткнут
кисейный полог ткани.
       Баглай невольно вздрогнул, а Вика выскользнула в коридор,
проворковав на прощанье:
       - Смотри, Баглайчик!.. В другой раз и правда к Уткину пойду!
       Вика удалилась к отделению физиотерапии, изящно покачивая
бедрами, и было ясно, что ничего она не крутанула, не потянула, а
ночью маялась совсем по другой причине. Баглай чертыхнулся, закрыл
дверь и, чтоб успокоиться, сделал несколько дыхательных упражнений,
попутно разглядывая список с восемью фамилиями. Все - женские, и
можно было держать пари, что самой юной клиентке стукнуло семьдесят.
       Чтоб окончательно прийти в себя, он начал вычислять, сколько
таких стариков и старух залезут к нему на стол, чтобы хватило на ту
китайскую вазу эпохи Мин, нефритовую, голубовато-зеленую, с резным
клыкастым драконом, то ли парившим в поднебесьи, то ли купавшимся
в лазурных океанских водах. Получалось, что двести - это в случае
частных сеансов; а если работать через "Диану", так все пятьсот.
Он представил себе эту груду мяса, этих склеротиков и гипертоников,
сердечников и подагриков, сплюнул в раковину, сморщился, зло скривил
губы и забормотал:
       - Затылочную ямку, суставы шеи, а также ладони и пятки
растирать жиром до сухости и вытереть мукой - так изгоняют ветер
сердца и демонов сердцебиения. Чтоб подавить бессонницу и слабость
в теле, в эти же места втирать растительное масло, а при бессоннице
еще втирать в голову мускус с топленым молоком. При безумии и припадках
втирать масло, которое пролежало год. При недержании семени растирать
поясницу и копчик, используя жир выдры или ящерицы да-бийд. При ряби
в глазах втирать жир грифа и...
       Это были рекомендации из древнего канона "Чжуд-ши" - тайного 
восьмичленного учения тибетской медицины, которое он проштудировал 
в ашраме, у Номгона Дагановича Тагарова. Тагаров обучил его многому, 
а главное - технике шу-и, способной стимулировать или ослаблять 
кровоток; но ведал ли он, как эти знания сработают на практике? 
       Баглай усмехнулся, не прерывая заунывного речитатива. 
Странные слова, что были нанизаны в столь же странные, непривычные 
фразы, успокаивали не хуже дыхательных упражнений. Постепенно лицо 
его разгладилось, дыхание стало мерным и ровным, серые глаза 
посветлели, и яростная ухмылка уже не кривила губ; он был готов к 
работе. Стрелки часов над массажным столом показывали девять тридцать, 
когда он распахнул дверь, посмотрел на сидевшую в кресле старую 
женщину и негромко сказал:
       - Прошу!
       Она вошла, поздоровалась и протянула процедурный лист.
Ей было семьдесят три; два счастливо закончившихся инфакта, язва
двенадцатиперсной кишки, диабет - в легкой форме, боли в суставах
и искривление позвоночника.
       - Первый раз у меня? - спросил он, когда женщина, раздевшись
за ширмой, улеглась на стол.
       - Первый, доктор... Простите, не знаю вашего имени-отчества,
в регистратуре у вас только фамилии написаны...
       - Так меня и зовите - доктор Баглай.
       Строго говоря, он был не доктором, а только массажистом,
но знал о человеческом теле побольше иных докторов. Когда-то,
лет пятнадцать назад, отсутствие диплома вызывало у него приступы
ипохондрии, но теперь он знал, что главное - не числиться, а уметь.
Он умел. И, к тому же, был свободен от клятвы Гиппократа.
       Его длинные гибкие пальцы пробежали вдоль позвоночника,
дрогнули, остановились, замерли. Сколиоз... Вылечить нельзя, но
облегчить боль можно. Как говорил Марциал, искусство великое -
растирать тело умелыми руками, освежая тем самым все его члены
и утоляя страдания... Но за искусство, тем паче - великое, нужно
платить. Хорошо платить!
       - У вас боли здесь и здесь? - Он осторожно коснулся поясничных
областей.
       - Да... да, доктор... Сильные, особенно по вечерам... Спать
не могу... стою всю ночь на коленках... ни на бок не лечь, ни на
спину, ни...
       - Это мы поправим.
       Пальцы - все так же осторожно, мягко - надавливали там
и тут, в ключичных ямках, под затылком, у основания шеи, вокруг
лопаток, у плечевых суставов. Глаза не принимали участия в этой
деликатной процедуре; глаза, в общем-то, были не нужны, как слишком
грубый и несовершенный инструмент сравнительно с чуткими подушечками
пальцев.
       - Это мы поправим, - повторил он, капая в ладонь масло. -
Обязательно поправим. Но дважды в год вам надо приходить ко мне.
Дважды в год - десять сорокаминутных сеансов... А это недешево
стоит.
       Женщина повернула голову, и он увидел ее глаза - блеклые
серые радужинки и старческие белки в алой сеточке капилляров.
       - Сын обещал, что будет платить... У меня хороший сын,
доктор. Экономист, менеджер... И невестка тоже хорошая. Они
мне говорят - сколько можно мучиться, мама?.. деньги - это ведь
только деньги... они должны радость приносить... и хотя бы чуточку
здоровья... Потом звонить начали, по родственникам, по знакомым
и друзьям... И кто-то рассказал о вашей "Диане"... дескать, есть
там чудодей, который лечит стариков... маг с волшебными руками...
так и сказали, с волшебными... про вас сказали, доктор... Правду?
       В ее голосе звучали мольба и надежда, но лицо Баглая
не дрогнуло. Он неторопливо растер масло между лопаток пациентки,
плеснул еще и спокойным голосом произнес:
       - Раз сказали, значит, правда. А там поглядим... там
посмотрим... - Плавными легкими движениями он начал втирать масло
в кожу. - Кстати, как вас зовут?
       - Ирина Васильевна... Я, доктор, тридцать лет на ткацкой
фабрике отработала. Сначала - у станка, потом, после техникума -
мастером смены. У станка тяжело, да и мастером не подарок... Все
время на ногах, бегаешь туда-сюда, кричишь, ругаешься, нервничаешь...
Зато сына подняла. Считай, в одиночку... Хороший у меня сын!
       - Не напрягайтесь, Ирина Васильевна... вот так, хорошо...
- Его пальцы начали массировать основание шеи, затем спустились ниже,
разминая комок затвердевших мышц. - Вы говорили, сын у вас менеджер? 
А где он служит? В какой-нибудь финансовой компании?
       - Нет, в "Дельте телеком". Он...
       Начинался разговор - неторопливый, обстоятельный и
доверительный. Первый этап Охоты, который мог закончиться ничем или
иметь любое, самое невероятное продолжение. Время покажет.
       Люди бывают так откровенны... Особенно с парикмахерами и
массажистами...

--------------------------------------------------------------------

       *) Свадхистана - одна из семи чакр; расположена в области
лобка и отвечает за накопление сексуальной энергии.


                          Глава 2

       Подполковник Глухов опаздывать не любил, а потому на всякую
встречу или иное мероприятие, как приватное, так и официальное,
являлся загодя, минут за пять, а то и за десять. Эта привычка вполне
гармонировала с другими его чертами, врожденными или возникшими за
тридцать без малого лет милицейской службы. Если бы Юлиан Семенов *)
когда-нибудь познакомился с Глуховым и пожелал - из писательского
каприза или по иной необходимости - дать ему характеристику, то
звучала бы она примерно так:
       "Глухов Ян Глебович, пятидесяти трех лет от роду,
подполковник МВД, бывший руководитель элитного подразделения "Прим" **)
Петербургского уголовного розыска. Истинный славянин, преданный идее
Вселенской Справедливости. Характер - нордический, твердый. С друзьями
- ровен и коммуникабелен, беспощаден к нарушителям общественного
порядка. Состояние здоровья - удовлетворительное, к службе годен.
Вдов и бездетен; связей, порочащих его, не имел. Зарекомендовал себя
незаменимым мастером своего дела. Тонкий психолог; обладает редким
аналитическим умом, а также большим опытом оперативной и следственной
работы. Особенно отмечаются такие качества, как обязательность и
точность."
       В силу указанных выше качеств Глухов прибыл в РУВД
Северного района в 17.52, а в 17.55 уже стоял у дверей полковника
Станислава Кулагина, с которым они договорились встретиться точно
в восемнадцать-ноль-ноль. Предметом встречи был юбилей Мартьянова,
их приятеля и однокашника по ВМШ; ***) иными словами, застолье и
разговоры до первых петухов.
       Мартьянов Андрей Аркадьевич, в отличие от Глухова с
Кулагиным, давно в милиции не служил, расставшись с погонами и 
серым кителем при первом подходящем случае. Он выбился в бизнесмены; 
владел магазинами и ларьками, не очень жульничал, успешно и с 
размахом торговал, а кроме того, используя прежние связи и свой 
немалый милицейский опыт, обзавелся "чоповской" ****) лицензией и 
теперь мог сам себя поберечь, и желающих взять под защиту, и бывшим 
коллегам дать подработать при случае. Его охранное агенство называлось 
"Скиф" и занимало уютный особнячок на Васильевском острове. Сам же 
Мартьянов выстроил домик в Парголово и обретался там с очередной 
супругой, то ли четвертой, то ли пятой по счету.
       Дружбе эти обстоятельства не мешали. Глухов даже считал,
что иметь приятеля-бизнесмена почетно и полезно по нынешним суровым
временам - не из меркантильных соображений, а потому, что друг
Андрюша мог свести его с разнообразными людьми, и, в частности, с
такими, какие не слишком жалуют милицейских подполковников. Отсюда
проистекала польза для службы, а службу Глухов оставлять пока не 
помышлял. Как и Кулагин, дослужившийся до начальника Северного РУВД, 
чья власть и ответственность простирались от Пискаревки и до самых 
Коломяг.
       Стоя у кабинета приятеля, нагруженный сумкой с 
книгами, Глухов смотрел на часы и размышлял, стучать или не стучать.
Секретарша куда-то исчезла, приемная пустовала, и справиться, занят
ли Стас Егорыч, было абсолютно не у кого. Стрелки часов показывали
17.57, можно было б и постучаться, так как три минуты - не время;
с другой стороны, уговорились встретиться ровно в шесть - значит,
и стучаться надо в шесть, ни одной секундой раньше. Глухов совсем
уж решил не стучать и подождать, но тут дверь бесшумно распахнулась,
едва не задев его по носу, и в приемную выскочила женщина - еще
молодая, худощавая, черноволосая, и очень возбужденная. На щеках
ее алели пятна, прическа растрепалась, а плотно сжатый рот
свидетельствовал о решимости погибнуть, но добиться своего. Глухов,
прижимая тяжелую сумку к бедру, с полупоклоном отступил, освобождая
путь, женщина метеором пронеслась по комнате и скрылась; только
дробный топот каблучков донесся с лестницы. А из кабинета послышался
тягостный вздох. Вздыхал, несомненно, Кулагин.
       - Стас Егорыч, ты еще живой? - спросил Глухов, не переступая
порога. - Не принести ли водички?
       - У Мартьяныча выпью. Даже напьюсь, - сообщил Кулагин,
оседая в кресле. Потом вытащил платок и сигареты, вытер вспотевшую
лысину, чиркнул зажигалкой, прикурил и с чувством произнес: -
Ведьма... вот ведьмочка, так ее перетак... все нервы вымотала! Вот
ты, Ян, большого ума мужчина, криминалист и аналитик... можно сказать,
питерский Шерлок Холмс... вот объясни мне: отчего бабы у нас или
больные, или склочные, или жадные? Этой вот наследство обломилось
- квартира, вещи там, тряпки, деньги, и все задаром, по завещанию
и счастливому совпадению планет... Живи и радуйся... Ан недовольна!
Все одно - недовольна! И ходит, бродит, канючит, скандалит... Всех
моих замов припекла, теперь ко мне заявилась! Вот наказание божье!
       Глухов сел на стул, разогнал рукой табачные облака -
сам он редко курил, но другим курить не мешал - и поинтересовался:
       - А в чем, собственно, вопрос? Вроде бы наследства не
по нашей части, если не торопят завещателя... Или поторопили?..
       - Никто никого не торопил. Завещатель помер честной
смертью, в собственной постели, от внезапного инсульта... нам бы
так... - со вздохом произнес Кулагин, вытер платком лицо и подвинул
приятелю тонкую папку. - Вот, взгляни. Может, чего и присоветуешь.
       Брови Глухова озабоченно приподнялись, лоб пошел
морщинами. Лоб - высокий, выпуклый, с чуть заметными впадинками
на висках - являлся самой примечательной деталью его физиономии.
Все остальное было вполне ординарным: круглое лицо, пухловатые
бледные губы, небольшие глаза цвета холодных питерских небес, нос,
от крыльев которого к краешкам губ тянулись полукружия глубоких
складок. Фигура, невысокая, полноватая и коренастая, подходила
к этому лицу как прочный, но незатейливый клинок - к надежной,
обтянутой шероховатой кожей рукояти. В общем и целом Глухов был
доволен своей внешностью, и сейчас, и в молодые годы; он совсем
не удивлялся, что Вера, покойная жена, красавица и умница, выбрала
его из многих иных поклонников и претендентов. Это казалось ему
вполне естественным - тем более, что выбор совершился лет пятьдесят
назад. Неестественным и мучительно несправедливым было другое -
ее смерть.
       Он покосился на папку, затем - на часы, потер лоб и
произнес:
       - К Андрюше не опоздаем? На семь тридцать приглашал...
       - Не опоздаем. Машина у крылечка стоит, ехать - двадцать
минут. Мы ведь на окраине, Ян Глебыч, не у тебя на Литейном! Успеется...
Ты давай пока что почитай да посмотри... там всего-то пяток бумажек...
ну, может, не пяток, а десять или двенадцать... А я отдышусь, покурю и
на твой шедевр полюбуюсь. Очень, знаешь ли, успокаивает.
       Шедевр, один из глуховских морских пейзажей, красовался
напротив окна. Писан он был давно, в семьдесят девятом, когда Глухов
с Верой отдыхали в Симеизе, а Кулагину подарен в позапрошлом году, по
случаю переселения в начальственный кабинет. Большая картина, метр на
метр сорок, и не хуже, чем у Айвазовского: морская ширь от горизонта
до горизонта, белые барашки пены и окрыленный парусами бриг под ясным
небом.
       Картина напомнила Глухову о Вере, и в сердце стрельнула
привычная боль. Он вздохнул и потянулся к папке.
       Там был стандартный набор документов: копия свидетельства
о смерти гражданки Нины Артемьевны Макштас, патологоанатомическое
заключение, протокол опроса соседей, шесть докладных капитана 
Суладзе (он, вероятно, расследовал дело), а также заявление и жалобы 
Орловой Е.И. - судя по всему, наследницы и безутешной родственницы. 
К заявлению была пришпилена розовая бумажка с какими-то арифметическими 
выкладками, похожими на список доходов и расходов.
       Читал Глухов быстро - сказывались привычка и дар художника,
пусть не профессионала, однако личности с острым взглядом и
чутьем, способной выделить основное на фоне мелких и незначительных
подробностей. Основные же факты сводились к следующему.
       Нина Артемьевна Макштас, бездетная вдова генерал-лейтенанта
Макштаса, скончалась в возрасте семидесяти шести лет в своей квартире,
очевидно - во сне, ночью с третьего на четвертое февраля. Причиной
смерти был инсульт - мозговое кровоизлияние, внезапное и обширное,
так что, по заключению медэксперта, смерть произошла за считанные
секунды. Труп пролежал четыре дня и был обнаружен гражданкой Орловой,
наследницей умершей. Орлова, обеспокоенная тем, что Нина Артемьевна
не отвечает на телефонные звонки, приехала, вошла в квартиру (ключи
и доверенность у нее имелись), увидела труп и позвонила в ближайшее
отделение милиции. Потом, как полагается в случаях внезапной смерти,
были проведены вскрытие и расследование, установившие, что криминалом
в данном случае не пахнет, и что генеральша скончалась в силу
естественных причин - тем более, что кровеносные сосуды у нее, как
у всех пожилых людей, оказались слабыми, а также присутствовал букет
всевозможных болезней, от тахикардии и гипертонии до артрита.
       На том бы и делу конец, однако через пару дней наследница
обратилась с заявлением, что из квартиры похищена крупная сумма в
валюте, предположительно - восемь-десять тысяч долларов. Расчеты
на розовой бумажке как раз и уточняли размер похищенного. Из них
вытекало, что покойница - женщина предусмотрительная, обменявшая
три года тому назад генеральскую квартиру на Суворовском на более
скромную, в районе Гражданки. При этом она получила двадцать две
тысячи долларов доплаты, каковые средства, вместе с пенсией, должны
были обеспечить ей счастливую и беззаботную старость. Тысячу она
подарила Орловой, заплатила налог (но не с двадцати двух, а только
с шести тысяч, поименованных в официальных документах), и за три
последующих года потратила, по мнению наследницы, не более четырех,
расходуя деньги лишь на лекарства и питание. Значит, остаться должно
тысяч семнадцать, а в наличии - семь! Тяжелый удар для наследницы;
и эту тяжесть ей захотелось взвалить на плечи и спины компетентных
органов.
       Дочитав заявление потерпевшей, Глухов отложил ее жалобы
на невнимание и медленное производство дела и обратился к рапортам
Суладзе. Капитан, видимо, действовал с похвальной классической
строгостью, в точности так, как предписано учебником криминалистики. 
Он произвел детальный обыск со снятием отпечатков пальцев и выяснил,
что чужие в квартире не шарили, а все отпечатки принадлежат генеральше.
Ее драгоценности и мужние дорогие ордена были не тронуты, шуба висела
на месте, и даже деньги, около тысячи рублей, остались в целости и
сохранности. Он снял замки и произвел экспертизу - ни царапин, ни
иных следов насильственного взлома на них не обнаружилось. Он опросил
ближайших соседей; все в один голос утверждали, что генеральша была
женщиной замкнутой, высокомерной, дружбы ни с кем не водила, к себе
никого не пускала и даже подруг, что удивительно, не имела. Может, кто 
и ходил к ней, да им, соседям, неизвестно - тем более, что лестничные 
клетки темные, своей руки не разглядишь. Никаких подозрительных звуков 
соседи тоже не уловили - ни скрипа, ни лязга, ни шорохов, ни стонов. 
Затем Суладзе вызвал на допрос предпринимателя Миронова, проживавшего 
ныне в генеральских апартаментах; тот утверждал, что знать не знает 
про двадцать две тысячи долларов, и что доплата составляла шесть - 
как и указано в нотариальных документах. Этот Миронов был, вероятно, 
крепким орешком, и капитан убедился, что ничего ему тут не обломится; 
а, убедившись, взялся за потерпевшую.
       Елена Орлова, библиотекарь Публички, замужняя, мать двоих 
детей, не состояла в родственной связи с Ниной Артемьевной Макштас, 
а была дочерью ее близкой подруги-москвички, ныне уже покойной. Сама
Нина Артемьевна также родилась в Москве, познакомилась там с молодым
офицером, поездила с ним по гарнизонам и заграницам; детей Бог не
дал, зато добра - в достатке, поскольку карьера мужа была на редкость
успешной. Когда он выбился в генералы и получил назначение в Ленинград,
в Высшее командное училище, супруги, предчувствуя старость, прочно
осели во второй из российских столиц. Вскоре здесь появилась Орлова
- встретила парня-ленинградца, влюбилась и переехала к нему, на новое
место жительства. По ее словам, Ленинград Нине Артемьевне не нравился,
ни климатом своим, ни мрачным каменным обличьем, и после смерти мужа
было ей тут одиноко и холодно. Единственный близкий человек - Елена,
Леночка, которая помнилась ей ребенком; ну, и леночкина семья, 
детишки - хоть не родная кровь, а все же что-то теплое, живое, замена 
нерожденным внукам... Так она и коротала старость, завещав Леночке все 
свое достояние, движимое и недвижимое, от колечка с изумрудом до шубы,
холодильника и квартиры.
       Несмотря на этот щедрый дар, супруги Орловы не баловали
Нину Артемьевну вниманием. Жили они у площади Мужества, недалеко от
Гражданки, но заезжали к "бабушке Нине" раз в два-три месяца и лишь
по каким-нибудь делам - диван передвинуть или отведать пирогов в ее
день рождения. Чаще звонили - по воскресеньям, почти что каждую неделю.
Нина Артемьевна всегда была на месте; в последний год побаливали у
нее суставы, она старалась выходить пореже и не дальше магазинов и
аптек. Так что Елена привыкла: пара гудков в телефонной трубке, потом
- знакомый старческий голос: "Леночка, ты?.."
       И вот однажды ей не ответили...
       На этой печальной ноте красочный рапорт Суладзе оборвался, и 
Глухов, отодвинув бумаги и папку, одобрительно покивал головой. Затем
произнес:
       - Толковый у тебя капитан, Стас Егорыч. Все сделал, ничего
не упустил. Пишет только цветисто... А от меня чего ты хочешь?
       Кулагин оторвался от созерцания пейзажа с бригом, ткнул
окурок в пепельницу и погладил подбородок, на котором пробивалась
седоватая щетина.
       - Капитан-то хорош, однако с тобой не сравнить. Доктор
Ватсон, понимаешь? Неглупый, исполнительный, а все-таки доктор
Ватсон... - Он снова закурил, выпустил к потолку фонтанчик белесого
дыма и вдруг сказал: - Кстати, о Ватсоне... Помнишь того чудака,
который нам криминальную психологию читал?.. В Высшей школе?..
Вейтсон он был по фамилии, а Толя Межевич его Ватсоном прозвал. 
Толя-то где теперь? В УБОПе? *) С тобой сидит, на Литейном? 
       Глухов кивнул. Молодость, давние времена, счастливые...
Ни гангстеров тебе, ни политических убийств... И Вера была жива...
       - Пунктик у этого Вейтсона имелся... помнишь, Ян? Помнишь,
как он про систему Станиславского толковал? Дескать, писатели,
криминалисты и психологи - все те же лицедеи... Если вживутся в образ,
то и напишут хорошо, и преступление раскроют, и пациента вылечат...
Самое главное - влезть в чужую шкуру, составить психологический
портрет и понять мотивы: отчего один дернулся туда, другой - сюда,
а третий - так вовсе под поезд прыгнул. Словом, везде есть внутренняя
логика, движения ума и сердца, интуитивные порывы и что-то там еще...
       - Еще - душевные болезни. Паранойя, например, - произнес с
улыбкой Глухов. Он понимал приятеля; нелегок, горек милицейский хлеб,
а у начальника РУВД - тем более. И если выдался случай расслабиться,
пофилософствовать и поболтать со старым другом, кто избежит такого
искушения? Особенно после беседы с нервным и обозленным потерпевшим.
       - Да, паранойя, - согласился Кулагин. - Бредовая навязчивая
мысль... идея-фикс, можно сказать.
       - Это ты о причине жалоб и заявлений Орловой?
       - Вот именно. Подумай, Ян, в своем ли баба разуме? Что она
хочет доказать? Что деньги пропали? Так сумма доплаты могла быть
меньшей - ну, конечно, не шесть тысяч, а двенадцать или пятнадцать...
Может, старушка-генеральша кому-то часть денег отдала или припрятала
так, что не найдешь во веки... А может, Орлова просто врет. Врет,
как сивый мерин! То есть, кобыла!
       - Зачем? - бровь Глухова приподнялась.
       - По вредности характера. Или от болезненных причин. Ты
ведь заметил, что есть тут непонятные нюансы? Можно сказать, совсем
нетипичные и не похожие на правду?
       - Разумеется. Вот здесь, - Глухов показал глазами на
розовую бумажку. - Если эти подсчеты верны, то получается, что вор
часть денег взял, а часть оставил. Очень крупную сумму, семь тысяч
долларов! Почему?
       - А потому, что либо вор ненормальный, либо Орлова Елена
Ивановна. В последнее мне как-то больше верится. - Кулагин начал
складывать документы в папку, потом закрыл ее, отодвинул на край
стола и хитровато прищурился: - Видишь, Ян Глебыч, дело-то не
простое, хоть может и дела-то никакого нет, а есть одни загадки
психологического поведения. Чужая душа - потемки, а женская - сущий
мрак! Может, эту Орлову какой милицейский хрен обидел, так что теперь
она на мне высыпается, а может, нервозна и склочна от сексуальной
неудовлетворенности... Кто разберет? Только ты, Глебыч, поскольку
Вейтсон помер - земля ему пухом! А ты ведь не хуже Вейтсона, ты даже
лучше, не теоретик, а практик, тебе и карты в руки. А вместе с ними
- и эта папочка... Ну, так возьмешь дело? Ты ведь такие задачки
любишь... проблемки для психолога, а?
       Это было не лестью, а святой истинной правдой - такие
проблемки Глухов любил. Особенно с тех пор, как расстался с креслом
руководителя бригады "Прим" и пересел за стол эксперта-криминалиста,
вдруг осознав, что в пятьдесят ноги не так резвы, как в сорок, что
в пояснице временами ломит, а вот голова соображает хорошо, вроде
бы даже получше, чем в молодости. Бригаду по старой памяти все еще
именовали глуховской, а ее сотрудников - "глухарями", и был к тому 
еще один повод, кроме фамилии прежнего шефа: в "Прим" спускали 
исключительно "глухарей", протухших за давностью лет или отсутствием 
доказательств. Не в порядке пренебрежения или, тем более, неприязни 
со стороны начальства; "Прим", по сути своей, был бригадой, где
доследовали дела неясные и глухие, большей частью связанные с трупами,
что пролежали в земле месяцев шесть без паспортов в карманах, и без 
самих карманов, без пиджаков, а иногда без кожи. Как раз один такой 
труп сейчас висел на Глухове, однако отказывать друзьям он не привык. 
И потому хмыкнул, покосился на папку и вымолвил:
       - Ладно, Егорыч, возьму. Только оформи, как положено,
да Олейнику перезвони - все-таки шеф... - Олейник был из лучших его
учеников, командовал в данный момент "глухарями" и состоял в резерве 
на должность заместителя начальника УГРО. Было ему всего лишь тридцать 
шесть, и Глухов лелеял надежды, что лет через двадцать выйдет из 
Олейника немалый толк - или министр МВД, или директор ФСБ.
       - А как же? Оформлю и позвоню, позвоню и оформлю, и капитана
тебе отдам, этого самого Суладзе, на целых две недели... - Кулагин
вскочил и стал собираться, распихивая по карманам сигареты, зажигалку,
носовой платок и бормоча: - Капитан-то еще молодой... вот пусть учится...
пусть учится, пока ты жив... когда-нибудь станет полковником и будет
хвастать: а я с самим Глуховым Яном Глебычем работал!.. по знаменитому
делу о генеральше Макштас... той самой, что щель в стене заклеила
долларами... а мы с Ян Глебычем обои отодрали и их нашли... сотню
ассигнаций по сотне... так что наследнице пришлось их отпаривать и
соскабливать острым ножиком...
       - Будет тебе ехидничать, - сказал Глухов, поднявшись и шагнув
к дверям. - Лучше взгляни, что я Андрюше купил.
       - А что? Что такого можно купить Андрюше, чего у него еще
нет? - буркнул Кулагин, однако в сумку заглянул. - Так, книги...
Какие книги?
       - От тебя - Уголовный кодекс в трех томах, с комментариями,
а от меня - Ростан. В переводах Щепкиной-Куперник.
       - Ростан? Который стихи писал? Это хорошо... Мартьяныч стихи
уважает... особенно классику... - Кулагин запер дверь, подергал
ручку и вдруг предложил: - Знаешь что, Глебыч? Пусть Ростан от меня,
а кодекс - от тебя. Вместе с комментариями. Зато капитана Суладзе я
тебе на месяц отдам. Владей и командуй! Идет?
       - Идет, - согласился Глухов и по привычке взглянул на часы.
Было девятнадцать-ноль-две. - Давай-ка, Стас Егорыч, шевелись. Знаешь
ведь, не люблю опаздывать. И торопиться тоже не люблю.
       - А тебе-то зачем торопиться? Шофер мой пусть торопится, он
парень шустрый. Сейчас добудем его из дежурной части, мигалку включим
и помчимся с музыкой.
       - Смотри, гостей распугаешь.
       - А зачем Мартьянычу гости, которые нас боятся? Ну скажи мне,
зачем? Это с одной стороны. А с другой...
       Они покинули приемную и по гулкому коридору направились к
лестнице.

------------------------------------------------------------------
       *) Имеется ввиду автор "Семнадцати мгновений весны"
(примечание автора).
      **) "Прим" - условное наименование, своего рода псевдоним; в
целях сохранения секретности истинное название не раскрывается, но
такие подразделения действительно существуют в структуре Московского
и Петербургского УГРО (примечание автора).
     ***) ВМШ - Высшая школа милиции (примечание автора).
    ****) ЧОП - частное охранное предприятие (примечание автора).
   *****) УБОП - Управление по борьбе с организованной преступностью 
(примечание автора). 


                           Глава 3

       Восьмого марта, в понедельник, оздоровительный центр
"Диана" работал только до двух. Но посетителей старались выпроводить
к двенадцати, так как, в соответствии с шестилетним обычаем, в полдень
начинался обход начальства - с цветами, подарками и поздравлениями.
       В "Диане" трудилось около ста человек, и две трети
из них относились к прекрасному полу - большей частью, в самый
прекрасный период расцвета, от двадцати до тридцати пяти. Мужчин,
впрочем, тоже хватало - тренеров, врачей и массажистов, а также
охранников-"скифов" и представителей технических служб, от дяди
Коли-водопроводчика до инженера, чинившего медицинскую аппаратуру.
Виктор Петрович Мосолов, хозяин и директор, не возражал против
народной традиции, согласно которой в каждом подразделении, на
каждом этаже, устраивались праздничные чаепития с домашними кексами
и пирогами, но раньше он лично поздравлял сотрудниц. Во-первых, он 
был женолюбив, а во-вторых мероприятие носило воспитательный характер, 
так как в процессе обхода кое-кому из дам, кроме цветов и скромных 
подарков, вручались запечатанные конвертики, причем их толщина была 
пропорциональна ценности и нужности специалиста. Той, которая не 
получала их ни раза, стоило серьезно призадуматься; и эти раздумья 
нередко кончались вызовом к Лоеру, выходным пособием и прощальным 
поцелуем.
       В день восьмого марта обход начинался с третьего,
косметического этажа и был обставлен весьма торжественно. Первым
в колонне поздравляющих шествовал сам Виктор Петрович, осанистый
крупный мужчина за пятьдесят, вместе с супругой Дианой (в ее честь
и называлось заведение); Диана держала огромный букет, а у Виктора
Петровича руки были свободны, чтоб обнимать, поглаживать, похлопывать
и поздравлять. За ними шагал тощий длинный Лоер, вручавший букетики
мимозы, открытки, подарки и конвертики; конвертики он доставал из
внутреннего кармана пиджака, а корзины с мимозой и подарками тащили
дюжие парни, тренеры из атлетического зала. Далее двигались инженеры
и врачи-мужчины, три массажиста - Баглай, вертлявый Леня Уткин и
мрачный пожилой Бугров, а за ними - низший технический персонал, как
всегда навеселе по случаю праздника. Завершали процессию "скифы" в
пятнистой униформе и тяжелых шнурованных башмаках - ни дать, ни
взять, команда "зеленых беретов", явившихся из гондурасских джунглей.
Они придавали шествию необходимую торжественность и экзотичность.
       Закончив с третьим этажом и облегчив изрядно корзинки,
Мосолов со свитой спускался ниже, в физиотерапевтическое отделение,
потом - к кассиршам, регистраторшам, гардеробщицам и тренершам из
зала аэробики и комплекса водных процедур. Здесь обход заканчивался;
Диана, хозяйская супруга, уезжала домой на кокетливом розовом "пежо",
а мужчины расходились по этажам, чтобы поздравить прекрасных коллег в
менее официальной обстановке, у накрытых столов, под канонаду бутылок
с шампанским. Массажисты, среди которых была только одна девушка,
Лидочка Сторожева, выпивали и закусывали вместе с физиотерапевтами,
в большом процедурном кабинете напротив курилки, откуда, по случаю
праздника, выносили все железное и электрическое. Баглай эти сборища
не любил, но отказаться от участия не мог - это было б вопиющим
нарушением традиций и ущемлением женских прав.
       А права на него согласились бы предъявить многие, не одна
лишь Вика Лесневская. Он был мужчиной в самом соку, широкоплечим
и рослым, с сильными мускулистыми руками и внешностью голливудского
киногероя: не красавец, однако из тех парней, коим назначено играть
роли агентов, ковбоев и благородных мстителей. Лицо с правильными
чертами немного портили близко посаженные глаза и тонковатые губы,
но все остальное было вполне на высоте: крепкий квадратный подбородок,
классической формы нос, брови вразлет, серые очи и светлые волосы с
чуть бронзоватым оттенком. Вероятно, отцом его все-таки был скандинав,
какой-нибудь красавец-швед или норвежец, переспавший с русоволосой
русской девушкой и позабывший о ней через полчаса - то ли под действием
винных паров, то ли от того, что другая уже поджидала своей очереди.
      Но к неведомому отцу Баглай не имел претензий. Он с ним не
жил, его не знал, не перенес от него обид и даже в какой-то степени
был ему благодарен. Отец одарил его всем, чем мог - несокрушимым
здоровьем, крепкими мышцами, белой кожей; что же еще спрашивать с
отца по случаю? Другое дело - мать. Мать, дед, бабка, отчим и пара
щенков, братец с сестрицей... Этих он вспоминал с тихой неутоленной
ненавистью, особенно деда, шумного, властного, бесцеремонного; эти
воспоминания были связаны с Москвой и богатой квартирой в Столешниковом
переулке, с нахальным блохастым пуделем, которого держала бабка, с
затрещинами и злыми глазами матери. С тех пор он невзлюбил Москву;
она являлась символом его унижений, безрадостного детства, попранной
юности. Баглай бы отомстил, но жизнь сама расправилась с обидчиками: 
с началом перестройки, лет десять назад, деда выгнали на пенсию, он 
погоревал и умер, а вместе с ним исчезло все семейное благополучие. 
Бабка тоже отправилась в лучший мир, не дожив до семидесяти, затем 
скончалась мать - по слухам, умирала в мучениях, от нефропатии. 
Отчимом, братцем и сестрицей Баглай вовсе не интересовался, а 
блохастый наглый пудель давно уж сдох. А жаль! Эту псину он 
придушил бы собственными руками!
       Жора Римм, сидевший напротив, подмигнул ему и потянулся
с рюмкой - чокаться.
       - Что-то ты, Баглай, невесел. И аура у тебя страшноватая,
темно-багровая, и посередке кровушкой отливает... С чего бы, а? Ведь
рядом с такими дамами сидишь! С Викторией и Лидочкой! Не девушки, а
именины сердца! Тут просто положено светиться голубым. В крайнем
случае - зеленым.
       Цвет ауры был Баглаю безразличен, но, вспомнив о нежных
оттенках китайской нефритовой вазы, он провел языком по губам,
щедро плеснул шампанского Вике и Лидочке и чокнулся с Жорой. Их
рюмки зазвенели словно два хрустальных колокольчика.
       - За голубой и зеленый. За весеннюю ауру! И за чакру любви.
Чтоб прана в ней не иссякала!
       Девушки порозовели, захихикали, скромно опуская глазки, но
тост с охотой поддержали. Сидевший справа от Вики гомеопат Насибов
умильно улыбнулся ей и предложил:
       - Взгляни-ка, Жора, на мои цвета. Чем отливает? Спорю, что
голубым!
       Экстрасенс прищурил глаз, осмотрел Насибова сквозь опустевшую 
рюмку и вдруг захохотал.
       - Не надейся, лечебный ты мой одуванчик! Желтой похотью
сияешь, да еще с оттенком педофилии!
       - Вот те раз! - с наигранной обидой сказал Насибов. - Ну, я
понимаю, похоть... похоть - это мое обычное состояние... Но педофилия-то
при чем? Вовсе я не педофил, да и Виктория у нас не девочка.
       - Все они сегодня девочки, все невинны, как божьи коровки,
и всем им по шестнадцать. - Римм обнял за талии своих соседок, врачих
Ирину и Ольгу, с гарантией перешагнувших сорокалетний рубеж. Обе жарко
раскраснелись от выпитого, от комплиментов и от магический силы,
проистекавшей из рук экстрасенса. Ирина, поигрывая объемистым бюстом,
принялась накладывать Жоре салат, а Ольга с завистью изучала точеную
шейку Вики и свежие щечки Лидочки.
       Римм потянулся к коньяку, разлил по всем стаканам и рюмкам
в пределах досягаемости и погрозил Вике пальцем.
       - Смотри, Виктория! Смотри, поберегись! Сидишь между котом
и тигром. А вдруг укусят? Или совсем съедят?
       - Я бы не возражала, - откликнулась Вика с чарующей улыбкой,
касаясь коленом ноги Баглая.
       - Тогда - за женскую смелость и щедрость! - провозгласил Жора,
опрокидывая рюмку в рот. Был он уже изрядно пьян, но ухитрился скорчить
серьезную физиономию, озабоченно нахмурился и громким шепотом спросил:
- А кому отдашься на съедение, детка? Коту или тигру? Или обоим вместе?
       Лукавые викины глазки стрельнули налево-направо и остановились
на Баглае, а коленка прочно уперлась ему в бедро. Тем же громким
шепотом она ответила:
       - Тигру, Жорик, всенепременно тигру. У него ведь та-акая
ба-альшая пасть!
       На эти намеки и подначки Баглай ответил снисходительной
усмешкой. Тигр... Ну, пусть будет тигр, еще не старый, многоопытный,
вполне боеспособный... Ему исполнилось сорок, но выглядел он моложе
лет на пять, знал, что недурен собой, и ощущал свою притягательность
для слабого пола, подогретую неким ореолом таинственности. Ходили в
"Диане" сплетни, что какой-то тибетский монах посвятил его в тайну
эротического массажа, что он - ненасытный любовник, и что ему известен
способ, то ли китайский, то ли индийский, как излечить фригидность у
самой примороженной из женщин. Баглай этих слухов не подтверждал и не
опровергал, отлично представляя, сколько в них правды и сколько - лжи,
фантазий и выдумок. Насчет эротических манипуляций все было истиной,
только учился он этому не у Номгона Тагарова, а у древнего банщика-турка, 
переселившегося в Питер из Тбилиси. Он вообще не упускал возможность 
чему-нибудь где-нибудь поучиться, касалось ли это его искусства или 
иных вещей, никак не связанных с позвоночными дисками, подагрой и 
радикулитом.
       Но, сознавая свою мужскую привлекательность, Баглай считал,
что полагаться только на нее не стоит. Все относившееся к сфере чувств,
и первым делом - любовь, доверие и искренность, казались ему понятиями
несуществующими реально, а если и существующими, то слишком хрупкими,
зыбкими, ненадежными, неподходящими для того, чтоб полагаться на
них в серьезном деле. Жизнь, несомненно, относилась к таким делам,
очень ответственным и серьезным, и в ней не было места доверию,
искренности и любви. Впрочем, для любви имелся заменитель - секс,
искусный и, разумеется, оплаченный, когда каждая из сторон-партнеров
сознает, что становится предметом сделки и как окупятся искусство и
труды. Секс являлся категорией реальной и даже не исключавшей понятий
нежности и близости, но лишь тогда, когда за них платили, причем 
платили хорошо. Этот базовый тезис был очевиден профессионалам, но 
дилетантов нередко отпугивал своей неприкрытой наготой. Дилетантам 
он казался неприятным - так же, как неприятен вид обнаженного 
механизма, без гладких, полированных, ярко окрашенных покровов.
       И, в силу подобных причин, Баглай не слишком любовался 
на викины глазки, коленки и ножки. Ему были известны другие способы
сублимации сексуальной энергии, более безопасные и надежные. Для
этого он предпочитал профессионалок, а Вика пока что играла в разряде
дилетантов. Правда, талантами Бог ее не обидел.
       Бутылки и тарелки опустели, застолье кончилось, женщины
начали расходиться по домам, мужчины - за исключением экстрасенса,
улизнувшего в курилку - прибирать в комнате. Перетащив три тяжелые
установки Дарсонваля, Баглай решил, что его участие в общественных
трудах завершено, и, не торопясь, направился в дальний конец коридора,
к массажным кабинетам. Тут его поджидала Вика - уже одетая, в короткой
песцовой шубке, с сумочкой через плечо.
       - Ты вечером занят, Баглайчик? Или же нет?
       Он остановился, уже предчувствуя, какой предстоит разговор.
       - Меня тут в одну компанию пригласили... Очень приятный
народец, с дачей, с хороминой у залива... кажется, в Сестрорецке...
Сауна, пляски, стол, а еще катание на тройках... или на яхтах, смотря
по погоде... Сопроводишь одинокую девушку?
       - А что потом? - спросил Баглай. - После сауны и катания на
тройке?
       Викины глазки блеснули, пальцы затеребили замочек сумочки.
Пахло от нее чем-то пряным, возбуждающим, доставленным наверняка
из парижских салонов - чем-то таким, что женщины применяют лишь с
одной-единственной целью: для обольщения мужчин.
       - Потом? - Взгляд Вики скользнул по мощной фигуре Баглая,
задержавшись на его руках - будто девушка ожидала, что он вдруг
схватит ее, сорвет шубку с платьем и повалит на пол. - Ну-у, потом...
потом ты можешь явить свою тигриную сущность, Баглайчик. Кого-нибудь
укусишь или съешь... прямо в санях... Ты тройкой умеешь править?
       - Я все умею. Только в санях у нас не получится, крошка.
       - А почему? - Вика капризно надула губки.
       - Боюсь лошадей перепугать.
       - Так можно в другом месте. Дача, говорят, большая, вся в
диванах и коврах, чтоб было мягко кувыркаться.
       Баглай молчал, приложив указательный палец к верхней губе -
непроизвольный жест, свойственный ему с юности. Молчание его можно
было истолковать двояко, как нерешительность или знак согласия, но
сам он точно знал, что кувыркаться с Викой не будет - ни на диванах,
ни в санях.
       Она щелкнула замком, вытащила из сумочки конверт, подбросила
его на ладошке, поднесла к баглаеву носу.
       - Знаешь, меня и в другую компанию зовут... с большой
настойчивостью приглашают... Вот в эту, понял? - Вика встряхнула
конверт, потом ее ресницы взметнулись, брови сошлись ровной линией,
придав лицу задумчиво-сосредоточенное выражение. - Приходится
выбирать... Или туда, или сюда... Такая уж я редкая девушка -
повсюду нарасхват! Куда же пойти?
       Конверт был пухлым, основательным на вид, никак не 
отвечавшим викиным заслугам на поприще физиотерпии. Баглай отлично 
знал, что всякое тело - чужое, разумеется, а не свое - являлось для 
Лесневской кладезем жутких тайн и неразрешимых загадок. Трицепс от 
бицепса она еще могла отличить, но вот найти каротидный синус было 
выше ее возможностей.
       Он еще раз оглядел конверт - аванс, который Вике предстояло
отработать - и с неприятной усмешкой произнес:
       - Иди туда, где аппетитней пахнет. Тигры там не водятся,
больше козлы и коты, зато и риска меньше. Не тебя съедят, а сама
съешь. И будет наше заведение не "Дианой", а "Викторией".
       - Это дельная мысль, - согласилась Вика и отступила от него.
- Очень дельная. Тигра только жаль. Все он, бедный, тогда потеряет -
и женщину, и работу.
       Она резко развернулась на каблучках и заспешила к лестнице.
Баглай, пробормотав - "На мой век чужих спин хватит!" - стоял у
дверей своего кабинета, быстрым движением языка облизывал губы
и втягивал носом воздух. В нем еще витали пряные викины запахи,
сладкие и дразнящие, как видение водопада в пустыне. Он представил
ее обнаженной, потом - в шубке, наброшенной на голое тело, сидящей в
кресле с широко раздвинутыми бедрами, с жадностью сглотнул, коснулся
дверной ручки, стиснул ее словно полную девичью грудь, отпустил и
тоже направился к лестнице.
       В регистратуре стоял телефон, которым обычно пользовались
сотрудники "Дианы". Сейчас тут было пусто; шторы на окнах задернуты,
компьютеры выключены, ящики с картотекой - под замком, щиток над
окошком кассы опущен. Тишина, полумрак, безлюдье, и никаких посторонних
ушей...
       Баглай набрал знакомый номер. Ответила, как всегда, Ядвига
- и, как всегда, узнала его по голосу. Тонкий слух был совершенно
необходим в ее профессии, столь же тонкой и деликатной, не допускавшей
ни имен, ни прозвищ, ни иных определений клиентов, ни писаной либо
компьютерной бухгалтерии, ни, разумеется, налоговой отчетности. Налог
Ядвига все-таки платила, но назывался он иначе, не налогом, а долей
за охрану и защиту, и те, кто охранял и защищал - как бизнес Ядвиги,
так и ее саму с девицами - имели смутное представление о балансе.
Зато отлично разбирались в портретах американских президентов.
       Восьмое марта - семейное торжество, и по намекам
Ядвиги Баглай догадался, что звонок ее обрадовал, поскольку девушки
простаивают, а бизнес терпит убытки. Ядвига, сочная сорокалетняя
блондинка, считала себя менеджером, но ее предприятие обходилось
без офиса и конторского оборудования, без складов, магазинов и
контрактов, и даже - упаси Господь! - без записных книжек. Только
телефонные номера, которые легко запомнить, и бесплотные голоса в
телефонной трубке... Никаких оргий, сомнительных квартир и девушек
по вызову; все чинно-благородно, у каждой труженицы - свой уютный
дом, и кто к ней ходит - дело частное, приватное. Возможно, папа
римский или генеральный прокурор, возможно, женихи - категория
непостоянная в отличие от мужа.
       Такой порядок Баглая устраивал, так как водить женщин к
себе ему не хотелось. Девушек у Ядвиги было предостаточно; одни
уходили - замуж или на покой, но появлялись другие, ничем не хуже
и даже лучше, поскольку разнообразие всегда влечет, а новизна -
освежает и вдохновляет. В данный момент, вследствие праздничных
обстоятельств, выбор был особенно широк: скучали целых семь
девиц - Сашенька, Женя, две Татьяны, две Светы и Милочка. Баглай
выбрал Сашеньку. Чем-то они походили с Викой - не лицами, скорее
мастью, длинноногостью и резвостью характера. Но Сашенька, в
отличие от Вики, была, конечно, профессионалкой и не грозилась
выгнать Баглая с работы.


                        Глава 4

       Домой Баглай возвратился в первом часу, сбросив пар в
постели неугомонной Сашеньки. Она предпочитала активный секс -
сидячие позы сверху, долгий стремительный гандикап со стонами и
вскриками, контрастный душ на пару с партнером, немного садизма - но,
разумеется, без кнутов и наручников, какими балуются в заокеанских
фильмах, только зубки и длинные ноготки. В общем, Сашеньке удавалось
ублажить клиента и довести до той кондиции, когда в глазах двоится, а
в ушах звенит. По этой причине Ядвига к ней пожилых не посылала; для
них и прочих слабосильных были задумчивая Милочка, две тихие спокойные
Светланы и вяловатая Марина.
       Баглай, немного утомленный, шагал вдоль парка, что тянулся
от Песочной набережной. С реки в спину дул ветерок, раскачивал
голые ветви деревьев, шарил по земле холодными пальцами, пытался
что-нибудь соскрести, оторвать и подбросить в воздух, но плотный
слежавшийся наст и прошлогодние листья не поддавались - и ветер,
обиженно завывая, подпрыгивал к небу, чтоб отыграться на тучах и
редких снежинках. Хоть время было позднее, парк отнюдь не пустовал
- в этот час в нем прогуливались собачники с особенно крупным клыкастым
зверьем, на поводках и цепочках, но без намордников. Кое-какие из этих
чудовищ приподнимали морды и, унюхав Баглая, провожали его утробным
сдержанным рычаньем и недобрыми взглядами. Он тоже кое-кого узнавал:
парня при мохнатом сенбернаре, овчарок и догов из соседнего подъезда,
престарелого терьера с таким же дряхлым хозяином, едва волочившим
ноги. Он ненавидел их всех, всех и каждого, но более прочих - молодую
высокую женщину и двух ее питомцев, ротвейлера и огромного мастифа.
Женщина, кареглазая брюнетка с пухлыми губами, жила в его подъезде,
у лифта на первом этаже, и когда Баглай спускался вниз, из-за двери
ее квартиры доносились рык, удары тяжелых тел и скрежет когтей по
дереву. Когда-нибудь, думал он, проклятые твари вышибут дверь и,
оскалив пасти, роняя пену клочьями, набросятся на него парой
злобных демонов.
       Мерзость, мерзость!..
       Баглай их не боялся, нет, он только испытывал отвращение при
одной лишь мысли, что может погибнуть вот так, от гнусных и смрадных
собачьих клыков, которые вцепятся в горло и будут рвать, давить,
жевать... Сравнительно с этим полет в бездонную пропасть казался ему
благословенной кончиной - долгое-долгое падение, которого хватит,
чтоб вспомнить жизнь, все радости и горести, успехи и обиды, потери
и приобретения; и, наконец - удар и темнота. Вечная тьма... Покой
и забытье...
       Он представил, как падает в бездну и вспоминает, вспоминает,
не думая о завершающем ударе, о хрусте костей и бурой крови на грязном
мартовском снегу. Кости, кровь, изувеченный труп... И что с того?..
Это будет уже не он, а груда бессмысленной плоти, такой же холодной
и вялой, как тела полумертвых старух и стариков, ложившихся к нему
на стол. Их жизнь была такой же бессмысленной, как у ходячих трупов,
наполненной болью и страхом в предчувствии смертных мук. Они совсем
не нравились Баглаю - не больше, чем псы, бродившие в темноте, - но
некоторым он оказывал благодеяние. Однако не бесплатно.
       Поднявшись к себе на двенадцатый этаж, Баглай повозился с
ключами, выбирая нужный, открыл два замка на двери, ведущей в закуток,
потом еще два - на той, что вела в квартиру, разделся, поужинал и
принял душ. Спать не хотелось. Можно было бы пристроиться за маленьким
слесарным верстаком, сделать доводку ключей Черешина, но после игрищ
с Сашенькой пальцы у Баглая чуть-чуть тряслись, и все труды могли
пойти насмарку. Доводка - дело тонкое... Столь же тонкое и деликатное,
как занятия Ядвиги...
       Стоя у окна и разглядывая опустевший парк, озаренный слабым
светом уличных фонарей, он подумал о своем зароке - не появляться в
сокровищнице, пока не купит вазу. Слишком легкомысленный обет! С вазой
и с ее хозяином Ли Чунем нужно подождать, хотя бы половину месяца, а
лучше - месяц. Чем больший срок разделит завершение Охоты и покупку,
тем безопаснее... Это соображение было интуитивным, но вполне отчетливым;
внутренний голос подсказывал ему, что деньги нельзя потратить тут же,
сразу, что связь меж их изъятием и появлением на свет должна быть
замаскирована и скрыта. А время - непревзойденный мастер маскировки;
значит, надо ждать, не торопиться, не спешить.
       Результатом последней Охоты Баглай остался недоволен. Ни
редкостей, ни ценностей, одни лишь деньги... Деньгами он, разумеется,
не брезговал, но деньги сами по себе его не привлекали, являясь
средством, а не целью. Правда, в этот раз сумма оказалась крупной, и
он, по своему обыкновению, мог проследить источник средств, прикинуть
все возможные расходы и выяснить границу безопасности. Почти как в
случае с писателем... Но у него он взял не только деньги, а еще
картину, тот самый венецианский пейзаж кисти Франческо Гварди...
       Баглаю вдруг захотелось взглянуть на него - страстно,
нестерпимо. Переживаемый экстаз был сильней, чем в жарких объятиях
Сашеньки, ибо ее он покупал на время, ее - и прочих женщин - делил
со многими мужчинами, тогда как сокровища принадлежали только ему.
Он не испытывал подобных чувств в музеях и на вернисажах - ведь всем,
что выставлялось и продавалось, он завладеть не мог, а недосягаемые
предметы оставляли его равнодушным, ибо страсть к прекрасному была
неразрывно связана с обладанием.
       Будто в сомнамбулическом сне, Баглай поднялся, вышел в
закуток, открыл запоры и замки на левой двери и шагнул в прихожую.
Тут была еще одна дверь, железная, откатная; она перегораживала
проем меж двух бетонных колонн внушительной толщины. Он растворил
ее, перешагнул порог, поправил плотные шторы на зарешеченных окнах,
и только после этого коснулся выключателя. Вспыхнул свет. Баглай
направился к креслу и сел.
       Помещение казалось длинным и узким, так как было составлено
из двух пятнадцатиметровых комнатушек, кухни и разделявшего их
некогда коридорчика. Дом построили лет пятьдесят назад, в послевоенные
времена, по какому-то экспериментальному проекту; стены, как наружние,
так и между квартирами, отличались изрядной толщиной, а кроме того,
строение поддерживалось внутренними бетонными колоннами - вероятно,
собирались строить небоскреб на двадцать этажей, но в силу неведомых
причин ограничились двенадцатью. Зато перегородки в квартирах были
не кирпичными, а пустотелыми, из досок и сухой штукатурки. Баглай их
снес, не тронув только прихожую и совмещенный с ванной туалет - где,
как в любом приличном музее, были оборудованы запасники. Эту работу,
вместе с ремонтом и установкой дверей, он выполнил самостоятельно; так
жрец готовит святилище для божества, не допуская, чтоб прикоснулись к
нему чужие святотатственные руки.
       Он сидел в кресле бидермейер у круглого столика в стиле
ампир на шести массивных ножках, которые заканчивались бронзовыми
львиными лапами. Над его головой сияла хрустальными подвесками люстра;
справа высились резной двустворчатый шкаф и огромный буфет двухсотлетней
давности, творения венгерских мастеров; слева, в простенках между окнами,
находились комод, секретер и застекленные витрины в стиле барокко, из
махагона, амаранта и тикового дерева. Над ними висели картины - старинные,
семнадцатый и восемнадцатый век, Италия, Франция и Фландрия, пейзажи с
мельницей над сумрачным потоком, с развалинами греческого храма и с
панорамой гор - возможно, Альп, возможно, Апеннин. Все остальное - кресла
и столы, ковры и вазы, подсвечники, посуда, статуэтки, диван с изящной
вычурной спинкой и большой сундук в углу - все было тоже старинным,
редкостным, тщательно отреставрированным и пахнущим тем неповторимым
ароматом лака, воска, ткани и духов, какой возникает лишь по прошествии
столетий.
       Прямо перед Баглаем с торцовой стены спускался персидский
ковер - синий, с голубыми и пепельными узорами, а перед ним, словно
миниатюрный дворец на тонких изогнутых ножках, стоял ореховый комодик
с расписными фарфоровыми медальонами и со столешницей, отделанной
лазуритом. Картина Гварди висела над ковром - довольно большое полотно
в широкой золоченой раме: воды, облака и небеса, а между небом и морем
- строй кораблей у пирсов, палаццо, башни и мосты, устья каналов с
крохотными черточками гондол и купола соборов. Вспомнив о вазе, Баглай
опять подумал, что здесь, под картиной, на фоне ковра, ей самое место.
Затем погрузился в созерцание.
       Эта картина навевала воспоминание о детстве - одно из
редких воспоминаний, которые не были неприятными и унизительными.
Что-то подобное - небо и море и пестрый город меж ними - висело в
московской квартире, в кабинете у деда или в столовой - он уже в
точности не помнил, но знал, что то была всего лишь копия, хотя
и неплохой итальянской работы. Дед, Захар Ильич Баглай, был из
больших спортивных чиновников, числился в ранге замминистра и обладал
всеми положенными льготами - кремлевским пайком, казенной дачей и
персональным автомобилем. Но самым лакомым кусочком пирога были,
конечно, зарубежные поездки - то со спортивной делегацией, то на
какой-нибудь чемпионат или на первенство мира, в Европу и Америку,
или совсем уж в экзотические места, в Японию либо Австралию. Дед
путешествовать любил, и в Спорткомитете об этом знали и посылали его
туда и сюда без отказа, для вдохновления штангистов и шахматистов,
борцов и прыгунов. Главной его задачей были медали, желательно -
золотые; еще он был обязан доставить всех медалистов обратно, не
потеряв никого в Америках или Австралиях.
       Кроме поездок, дед обожал старинные вещи, особенно
бронзу, фарфор, хрусталь и серебро, предметы столь же массивные и
дорогие, сколь долговечные и блестящие. Квартира в Столешниковом
переулке была набита ими до отказа, как антикварный магазин, но дед
их не считал коллекцией, равно как и себя не числил в собирателях и
коллекционерах. При случае он представлялся как скромный любитель
старины, что было вполне патриотично и, к тому же, являлось мудрой
предосторожностью - коллекционеров в советские времена не жаловали.
Коллекционер был не то чтоб врагом трудового народа, однако личностью
подозрительной, владельцем художественных богатств, неведомо как
нажитых и, по всем понятиям и законам, входивших в категорию добра
общественного, а уж никак не личного. Во всяком случае, с партбилетом
собирательство было несовместимо или совмещалось с трудом, на уровне
марок либо открыток, однако не бронзы, картин и хрусталя. Дед
партбилетом дорожил и потому представлялся любителем.
       У бабки Марии Евгеньевны имелась другая страсть - драгоценности
и туалеты. То и другое не возбранялось демонстрировать, особенно на
дипломатических приемах, чтобы всякий зарубежный враг усвоил: братская
семья народов несокрушима и крепка, а жизнь в ней богата и привольна.
Иными словами, на каждый алмаз из Родезии найдется у нас по три
якутских, водой почище и поболе весом. Усвоив этот нехитрый принцип,
Мария Евгеньевна играла роль советской львицы столичного бомонда с
искренним энтузиазмом и увлечением. То было лучшей половиной ее жизни;
а вторая, не столь блестящая, но тоже занимательная, делилась между
портнихами, пуделем, Захаром Ильичем и единственной дочерью Оленькой.
       Ольгу воспитывали для партии - не коммунистической, а брачной,
солидной и достойной во всех отношениях. Жизнь ее была расписана на
тридцать лет вперед: было точно известно, когда она закончит с золотой
медалью школу, когда поступит в институт (разумеется, физкультурный,
чей ректор пил коньяк с Захаром Ильичем), когда защитит диссертацию
по прыжкам с шестом, по фехтованию или метанию копья, когда выйдет
замуж - за обеспеченного номенклатурного мужчину, способного ее
лелеять и холить, когда родит ребенка - с той же жизнью, расписанной
наперед, как у нее самой. Оленька родительским планам не сопротивлялась
и шла от этапа к этапу с похвальным усердием: от октябрятской звездочки
- к пионерскому галстуку и комсомольскому значку, а там - к золотой
медали и институту. Училась она с легкостью, имела приятное личико,
стройные ножки и кое-какие успехи в фехтовании.
       Случайность все переломала.
       В пятьдесят седьмом Ольге исполнилось девятнадцать, она
закончила второй курс, и отец говорил о ней с гордостью: красавица
моя и умница. А мать добавляла: комсомолка, спортсменка, отличница!
Но тут нагрянул Фестиваль - тот самый, молодежи и студентов - и Ольгу,
комсомолку и отличницу, владевшую немецким и английским, пристроили
к группе иноплеменных гостей. Плохого в том ничего не было; она с
подружками показывала им Москву, а парни ее обожали - как и других
девиц из группы, без всяких расовых различий и сословных предрассудков.
Гостеприимную программу завершил поход - вылазка на Клязьминское
водохранилище, с ночевкой в палатках, купанием и шашлыками. А где
шашлыки, там и вино, потом - таинственное запретное виски, которое
нужно попробовать, отчасти из любопытства, отчасти - чтоб не обидеть
гостей. Выпили много, а что случилось после, о том Ольга не знала,
не помнила и не догадывалась. Когда догадалась, когда потянуло к
соленому и начало тошнить, было уже поздно. Пришлось брать
академку и рожать.
       Так юная студентка Института физкультуры, девушка из
приличной семьи, комсомолка, спортсменка, отличница, сделалась
матерью-одиночкой. В общем-то не трагедия, не драма, но Захар
Ильич и Мария Евгеньевна никак утешиться не могли - ведь у чинов
номенклатурных внук появляется на свет только законным путем и
при живом отце, со всеми надлежащими документами. В крайнем случае,
допускался отец-покойник - летчик или герой-полярник, съеденный
белым медведем, но уж документу положено быть - как и отцовскому
отчеству и фамилии.
       Но что поделаешь - Фестиваль... Фестиваль, будь он неладен!
       Впрочем, Оленьку родители не виноватили. Девочка юная,
неопытная, что с нее взять?.. Что она знала, что понимала?.. Правда,
ее учили, что иностранцам доверять нельзя, особенно западным людям,
ибо живут они в обществе тлетворного капитализма, который плох,
развратен и жесток. Но звериный его оскал таился где-то далеко, за
морями и горами, за полосой отчуждения, за пограничными столбами и
"железным занавесом"... Казалось, не достанет, не укусит!.. Однако
достал и укусил.
       Нет, Ольгу они не винили - винили и ненавидели того подонка,
то ли немца, то ли шведа, что подпоил их девочку на клязьминских
зеленых берегах. Ненавидели смертной ненавистью, не зная, кто он таков,
откуда явился и куда ушел, и потому их чувство было иррациональным;
так можно ненавидеть абстрактную идею или гипотетического врага,
разбойника и грабителя, который, быть может, лет через пять встретится
в темном закоулке, вытащит ствол и прорычит: ну, фраер, выворачивай
карманы!
       Но ненависть - слишком сильное чувство и редко бывает
безадресным. Тем более, что адресат неподалеку, не надо его искать
- здесь он, тут как тут, вертится под ногами, чего-то требует, пищит...
       Так Баглай и рос - приблудный щенок, нелюбимый ребенок,
ненужный и нежеланный, позор семьи... Из детства он вынес немногое
- фамилию Баглай, ненависть к собакам и старикам, смертельную
обиду на мать и пристрастие к антиквариату. Последнее было явлением
неизбежным, результатом перверсии любви; если нельзя любить что-то
теплое, живое, хоть канарейку, хоть котенка, любовь обращается к
вещам, к предметам холодным, безразличным, но красивым, и кажется,
что это и есть самая истинная любовь - ибо предметы не живые, они
покорны своему владельцу, они не обидят, не предадут, так как понятия
обиды и предательства им попросту неведомы. Они позволяют любоваться
собой, трогать, гладить, ласкать и греть в ладонях, но главное - они
позволяют обладать; обладать столь полно и всеобъемлюще, сколь ни
один человек не может обладать другим. Эта страстная тяга к вещам
временами принимает болезненные формы, становится заботой
сексопатологов и именуется фетишизмом; но чаще ее называют
жадностью.
       Баглай, однако, не был ни больным, ни слишком жадным. Вернее,
эти обстоятельства присутствовали в том букете чувств, которые внушало
лицезрение красивых дорогих предметов, но лишь как фон, как декорация
спектакля. Актеры тут были другие - отчасти злорадство, но в большей
степени самоудовлетворение и торжество. Люди - а семья ассоциировалась
у него со всеми людьми - не проявляли к нему ни доброты, ни ласки; люди
владели столь многим, желанным для него, но недоступным; люди, наконец,
не хотели делиться, и на попытку насильственного отторжения своих
богатств отвечали стократным насилием. Но он обманул их, придумал
способ убивать и отнимать, не подвергаясь опасности и каре - и в том
состояло его торжество. Оно же было важной частью удовольствия: когда
он глядел на свои сокровища, то вспоминал, что и когда ему досталось,
а главное - как и от кого. В отличие от детских, эти воспоминания
были приятными.
       Мать его Оленька все же закончила институт и превратилась
в Ольгу; потом, после защиты диссертации - в Ольгу Захаровну,
перспективного преподавателя и тренера. Потом удачно вышла замуж
и родила детей; супруг, чиновник нефтяного министерства, был много
старше, но зато берег ее и холил. Жизнь наладилась, и старый невольный
грех мог бы совсем забыться, если б не постоянное напоминание о нем.
Это раздражало; мнилось, что в иных обстоятельствах все могло бы
сложиться удачней, карьера шла бы без помех, а муж мог быть помоложе
и покрасивее, а также повыше чином и перспективнее - скажем, из
министерства иностранных дел.
       Баглай подрос, но мать и отчима не радовал. Учился с
неохотой, был нелюдим, все делал наперекор, к двум малышам, сестренке
и братцу, не проявлял родственных чувств, и никаких талантов, кроме
несокрушимого здоровья, в нем не замечалось. Мать мечтала, чтоб он
поступил в институт - экономический, медицинский, не важно какой, лишь
бы поднялся быстрее на ноги, что было б поводом расстаться и забыть.
Но он и тут пошел наперекор - закончил школу, проболтался год на курсах
при медицинском институте, экзаменов не сдал и прямиком отправился в
армию.
       Взяли его в ВДВ, по причине крепкого телосложения и
неприкрытой агрессивности. Попал он на север, в войсковую часть под
Выборгом. Учили там хорошо и учили долго, месяцев десять, а после,
во имя интернациональной солидарности, отправляли в Афганистан. Все
эти десять месяцев афганские горы маячили перед Баглаем, и слышал он
в снах жужжание муджахедских пуль, грохот взрывов и злые гортанные
вопли на чужом языке. Жизнь опять поворачивалась не лучшей стороной:
кто-то учился в институте, кто-то гулял с девочками, кто-то мог шарить
в родительском кармане, брать и тратить, не считая; а расплатиться
за них должен был он, Баглай. По самому крупному счету: жизнью своей
либо увечьем, а в оптимальном случае - неизбывной злобой, какую питают
неудачники к счастливцам. Злобы же в Баглае и так хватало, но это
начальникам нравилось. Какой боец растет!
       Так что загремел бы он в Афганистан, если б не счастливый
случай. Кроме стрельбы и прыжков с парашютом, курс подготовки
включал неотложную помощь - обращение с аптечкой, перевязка ран,
врачевание ушибов и растяжений, массаж и самомассаж. Занятия эти
велись медицинским майором с нерусской фамилией Шульман; но, будто
искупая этот грех, был он заботлив и вежлив, и даже в какой-то
степени добр - насколько доброта уместна в ВДВ. Баглай, проявивший
внезапные способности к массажу и к медицине вообще, быстро попал
у Шульмана в любимчики, что отразилось на его карьере самым
благотворным образом.
       Приехали в часть генералы, из Ленинграда, с инспекцией;
собственно, инспектором был один, а другой - вроде его приятель,
но тоже двухзвездный генерал под шестьдесят, в штанах с лампасами
и с орденской колодкой в две ладони. Генералам, по армейскому обычаю,
накрыли стол, а до того попарили в бане, и стала та баня баглаевым
звездным часом. Шульман, то ли по доброте, то ли желая выслужиться,
упомянул, что есть-де в части солдатик-массажист, какого не стыдно
подпустить к генеральским спинам - ну, и подпустили. Старания Баглая
так понравились инспектору, что тот заметил: такой талант не должен
пропадать, под парашютом болтаться и рыскать по горам - а значит,
место ему не в Афгане, а в спорткоманде округа. Что и свершилось
через неделю; так что Баглай дослуживал в Питере, массируя мышцы
армейским штангистам, борцам и бегунам.
       Отслужив, он вернулся в Москву, но не в квартиру деда,
а в комнату в коммуналке на Старом Арбате, которую по своим
связям выхлопотал Захар Ильич. Дом стоял в центре, комната была
большой, просторной, на два окна, соседи - приличными и пожилыми,
однако Баглай не остался в Москве, а поменял столичную жилплощадь
на крохотную лениградскую квартирку. Была она полуподвальной и
сырой, холодной, как могила, без всяких излишеств, за исключением
необходимых, зато на Петроградской стороне. Баглая неудобства не
смущали; главное - убраться от родных, уехать из столицы. И он уехал.
Навсегда.
       Вниманием ему не докучали. Адрес свой, ни прежний, ни
нынешний, он не давал, и мать писала иногда на главпочтамт; затем,
в конце девяностого, проклюнулся отчим - сообщил о похоронах матери,
с намеком, что не худо бы Баглаю появиться и проводить усопшую в
последний путь. Но письмо пролежало на почте две недели, мать проводили
без Баглая, и он был этому рад. Горя он не испытывал и о матери не
вспоминал; помнил лишь раздраженную женщину с вечно злыми глазами.
       ...Он поднялся, быстрым движением облизал губы, подошел к
секретеру из тикового дерева и выдвинул ящичек, где хранились лупы
в латунных и бронзовых оправах. Затем приблизился к картине Гварди,
поднялся на носки и стал рассматривать пейзаж - то его место, где
маленькая гондола, покинув улицу-канал, плыла в сияющий простор
лагуны. Гондольер стоял на носу суденышка, а на корме сидела дама
в роскошном зеленоватом платье, и хоть ее фигурка и лицо были совсем
крохотными, Баглаю почудилось в них что-то знакомое. Черты Виктории?
А может, матери? Такой, какой она была лет в тридцать?
       С минуту он размышлял о матери и о Вике Лесневской, а также
о том, кем могла бы стать для него Виктория - да вот не станет, в
силу множества причин и неблагоприятных обстоятельств; затем покачал
головой, представив, что на корме гондолы - не загадочная венецианка,
а нефритовая ваза. Китайская древняя ваза с клыкастым драконом,
редкостный раритет ценой в пять тысяч долларов.
       Ваза смотрелась лучше женщины.


                         Глава 5

       Дело генеральши Макштас, присланное из Северного РУВД,
легло на стол к подполковнику Глухову во вторник, девятого марта.
Папку доставил щеголеватый черноглазый капитан Джангир Суладзе, но
кроме глаз, фамилии да имени в нем не было ничего кавказского; как
выяснилось с первых слов, в Грузии он не бывал, грузинского не знал,
мать у него из Витебска, да и отец родился не в Кутаиси, не в Тбилиси,
а в Ленинграде. Установив эти подробности биографии помощника, Глухов
перелистал бумаги, вытащил рапорт Суладзе и углубился в его изучение.
       Они сидели в маленьком глуховском кабинетике, где всякая
вещь и документ находились на своих неизменных местах: текущие дела
- в шкафу на верхней полке, в аккуратных скоросшивателях; те, что
полагалось сдать в архив - тоже в шкафу, только пониже; в левом
ящике стола - канцпринадлежности, скрепки, ручки, карандаши; в правом
- чистая бумага и копирка; в тумбе - кофейник, баночка кофе, кружка,
тарелка и ложка; на стене - морской пейзаж, на вешалке у двери - плащ
с шерстяной подкладкой и берет - в обычное время Ян Глебович предпочитал
ходить в гражданском. Оружие и кое-какие ценности - скажем, перстень с
пальца разложившегося трупа - хранились в сейфе; все - пронумерованное
и распиханное по пакетам и пакетикам, с записью, к каким делам относится
та или иная вещь и где на нее акт экспертизы. Обстановка была неизменной
уже лет пятнадцать, и лишь столик у окна, который прежде прогибался
под тяжестью "Олимпии", *) теперь подпирал потертой спиной монитор и
серый коробок компьютера. На письменном же столе у Глухова ничего не
стояло и не лежало - только телефон да фотография Веры в простой
деревянной рамке.
       - Пустовато у вас, товарищ подполковник, - произнес Джангир
Суладзе, сверкнув на стол огненными черными очами.
       Глухов согласно кивнул.
       - Пустовато. Но ты, во-первых, зови меня Яном Глебовичем,
а во-вторых, не думай, что множество бумаг способствует движениям
в делах. Знаешь, когда Черчилль пришел к власти и занял кабинет
предшественника, его поразили бумажные горы на столе, в шкафах и
на диване. Если все читать, не будет времени решать и думать - так
он сказал и распихал бумаги другим министрам и помощникам. Стол его
был чист. Он знал, как заставить работать подчиненных.
       - А много ли подчиненных у вас, Ян Глебович? - с интересом
спросил Суладзе, играя блестящей пуговицей мундира.
       - Немного, - со вздохом признался Глухов, накрыв ладонью
папку. - По этому делу - ты один.
       По другим делам было не меньше, но и не больше, так как
бригада "Прим" петербургского УГРО не отличалась многочисленностью.
За стенкой с пейзажем, в самой просторной комнате, которую прозвали
"майорской", сидел Гриша Долохов с Линдой Красавиной; за ними, в
двухместных клетушках, располагалась бригадная боевая сила рангом
помельче, зато ногами побыстрей - Верницкий, Голосюк и Караганов с
тремя лейтенантами-практикантами. Напротив был кабинет Олейника, такой
же маленький, как глуховский, и еще одна комнатка побольше, которую
занимала Надежда Максимовна -  бессменный секретарь и делопроизводитель.
С ней у Глухова были сложные и деликатные отношения, особенно после
смерти Веры.
       Он покосился на Суладзе, но тот сидел с мечтательным лицом
- видно, размышлял, как очистит стол по принципу Черчилля, выйдя
в генералы. Придвинув к себе его рапорт, Глухов кашлянул и, вспоминая,
принялся водить пальцем по строчкам.
       - Хорошо пишешь, Джангир, красиво, но лучше бы без излишеств...
Значит, так: обыск ты произвел, замки проверил, с Мироновым и Орловой
побеседовал... А с участковым? Что участковый о нашей генеральше
говорит? И в жилконторе? В жилконторе был? Что там?
       - А ничего, Ян Глебович. Сказали, что за квартиру, свет
и воду платила исправно, соседей не затапливала, не шумела и не
устраивала пьянок. А участковый... Участковый там крутой. К вам
мечтает перевестись, в УГРО, и потому сосредоточен на грабежах и
кражах. В помощи не отказал, но ничего интересного не выяснил. Ему
не до бабулек-генеральш.
       - Раз так, мы его не возьмем, - пробормотал Глухов,
внимательно перечитывая абзацы, где говорилось об обыске. - К
бабулькам надо уважение проявлять... эпоха у нас такая, когда бабульки
в цене... сегодня она бабулька, а завтра - премьер-министр или там
госсекретарь... мигнет, и бомбы посыплются... или соберет внучат под
красным флагом - да в Сербию... - Он оторвался от рапорта и спросил:
- Была у нашей покойницы телефонная книжка? Письма, открытки, дневник?
Рецепты там кулинарные, список продуктов, любые записи? Знаешь, старики
на память не надеются, записывают то да се... Что нашел?
       - Писем она не хранила, а может, не получала, и дневников
не вела, - доложил Суладзе. - Книжка с телефонами имеется, могу
представить. Но номеров в ней не густо. Московские подруги юных лет,
и почти при каждой - дата. Я обзванивал - умерли. Еще телефон Орловой,
райсобеса, поликлиники, жилконторы... ну, и так далее. Оздоровительный
центр "Диана", электрик, водопроводчик, нотариус...
       - Нотариус... Тот, который сделку с квартирой оформлял?
       - Он самый. То есть, она самая. Красивая женщина, - признался
капитан и покраснел.
       - Значит, и с ней была беседа, - произнес Глухов. - Молодец!
Обстоятельный ты мужик, Джангир, серьезный! И чем эта Орлова недовольна,
все жалобы пишет... - он небрежно пошевелил папку. - Ну, раз ты добрался
до красотки-нотариуса, то уж у Миронова наверняка побывал? На прежней
квартире генеральши?
       - Само собой, Ян Глебович. Хоть не очень приглашали, но
настоял и побывал.
       - И какие впечатления?
       - Смутные. Конечно, Миронов не шесть тонн генеральше доплатил:
у него была квартира трехкомнатная, но шестьдесят пять метров и на
Северном, а она отдала тоже трехкомнатную, но метраж - восемьдесят два,
в старом фонде, на Суворовском. Семнадцать метров разницы плюс центр...
Можно двенадцать тысяч получить, можно - двадцать... И потратить их
можно. Дать, к примеру, взаймы.
       - Орлова об этом бы знала, - возразил Глухов и снова уставился
в рапорт. - Квартира покойной - на третьем этаже... Вот здесь ты написал:
опрошены ближайшие соседи... Надо думать, сверху, снизу и на лестничной
площадке... А на девятый этаж ты поднимался? Или на двенадцатый?
       Темные глаза Джангира затуманились, он грустно вздохнул и
признался, что этот труд переложил на плечи участкового.
       - Давай-ка сам сходи, - распорядился Глухов. - Дом точечный,
один подъезд, девяносто пять квартир, не считая генеральской... Вот
в каждую и загляни, побеседуй. О результатах доложишь послезавтра.
       Суладзе откозырял и ушел, а Ян Глебович направился в
"майорскую" и просидел там до вечера с Линдой Красавиной. Линда,
темноволосая стройная брюнетка, перевелась к "глухарям" года два назад,
из налоговой полиции, что было, по мнению Глухова, весьма полезно и
своевременно. Она разбиралась в компьютерах, имела экономический диплом,
а главное, была настоящим бухгалтерским ассом. Эти сухие науки ей,
впрочем, не вредили; нрав у Линды оказался спокойный и доброжелательный,
а внешность и туалеты - выше всяких похвал. Ян Глебович ее немного
дичился - чем-то она напоминала Веру, его покойную жену.
       Но дело - прежде всего. А дело, которым она занималась с
Глуховым, требовало самой высокой квалификации в сфере финансов,
договоров и зарубежных поставок. С месяц назад, на бывшей купчинской
свалке, где нынче строились гаражи, откопали покойника с перерезанным
горлом и изуродованными кистями. Зарыли его глубоко и давно, так что
одежда истлела, а труп наполовину разложился; документов при нем,
естественно, не нашлось, а был только перстень на среднем пальце левой
руки - верней, на том, что от пальца осталось. Серебряный перстень,
который убийцы либо сочли нестоящей добычей, либо побрезговали - его
покрывала кровь от перерубленных пальцев.
       По этому перстню Глухов определил личность убитого -
после немалых трудов, звонков, экспертиз и утомительной беготни
по ювелирным мастерским. Как выяснилось, звали его Саркисов, был
он фармакологом, в прошлом - доцентом из Химико-фармацевтического,
ударившимся в коммерцию. Нажил кое-какие деньги и собирался открыть
при мясокомбинате цех по выпуску лекарств, да вдруг исчез - в тот
самый день, когда готовились монтировать оборудование. Было оно
уникальным, отечественным, приобретенным в Красноярске, но, после
гибели Саркисова, затея его пошла прахом, установку кто-то у вдовы
покойного перекупил, а лекарства, противоаллергенные препараты,
зиртек и кларитин, телфаст и фенкарол, по-прежнему ввозились из-за
границы. Глухов, ухватившись за факт продажи оборудования, исследовал
с Линдой цепочку фирм, липовых или уже не существующих, передававших
друг другу ящики с аппаратурой, перевозивших их с места на место, 
отыскал нынешнего владельца и поразился: "Аюдаг", завод шампанских 
вин, никак не связанный с фармакологией и разложившимися трупами. 
Собственно, и установки на "Аюдаге" не нашлось, где-то она застряла 
в процессе многократных перевозок - возможно, там, где предприимчивым 
конкурентам резали пальцы и глотки.
       Чтоб выяснить это, пришлось идти окольными путями,
просеивать компании и фирмы, торговцев и чиновников, снабжавших
Петербург лекарствами; нередко - с выгодой для своего кармана, ибо
там, на Западе, тоже существовала конкуренция, и что у кого покупать
и за какую цену, являлось предметом яростных споров. В таких делах
помощь Красавиной и грамотного медицинского эксперта была совершенно
необходимой, и Глухов ею не пренебрег. В своих расследованиях он не
пренебрегал ничем, ни обстоятельствами, ни деталями; тем более -
полезными людьми.
       Когда посиделки с Линдой уже подходили к концу, в "майорскую"
заглянул Олейник.
       - Чайком не угостите, сыскари? Покрепче и послаще... Я,
доложу вам, взмок, поскольку от начальства. Литр жидкости потерял,
надо бы возместить.
       Он промакнул платком вспотевший лоб. Линда, улыбнувшись,
поднялась, включила чайник и показала глазами на полотенце у раковины.
       - Умойся, Игорь. Что-то ты очень взъерошенный... Пот ручьями,
и усы обвисли... Никак шею мылили? А за что?
       Олейник неопределенно пожал плечами.
       - Пока не мылили, но намекали... на вас намекали, Ян Глебович,
и на ваше фармацевтическое дело. А намеки такие: есть у Глухова труп
со свалки, пусть трупом да свалкой и занимается, а к важным людям не
лезет. Беспокоятся эти люди, жалуются, звонят...
       - Это кто ж такие? - Глухов прищурил глаз.
       - Надо полагать, из мэрии. Или из медицинского департамента.
Должностей и фамилий мне не назвали. Но общая установка ясна: рук
не выкручивать, ногти не рвать, и не тушить на фигурантах сигареты.
- Олейник помолчал, пощипывая светлый ус, и вдруг почти виновато
добавил: - Вы с ними поделикатней, Ян Глебович... Люди и правда
важные, хлопот не оберешься.
       - Ты меня знаешь, Игорь, я рук не выкручиваю, - отозвался
Глебов. - Но ты и другое знаешь: нераскрытых дел за мною не водится.
       - Знаю. Потому и беспокоюсь, - сказал Олейник, направляясь к
раковине.
       Глухов был сыщиком от бога, и нераскрытых дел за ним
и правда не водилось - по крайней мере, последние лет двадцать.
Олейник об этом знал, знали в управлении и, вероятно, в более высоких
сферах, что привело к двойному результату: во-первых, Глухов прочно
сидел в подполковниках, а во-вторых, дела определенного свойства
ему не поручались. Скажем, убийство депутата Старовойтовой... Вдруг
раскроет? Вдруг найдет убийц, а к тому же - что было б не в пример
опасней - их вдохновителей?
       Глухов с такой ситуацией смирился. Не то чтоб она совсем
его не волновала, но здравый смысл был сильней эмоций, и он с
неотвратимостью подсказывал, что всех преступников не переловишь -
тем паче, что иных не собираются ловить. В этом даже усматривалась
какая-то справедливость, не касавшаяся, само собой, убийц Галины
Александровны; но будь у Глухова воля и власть, он бы и сам не
всех ловил, а сделал бы исключение - к примеру, для отстрельщиков,
специалистов по преступным авторитетам и проворовавшимся банкирам.
Они, конечно, нарушили Закон, но все же были достойны снисхождения,
ибо существовала разница между Законом и Справедливостью; Закон был
придуман людьми и потому несовершенен, а Справедливость, в понятиях
Глухова, была категорией императивной, нравственным велением,
присущим разуму и независящим ни от политики, ни от иных сиюминутных
обстоятельств. Это являлось чистой воды кантианством, но Глухов был
в убеждениях тверд, и потому сидел в подполковниках.
       Они напились чаю. Линда, отвернувшись к зеркалу, мазнула по
губам помадой и начала споласкивать кружки. Олейник, скосив на нее
глаза, понизил голос и промолвил:
       - Звонили мне от Кулагина, из Северного РУВД, дело нам
передают. Что-то об ограблении, но с сомнительным оттенком. На вас
ссылались, Ян Глебович. Я не отказал.
       Это было разрешение, высказанное в самой тактичной форме
- все-таки Глухов являлся теперь подчиненным, а бывший его ученик
- начальником. В нехитрой игре, которую они вели друг с другом на
протяжении трех последних лет, существовали определенные правила,
согласно которым Глухову все дозволялось, но он был обязан не
подводить начальство или хотя бы информировать и держать его в курсе.
Сотрудники знали про этот неписанный уговор; знала и Линда, а потому
не прислушивалась и с кружками не торопилась.
       Глухов в нескольких словах рассказал о происшедшем, затем
добавил, что криминалов, возможно, и не было, а только попался
настырный жалобщик. Это Олейнику не понравилось; потеребив усы, он
высказался в том смысле, что одна настырная женщина может загнать
трех милицейских подполковников. Это верно, согласился Глухов, но
для конкретных дел есть у него капитан, красивый, щеголеватый, а
главное - усердный. Вот он-то пусть и бегает.
       - Такой черноглазый, в наглаженном мундире? - спросил
Олейник. - Я ему сопроводительную подписывал. Суладзе, кажется?
Грузин? А не похож!
       - Сын пастуха и свинарки, - откликнулся Глухов, но его
начальник шутку не понял, ибо, за младостью лет, картины такой не
смотрел. **) Ян Глебович уже собирался его просветить, но тут дверь
распахнулась, Валя Караганов просунул в "майорскую" голову, сделал
страшные глаза и завопил:
       - Линда! Игорь Корнилович, Ян Глебович! У Вадика, практиканта
нашего, именины! Он торт припер, вот такой, с колесо от "жигуленка"!
А мы и позабыли!
       - Это  в ы  позабыли, - промолвила Линда, неодобрительно
сморщив носик. - А профсоюз, Валечка, не забывает ничего. У профсоюза
есть компьютер, а в нем - все дни рождений. Даже твой. -  С этими
словами она достала из тумбочки пакет, закленный скочем, и пять гвоздик
в стеклянной вазе. - Ну, зови именника. Тортик-то в дверь пролезет?
       - Если не пролезет, оприходуем в коридоре, - с нахальной
усмешкой сообщил Караганов и исчез.
       Линда принялась неторопливо расставлять кружки. Ей было
тридцать семь, но девичьей стройности она не потеряла и двигалась
легко и грациозно, как балерина. Словно танцует, подумалось Глухову.
       Заметив, что на нее глядят, Красавина улыбнулась, поправила
темный локон и приказала:
       - Шли бы вы за посудой, подполковники. У меня на всех не
хватит. И не забудьте Надежду Максимовну позвать.
       У порога Глухов обернулся. Линда все еще улыбалась, глядя
на него, и приглаживала волосы таким знакомым, но почти забытым
жестом.
       Где он его видел? Кажется, у Веры...

                             *    *    *

       Джангир Суладзе явился утром, в приподнятом настроении,
принес телефонную книжку генеральши и доложил, что некая бабушка
Марья Антоновна с пятого этажа бывала у покойной и видела там
какого-то доктора. Бывала - сильно сказано; ее впустили лишь однажды
и по серьезному поводу - вызвать неотложку, когда с супругом Марьи
Антоновны, сердечником и гипертоником, случился приступ. Телефон у
нее имелся, но что-то с ним сотворилось под Новый Год, как и у многих
других соседей; что-то чинили на телефонной станции, однако до
праздника не дочинили, и Марья Антоновна, сунувшись безрезультатно
туда-сюда, в панике заметалась меж этажами. Потом случайно ткнулась
к генеральше - у той телефон каким-то чудом работал, она позвонила
и вызвала скорую.
       Но до того, по словам Марьи Антоновны, случился странный
эпизод. Вошла она в квартиру генеральши, а там - молодой человек
при белом халате и саквояжике; взгляд - строгий, брови насуплены, в
лице - серьезность, так что по виду - вылитый доктор. Марья Антоновна
- к нему, как к ангелу небесному: спаси, родимый, старика, старик
лежит без памяти и еле дышит, не отпоить мне его микстурами, укольчик
бы надо... А молодой человек насупился еще сильней и что-то невнятное
пробормотал - вроде не тот он доктор, не по сердечным делам, и никаких
уколов не делает. А генеральша тем временем звонила в неотложку и
дозвонилась, так что Марья Антоновна, перекрестившись и воспрянув
духом, отстала от мнимого доктора.
       Выслушав этот рассказ, переданный Джангиром со всеми деталями
и близко к тексту, Глухов подумал, что надо бы Марью Антоновну
навестить. А заодно и с Орловой познакомиться, да и с ее супругом.
Из всех оперативно-следственных мероприятий он больше всего полагался
на разговоры с людьми; люди, конечно, были существами забывчивыми,
скрытными, подчас иррациональными, а иногда и лживыми, но все же, в
отличие от неодушевленной материи, они обладали речью и мимикой, а
также совестью и здравым смыслом, что было еще важнее. Люди для Глухова
были намного интересней вещей, тех молчаливых предметов, что именуются
вещественными доказательствами. Он умел разговаривать с людьми и знал,
как доискаться истины, не обманувшись ложью.
       Отправив Суладзе в поликлинику Нины Артемьевны - на
поиски "не того доктора", Глухов отыскал в телефонной книжке номер
Орловой и позвонил. Она была еще дома, и Ян Глебович договорился
встретиться с ней и с мужем ее Антоном в квартире покойной, ровно в
восемь вечера. Заодно он представился и сообщил, что дело передано
из Северного РУВД на Литейный четыре, в оперативно-следственный отдел
уголовного розыска. Орлова, кажется, осталась довольной.
       В тот день у Глухова стояли в плане два визита, на фабрику
лекарственных средств и в Химико-фармацевтический институт, к
персонам такого ранга, которых он предпочитал не вызывать к себе;
к тому же в привычной обстановке беседы проходили откровенней, да
и сама обстановка могла кое-что подсказать. Он собрался, спустился
вниз, в вычислительный центр, вручил одной из девушек, самой усердной
и надежной, шоколадку, и попросил отыскать все зафиксированные случаи
внезапной смерти стариков за три последних года. При тех условиях,
что старики одиноки, жили в отдельных квартирах и в них же умерли.
Потом уселся в машину, в синий служебный "жигуленок", и поехал на
фабрику.
       С фабрикой и институтом он разобрался часам к шести -
только-только, чтобы успеть перекусить и домчаться с Петроградской
на окраину. Дом, в котором закончилась жизнь Нины Артемьевны Макштас,
стоял на углу Северного и Гражданского проспектов. Двенадцатиэтажная
башня из серого кирпича, с закругленными обводами, лоджиями и высоким
крылечком с кирпичными колоннами, что поддерживали выступавший козырек.
Совсем неплохой дом, гораздо престижнее, чем тянувшиеся по обе стороны
панельные девятиэтажки. Глухов подъехал к нему в семь вечера, вылез
из машины и поднялся на пятый этаж.
       Открыла ему сухонькая старушка в очках, лет под восемьдесят,
но удивительно шустрая и живая. Глухов предъявил документы, старушка
изучила их из-под очков и, признав в визитере мужчину солидного, в
чинах, провела на кухню и пустилась в воспоминания. Ян Глебович ей не
мешал, дождался, когда получасовой монолог закончится и только после
этого стал задавать вопросы. Выяснилось, что "не тот доктор" светловолос,
широкоплеч и ростом не обижен; что нос у него не длинный и не короткий,
губы тонковатые, щеки впалые, стрижка - короткая, и на вид ему не
больше тридцати пяти. Насчет глаз старушка сомневалась - то ли серые,
то ли зеленые или голубые, но точно не черные и не карие.
       Кивая в такт речам Марьи Антоновны, Глухов чиркал карандашом
в блокноте, но не записывал, а рисовал - профиль, фас и снова профиль,
пять или шесть набросков, все - небольшие, чтоб поместились на одном
листе. Пока он не выслушал ничего такого, о чем бы не рассказывал
Суладзе - плюс всю старушкину родословную, а также диагнозы болезней,
какими страдала она сама и ее супруг-сердечник, дремавший сейчас на
диванчике в комнате. Марья Антоновна принадлежала к тем женщинам, перед
которыми лучше ставить конкретные вопросы; в иной ситуации имелся риск
попасть в водоворот воспоминаний, без всякой надежды прибиться к твердой
почве, где произрастают даты, факты, имена и адреса.
       Глухов повернул блокнот к старушке, и та восхищенно всплеснула
руками.
       - Да ты, родимый, никак художник? А говорил - милиционер!
Разве ж у вас в милиции рисуют?
       - Теперь не рисуют, - со вздохом признался Глухов. - Теперь
у нас компьютер есть. Сядешь перед ним и приставляешь губы к носу,
и уши к голове. Пока что-нибудь похожее не получится... А у меня
как вышло?
       - Вот энтот вроде бы похож, - Марья Антоновна ткнула сухим
пальчиком в один из рисунков. - Губки, однако, поуже, бровки погуще,
а подбородок сапожком.
       Глухов исправил рисунок, заметил, что в нем появилось что-то
волчье, и спросил:
       - А как вам показалось, Марья Антоновна, доктор этот был
с генеральшей хорошо знаком?
       - Не знаю, родимый, не ведаю. Покойница-то в прихожей была,
там у нее телефон, а энтот в комнатке, значит, остался, у дверки,
и зыркал так неприветливо, будто я ему чем помешала. Хмурый такой,
сурьезный...
       - При вас они о чем-нибудь говорили?
       - Да нет, не припомню... Я ведь не в разуме была, дрожала да
тряслась в коленках - шутка сказать, старик мой помирает, а телефоны-то
все повыключены, трубки в автоматах пообрезаны, а соседей кого нет, а
кто сам на ножках не стоит, от старости иль по иным каким причинам -
денек-то выдался субботний, аккурат второе января, сам понимаешь, что
в энтот день творится, у молодежи пьянка-гулянка, а ежели какой старик
помрет, так что им, молодым?.. А ничего! Я уж, бабка старая, наладилась
бобиком в больничку бежать на Вавиловых, больничка-то ближе поликлиники,
а только пока добежишь, пока добьешься и докричишься, пока...
       - Это верно, - с сочувствием согласился Глухов, - пока
добежишь и докричишься, или бобику конец, или кричалка отсохнет. А
вот не припомните, Марья Антоновна, был ли на этом сурьезном докторе
какой-нибудь приметный знак? Может, родинка, татуировка, кольцо,
сережка или значок на халате? Или жест особенный? Или в голосе что-то
такое? Иные, перед тем, как сказать, хмыкнут или покашляют, иные
вовсе заикаются, иные слова тянут, будто нараспев... Такого не
помните?
       - Энтот не заика и не перхун, без колечек и сережек, ручки
и личико чистые, ничем не разукрашены, - уверенно ответила старушка.
- А вот как он ручками и личиком шевелит... Шевелит, да! Я к нему с
просьбой, а он губки облизал - быстрым таким язычком, ровно как змеюка
- под носом вытер, и говорит: не тот я доктор, уколов не делаю! Какой
же тогда доктор? Вот доктора с неотложки - те колют! У тех...
       - Может, он был какой-то особенный доктор, психиатр или
логопед, - предположил Глухов, чтобы сменить тему. - Те тоже уколов
сердечникам не делают. А вот не страдал ли он насморком?
       - Это как так, родимый? Прости бабку, не поняла.
       - Вы сказали - губки облизал и под носом вытер. Значит,
было что вытирать?
       - Да нет же! Не чихал он и не сморкался, а пальчиком сделал
- вот так, на манер усов! - Марья Антоновна показала - как, приложив
указательный палец к верхней губе.
       Глухов поблагодарил и поднялся. Старушка засуетилась,
вспомнила про чай, стала извиняться, что угостить, по пенсионной
скудости, нечем, будто не милицейский подполковник к ней пожаловал,
а гость дорогой. Ян Глебович эти хлопоты пресек со всей наивозможной
мягкостью; было без трех минут восемь, а опаздывать он, как говорилось
прежде, не любил.
       В квартире покойной генеральши прием его ждал не столь
радушный, зато подстерегала неожиданность: Антон Орлов, супруг
Елены, оказался довольно высоким, хмурым, светловолосым и сероглазым,
с короткой стрижкой и узковатыми губами. Правда, губы он не облизывал
и не прикладывал палец под нос, но во всем остальном был сильно похож
на вероятного фигуранта. Кроме того, и профессии у них совпадали,
поскольку Орлов являлся зубным врачом, что несомненно входило в
категорию "не тот доктор".
       Отметив, что надо предъявить эту личность старушке с пятого
этажа, Глухов завел неторопливый разговор, расспрашивая про подруг
покойной, про врачей и работников соцстраха, которые могли бы Нину
Артемьевну навещать, про соседей, про бывших сослуживцев генерала
и даже про местных водопроводчиков и электриков. Это называлось
"поговорить о королях и капусте", так как ответы Орловой его не
слишком интересовали; другое дело - она сама. Она и ее супруг,
светловолосый, хмурый и сероглазый.
       Какие они? Честные люди? Или способные на преступление? На
ложь, на глупый розыгрыш? Кем-то обиженные и мстящие за ту обиду?
Или попросту склочные? И как обстоят дела между ними? Довольны ли
они друг другом или готовы разбежаться? Прочен ли их брак? Антон
Орлов - что он собой представляет? Какой он муж? Заботливый глава
семейства или потаскун и алкоголик? Что связывает с ним Елену - не
в прошлом, а сейчас? Искреннее чувство? Привычка? Дети?
       Вопросы, кружившие у Глухова в голове, были простыми, но не
из тех, какие можно задавать в приличном обществе. Людей наизнанку
не вывернешь, о сокровенном не спросишь, а если спросишь, то шансов
получить ответ гораздо меньше, чем насмешку или грубость. В сущности
же все зависело от этих неполученных ответов. Есть дело, нет дела...
Какое дело, если Орлова лжет?.. А вот если не лжет, то это уже
интересное обстоятельство. Это уже криминал - хищение крупной суммы
плюс вероятность убийства...
       Именно это Глухов и пытался установить, наблюдая за
супругами. Его подозрения насчет Орлова были очень неопределенны;
если тот и замешан в убийстве, Елена об этом ничего не знала. В
иной ситуации, зачем ей писать все эти жалобы и заявления? Может,
она ненавидит мужа... Но ненависть скрыть непросто, а Глухов ее
не замечал. Наоборот, беседуя с ним, нервничая и временами повышая
голос, Елена косилась на мужа, будто в поисках поддержки, и эти
взгляды ее успокаивали: тон становился ровнее, таяли алые пятна на
щеках, и губы уже не кривились в раздражении. Орлов же больше молчал
и курил, лишь изредка кивая - как бы в знак того, что жена говорит
за них обоих, и все ею сказанное - правильно.
       А сказано было немногое и, в общем, уже известное Глухову.
Ни о подругах Нины Артемьевны, как умерших, так и живых, ни о соседях,
врачах и электриках, ни, тем более, о генеральских сослуживцах у
Орловой полезных сведений не нашлось. Ее бытие протекало совсем в иной
плоскости, связанной с Ниной Артемьевной лишь ожиданием наследства да
редкими визитами; возможно, сама она была Елене дорога, но крохотный
ее мирок и обитавшие в нем люди не вызывали у Орловой интереса. Глухов
еще не понял, чем это вызвано - душевной ли черствостью или какой-то
иной причиной, какой-то целью, затмившей сострадание.
       Но в том, что эта цель была, Ян Глебович не сомневался.
Ее, быть может, не скрывали, однако и не афишировали; не тайна, но
семейный маленький секрет, который можно обсуждать с друзьями, не
предназначенный для посторонних. Это ощущалось по многим деталям, не
ускользнувшим от взгляда Глухова: и в скрытой напряженности беседы,
и в том, как молчал Орлов, как хмурился и курил сигарету за сигаретой,
как подрагивали пальцы его жены и вспыхивали пятна на щеках, как
временами срывался голос. Казалось, они чувствовали себя виноватыми.
Но отчего?
       Сопровождаемый Антоном и Еленой, Глухов осмотрел квартиру
- довольно большую, трехкомнатную, убранную коврами, хрусталем,
обставленную дорогой венгерской мебелью, какая была в моде лет
тридцать назад. Слишком просторное жилище для одинокого человека...
Странно, что генеральша Макштас не выбрала что-нибудь поскромнее.
       Он хмыкнул и, повернувшись к Елене, спросил:
       - Нина Артемьевна справлялась с уборкой? Или кото-то
нанимала?
       - Нет. Мы помогали... раз в три-четыре месяца. - Бросив
взгляд на мужа, Елена пояснила: - Мы говорили ей, что эта квартира
слишком велика, а она смеялась - вам больше останется, у вас жених
с невестой подрастают. Но на самом деле... На самом деле, когда Нина
Артемьевна переезжала, ей не хотелось ничего терять. Вся эта обстановка,
люстры, посуда и гарнитуры, все это - память о Юрии Петровиче... даже
не столько о нем, сколько о прожитой жизни... Да и мебель хорошая, как
теперь такую купишь? А продавать за бесценок... Ну, вы понимаете...
       Она махнула рукой.
       - Понимаю, - сказал Глухов, рассматривая сервант, набитый
хрусталем, фарфоровыми сервизами, какими-то статуэтками, шкатулками,
ларчиками и ларцами. Выше, осколком минувшего и позабытого, висела
фотография: генерал-лейтенант Макштас, в парадной форме, при регалиях,
и Нина Артемьевна - еще не старая, лет, вероятно, пятидесяти; она
склонила голову над генеральским плечом и улыбалась. - Понимаю... -
повторил Ян Глебович, бросил взгляд на многочисленные ларцы и спросил:
- Вы уверены, что Нина Артемьевна не держала денег в банке? Могли ведь
и пропасть после августовского обвала...
       Ответил Антон Орлов. Голос его был хрипловатым и напряженным.
       - Нина Артемьевна банкам не верила, так что деньги хранились
дома, в серванте, вот в этом ящике, где Лена их и нашла... Только не
семнадцать тысяч, а семь. А в начале января вся сумма было в сохранности.
Мы приезжали к ней на Рождество, она показывала Лене... Она ей иногда
показывала, что где лежит... говорила: ты - наследница, должна знать...
       Он дернул краешком рта и закурил. На щеках Орловой вспыхнули
алые пятна - она, как подметил Глухов, легко приходила в возбуждение.
       - Поймите, Ян Глебович, я вам голову не морочу! Ну зачем
мне это надо, черт побери? Зачем? Нина Артемьевна дала мне тысячу,
и я вам об этом сказала, а могла бы и не говорить, ведь так? Но ведь
сказала, сказала!.. И вам, и капитану вашему, бездельнику и растяпе...
- Муж коснулся ладонью ее плеча, и голос Елены сразу стал спокойней
и ровнее. - Понимаете, я не капризничаю и не пытаюсь вас обмануть -
зачем это мне?.. Я только хочу получить свои деньги... всего-навсего
получить то, что мне принадлежит... что мне оставили... мне, Антону
и нашим детям, - поправилась она, оглянувшись на мужа. - Давайте
так договоримся, Ян Глебович: сумма крупная, и если вы ее найдете и
вернете, то мы... мы... - Она запнулась и опустила глаза. - В общем,
мы вас тоже не обидим. Понимаете?
       Глухов не сразу сообразил, что ему предлагают частный
гонорар, наверняка превосходивший в двадцать раз его зарплату. По
нынешним суровым временам это не выглядело оскорбительно - скорее
наоборот, являлось свидетельством доверия и, в какой-то степени,
приязни. Бог велел делиться... Но лишь с достойными людьми, подумал
Ян Глебович, скрывая усмешку. Джангиру Суладзе вознаграждения не
предлагали.
       Он покачал головой и произнес:
       - Не будем поминать про деньги. Деньги я не могу найти с полной
гарантией; найду того, кто взял их. Человека я попытаюсь разыскать, а
все остальное зависит от случая. Деньги могут быть растрачены и пропиты,
поделены и пущены на ветер... Да и в деньгах ли дело? - Глухов посмотрел
на фотографию, висевшую над сервантом - ту, на которой улыбалась Нина
Артемьевна, прислонившись к плечу своего генерала. - Дело-то ведь в
другом... Хоть вы, возможно, считаете иначе.
       На щеках Орловой снова вспыхнули красные пятна, но муж,
словно желая успокоить, обнял ее за плечи и примирительным тоном
произнес:
       - Вы правы, Ян Глебович, дело в другом. Нельзя, чтоб
старики умирали насильственной смертью. Не по-божески это.
       ...Спускаясь по лестнице, Глухов думал, что вряд ли его
подозрения насчет Орловых основательны. Что-то они скрывали, что-то
личное и, вероятно, имевшее отношение к Нине Артемьевне - но при
жизни, а не после смерти. И оба они не походили на людей, способных
на обман или убийство. В этом Ян Глебович не сомневался, ибо повидал
на своем веку великое множество всяких убийц, злодеев и насильников
и чувствовал их с уверенностью гончей, берущей лисий след. Для него
насильник - тот, кто душит, режет и стреляет - обладал даже иным
запахом, не свойственным нормальным людям; именно запахом, поскольку
иного слова он подобрать не мог. Возможно, это являлось лишь примитивным
описанием той напряженности и тревоги, которые он ощущал, вступая в
контакт с убийцей, но Глухов не задумывался о точных терминах. Дар его
- или накопленное с опытом чутье - всегда срабатывали, и этого было
вполне достаточно.
       Но в данном случае запахов крови и страха не ощущалось.
Ни в малейшей степени! Что-то было, но - другое... Что?
       Как они потратили ту тысячу долларов?.. - мелькнуло у
Глухова в голове, когда он садился в машину. Проели? Что-то купили?
Отдали долг? Съездили за рубеж?
       Он включил зажигание, салон озарился светом, ни череда
вопросительных знаков все еще маячила перед ним, будто прорисованная
на темном обсидиане лобового стекла.

------------------------------------------------------------------------
       *) "Олимпия" - пишущая электромеханическая машинка
стационарного базирования. В настоящее время - музейный экспонат
(примечание автора).
      **) Речь идет о старом фильме "Свинарка и пастух", в
котором повествуется о временах братства советских народов и о любви
кавказского пастуха к русской девушке-свинарке. Впрочем, такие случаи
бывают и сейчас; любви все нации покорны (примечание автора).


                        Глава 6

       - Ставки сделаны! - выкрикнул крупье.
       Колесо рулетки завращалось с тихим шелестом, дробно
застучал шарик, перепрыгивая из лунки в лунку, красные и черные
цвета слились в монотонную серую ленту, затем, когда колесо стало
кружиться медленней, лента вновь рассыпалась на яркие контрастные
пятна. Мелодично прозвенел звонок.
       - Двадцать четыре, черное! - объявил крупье, передвигая
лопаточкой фишки. Баглай проиграл. Как и все остальные, сгрудившиеся
у стола под круглым, похожим на выпуклый щит светильником.
       Играть Баглай не любил, это казалось ему пустопорожней
тратой времени и денег, но в "Сквозной норе" главным было все-таки
казино; тот, кто его не посещал, не играл и не проигрывал, не мог
рассчитывать на уважение челядинцев. Чем больше проигрыш, тем
респектабельней клиент, тем больше уважение. Но, как считал Баглай,
всему на свете есть свои пределы, и уважению, и респектабельности,
и проигрышам. А в особенности - выигрышам. Выигрыши в "Норе" тоже
случались, но с определенными персонами, с чиновниками из мэрии
либо районной администации. Впрочем, выигрывали и депутаты
Законодательного Собрания, и налоговый инспектор, и еще какие-то
личности, сытые, стриженые и нагловатые. Счастье улыбалось им
гораздо чаще, чем Баглаю, ибо владельцы казино твердо усвоили:
даже червяк, оголодав, может подняться на дыбы.
       Баглай заглядывал сюда не ради игр и проигрышей, а по
гастрономическим соображениям: в подвале "Норы" располагался
китайский ресторанчик, где бесподобно готовили утку по-пекински,
а также иные экзотические яства. Там было тихо и не очень людно;
публика - завзятые чревоугодники и гурманы - сидела у низких
полированных столиков, разгороженных ширмами, а выше покачивались
фонари, словно рой миниатюрных деревянных пагод, презревших земное
тяготение и разом поднявшихся к потолку. От фонарей, столов и ширм,
расписанных горными пейзажами в древнекитайском духе, пахло сандалом
и кардамоном; тарелки и миски из фарфора были невероятной чистоты и
белизны, а подавали их девушки в длинных парчовых платьях, смуглые и
узкоглазые, напоминавшие пестрых тропических рыбок. Возможно, китаянки
из Пекина либо их питерский эквивалент из корейских и бурятских
переселенцев. Девушками Баглай не интересовался, да и утка с недавних
пор не лезла ему в горло; он больше сидел, пил ароматное вино из
крохотных стопочек да глядел на нишу в противоположной стене.
       Там, красуясь нежно-зелеными нефритовыми боками, сияла ваза
эпохи Мин, привезенная Ли Чунем, шеф-поваром и хозяином заведения,
из родных краев, из Цзинани провинции Шаньдун, с берегов полноводной
реки Хуанхэ. Нефрит был гладким, полупрозрачным, того же оттенка,
что и зеленый чай в фарфоровой чашке, но дракон в кольчужной чешуе,
обнимавший вазу тугой многократной спиралью, казался позеленее, цвета
весенней травы - то ли от того, что пришлась в том месте подходящая
прожилка, то ли из-за большей толщины нефрита, то ли по иным причинам,
секретным и тайным, ведомым древним мастерам, но неизвестным их
расплодившемуся и не столь усердному потомству. Ли Чунь утверждал,
что вазу изготовили в императорских мастерских Цзиньдэчженя, веке в
пятнадцатом или шестнадцатом, но пролетевшие столетия ее как будто
не коснулись: на поверхности - ни трещинок, ни царапин, полировка
сохранилась безупречно, и каждый драконий коготок и клык, каждая
чешуйка, мельчайшие гребни на спине и шпоры на растопыренных лапах
выглядят так, будто расстались с резцом и полировочным войлоком не
далее, чем вчера. Редкая вещь, драгоценная!
       Баглай обхаживал Ли Чуня месяцев восемь, однако упрямый
китаец ссылался на то, что ваза - семейная реликвия, что для таких
предметов нет цены, и что в Поднебесной, по древней традиции дао,
нефрит и яшму не продают, ибо продать их - кощунство; продавшему их
не будет ни удачи, ни счастья. Не продают, но дарят, возражал Баглай,
понаторевший, с легкой руки Тагарова, в китайских и даосских хитростях;
дарят и преподносят в знак приязни и дружеских чувств, особенно тем,
кто посвящен в искусство чжень-цзю и тайны шу-и, весьма небесполезные
в промозглом питерском климате. Он даже процитировал Ли Чуню даосский
апокриф о том, как надо гармонизировать энергию, чтобы прожить не
меньше века:

                   Дыхание должно быть легким,
                   Сердце должно быть спокойным,
                   Спина должна быть выпрямленной,
                   Живот нужно почаще гладить,
                   Речь должна быть немногословной,
                   Кожа должна быть всегда увлажненной,
                   А рука - щедрой.

       Выслушав это поучение, Ли Чунь восхитился, выпрямил спину,
погладил живот и преподнес Баглаю миску креветок, поджаренных в
кипящем масле. Затем они договорились: Ли Чунь, в знак почитания и
приязни, дарит мастеру даоинь *) драгоценную вазу, а тот - в знак
уважения и любви - дарит Ли Чуню пять тысяч американских долларов.
       Сейчас доллары эти жгли Баглаю карман, напоминая о скором
свидании с вазой; ее холодная гладкая поверхность будто скользила
под пальцами, и казалось, что растопыривший лапы дракон замер в
нетерпеливом предчувствии ласки. Но, появившись в "Норе", Баглай,
как всегда, не торопился: сбросил дубленку на руки услужливым
швейцарам, благожелательно кивнул, когда один из них, вертлявый
рыжий парень, прошелся щеткой по его австрийским сапогам; затем
направился к лестнице, поднялся на второй этаж, к игорным залам,
купил жетоны и начал бродить между столов, ставить то на цвет, то
на зеро, то на номер, проигрывать и выигрывать по маленькой. Тут
важен был процесс, а не результат - и более того, слишком успешные
результаты могли рассматриваться в качестве демарша и посягательства
на интересы заведения. Публика это понимала. Гости - бизнесмены из
новых русских, их дамы в туалетах от "нино риччи" и "кордена", пара
политиков средней руки и два десятка иностранцев - сползались в
"Нору" не выигрывать, а развлекаться. Первым номером шла рулетка,
вторым - ужин при свечах, с омарами и стриптизерными плясками, а
третьим - те же стриптизерши, которых разбирали на ночь, распихивая
по "БМВ" и "мерсам" вместе с бутылками пива, шампанского и коньяка.
С двумя-тремя из этих девушек Баглай свел близкое знакомство, но
охватить всех примадонн и весь кордебалет не мог; к себе он женщин
не водил, а далеко не каждая обслуживала "at home". Все-таки Ядвига,
с ее Светланами и Татьянами, была вне конкуренции как личный менеджер
Амура; правда, и ставки Ядвиги были покруче, чем у девиц из "Норы".
       Просадив двести долларов и отыграв семнадцать, Баглай
решил, что долг приличия исполнен и спустился на первый этаж. Тут
находились ресторан и бар, и тут, натешившись рулеткой и присмотрев
девиц, большей частью оседала публика, любители омаров и стриптиза
- часам к двенадцати, когда желудок и гениталии напоминали, что не
одними играми жив человек. Перед рестораном простирался холл - или,
скорее, широкий закругленный коридор, благодаря которому "Сквозная
нора" получила свое название. Из его середины, минуя вестибюль и
почтительных швейцаров, можно было попасть к главному входу с
Фонтанки; но справа имелся выход в Графский переулок, а слева -
во двор, где парковались машины клиентов. Двор тоже был сквозным
и допускал разнообразные маневры, как в сторону Невского, так и на
улицу Рубинштейна. Это являлось мудрой предосторожностью; хозяева
заведения видимо знали, что мышь, у которой только одна норка,
быстро попадается.
       На первом этаже Баглай не задержался, а проследовал к неширокой
лестничке, выложенной плитками гранита и спускавшейся в подвал. Она
вела из западного мира в мир восточный; туда, где не глушат спиртное
стаканами, а пьют из крохотных, с наперсток, чашек, где вилку заменяют
палочки, где вместо люстр мерцают фонари, где пахнет кардамоном и
сандалом, и где запретна соблазнительная нагота - лишь шорохи парчи
и шелка, взгляд загадочных раскосых глаз, смоляная прядь над точеным
ушком да кисти фарфоровой белизны, что прячутся в широких рукавах
халата... Баглай спустился в этот тихий парадиз, взглянул на нишу
и увидел, что ее закрывает полуразвернутый свиток с каллиграфически
выписанными затейливыми иероглифами. Насколько он мог судить, то
были пожелания благополучия и здоровья.
       Он проследовал дальше, осторожно лавируя среди ширм и низких,
еще не занятых столиков, проник за бамбуковый занавес, миновал
кладовку и кухню, где что-то булькало, шипело и скворчало, и очутился
в святая святых - в маленькой комнатке с лежанкой-каном, покрытым
толстым китайским ковром под двумя светильниками. Ковер будто стекал
со стены, просторной складкой огибая лежанку, и стелился по полу -
темно-синий, с розовыми и пепельными хризантемами и парой беседок,
чьи кровли были изогнуты словно кавалерийские седла. Одна беседка
приходилась на стену, другая - на пол, и там, не позволяя видеть
тонких ее подпорок и перил, стоял сундучок с откинутой крышкой, а в
нем, утопая в ватных белопенных облаках, покоилась нефритовая ваза.
Не просто лежала, но была повернута так, чтобы вошедший мог разглядеть
драконью голову с разверстой пастью, рога, клыки и круглые выпуклые
глаза под нависающими веками.
       Ли Чунь сидел на лежанке с непроницаемым лицом - только
подрагивали пальцы, уложенные на коленях. Баглай приблизился,
заглянул в сундучок, довольно кивнул и опустил крышку. Затем уселся
рядом с Ли Чунем и, будто оправдываясь, произнес:
       - Долгие проводы - лишние слезы. Разве не так?
       Китаец не шевельнулся. Баглай, вздохнув, полез во внутренний
карман, вытащил тугую пачку, перетянутую резинкой, и положил свой дар
на лепестки розовой хризантемы. Скорбь Ли Чуня была ему понятна; он
тоже печалился бы и горевал, расставаясь с прекрасной вещью, менявшей
хозяина с каменным холодным равнодушием. Ему подумалось, что скорбь
Ли Чуня была бы еще сильней, если б он знал, откуда и как пришли те
деньги, что предназначены в подарок. Дар был черным, ибо смерть
отметила его своей печатью, невидимой как для китайца, так и для других
людей, что будут трогать и мусолить эти зеленовато-серые бумажки. И
только он, Баглай, доподлинно и абсолютно точно знал, что эта печать
существует.
       Он снова полез в карман, вытащил еще две сотенные ассигнации
и положил их поверх пачки.
       - За сундук. Тоже из Цзинани?
       Ли Чунь покачал головой.
       - Из Шанхай. Такой есть только Шанхай, нигде другие места.
       Они помолчали, затем Баглай спросил:
       - Что сделаешь с деньгами, Ли? Купишь российский паспорт?
       - Зачем мне пасполт? Ваш пасполт мой не нада. Шесть... нету,
семь лет шить без лусский пасполт, и нолмально шить, без плоблем. Мой
деньги собилать, эти деньги, длугие деньги - все, какой залаботать,
собилать и ехать в Цзинань. Там шениться, шить. В Цзинань холошо,
тепло. В Пител холодно, сыло.
       - А что ж ты там не остался, в Цзинани? Китай нынче - страна
богатая. Тоже можно работать и заработать.
       Пожав плечами, Ли Чунь взял деньги, взвесил их в ладонях и
сунул куда-то под ковер. Потом несколько раз погладил живот - справа
налево и слева направо.
       - Стланно лассушдаешь, Ба Ла. Мой - кто? Мой - повал. Кому
нушна китайкий повал в Китай? Китай - огломная стлана, там много
налод, много людей, много холоший повал. Кому мой нушен? - Он выдержал
паузу и с грустью признался: - Плавильно, никому. А в Пител настояший
китайский повал - бальшой человек! Вашный! И это велно. Мой готовить
утку по-пекин, колмить Ба Ла, Ба Ла кушать, платить и удивляться: кто
еще так готовить!
       В этом была несомненная логика, столь же понятная Баглаю,
как скорбь Ли Чуня. Россия - тоже огромная страна, в ней множество
народу, множество людей и много массажистов. Обычный специалист,
пусть даже неплохой, серьезных денег не заработает. Другое дело -
необычный. Такой, который посвящен в секреты тибетских и китайских
мастеров, в персидские тонкости и хитрости, в искусство шародхары
и абъянги... **) Такой, который знает, как растягивать мышцы вдоль
и поперек, как давить их, сучить, перебирать будто гитарные струны,
как отворять кровоток в изношенных сжавшихся сосудах, дабы влага
жизни текла и целила без помех, приливала и отливала, а если надо
- ударяла в мозг с той же губительной силой, с которой молот бьет
о наковальню... Словом, такой специалист, который умеет и лечить,
и убивать.
       Баглай поднялся с кана и взял сундук. Он был без ручек,
узкий, но довольно длинный, с черной полированной поверхностью; от
него пахло лаком и теплым сухим деревом.
       - До встречи, Ли Чунь. Приду через неделю, утку есть.
       - Плиходи, Ба Ла. До встлечи.
       Когда он переступал порог, сзади донеслось:
       - Белеги ее... белеги...
       Облизав губы языком, Баглай кивнул, откинул бамбуковую
завесу, пересек заставленное ширмами пространство и поднялся по
гранитной лестничке. Ему казалось, что в сундуке под мышкой таится
нечто теплое, живое - быть может, маленькая заколдованная королевна;
и стоит только принести ее домой, откинуть крышку, как она восстанет
из ватных белоснежных облаков во всей своей чарующей наготе и прелести.
Проснется, и будет похожа... На кого? На Сашеньку? Нет, скорее на Вику
Лесневскую, подумал он, остановившись перед ресторанной дверью.
       Она была приоткрыта, так что Баглай мог видеть пустоватый зал
под неярким светом потолочных ламп и дюжину девиц, скучавших перед
стойкой бара. Они сидели на высоких табуретах как на выставке, в одной
и той же неизменной позе: нога за ногу, юбки задраны до середины бедер,
одна рука - на стойке, другая - на колене, за низким вырезом блузок и
платьев колышется грудь. Смотри, любуйся, выбирай!
       Можно было б и выбрать, отпразновать сделку... Выбрать вон
ту, белокурую, гибкую... или рыжую с роскошным бюстом и ресницами
длиною в палец... или их обеих, а в придачу к ним - кареглазую
шатенку в серебристом платьице и черных ажурных чулках...
       Но эта мысль промелькнула и исчезла. Нетерпеливое желание
остаться с вазой наедине вдруг охватило Баглая, подсказывая, что
женщина - пусть самая прекрасная и соблазнительная - будет при этом
свидании лишней. Тем более, две или три... Он представил, как сядет
в кресло у круглого столика в стиле ампир и будет глядеть на вазу -
то на нее, то на ореховый комодик и на Венецию Гварди, на старинные
клинки в серебристых ножнах, на фарфоровые майсеннские тарелки
в синих кобальтовых узорах. Потом встанет, приблизится к комоду,
коснется ладонями вазы, согреет ее, приласкает, потрогает драконью
чешую, клыки и выпуклый зрачок под морщинистым веком... Эта картина
и вызванное ею чувство были такими реальными, что он едва не застонал
от нетерпения.
       Быстро одевшись, Баглай нырнул в промозглый мартовский вечер,
добрался до Невского и взял такси. Дорога домой прошла в тишине и
покое, только негромкая музыка наполняла салон - что-то из классики,
из тех мелодий, что обожал Мосолов, баглаев шеф. Музыка не мешала
думать, но мысли о вазе вдруг странным образом испарились из головы
Баглая; ваза уже принадлежала ему, однако была лишь крохотной частицей
тех сокровищ, какими он намеревался завладеть. Сейчас и в будущем.
Нефрит, дракон, великолепная резьба, зеленовато-голубые переливы...
красота... Но изумруд - один-единственный изумруд из коллекции
Черешина - стоил не меньше вазы и был не менее прекрасен. Помимо того,
у изумрудов - а также рубинов, брильянтов и сапфиров - имелось важное
преимущество: все они были невелики в сравнении с вазой, но обладали
при этом огромной ценностью. Горсть холодных мерцающих камешков могла
обеспечить Баглая на всю его жизнь; в этой горсти таились десятки
картин и драгоценных ваз, клинки с золотой насечкой, вещицы работы
Фаберже, иконы в серебряных окладах, французский и саксонский фарфор,
старинные индийские божки, тибетские Будды из яшмы, японские катаны...
Множество всяких прекрасных предметов, и что удивительно - в одной
горсти! А если зачерпнуть не горсть...
       Назавтра он собирался к Черешину, которого пользовал года
четыре, а это значило, что пациент изучен досконально, и ситуация
вот-вот созреет. Не в этот раз и, скорей всего, не в следующий, но
до лета старикан не доживет. Злобных чувств он у Баглая не вызывал,
ибо отличался щедростью и добродушным нравом, и потому Черешину
будет дарована легкая смерть. Легкая, быстрая, неотвратимая...
Почти эвтаназия, к которой стремится всякий человек на склоне лет,
страшась не ухода Туда, а только предсмертных страданий и боли...
       С ключами черешинскими он разобрался, выточил по оттискам
на воске, проверил в прошлый раз и подогнал - так подогнал, что
стали они не хуже настоящих. Ключей было три: два от накладного и
врезного замков с наружней двери, и еще один - от внутренней, где
замок был особым, штучным, изготовленным по спецзаказу каким-то старым
и уже покойным мастером. Черешин отзывался о нем крайне уважительно и
говорил, что замки Прокопьича ни один взломщик не вскроет и не выбьет,
поскольку сам Прокопьич - из знаменитых "медвежатников", и хоть с
криминалом завязал, но не забыл, чего и как творят с замками. Баглая
это не касалось; он не вскрывал замки, а отпирал. Проблема состояла
в том, чтобы добраться незаметно до ключей и сделать отттиск, но раз
была проблема, то было и решение. После массажа нервных узлов за ухом
и в районе шеи клиент погружался в блаженное забытье минут на десять,
и этого времени хватало, чтобы пошарить в прихожей, в карманах пальто,
в сумках и тумбочках. Да и никто из стариков и старух, баглаевых
подопечных, прятать ключи не пытался; никто, кроме Кикиморы Деевой,
не доверявшей никому и подозрительной, как пуганная ворона. Она
хранила ключи на кухне, в холодильнике, под банками консервов и
компотов.
       Это воспоминание настигло Баглая уже в лифте, по дороге
на двенадцатый этаж, заставив невольно содрогнуться. Кикимора
была у него второй, и, не имея нужного опыта, он допустил промашку
либо не смог оценить старушечьей энергии и силы, странных в женщине
преклоных лет. С другой стороны, Кикимора являлась бабкой тертой,
битой и закаленной всякими невзгодами; закончила юрфак, прошла
войну, перестреляла из винтовки уйму немцев, попала в плен, бежала,
партизанила - ну, а потом сидела вплоть до хрущевской оттепели. Вышла
в сорок, стала адвокатом, и по крохе, по крупице разыскала все, что
реквизировали у ее семейства - и все вернула, не мытьем, так катаньем.
В том числе картину работы голландского мастера, с мельницей над
сумрачным потоком, старинный ларец литого серебра, севрский фарфор, 
богемский хрусталь и многое другое. В общем, было что взять, и 
Баглай не постеснялся, взял.
       Но когда он явился в квартиру - зимней ночью, в третьем
часу - Кикимора была еще жива. Она лежала, скорчившись, в прихожей;
видно, хотела доползти до телефона, да не хватило сил. Правосторонний
инсульт, определил Баглай, увидев, как искривилось ее лицо и как
подергивается левая рука. Согласно его прогнозу, кровоизлияние было
обширным и быстро прогрессировало, но первые полчаса, пока он ходил
по комнатам и отбирал старинные предметы, спину под лопатками кололо,
а в затылок будто вонзались незримые молнии. Потом неприятные ощущения
исчезли, он выглянул в коридор и убедился, что Кикимора мертва.
       С тех пор у него не случалось осечек, да и приемы шу-и не
подводили. Он выбирал людей пожилых, состоятельных и одиноких, и
всегда являлся в должный срок и час: труп еще не успевал остыть,
а ночь - закончиться. Раз от раза его искусство совершенствовалось,
мастерство росло, а вместе с ним росла уверенность в себе; клиентов
он изучал годами и знал об их телах, недугах и жилищах немногим меньше
них самих. Выведывал и о другом - об их семейных обстоятельствах, о
родичах либо отсутствии таковых, и, разумеется, о наследниках. Странно,
что у любого человека, богатого, но одинокого и не имевшего ни братьев,
ни сестер, ни сыновей, ни дочерей, всегда находился наследник. Странный
факт, но не опасный. Если наследники далеко, а благодетель их мертв,
кто разберется, что у него имелось и что - осталось?..
       Наследник Черешина был хоть и близок, но нерадив. На этот
счет Баглай не беспокоился и полагал, что успеет без торопливости
и риска распорядиться черешинскими сокровищами.
       Лифт остановился. Он вышел, прижимая к груди сундучок,
полез в карман за брелком с ключами и вдруг почувствовал, что
кто-то смотрит ему в спину. Упорно, пристально... Тем же ненавидящим
взглядом, каким смотрела Деева, старая ведьма, подыхая на полу в
своей прихожей... Взглядом, от которого колет в сердце, и в затылок
вонзаются молнии...
       Баглай стремительно обернулся, но на площадке и лестнице не
было никого.

------------------------------------------------------------------
       *) Даоинь - дословно - растягивание и сжимание тела; даосская
система массажных приемов, а также дыхательных и гимнастических
упражнений (примечание автора).
      **) Способы индийского массажа с применением масел: абъянга
- натирание всего тела целебными маслами, смешанными с экстрактами
лекарственных трав; шародхара - растирание лба и висков конопляным
маслом (примечание автора).


                        Глава 7

       Март выдался ветреный, хмурый, морозный. Днем солнце
скрывалось за пеленою туч, но все-таки грело, хоть не с весенним
усердием; его скуповатый жар заставлял оседать серые сугробы на
тротуарах, и кое-где под растаявшим снегом уже виднелась темная
трещиноватая шкура асфальта. Но по ночам все возвращалось на свои
круги: ветер вытряхивал снежную перину туч, носился над застывшей
Невой, свистел по-разбойничьи на широких проспектах окраин, жалобно
выл в переулках, сыпал снег на деревья, на землю и крыши. Ночью
не верилось, что наступила весна - а лето, пусть короткое, нежаркое
- казалось просто смутным сном, какие бывают после просмотра
голливудских кинолент с красотками и красавцами, что нежатся на
пляжах Акапулько.
       Тем не менее, зима иссякала и отступала день от дня,
знаменуя тем самым конец сезона Охоты. В теплый светлый период Баглай
не охотился; он, как полярная сова, предпочитал холод и тьму, ибо их
спутником было безлюдье, и, следовательно, безопасность. В самом деле,
кто проследит человека зимней ночью, когда все сидят по домам, спят
или мечтают о солнечном Акапулько, поглядывая в телевизор? Кто заметит,
как и с чем он бродит по улицам - с сумкой ли, с чемоданом, с пакетом
или свертком? Никто, разве лишь ветер... А ветер не выдаст и никому не
донесет; нет ему дела до подозрительных незнакомцев, гуляющих с сумками
и чемоданами в ночной разбойный час. Но если дождаться трамвая или
автобуса - из первых, самых ранних - то подозрений нет как нет. Нет
подозрений, а есть добропорядочный обыватель, который едет с сумкой
на вокзал - или, быть может, с вокзала, вернувшись из командировки,
весь в мечтах о теплой ванне и сытном домашнем завтраке.
       Все эти соображения были вполне очевидны, и Баглай даже
не задумывался о них, не называл мудреными словами, тактикой или
стратегией, а просто действовал, руководствуясь инстинктом. Ночи
стали светлей и теплей - значит, пора заканчивать Охоту, брать
временный тайм-аут и ждать, когда над городом снова сгустится зимний
мрак, союзник и помощник. Метаморфоза, свершавшаяся с ним весной,
была подобна линьке; он, словно северный волк, сбрасывал плотную
зимнюю шубу, пропахшую кровью и плотью жертв, и облачался в иное
одеяние, более легкое и чистое, скрывавшее его клыки и когти. Но
- лишь до времени, до срока.
       Он размышлял об этом, направляясь к Черешину, ибо тот являлся,
в определенном смысле, исключением из правил. На него Охота разрешалась
в любой сезон, так как охотник мог унести добычу не в чемоданах, а в
карманах. Даже в горсти или в наперстке... Однако Баглай все-таки
предпочитал карманы. Карманы были надежней и, разумеется, вместительней.
       В дом к Юрию Даниловичу Черешину он хаживал не первый год
и изучил это строение как собственную пятерню, со всеми его парадными
и черными лестницами, дворами и арками, ходами, выходами и переходами.
Этот старый петербургский дом располагался у Таврического сада и был
еще крепким и презентабельным, хоть и знававшим лучшие дни. Штукатурка
с него не сыпалась, но потемнела под слоем многолетней грязи, мрамор
лестничных ступенек поистерся, дубовые перила кое-где исчезли, а
кое-где напоминали обрезки грубо обструганных жердей, водосточные
трубы жаждали срочной замены, а вздыбленный булыжник во дворах местами
наводил на мысль о рухнувшей с гор лавине. Но квартиры тут были
просторные, двери - крепкие, потолки - три пятьдесят, а на широченных
подоконниках можно было спать или устраивать застолье.
       Впрочем, в жилище Юрия Даниловича все подоконники, равным
образом как стены, пол и даже потолок, предназначались не для
застолий или спанья, а исключительно для экспонатов. Сам же хозяин
обитал на кухне - к счастью, довольно большой и вполне заменявшей
однокомнатную квартиру; тут имелись диван, стол и стулья, кресло,
обитое плюшем, полки и шкафы и даже верстак - с тисками, резцами,
алмазными пилами и прочим инструментарием для каменных работ. В
комнате побольше на стенах висели картины из малахита, родонита,
чароита, лазурита и других поделочных камней; под ними тянулась
шеренга витрин, в коих стояли и лежали изделия из тех же материалов -
ларцы и шкатулки, подсвечники и чаши, письменные приборы и набалдашники
тростей, шары и миниатюрные дворцы, а также иные уникумы, обязанные
своим происхождением уже не человеку, а природным силам: друзы кварца,
похожие на пингвинов и медведей, роскошные щетки аметистов, опалы и
пейзажные агаты, гигантский кристалл шпинели величиною в два кулака,
жемчужины, кораллы и гагаты. Другие сокровища, поменьше размером,
но подороже ценой, таились в ящиках под витринами: коллекция редкого
янтаря с невероятными включениями, собрание гемм и камей, старинные
перстни с печатками, украшения из бирюзы, цитрина, аметиста, из
турмалина и топаза, из гранатов всех цветов радуги - огненно-красных
пиропов, сизо-малиновых альмандинов, золотистых гроссуляров и
изумрудно-зеленых демантоидов. С потолка в этой комнате спускались
светильники и люстры, райские птицы и цветы, большие резные сферы
и модели кораблей - все, что можно изготовить из поделочного камня
и металла и подвесить где-нибудь повыше, чтоб ненароком не зашибить
голову. Имелся здесь и камин - уникальное сооружение из мрамора
тридцати шести сортов со вставками из яшмы и нефрита.
       Но главное богатство таилось в маленькой комнате, в
громоздких дубовых шкафах музейного вида, в ящиках, сделанных
на заказ. Тут, снабженные номерами и пояснительными карточками,
лежали благородные самоцветы, приписанные к двадцати коллекциям,
и их названия внушали благоговейный трепет. Коллекция сапфиров
(отдельно - камни синие, классических оттенков, отдельно - розовые,
лиловые и желтые); коллекция рубинов, от бледно-алых до кроваво-красных
и багровых; собрания изумрудов, аквамаринов и бериллов, где были
экспонаты в сорок-пятьдесят карат; и, наконец, всякая мелочь вроде
хризобериллов, александритов, цирконов и шпинелей. Алмазы Черешин
целенаправленно не собирал, считая это баловством, но не отказывался
выменять или приобрести "по случаю", и на эти "случайные" камешки
можно было б вооружить мотострелковый полк. А на все остальное этот 
полк мог бы отправиться в Новую Зеландию и воевать там лет пятнадцать, 
освобождая папуасов от британских колонизаторов. *)
       Кроме двух комнат и обширной кухни были в черешинской
квартире еще и прихожая с коридором, и в них Юрий Данилович разместил
библиотеку, тысяч пять томов, все - о камнях и способах их обработки,
о ювелирных изделиях, о геммах и камеях, о самоцветах магических,
целительных, библейских, а также о методах и приборах, с помощью
коих различались подделки и имитации. Сами же приборы, микроскопы
и рефрактометры, дихроскопы, полярископы, пикнометры, фильтры и весы,
хранились в огромном стенном шкафу на месте бывшего туалета, а туалет
нынешний был совмещен с ванной, благо ее габариты не отрицали подобной
возможности. Так Юрий Данилович и жил - в обрамлении камней и книг,
приборов и инструментов; дожил он до преклонных лет, видел в своих
самоцветах не богатство, а исключительно радость и красоту, и был
совершенно счастлив. Вот только болела у него временами спина...
       Баглай вошел в подъезд, поднялся по мраморной истертой
лестнице к двери, некогда сиявшей лаком, а ныне выкрашенной бурой
краской и позвонил. Звонок был старинным, из тех, где надо не
кнопку давить, а повертеть маленькую металлическую рукояточку.
       Дверь распахнулась, явив невысокую крепкую фигуру Черешина
в монгольском халате, с благожелательной улыбкой на устах. Юрий
Данилович был вообще человеком улыбчивым, добродушным, легкого нрава
и сангвинического темперамента; он улыбался даже тогда, когда им
пытались закусить - в прямом, не в переносном смысле. Ну, а Баглай,
целитель и добрый знакомый, гость дорогой, проходил по особому списку
- хоть не племянник, не внук, однако почти что родич.
       - Ну, бойе! В самый раз пришел! - Пальцы Черешина утонули
в крупной ладони Баглая. - Перво-наперво, я тебе деньги отдам...
память-то стариковская, пока не забыл, надо отдать... А после мы
чайку изопьем, и примешься ты выкручивать мой копчик и барабанить
по спине... - Он уже тащил Баглая на кухню, лавируя меж книжных полок
и шкафов. - И разомни-ка мне сегодня, бойе, шрам... не тот, что на
ребрах, а тот, что на левом костыле... погода сырая, мозжит - спасу
нет!.. Вот разомнешь, да с маслицем, оно и полегчает...
       - Это какой же шрам? - спросил Баглай, осторожно пробираясь
по коридору, забитому книгами. - Который от малайского криса? Или от
пули?
       - Ха, от криса!.. От него - царапина под локтем, плевая
такая царапинка, о ней я и думать позабыл... От пули - то как раз
на ребрах... затянулось и быльем поросло... А вот на ноге - болит!
Ногу мне мишка порвал... в сорок седьмом, на Вилюе... а от его
когтей - самые вредные раны. Вроде и зажила, но сырости не терпит...
ни сырости, ни холода... а у нас холод восемь месяцев в году... Вот
если б я в Нигерии остался... или в Конго... зря не остался... Вот
там, бойе, климат, доложу тебе!.. Теплынь!
       Бойе было тунгусским словцом, обозначавшим парня или юношу;
Черешин называл так всех моложе семидесяти лет. Продолжая сыпать
короткими отрывистыми фразами, он расставил на столе вместительные
кружки, навалил в тарелку баурсаков **) и принялся разливать чай.
Чай был не простой, а плиточный, калмыкский, с добавкой топленого
масла, молока, соли и сахара. Баглай это питье уважал, привыкнув к
нему еще в те времена, когда обучался у Тагарова. Тагаров, хоть был
бурят и тибетский монах, от чая с маслом не отказывался, только
называл его не калмыкским, а монгольским.
       Отдуваясь и хрустя баурсаками, они с Черешиным выпили по
кружке. Баурсаки Юрий Данилович готовил сам, ибо, вдобавок ко многим
своим талантам, отлично кухарил, и были ему известны рецепцы всяческих
экзотичных блюд - вроде слоновьей ноги, запеченой со страусиными
яйцами, и антрекотов из бегемота.
       Покончив с чаем, а заодно - с историей вилюйского медведя
(череп его красовался над полками в прихожей), Черешин хлопнул себя
по лбу, пошарил за поясом халата, извлек две стодолларовые бумажки
и протянул Баглаю.
       - Вот память, бойе!.. Про камушки и шрамы помню все, а о
деньгах забыл... Держи! За первую половину.
       С частной клиентуры Баглай брал двадцатку за сорокаминутный
массаж, а число сеансов определялось от двенадцати до двадцати, смотря
по состоянию спин и конечностей клиентов. Те же двадцать долларов
брались и в "Диане", но из них на баглаеву долю приходилось восемь;
тем не менее, ежемесячно на круг он зарабатывал побольше тысячи.
Где-нибудь в Штатах или в Европе это считалось бы плевой деньгой, но
только не в России; тут на них можно было существовать с комфортом
и даже с роскошью. Существовать - да, однако не покупать квартиры и
редкостные вазы эпохи Мин... Впрочем, для их приобретения имелись
способы результативней лечебных процедур.
       Юрий Данилович сбросил халат, с кряхтеньем примостился на
диване, а Баглай, достав из саквояжа флаконы с зельями и маслами,
начал трудиться над черешинским позвоночником, не забывая о пояснице
и лопатках, шее, копчике и шраме на левой ноге. Шрам, собственно, был
не один, а целых четыре, от длинных медвежьих когтей, и оставалось
лишь удивляться, как Юрий Данилович, уложив зверюгу, смог доползти
до лагеря. Видно, тунгусские черти ему помогли, размышлял Баглай,
привычными движениями втирая масло. Потом подумалось ему, что черти 
нынче далеко, на берегах Вилюя, а он вот близко, ближе, чем медведь.
Значит, такая судьба у Черешина - не от медведя смерть принять, не
от пули и не от малайского криса, а из человечьих рук... Мысль эта
не покидала его, пока он разминал тощую спину Черешина и правил
позвоночные диски.
       С этим, если учитывать возраст клиента, все обстояло неплохо,
совсем неплохо - Черешин имел крепкую конституцию, как полагалось
потомственному геологу и долгожителю. Мать его преставилась в девяносто,
отец - в девяносто четыре, а сам Юрий Данилович, пребывая в цветущем
возрасте восьмидесяти трех годов, на здоровье не слишком жаловался 
и твердо полагал, что разменяет второе столетие. В тридцать восьмом 
закончил он в Питере Горный институт и хоть не воевал, а бродил по лесам 
и горам в поисках металлов и минералов, жизнь ему выпала бурная, полная
странствий, приключений и опасных авантюр. Лет двадцать он провел в
Сибири, Монголии и Китае, а с конца пятидесятых, когда Союз обзавелся
друзьями в жарких краях, начались сплошные зарубежные командировки. И
бросало Черешина от Индии до Антарктиды, от Огненной Землм до Эфиопии,
от Кубы до конголезских джунглей. Искал он все, что только можно откопать
в земле, выдрать из-под льда и камня, намыть в ручьях и реках. Искал
уран и медь, никель и алмазы, нефть и уголь, золото и молибден; не
раз тонул и замерзал, нередко голодал, а однажды, во время разведки
в дружелюбной Гане, на берегах реки Горвол, сам был чуть не съеден и
спасся лишь тем, что вождь и воины им побрезговали, решив, что русский
- это не настоящий белый, и, к тому же, стар и жилист. Между делом
Юрий Данилович четырежды женился, но завести детей как-то не достало
времени, и потому его жены занимались этим с другими мужчинами, не
столь преданными геологической науке. Черешин их бросал без всякого
сожаления; на его век хватило негритянок и чилиек, китаянок и чукчанок,
и прочей подобной экзотики. Лишь с камнями он состоял в прочном и
долгом супружестве.
       О том, как началась его коллекция, он не раз рассказывал
Баглаю. Случилось это в сорок четвертом, когда молодой Черешин застрял
в глухой уральской деревушке, отрезанной снегами и непогодой от всех
дорог, от городов и сел, от мира и от войны. Метель бушевала без малого
месяц, и этот период зимней спячки Юрий Данилович провел в компании
коллеги, другого геолога-поисковика, заброшенного в ту же деревушку.
Коллега был уральцем из Свердловска, мужчиной зрелых лет; пил он
по-черному, а выпив, не матерился, не буянил, однако жаждал развлечений
и доверительных бесед. Но ни книжек, ни радио, ни шахмат в той деревушке
не нашлось, так что Черешин с уральцем разрисовали карточную колоду
и целый месяц резались в очко. Сперва на спирт, который потреблялся
под задушевные разговоры, потом - на деньги, а когда свердловчанин 
иссяк, Черешин, которому везло, вернул ему проигрыш, и все пошло-поехало 
по новой. Коллега опять проигрался в дым, но оказался человеком чести:
когда проигранное вернулось к нему в третий раз из щедрых рук Черешина,
сунул Юрию Даниловичу потрепанный увесистый портфель, пробормотав, что
он-де - старина-старинушка, и много ему не нужно, а ты, Юрча, парень
молодой, жить тебе и жить - вот и живи в свое удовольствие, только
поосторожнее: родина-мать не дремлет, а маманя она суровая. Намека
этого Черешин, по молодости лет, не понял, но тут метель притихла, и
пути их разошлись: коллега отправился в Свердловск, а Юрий Данилович
- в Москву, с отчетом и старым портфелем.
       Затем он перебрался домой, в послеблокадный Ленинград,
чтоб поддержать и подкормить родителей. Портфель привез с собой и, 
заглянув в него, обнаружил лишь здоровенные комья грязи; но, в память
о сидении в той деревушке и карточных играх, не выбросил, а пихнул на
антресоль, да и забыл на пару лет. После войны, разбираясь со старым
хламом, Черешин вновь наткнулся на портфель, вытряхнул его содержимое
в тазик с водой, отскреб, промыл и обомлел. Перед ним лежали уральские
самоцветы сказочной красоты и редкости: благородная шпинель в два
кулака, пять безупречных изумрудов, топазы, аквамарины, несколько
сапфиров и рубинов - причем не какие-то камешки в девичье колечко,
а раритеты в сорок-пятьдесят карат. Черешин долго глядел на них,
вздыхал, перебирал и любовался, потом в сердце что-то защемило, и
понял он -  судьба! А от судьбы, как ведомо всем, не уйдешь и не
сбежишь.
       Но Юрий Данилович не собирался бегать. Его профессия была 
самой подходящей, чтобы собрать коллекцию; всю жизнь он крутился около
камней, россыпей, шурфов, шахт и рудников, а значит, что-то находил,
что-то выменивал, а что-то ему дарили или отдавали за бутылку водки;
и постепенно его собрание росло, и стали появляться в нем камешки
из Африки и Бразилии, с Цейлона и Мадагаскара, из Индии, Бирмы и ЮАР.
В суровые сталинские времена он свою страсть не афишировал, да и
коллекция была небольшой, занимала лишь половину маленькой комнаты.
Развернулся он по-крупному лет тридцать назад, после смерти
стариков-родителей: переоборудовал квартиру, поставил крест на семейной
жизни и переселился на кухню. А заодно составил завещание о передаче
коллекции в Горный институт - при тех условиях, что не будут ее
разделять, а дарителя похоронят по-людски, на Волковом кладбище, 
с оркестром и в родительской могиле.
       Так что наследник у Черешина был, но по-государственному
нерасторопный - за тридцать лет не удосужился составить опись всех
черешинских богатств, ибо в перспективе принадлежали они народу, а 
значит, всем и никому. Юрия Даниловича это не слишком волновало; он
еще не собирался умирать и полагал, что в ближайшие лет десять или
пятнадцать составит опись собственной рукой, с посильной помощью
доцента Пискунова, назначенного институтом в воспреемники. Но Пискунов
был сам немолод, возился с дипломниками и студентами, страдал диабетом 
и, по той ли, иной причине, дарителя вниманием не баловал. В отличие от 
Баглая, который трижды в год трудился над черешинской спиной по месяцу 
и знал намного лучше Пискунова, что и где хранится. А кроме того, имел 
ключи.
       Сеанс подходил к концу, Черешин блаженно кряхтел под
сильными руками массажиста, жмурил глаза и ворочал с боку на бок
головой - видно, затекала шея. Заметив это, Баглай начал ее разминать,
коснулся редкой поросли на затылке и вдруг ощутил под волосами шрам -
даже не шрам, а изрядную вмятину, будто стукнули Черешина кувалдой или
иным приспособлением, вроде гантели или кистеня.
       Пальцы Баглая замерли.
       - Здесь не болит? - спросил он.
       - А чему ж там болеть? - удивился Черешин.
       - Ямка у вас, Юрий Данилыч. Кость вроде бы цела, однако...
       - Однако я про нее и забыл, бойе. Не чешется, не болит,
и слава богу. Это меня в каверне приложило, в медном руднике, под
Зыряновском. Году этак в шестьдесят восьмом... нет, в шестьдесят
девятом, как раз перед экспедицией в Бомбей, в Сахьядри... это горы
такие индийские, с видом на Аравийское море... вот за них я этой
ямкой и заплатил... Вызвали меня к замминистру - хороший был мужик,
да преставился в восьмидесятом - вызвали, значит, и говорят: в Бомбей
отправишься, Черешин, начальником партии, никель искать... хороший
вояж, хлебный, валютный, но до того проинспектируй рудники в Зыряновске.
Согласно утвержденной разнарядке и в компенсацию за Бомбей... Ну, я
что... собрался и поехал. А там как раз каверну вскрыли. Большая, мать
ее, метров тридцать... Вскрыть-то вскрыли, а крепь поставили хреновую
- я полез, а свод возьми да обвались... не сильно, но задело меня
каменюгой... Видел кварц, что в комнате стоит, за малахитовым блюдом?
Белый такой, на медведя похож? Вот им и задело. Ну, ничего... отлежался.
       - Вы про какую каверну толкуете? - спросил Баглай, массируя
черешинскую шею. - Каверны только в легких бывают.
       - Вот тут ты, бойе, не прав. Каверна - сиречь полость, а
полости в разных местах случаются, и в организме, и в металле, и в
земле. Представь-ка рудную жилу... Это ведь не сплошной монолит, там
и легкие породы есть, и грунтовые воды, и много всякого разного... Ну,
вода вымывает полость, затем, с подвижкой пластов, уходит, и появляется
пещера... Там, внизу, на глубине километра, - Черешин ткнул пальцем
в пол. - Вечный мрак, огромное давление, самый причудливый газовый
состав, плюс влага, что сочится по стенам... собственно, не вода, а
раствор минеральных солей... И так - тысячелетия... Потом приходим
мы, бьем шахту, прокладываем штрек по рудной жиле, вскрываем полость
- и что же видим?
       - Что? - откликнулся Баглай, слегка надавив на нервные
узлы под челюстью. Эта процедура, если делать ее с осторожностью,
снимала тахикардию, стабилизируя ритм сердечных сокращений. Ну, а
если не остерегаться... если нажать вот здесь и здесь...
       Черешин заговорил, и рука Баглая дрогнула. Он быстрым
змеиным движением облизал пересохшие губы.
       - Мы увидим, бойе, что на стенках полости скопилась куча
всякого добра... всяких природных редкостей, что выросли тут в
тишине и покое... Попадаются самоцветы - не из самых дорогих,
но поразительной величины... чаще - кварц... аметистовые щетки и
кристаллы... еще цитрин, морион, кошачий и тигровый глаз, горный
хрусталь и халцедон... А иногда в прозрачном кварце прорастают
кристаллики рутила, тонкие, как волоски - и это будет уже "волосатик"...
А если попало что-то пластинчатое, чешуйчатое, гематит или слюда,
то получится у нас авантюрин... он как стекло с яркими блестками...
Еще бывает молочный кварц, непрозрачный и белый, но удивительных
очертаний... будто статуэтку лепили двести тысяч лет, без рук и
скальпеля! Хотя бы вот этот медведь, коим мне съездило по
затылку...
       - Все, Юрий Данилыч, - произнес Баглай и направился к
раковине, мыть руки. Черешин встал, накинул халат, пощупал над
коленом.
       - А ведь не болит, пес ее забери! Как есть, не болит!
Легкая у тебя рука, бойе, золотая... Еще чайку не хочешь испить?
       - Пожалуй, нет. - Баглай покачал головой и принялся
укладывать бальзамы и мази в свой саквояжик. - С вашим чаем,
как и с массажем, необходима умеренность. Иначе выйдет как у
Алексия...
       - А как у него вышло? И кто он таков? - с любопытством
поинтересовался Черешин.
       - Врач древнегреческий. О нем у Киллактора есть эпиграмма...
- Сощурившись и отбивая рукой ритм, Баглай произнес нараспев:

              Пять животов врач Алексий промыл,
                               пять желудков очистил,
              Пять больных осмотрел,
                               мазью натер пятерых.
              Всем им конец был один:
                               гроб, гробовщик и забвенье,
              Плач, погребение и Аид -
                               все это было одно.

       Черешин ухмыльнулся, заметил, что звучит весьма современно,
и потащил Баглая в маленькую комнату. Это было у них почти традицией
- после лечебных процедур полюбоваться чем-нибудь редкостным и для 
глаз приятным; по мнению Юрия Даниловича, такой процесс прочищал 
мозги и генерировал положительные эмоции. На самом же деле он нуждался 
в компаньоне, ибо, как всякий собиратель, испытывал явное наслаждение,
демонстрируя свои богатства внимательному зрителю. Он не был излишне
доверчив и понимал, что делает, но разве имелся повод для сомнений?
Их отношения с Баглаем были давними, а значит, как бы освященными
временем; к тому же Черешин доверял ему нечто более дорогое, чем
самоцветные камешки - собственную плоть, со всеми шрамами и
отметинами, какие оставила на ней долгая бурная жизнь.
       Распахнув шкаф, он выдвинул среднюю полку с двумя плоскими
квадратными ящиками и приподнял крышки. В ячейках, меж деревянных
перегородок, будто яйца сказочных птиц, уложенные в ватные гнездышки,
сверкали глубокой летней зеленью изумруды. Штук двадцать крупных, в
брильянтовой и табличной огранке, и сотня помельче, размером с ноготь;
среди последних попадались кабошоны, овальные и круглые, блестевшие
не так ярко, как ограненые камни. Но все равно они были прекрасны -
каждый камень переливался и сиял будто капля росы на древесном листе,
пронзенная солнечными лучами, а более крупные самоцветы казались
полными огня, трепетного зеленого пламени, что бушевало и мерцало
в их таинственных глубинах. И мнилось, что пламенные языки вот-вот
коснутся граней, расплавят их, прорвутся на свободу, брызнут веером
ослепительных искр и умчатся куда-то - скорее всего, на небеса, ибо
лишь там, среди изумрудных звезд, есть место, предназначенное им от
века.
       Баглай восхищенно вздохнул и покосился на Черешина.
Тот разглядывал камни с просветленным лицом, с каким, должно быть,
истинно верующий взирает на чудотворную плащаницу или гвозди, вынутые
из ран Христовых. Восторг его был по-детски наивным, открытым и
бескорыстным; чувство это питали не жадность, не тщеславие, а лишь
восхищение красотой - возможно, с примесью радости, поскольку он
мог любоваться подобными чудесами в любое время ночи и дня.
       - Камни... - с задумчивой улыбкой вымолвил Черешин. -
Камни... холодные и вроде бы мертвые... Однако греют душу и сердце
веселят! Не стану врать и говорить, что собираю их не для себя, а
для кого-то... для отечества или грядущих поколений... Нет, не стану!
Мне они в радость, мне, здесь и сейчас... И глядя на них, я думаю,
бойе, о смерти, о жизни и вечности. Мы, друг мой, умрем и обратимся
в прах, а камни будут жить и радовать других людей, и восхищать их
как нас с тобой - ведь только в этом их назначение, не так ли? Они
прекрасны и нетленны, и если существует что-то вечное в нашем мире,
что-то такое, что неподвластно времени, то это сейчас перед нами.
Вот, взгляни...
       Он коснулся одного камня, второго, третьего... Они словно
вспыхивали под пальцами Черешина.
       - Эти - из лучших... Наши, уральские, каких в земле теперь
не сыщешь... копи истощились... А какие копи были!.. На речке Токовая,
километрах в восьмидесяти от Свердловска... Ты на цвет посмотри, на
цвет! Какой цвет, а? Пожарище! Зеленый пожар, как тайга по весне! А
эти вот, яркие да блескучие - колумбийские... выменял три кристалла
на один уральский... тоже хороши, но не такая редкость... К северу
от Боготы их копают... деревенька там есть, Мусо... шахты древние
и открытые разработки... Этот овальный - из Африки, из Зимбабве...
черный старатель мне его продал... за сколько - не скажу, все одно
не поверишь... красив и за понюшку достался, а не люб... крови на
нем много... черный рассказывал... Вот эти - индийские, их в сланцах
находят, в Калигумане... тоже неплохие... А эти, бледные, из
Бразилии... Карнаиба и Бом-Иесус-дос-Мейрас... Цвет у них жидковат,
с колумбийскими и уральскими не сравнишь... Но все равно - редкость!
Ведь что есть изумруд? Тот же берилл, но окрашенный хромом, а это,
как говорят геохимики, необычное сочетание, нонсенс... Вот корундов,
то-бишь сапфиров и рубинов, тех много... да и подделать их легче.
А вот такой - не подделаешь!
       Он вытащил из ячейки кристалл величиной с рублевую монетку,
круглый, сочного цвета, в брильянтовой огранке, и положил Баглаю
на ладонь. Омытый тусклым светом, струившимся из окна, камень вдруг
засиял и распустился пышной зеленой розой, каких не бывает ни во
сне, ни наяву.
       - Индийский, из Аджмера, - сказал Черешин. - Когда умру,
будет твой. На память обо мне и в благодарность.
       Баглай вежливо улыбнулся.
       Когда умрешь, все будет моим, мелькнула мысль.
       Все! Все, что захочу!

-------------------------------------------------------------------
       *) Автор предупреждает недоверчивых читателей, что такой
коллекционер в самом деле существовал, причем в советские времена,
но жил не в Ленинграде, а в Свердловске. Автор видел часть его
поразительного собрания в местном музее и беседовал с очевидцем,
который удостоился чести ознакомиться с наиболее дорогими экспонатами.
Однако все детали биографии Черешина, разумеется, вымышлены
(примечание автора).
      **) Баурсаки - татарское блюдо, похожее на хворост -
обжаренные в масле тонкие ломтики теста (примечание автора).


                         Глава 8

       Джангир Суладзе оказался неплохим помощником -
точным, исполнительным, работящим, а главное, без всяких капризов
и закидонов. За пару дней он провернул немалую работу: во-первых,
выяснил, что у Орловых есть машина, старенький "москвич", а значит,
есть и карточка водителя в ГАИ, и фотография - как полагается, в
овале с растушевкой; фотографию он изъял и, во-вторых, предъявил Марье
Антоновне, а в-третьих, обследовал поликлинику, в которой лечилась
усопшая генеральша - на предмет розысков "не того доктора". Марья
Антоновна по фотографии Орлова не опознала, сказав, что личико на
глуховском рисунке вышло куда похожей, а фотка энта - с другого
вьюноши, пусть сурьезного и хмурого, но бровью погуще, полобастей
и носиком поострей. В поликлинике, куда Суладзе заявился вторично с
двумя портретами, признать их тоже отказались, а главврач, ехидная
дама в бальзаковском возрасте, заметила, что "не тех докторов" давно
не держит; "не те доктора" любят кушать сациви и запивать вином, а
потому расползлись в частные лавочки, где главная забота - выцедить
из пациентов деньгу. А у нее - только "те доктора", сплошь подвижники
и бессеребренники, которые хоть голодают, но исправно лечат. Что
же касается Нины Артемьевны Макштас, то ее лечила участковая
терапевтичка с тридцатилетним стажем, никак не похожая на вьюношу
- тем более, широкоплечего и рослого. Правда, волосы у нее тоже
оказались светлыми, но лишь по причине седины.
       Глухов капитана похвалил, но в меру, затем опять послал за
информацией - был у него интерес к судьбе подаренных Орловым баксов.
Куда пошли, на что? Может, на гараж, раз есть у Антона машина? Или
на этот самый "москвич"? Или на обстановку, на шубу для Елены, на
визит в Анталью? Смысл поиска заключался в том, чтобы проверить траты
Орловых - не было ли куплено чего-то крупного, ценой побольше тысячи
долларов.
       Суладзе откозырял и отбыл, а Ян Глебович, выкроив время,
принялся разбираться с компьютерными распечатками. Их накопился
целый ворох, от усердной девушки из ВЦ, и оставалось лишь поражаться,
сколько вокруг стариков и старух, что умирают в своих квартирах, в
полном и беспросветном одиночестве, никому не интересные при жизни,
зато представлявшие неоспоримую ценность в тот знаменательный миг,
когда душа покидает тело. Души улетали к небесам, тела, после
необходимых процедур, свозили в крематорий, а у квартиры появлялись
новые хозяева, райжилотдел, или кто-то из дальних родичей, или из
фирмачей-риэлтеров. Тем завершался жизненный цикл, и Ян Глебович,
перебиравший листки с сухими диагнозами - рак, инфаркт, инсульт,
почечная недостаточность - невольно думал о справедливости древних,
избитых, но вечных истин. Например, такой: в муках рождается человек,
и в муках он покидает в старости эту юдоль печали и слез.
       Для юной лаборантки вычислительного центра, любительницы
шоколадок, старыми были все, кому за пятьдесят, так что Глухов не
раз чертыхнулся, блуждая в бумажном хаосе. Кипа получилась увесистой
и внушительной; вероятно, ему стоило конкретизировать запрос и начинать
свой поиск среди как минимум семидесятилетних, где большей частью
попадались женщины. Мужчины, менее жизнеспособный элемент, умирали
раньше, от самых разнообразных недугов, в том числе от таких, какие
в недавнем прошлом сочли бы невероятной дикостью. Но Глухова это не
удивляло. Оба его расследования, в силу случайности или закономерных,
но никому не ведомых причин, словно перекликались между собой, как
эхо откликается на чей-нибудь громкий вопль. От трупа с купчинской
свалки тянулась ниточка к лекарствам, а значит, к медикам и
фармацевтам; и вот, общаясь с этой братией, Ян Глебович выяснил
столь любопытные вещи, что иногда его бросало в дрожь. Как оказалось,
сифилисом теперь болели чаще в восемьдесят раз, туберкулезом - в
пятьдесят, а спид расцветал и креп на благодатных почвах, среди ста
тысяч петербургских наркоманов, что неизбежно обещало эпидемию; кроме
того, из сотни новорожденных погибали двое, и только двадцать могли
считаться относительно здоровыми - по крайней мере, без врожденных
патологий. К трупу со свалки и криминальным фармацевтическим делам
все это имело лишь косвенное отношение, но связь, разумеется, была:
на фоне мрачных декораций шел ужасающий спектакль - драматическое
действо, которое с каждым актом все больше походило на трагедию.
       От этих мыслей щека у Глухова раздраженно дернулась. Он
посмотрел на фотографию жены, встретился с ней глазами, представил,
что Вера ждет его в их квартире на Измайловском, что оба они молоды
или хотя бы живы, и ничего им в будущем не грозит, ни эпидемия спида,
ни туберкулез, ни рак, сгубивший Веру в одночасье. Он не испытывал
ностальгии по прежним советским временам; новые, пожалуй, были лучше,
сложней, трагичней, но честней, однако у минувших лет, сравнительно с
эпохой настоящей, имелись свои преимущества. Хотя бы одно, подытожил
Ян Глебович - Вера. Веры в этой эпохе настоящего с ним не было.
       Он начал перебирать листы, комкать ненужное, бросать в
пластиковую корзинку под столом, время от времени уминая мусор руками.
Мусора было много, и Глухов в очередной раз решил не связываться больше
с распечатками, а просматривать материалы как положено, на компьютере,
где всякий хлам уничтожался с простотой и легкостью, нажатием пары
клавиш. Но эта вот легкость его и смущала - мнилось, что он стирает
пусть неважное, несущественное, но что-то такое, над чем еще стоит
поразмышлять или хотя бы оставить про запас, для завтрашних раздумий.
К тому же Глухов, как всякий художник, питал почтение к бумаге и
признавал за ней приоритет перед компьютерным экраном. Чувство это
было отчасти инстинктивным, но не лишенным рационального зерна: ведь
бумажные листы можно было расстелить на столе, сравнить друг с другом
и исчирикать разноцветными карандашами.
       Этим он и занялся, помечая красным наиболее подозрительные
случаи, а синим и зеленым - то, что предполагалось исследовать во
вторую и третью очередь. Всех листов набралось сорок девять, а
красных - двадцать два: внезапные смерти людей одиноких, весьма
престарелых и, вероятно, не бедных. Вероятно, поскольку квартиры
были у них большими, а кое-кто имел заграничных родственников либо
профессию, считавшуюся доходной в прошлые либо нынешние времена.
Три нотариуса, две женщины и мужчина... главный инженер кожевенной
фабрики... директор кладбища... адвокат... художник-реставратор...
писатель, довольно известный... актриса... Но большей частью вдовы,
как генеральша Макштас, вдовы военных, а также чиновников партаппарата,
вплоть до райкомовских секретарей. Возраст - от семидесяти до
семидесяти шести, диагноз - разрыв коронарных сосудов, обширный
инфаркт либо мозговое кровоизлияние, смерть наступила в считанные
секунды... С имуществом - неясность; кто и что хранил, что прятал
в доме, деньги или иные ценности, золото, картины, антиквариат...
Ну, попробуем выяснить, решил Ян Глебович, раскладывая листы с
цветными пометками по трем прозрачным папкам.
       В дверь постучали, Глухов крикнул: "Входите!", и на пороге
возник капитан Суладзе. Глаза горят, мундир словно из-под утюга,
пуговицы надраены, штиблеты сияют, будто не месил по улицам грязный
снег.
       - Ну, что принес? - спросил Глухов после взаимных приветствий.
       - Тысячу долларов, Ян Глебович! И знаете откуда? Из "Бенедикт
скул"! Есть такая фирма на Адмиралтейской набережной... английскому
учат... Там Орловы всю тысячу и спустили. За два с половиной годика.
       - Не многовато? Я про тысячу, не про годы.
       - Вроде бы нет. Эти курсы - из лучших в городе, с британскими
и нашими учителями. Берут прилично и учат по семестрам, от первой
ступени до шестой или там седьмой... В общем, можно с нуля учиться,
а можно сразу в продвинутую группу и сдать экзамены на кембриджский
сертификат. Это такая штука...
       - Я знаю, - прервал Глухов. - Дальше докладывай.
       - Елена Орлова отучилась в "Бенедикте" три семестра, а
ее супруг - четыре. Оба - с сертификатами. Библиотекарю, конечно,
польза, а вот зубному врачу... Однако ежели трудиться не в России,
а, например, в Австралии, то польза тоже есть. Надо ведь с пациентом
договариваться, какие зубы дергать и по какой цене... Тут без
кембриджского сертификата не обойдешься.
       Ян Глебович кивнул. Тайна Орловых начала приоткрываться.
Даже не тайна, а маленький секрет, пустячок, как и подумалось ему
во время первого знакомства.
       - Насчет Австралии - к слову пришлось, или данные точные? -
спросил он, перекладывая папки на столе.
       - К слову, Ян Глебович. Вообще-то они Канадой болеют.
       - Как установил?
       - Я в Публичку отправился, где Орлова работает. Пришел
в кадры и объяснил, что интересуюсь дамами от тридцати и старше,
всвязи с прошлогодним хищением редкостных манускриптов. Ну, мне тут
же выложили кадровые листки... с этим у них порядок, как в аптеке. В
общем, Орлова в Публичке одиннадцать лет, и в прошлом году ее повысили,
перевели в фонд зарубежных изданий, так как был предъявлен этот самый
кембриджский сертификат. И номер его стоит, и кем выдан, и когда...
Ну, я собрался - и в "Бенедикт скул"! С завучем потолковал, потом -
с преподавателем... она мне и рассказала про Канаду. На курсах Орловы
секрета не делали, там все из таких, все куда-нибудь собираются, не
за тот океан, так за этот. А преподавательница бывала в Канаде, на
стажировке. Хорошая девушка! Мариной зовут... Красивая!
       - Как та красотка-нотариус? - прищурился Глухов.
       - Лучше! - В глазах Суладзе зажглись мечтательные огоньки.
- А может, не лучше, но надо понимать, какая тебе девушка по карману,
иначе грыжу наживешь. Тут простой расклад, Ян Глебович: учительница,
хоть из "Бенедикт скул" - это одно, а нотариус - совсем, совсем
другое!
       Глухов хмыкнул и поинтересовался:
       - Вот ты сказал, что Орловой вышло повышение... Наверное,
и зарплату прибавили?
       Огни в зрачках Джангира погасли, он мрачно кивнул головой.
       - Прибавили... Было четыреста шестьдесят, стало четыреста
восемьдесят... двадцать баксов по курсу. Хоть муж у нее стоматолог
и семью содержит, но все равно тяжко...
       - Тяжко, - согласился Глухов, думая, что не столько тяжко,
сколько стыдно. Его оклад был посолидней, чем библиотекарский, на
жизнь вроде бы хватало, и к тому же он мог писать картины. Над своими
пейзажами Ян Глебович трудился летом и ранней осенью, иногда дарил
их, очень редко - продавал и всегда испытывал при этом чувство обиды
и неловкости. Не от того, что такая торговля казалась чем-то постыдным,
неприятным, а по другой причине: за вещь, над которой он работал 
двадцать дней, давали его двухмесячное жалование. Вот и получалось, 
что Глухов, художник-любитель, стоит втрое больше, чем Глухов-сыщик, 
подполковник, профессионал.
       Суладзе поерзал на жестком сиденье.
       - А вот в Канаде, Ян Глебович, библиотекари - белые люди.
Есть у меня школьный дружок, служит в такой фирмешке, где документы
на выезд оформляют. Я взял и ему позвонил. Он говорит, имеется у них
канадская бумага, где все профессии перечислены, и при каждой - баллы,
чем больше балл, тем больше шанс на выезд. К примеру, программист - тот
тянет двадцать баллов, резчик по дереву - двадцать два, а театральный
критик - четыре. Выходит, не надо им критиков! А вот библиотекари нужны.
Библиотекарь стоит двадцать, как программист, да и стоматологи в цене.
       - Молодец! - похвалил Глухов. - А про сыскарей ты у приятеля
не выведал? Почем идут в Канаде сыскари? Специалисты по русской мафии?
В чинах от капитана до подполковника?
       - Обижаете, Ян Глебович! - Джангир с печальным видом оттопырил
губу. - Про сыскарей я первым делом поинтересовался. Нет их в списках!
Я так думаю, из политических соображений. Они нам не позволят своих
жуликов ловить. Вдруг не того поймаем!
       - Ну, раз такое недоверие, мы к ним не поедем, - сказал Ян
Глебович, протягивая Джангиру папку, листы в которой были помечены
красным. - Вот, возьми. Тут двадцать две фамилии, с телефонами и
адресами. Пожилые люди, скончавшиеся внезапно, на протяжении последних
лет. Выяснишь их имущественные обстоятельства. Что ценного хранилось
в доме, деньги или предметы старины, и все ли отошло наследникам. И
нет ли у наследников какий сомнений... ну, таких же, как у Орловой,
нашей заявительницы. Понял? Срок - три дня.
       - Так точно! Могу идти, Ян Глебович?
       - Свободен.
       Суладзе поднялся, откозырял, шагнул к двери, но у порога
замер и, повернувшись к Глухову, спросил:
       - А рапорт? Рапорт, Ян Глебович? О проведенных розыскных
мероприятиях в части супругов Орловых? Его ведь целый день надо
писать. Добавили бы времени, а?
       - Не нужен мне твой рапорт, - пробурчал Глухов, копаясь в
ящиках стола. - На память у жалуюсь. А Орловых мы оставим в покое.
Они тут ни при чем.
       - А вот полковник Кулагин требует рапорты, - со вздохом
признался Джангир. - Раз был фигурант в разработке, значит, пиши...
Со всеми подробностями пиши, как по закону положено.
       - Закон не заменяет справедливости. - Глухов с грохотом
задвинул ящик. - Мне писанина не нужна, мне нужна информация. Бегай,
капитан, старайся!
       Помощник исчез, и Глухов, облачившись в плащ, вышел и запер
дверь своего кабинетика. На часах было двадцать два без четверти, и
тонувший в полумраке коридор казался пустынным, тихим и бесконечным,
словно тоннель метрополитена в ночную пору. Лишь из-под соседней двери
пробивался свет - наверняка там работала Линда, так как Гриша Долохов,
деливший с ней "майорскую", отгуливал законный отпуск.
       Глухов постоял в коридоре, раздумывая, не постучать ли, не
зайти ли. С каждой минутой ему все больше казалось, что Линда тоже
стоит по другую сторону двери; стоит и ждет, затаив дыхание, этого
стука, ждет его, чтоб улыбнуться и сказать: "Чаю хотите, Ян Глебович?
Чаю с пирогом? Сама испекла..." Или скажет она другое, более важное,
значительное... Скажет так: поздно, Ян, пора бы и по домам... Тебе в
какую сторону? На Измайловский? Вот и мне туда же...
       Он стоял и вздыхал, понимая, что вряд ли услышит когда-нибудь
эти слова; а еще он не мог представить, хочется ли услышать их от
Линды или другой женщины, пусть даже в чем-то похожей на Веру. Такой
же одинокой, как Линда и он сам.
       Тебе на Измайловский? И мне в ту сторону...
       Линда и впрямь жила в той стороне, на Обводном, у
Варшавского вокзала, но об этом Глухов вспоминал лишь изредка, как
о чем-то несущественном, случайном. Зато помнилось иное и более важное:
шестнадцать лет, что разделяли их, и верины глаза, смотревшие на него
с фотографии на письменном столе.
       Смотревшие - как? С любовью и нежностью? С укоризной? Или с
готовностью  понять и простить, если ее заменит другая?..
       Этот вопрос оставался неясным для Глухова, и потому он не
решился постучать. Вздохнул, отошел от двери, стараясь шагать потише,
пересек коридор и начал спускаться вниз по гулкой широкой лестнице.

                          *    *    *

       К себе, на Измайловский проспект, он добрался в половине
одиннадцатого, выпил крепкого сладкого чаю, сжевал три бутерброда
с сыром и сел на диван в студии. В студию эта комната превратилась
после смерти жены, а до того в ней работала Вера, преподававшая
химию в Технологическом. Ее книги и конспекты лекций по-прежнему
хранились в шкафу, но письменный стол Глухов вынес, заменив двумя
мольбертами и старой голенастой этажеркой, на которой громоздились
коробки с красками, банки грунтовки, кисти и карандаши. Писал он
только маслом, на плотных хороших холстах, подрамники и рамы делал
сам, а так как холсты и краски вздорожали, одна из трех-пяти
картин предназначалась на продажу.
       Все остальные, числом сорок четыре, были развешаны на стенах,
и потому казалось, что комната - вовсе не комната, а наблюдательный
пункт какой-то фантастической станции, откуда можно любоваться
инопланетными мирами - но исключительно морскими, тихими или же
бурными, пустынными или с белым парусом на горизонте, беспредельно
широкими, просторными, или такими, где воды кипят среди коричневых
и серых скал или ласкают песчаный оранжевый берег. Если не считать
единственного случая, портрета Веры, Глухов писал морские пейзажи -
стальные хмурые воды Балтики, бури на Черном море, млеющий под
солнцем Каспий, фиорды под Мурманском и Печенгой да азовские лиманы.
Была у него мечта порисовать океан, где-нибудь на Курилах или Канарах,
но он уже смирился с тем, что с океанической экспедицией придется
распростить - ведь даже к морю, к настоящему морю, не Маркизовой
Луже, выехать стало непросто. За десять последних лет морские
побережья сократились, и те места, где Глухов побывал, где рисовал
и мог расплатиться рублями за пищу и ночлег, вдруг стали заграницей.
А в заграницах любят не рубли, а доллары.
       В последний год Ян Глебович не раз прикидывал, не перейти ли
на реки и озера, совсем отказавшись от океанов и морей. Но эта тема
представлялась ему незначительной, мелкой и недостойной кисти мариниста.
Так можно было опуститься до ручьев, каналов и фонтанов! Или до прудов,
болот и луж... Водопады - еще куда ни шло, но только крупные, большие!
В таких водопадах ощущались почти морская мощь, энергия и сила, именно
то, что подкупало Глухова-живописца, но, к сожалению, Ниагар в Карелии
не нашлось. И потому Ян Глебович пребывал в творческом застое.
       Портрет жены размещался между двумя полотнами с изображением
моря и скал под Симеизом. Лето шестьдесят седьмого, напоминание о
медовом месяце; им было по двадцать два, когда они решили пожениться,
и Глухов, молодой лейтенант, добыл путевки на турбазу. Он даже помнил,
сколько это стоило, в какой палатке они жили, и как обнимались ночью
на узком деревянном топчане, и как шептала Вера - тише, милый, тише...
Губы у нее были сухие, упругие, горячие...
       Он поглядел на верин портрет и улыбнулся. Жена улыбнулась
ему. Совсем молодая, темноглазая; ветер развевает волосы, лицо - в
пол-оборота, изящный носик поднят, у губ - решительные складочки...
Она была человеком твердым, из тех, что знают, чего хотят - и, зная,
всегда добиваются своего. Она говорила Глебову: у сильной армии -
крепкий тыл... И еще говорила: ты за мной - как за каменной стеной...
Но пришел срок, неведомо кем отмеренный и обозначенный, и стена
рухнула...
       Они прожили вместе восемнадцать лет, но Ян Глебович
считал, что вдвое больше, имея к тому все основания. В четыре года
мать привела его в детский садик - а был он тогда пухлым домашним
мальчонкой, даже не Яном, а Янчиком, из тех Янчиков и Сергунек,
которым Коляны да Петьки всегда устраивали "темную". Устроили и
ему, но тут появилась девчонка (косички - крысиные хвостики, колени
исцарапаны, под глазом - синяк) и показала обидчикам пятый угол.
Песочница, где случилась схватка, напоминала арену для боя быков:
носы были расквашены, песочные замки - растоптаны, рога - обломаны,
и все закончилось полной победой и ревом яновых супротивников. А
девчонка, схватив его за руку, заявила: мой мальчик!.. не тронь,
кому жизнь дорога!.. И не трогали пару лет, а там уж Янчик подрос,
превратился в Яна и научился драться. Но заниматься этим не любил,
особенно один; вот с Верочкой - другое дело, хоть против тысячи
вдвоем!
       Глухов вздохнул, опять улыбнулся портрету и прошептал:
       - Зачем?.. Зачем ты меня покинула? Зачем?..
       Жена все так же молча улыбалась в ответ. Не девочка-косички-
крысиный-хвостик, а юная женщина, полная сил, любимая, любящая.
Отблеск счастья лежал на ее лице - счастья и неведенья боли и бед,
приуготовленных судьбой. И это утешало Глухова. Хотя бы иногда.
       Вера покинула его, но Любовь и Надежда были еще живы.
Несмотря на свою профессию, где труп со свалки или горло, вскрытое
от уха до уха, считались рядовым эпизодом, Глухов любил людей и
надеялся, большинство из них - не разбойники, не насильники и не
отъявленные мерзавцы. Что же касается мерзавцев, то с ними он мог
воевать и делал это не без успеха, так как они являлись понятным и
поддающимся искоренению злом. В отличие от рака, инфаркта и инсульта.
       Он послал портрету Веры воздушный поцелуй и вышел из студии
в прихожую, к телефону. Неторопливо, по памяти, принялся нажимать на
клавиши, вслушиваясь в четкие быстрые щелчки. Потом раздался гудок,
второй, третий, четвертый; трубку подняли, и женский голос произнес:
       - Квартира Орловых. Слушаю! Говорите!
       - Елена? Это Ян Глебович, - сказал Глухов, разглядывая
висевшие над телефоном часы. - Простите, что беспокою вас. Да еще
в такое позднее время...
       - Могли бы и попозже позвонить, - язвительным тоном
произнесла Орлова. - Мы вам всегда рады, и ночью, и днем. А если
вы деньги наши найдете, так будем просто счастливы.
       - Денег я пока что не нашел, - со вздохом признался Глухов.
- Не в деньгах счастье, Елена Ивановна, в доверии. Взять хотя бы нас
с вами... Я вам почти что верю. Процентов так на девяносто пять. А
хотелось бы на все сто. Тогда я буду в полной определенности, что мы
с капитаном Суладзе ищем не ветер в поле.
       - Несколько тысяч долларов - это, по-вашему, ветер?
       - Конечно, нет. Если деньги - не мираж, не плод воображения.
Мне ведь и эту версию нужно учесть. Про деньги я знаю с ваших слов,
со слов вашего мужа, а какая словам цена, если не доверяешь заявителю?
       - Так вы нам все-таки не верите? - Трубка в руке Глухова
начала хрипеть и раскаляться. - Считаете нас проходимцами? Антона
- жуликом, меня - лгуньей? Или склочной бабой, у которой от жадности
крыша поехала? Так я могу справку из психдипансера принести. О полной
своей вменяемости.
       Глухов представил, как на щеках Елены вспыхнули алые пятна,
и примирительно произнес:
       - Не надо справок, давайте лучше порассуждаем. Справка -
она ведь логики не заменяет... Судите сами: вы получили наследство,
квартиру с обстановкой, драгоценности и кое-какие деньги - всего, в
стоимостном выражении, тысяч на пятьдесят. Разумеется, в долларах...
Ну, заплатите налоги, соберете справки, то да се... Но, как ни считай,
этих денег вам хватит лет на двадцать безбедной жизни. А если вывезти
их за рубеж и положить в надежный банк, на депозит, так и того
побольше. Я прав?
       В трубке пискнуло, и Ян Глебович счел это знаком согласия.
       - В такой ситуации не всякий стал бы качать права и утверждать,
что его, наследника, обобрали. Пусть чего-то не досчитался, зато
квартира в целости, мебель и хрусталь... Пятьдесят тысяч, как-никак,
крупная сумма! Но - в России... В других краях - не так уж много,
Елена Ивановна. В тех краях каждый грош пригодится... то есть цент...
Вот вам и мотивация для наследника. Раз имеет он планы отъехать за
рубеж, то будет биться за каждый доллар, а если что пропало - из всех
сыщиков кишки повытянет, чтобы искали и нашли. И это мне понятно. Есть
мотив, я принимаюсь за розыски и не считаю заявителя склочником и
проходимцем, не говоря уж о крыше... Вам моя мысль ясна, Елена
Ивановна?
       На этот раз в трубке ничего не пищало, и Глухов, немного
подождав, спросил:
       - Почему вы мне не сказали, что собираетесь в Канаду?
       - Собираемся, - непривычно тихо промолвила Орлова. -
А почему не сказала... Нужно ли вам это объяснить, Ян Глебович?
Зачем?
       - Затем, что я хотел бы послушать это объяснение. Вы ведь
библиотекарь, Лена? Вы много читаете, так? И вам понятно, что в
словах, в речах и текстах, в разговорах проявляется нрав человека,
и скрыть его не удавалось никому, даже патологическим лгунам. Можете
мне ничего не говорить, дело ваше, ваше право... Но если объяснитесь,
лишним это не окажется. Хотя бы потому, что я, зная ваши мотивы,
буду испытывать к вам доверие.
       - Странные речи вы ведете... - пробормотала Орлова. -
Странные... В милиции так не говорят. Особенно в ваших чинах...
       - Считайте, что я нетипичный милицейский чин, - предложил
Глухов. - А был бы типичный, так ходил бы в чинах повыше.
       - Хотите сказать, что нам с Антоном повезло?
       - Нет, не хочу. Я ведь не обещал возвратить ваши деньги, я
сказал, что найду похитителя... Или убийцу, - добавил Ян Глебович
после краткой паузы.
       Елена тоже помолчала. Он слышал в трубке ее неровное
взволнованное дыхание. Потом раздался голос, непривычно тихий и
будто бы смущенный.
       - Понимаете, Ян Глебович... Вы могли подумать, что мы ждали
ее смерти... ждали с нетерпением, когда Нина Артемьевна умрет... -
Ее голос вдруг окреп, в нем прорезались решительные нотки. - Наверное,
все-таки ждали, хоть между мной и Антоном об этом не говорилось. Но
не желали ей смерти! Клянусь вам, не желали! Конечно, теперь мы можем
все продать, уехать и купить там домик... хоть какое-то жилье...
купить благодаря наследству... Но мы бы еще подождали, Ян Глебович...
честное слово... ведь торопить чужую смерть - грех... Мы виноваты
лишь в одном - в том, что оказывали Нине Артемьевне меньше внимания
и заботы, чем полагалось бы... Только в этом, клянусь!
       Глухов немного подождал, но исповедь, кажется, была
закончена.
       - Вот вы сказали: все продать и уехать, - произнес он,
поглядывая на верин портрет, улыбавшийся ему из студии. - А стоит
ли уезжать, Леночка? Для вас с Антоном другой родины не будет. Хоть
с кембриджким сертификатом, хоть с оксфордским... Вы это понимаете?
       - Понимаю, - глухо пробормотала Елена, - понимаю, Ян
Глебович... А детям что делать? Гнить в этой параше? Не хочу им такой
судьбы! Не хочу! Нет уж, введут меня в наследство через полгода, все
продадим и уедем к чертям собачьим. Мы уже заявление подали...
       - Ну, что ж, - сказал Глухов, - в добрый путь. Больше у меня
нет к вам вопросов, Лена. Постараюсь сделать что смогу.
       - Спасибо, Ян Глебович.
       Запищали короткие гудки отбоя. Глухов положил трубку,
вернулся в студию и снова уселся на диван, напротив портрета Веры.
Разные мысли кружились в его голове. О людях, что покидают могилы
близких, бегут с родины, забывая и корень свой, и род, и язык;
о родине, что впрямь напоминала выгребную яму, залитую половодьем,
где все вонючее и мерзкое всплывает кверху, и не у всех хватает
сил дождаться, когда фекалии осядут или перегорят в компост; об
одиночестве, грозящем беглецам - ибо всякий беглец когда-нибудь
состарится и хлебнет его полной мерой, что на родине, что на
чужбине. И хоть жизнь в чужих краях богаче и слаще, да одиночество
горше...
       Затем мысли Глухова обратились к иным предметам, не столь 
печальным и расплывчатым, имевшим отношение к работе. Он выяснил, 
откуда пришло к Саркисову оборудование - не просто из Красноярска, 
а из научного центра, где, вероятно, трудились толковые биохимики. 
Их полагалось допросить, и Глухов направил письмо в Красноярское 
УВД, чтобы допрос провели и сообщили о результатах. Прежде он сделал 
бы это сам, но при нынешней скудости командировочных фондов что 
Красноярск, что Венера с Марсом были недосягаемы. Что же касается 
Петербурга, то дело и тут продвигалось, пухло и ширилось; в нем 
возникали новые версии и фигуранты, чиновники из мэрии, предприниматели, 
торговцы, а за спинами их маячили другие личности, посолидней, из так 
называемых "властных структур". Подобравшись к заводу "Аюдаг", Глухов 
выяснил, что у его директора, Мосолова Нила Петрович, есть какие-то 
планы насчет производства лекарств, а также имеется братец Виктор,
коему принадлежит роскошное оздоровительное заведение на Петроградской 
стороне. Был у них еще и третий родич, кузен и депутат в Законодательном 
Собрании, а его супруга, дама деловая, возглавляла сеть коммерческих 
аптек - и, по предварительным сведениям, у нее меж пальцев даже пакетик 
аспирина не проскакивал. Тем более, дорогие антиаллергенные лекарства! 
А если б погибший Саркисов производил их тоннами - или хотя бы 
килограммами - были б они ценой дешевле, что сказалось бы на коммерции 
кузеновой супруги не наилучшим образом.
       От аптек и лекарств мысль Глухова плавно перетекла к врачам,
и он принялся размышлять, кто же такой "не тот доктор", как выразилась
соседка Нины Артемьевны. Доктор, который не делает уколов... Безусловно,
не терапевт, не гинеколог и не хирург... Тут отпадали даже такие
специалисты, как ларингологи, эндокринологи и стоматологи, вкупе с
ветеринарами. Каждый из них умел колоть, было б кого и чем.
       Психоаналитик?.. - подумал Ян Глебович. Или логопед? Но
для чего старушке их услуги? Скорей уж экстрасенс или какой-нибудь
мануолог... или массажист... Визит массажиста на дом - не дешевое
удовольствие, однако деньги у покойной были... и был артрит...
       Глухову хотелось оценить пользительность массажа при
воспалении суставов, но его медицинские познания не простирались в
столь отдаленные сферы. Значит, нужно привлечь консультанта, мелькнула
мысль; кого-нибудь из своих, из патологоанатомов, к примеру, Кронина
или Грудского Льва Абрамыча, из бюро судебно-медицинской экспертизы.
Лучше, пожалуй, Грудского; с ним Глухов состоял в такой же дружбе,
как с Мартьяновым и Кулагиным, не нарушаемой даже пристрастием Льва
Абрамыча к спиртному. Но спиртное для прозектора не грех, а рюмка -
лишь рабочий инструмент наподобие скальпеля и ножниц; без скальпеля
не вскроешь, без рюмки вскрытого не разглядишь. К тому же Грудский
норму знал и потреблял умеренно: рюмку до вскрытия и рюмку после.
       Позвонить ему, что ли?.. - подумал Ян Глебович, поднялся,
шагнул в коридор, к телефону, взглянул на часы и недовольно сморщился.
Четверть первого... Поздновато, чтобы расспрашивать про массажистов и
артрит... И лучше расспросить с утра, до первой рюмки, после которой
Грудский бывал раздражен и хоть эрудиции не терял, но изъяснялся как
запорожцы в письме к турецкому султану.
       Глухов разделся, лег в постель, закрыл глаза и попытался не
думать о работе и завтрашних делах, а представить что-то приятное -
скажем, будто попал он на остров Косумель у мексиканских берегов и
пишет Карибское море при тихой погоде. И будто бы Вера вместе с ним;
прячется за спиной, но смотрит на его работу, на кисть, что осторожно
коснулась полотна, на блеск лазурных вод и бирюзу небес - смотрит и
восхищенно вздыхает, и даже советов не дает, что было совсем не в
ее обычаях.
       Странно, подумал Глухов. Обернулся, чтобы взглянуть на жену,
и увидел, что за спиной у него не Вера, а Линда Красавина.


                           Глава 9

       Утро выдалось хмурое. Солнце, не успев подняться, утонуло
в тучах, и алые краски рассвета погасли, растворившись среди
оловянных и свинцовых облаков. Они висели над городом недвижимо,
с упорством стаи гиен, подстерегавших ослабевшую, теряющую кровь
добычу; они не грозили ни снегом, ни дождем, а просто ждали,
когда подует ветер, прижмет их вниз, к людским жилищам, к влажным
тротуарам, к темной древесной коре и ноздреватому льду, который
еще бугрился на реках и каналах, поверх холодных черных вод. Но
ветра не было, и тучи угрюмым серым пологом пластались и клубились
в вышине.
       Баглай посмотрел на небо, скривился и, сделав маленький
шажок, замер у самого края крыши. Потом вытянул шею и осторожно
заглянул вниз.
       Сорок метров, промелькнуло у него в голове. Дом - двенадцать
этажей; значит, от земли до крыши - сорок метров. Или около того.
Пожалуй, даже меньше.
       Но с высоты пропасть казалась огромной. Она ненавязчиво
напоминала, что человек - обитатель плоской вселенной, что термин
"расстояние" он прилагает большей частью к длине и ширине, а вот
высота не подчиняется тем мерам, какими измеряют путь - ни футам,
ни метрам, ни саженям, и уж тем более, ни милям и верстам. Высота
являлась как бы особым пространственным измерением, внушавшим совсем
иные чувства, чем ширина и длина, и чувства эти были разными -
смотря по тому, откуда обозревалось возвышенное место, от подножия
или с вершины. Стоявший у подножия испытывал восторг перед величием
взметнувшейся в небо громады, утеса или горы, огромной колонны или
здания; этот восторг нередко сопровождался ощущением собственной
незначительности, малости и бренности, переходившим в почти
благоговейный трепет. Но стоило взойти наверх, как восхищение
сменялось страхом, а временами - паникой и ужасом. Под скалой или
домом, творением божьим или рук человеческих, внезапно разверзалась
пропасть, не столь уж глубокая по утверждению рассудка, но чувства
говорили иное, и чувства были правы: путь вертикальный отнюдь не
равнялся тому же пути на плоской и твердой земле.
       Сорок метров, думал Баглай. Ничтожное расстояние; можно
преодолеть неспеша за минуту, можно поторопиться и пробежать за
десять секунд, но если не бегать, а прыгнуть и лететь, то вся дорога
займет секунды три, только финишируешь не в лучшем виде. В каком, он
представлял вполне. За время службы в армии ему пришлось раз десять
прыгать с парашютом, и на третий или четвертый раз купол над одним
из солдат учебной роты не раскрылся. Баглай был среди тех, кому
велели соскрести останки с поля - для опыта и в назидание, ибо
десантник не должен забывать, в чем разница между горизонтальным
и вертикальным. Но этот случай его не отпугнул; он относился к тем
немногим людям, что не боятся высоты и даже испытывают странное,
почти болезненное наслаждение при виде бездн и пропастей, провалов
и обрывов. Они завораживали, притягивали его; и всякий раз, взглянув
на землю с высоты, Баглай невольно ощущал, как падает, как мчится
вниз в пустых и беспредельных безднах, парит без крыльев и парашюта,
не вспоминая о неизбежном конце и ничего не страшась.
       Конец, разумеется, существовал, но даже он не казался
пугающим. Краткий миг удара, всплеска пронзительной боли, потом
- беспамятство... Почти эвтаназия! Хороший конец, стремительный,
быстрый! И, несомненно, лучший, чем жизнь в угасающей вялой плоти,
смирившейся с каждодневным страданием, с упадком сил, с болезнями,
с отсутствием желаний... Баглай боялся такого конца. Немногие страхи
были способны пробить барьер его брони и вызвать эмоциональный отклик,
и первым среди них был ужас перед старостью. Не смерть его пугала,
нет, а долгий, долгий путь, который вел к забвению; путь, который
ляжет перед ним лет через двадцать или пятнадцать и будет тянуться
годы и годы. Это казалось страшным - таким же страшным, как угроза
потерять сокровища, все или малую часть вещей, найденных им, отнятых
у других и принадлежащих ныне лишь ему. Ему одному!
       Эти два страха переплетались, щедро подкармливая друг друга.
Он помнил, как и где добыто большинство его сокровищ, и он боялся,
что наступит час, когда не удастся их защитить. Так же, как не
удалось другим, одряхлевшим и одиноким, которых старость превратила
в дичь, в предмет Охоты. Мысль, что сам он когда-нибудь станет дичью,
была неприемлемой, нестерпимой - в той же мере, как долгий смертный
путь или соображение о том, что он умрет, оставив кому-то другому
все собранное и накопленное. Такой вариант исключался; хоть смерть
была неизбежной реальностью, он полагал, что у его сокровищ не будет
других хозяев.
       Мрачное утро, мрачные мысли, подумал Баглай и отступил
к слуховому окну. После работы хорошо бы развеяться; может, позвонить
Ядвиге и навестить одну из девушек, а может, пройтись по антикварным
лавкам, потратить взятое у старой генеральши. Но тут он вспомнил,
что вечером идет к Черешину, и что от старухиных денег остался пшик -
тысячи две с половиной, на стоящую вещь не хватит.
       Запоздалые сожаления терзали Баглая, когда он спускался
в тамбур перед своими квартирами, отворял дверь, брился и готовил
завтрак. Он мог бы взять все деньги... все, до последнего доллара,
и ничего не оставить ублюдкам, о коих толковала генеральша... Но
здравый смысл подсказывал, что делать этого нельзя. Об этих деньгах
знали; не о размерах суммы, но, в принципе, о том, что деньги
существуют и перейдут когда-нибудь наследникам. Это "когда-нибудь"
могло растянуться на многие-многие годы, если не торопить события,
однако не растянулось - из-за его, баглаевых, стараний... Разумные
люди были б ему благодарны... Но где их сыщешь, разумных людей? 
Тем более - наследников? Люди жадны; покажется мало, поднимут шум, 
а шума Баглай не любил. Главный закон Охоты - осторожность; и,
сообразуясь с этим правилом, он брал лишь то, что без затей
просилось в руки.
       Деньги попадались редко. Наверное, каждый его подопечный
имел их и прятал где-нибудь в укромном уголке, но деньги - не вещи,
не мебель, не редкие книги в шкафах и не картины на стенах. Словом,
не то, что выставляют на обозрение, чем можно заинтересоваться и
расспросить... Вернее, бросить пару слов и ждать, когда расскажут
сами. Эта стратегия, которой Баглай следовал с неизменным успехом,
тоже являлась данью осторожности; он не обыскивал квартир, не оставлял
следов и, отправляясь за добычей, в точности знал, где и какую вещь
найдет.
       Деньги попадались редко. И только дважды - крупные деньги,
лежавшие на виду, и про которые он прознал заранее. У Симановича Михал
Михалыча, года три тому назад, и у старухи-генеральши. Дом Симановича
был памятен Баглаю по изобилию книг, среди которых, впрочем, старинных
и редких не попалось; все больше справочники, энциклопедии, собрания
сочинений советских времен и подарки, с автографами доброй половины
Союза писателей. Михал Михалыч тоже был писателем, но его творения,
ни прошлые, ни нынешние, Баглая не волновали, а волновала самая ценная
вещь - картина Гварди, украшавшая гостиную. Ее Симанович унаследовал
от брата, и оба они, и Симанович, и его покойный брат, были одиноки и
стары - так стары, что ни друзей, ни близких приятелей не оставалось.
Правда, была у писателя дочь, но ее он не видел лет восемнадцать и
был с ней в ссоре, поскольку дочь перебралась за океан, с супругом
и детьми, а Симановича на тот момент едва не исключили из Союза.
Так что о дорогом полотне никто не знал, за исключением Баглая да
сантехников, чинивших кран в писательской квартире. Но сантехники
не разбирались в искусстве; их интерес был иным - прозрачным, жгучим
и разлитым по бутылкам.
       Баглай ходил к писателю месяцев семь, не торопился,
разглядывал картину и остальное имущество, но тут американская дочка
надумала мириться. То ли совесть ее заела - как там живет-поживает
отец в полуголодной России?.. - то ли хотелось похвастать своими
успехами; так ли, иначе, прислала письмо с надежным человеком, а в
приложение к письму - шестнадцать тысяч долларов. Михал Михалыч был
ошеломлен. В деньгах он не нуждался, имея солидные накопления, однако
весть о дочери и внуках была такой внезапной и приятной, что Симановича
чуть не хватил на радостях инфарк. Он поделился новостью с Баглаем,
продемонстрировал письмо и деньги и целый час, пока Баглай трудился
над писательской спиной, все толковал о внуках-гениях: младший
заканчивал колледж, а старший уже работал, преподавал математику в
МТИ. *)  Тут и слепому было ясно, что стоит поспешить, спровадить
Симановича в особый рай, приуготовленный для писателей, где их
ежедневно награждают и издают в сафьяновых переплетах. Этим Баглай
и занялся, и тоже был вознагражден - венецианским пейзажем и всеми
присланными деньгами. Деньги ему пригодились - как раз тогда он
откупил соседнюю квартиру и смог произвести ремонт.
       Деньги пришли, деньги ушли... В отличие от драгоценных
предметов, деньги имели свойство растворяться, перетекать в
чужой карман, что вовсе не казалось удивительным Баглаю - такая
уж особенность у денег, когда их мало. Тысяча, десять тысяч или
двадцать... Словом, не миллион. Вот если бы достался миллион... и
не в бумажках, а в чем-то повесомей и попрочнее... в чем-то таком,
как изумруды Черешина...
       Тогда бы можно было прекратить Охоту, решил Баглай,
натягивая плащ. Взгляд его остановился на отрывном календаре; он
сорвал вчерашний листик, скомкал его и машинально сунул в карман.
Сегодня - двадцать пятое, четверг... март, весна... ночь становится
светлее, день - длиннее...
       Пора кончать с Черешиным, мелькнула мысль.

                          *    *    *

       На работу Баглай шел пешком, явился как всегда к девяти
и был потрясен царившим там многолюдством. Дробно стучали женские
каблучки, шаркали подошвы туфель, развевались полы халатов, гул
стоял на лестницах и в коридорах, под сводчатыми потолками, и лишь
"скифы"-охранники были как всегда спокойны: маячили в положенных
местах с невозмутимым и бдительным видом. Что касается сотрудников
"Дианы", те толпились тут и там, грудились в кучки, переговаривались,
то и дело повышая голос и размахивая руками - словом, пребывали в
возбуждении, вместо того, чтоб сидеть по кабинетам и ждать, когда
постучится первый пациент.
       Бунт, подумал Баглай, мятеж! Или забастовка... Может,
Мосол зарплату урезал? Или бананы с бензином вздорожали?.. Ну,
бастуйте, бастуйте... из Мосла да Лоера лишний рубль не выжмешь...
не те они люди, чтобы рублями бросаться... А если бросаться, так
со смыслом, персонально, запаковав в конверты... чтобы ошибки не
случилось, чтоб самый увесистый достался той сучонке, на которую
стоит...
       При мысли о Вике Баглай передернулся и вдруг сообразил,
что говорят не о деньгах и ценах на бананы, а о чем-то другом
- о "Сатане" и "Мигах", о "Томагавках" и "Стелсах", "Торнадо" и
"Аваксах" - и это было удивительней любой попытки выжать рубль из
Мосла. Мосол был, конечно, ушлый мужик и чуял выгоду за километр,
однако оружием не торговал, ни "Мигами", ни "Сатаной" - тем более,
"Стелсами".
       Баглай юркнул к себе, быстро переоделся, позабыв про душ,
накрыл простынкой поверхность массажного стола, включил музыку и
выглянул в коридор. Леня Уткин, сосед и коллега, как раз мчался мимо
двери, целенаправленно двигаясь к курилке; лицо его отливало синюшной
бледностью, волосы растрепались. Схватив Уткина за локоть, Баглай
развернул его, прижал спиной к стене и поинтересовался:
       - Что горит, Леонид? Мосла посадили или Лоер сдох?
       - Т-ты... т-ты чего?.. - Уткин заикался от волнения. -
Т-ты на каком свете живешь? Радио не слушал и телевизор не глядел?
В-война! Война, приятель, началась!
       Пришел черед бледнеть Баглаю. Представилось ему внезапно,
как рушится дом под ударом ракеты, как лопаются и рассыпаются мелкой
пылью фарфор, хрусталь и драгоценный нефрит, пылают мебель и ковры,
плавится серебро, как, скручиваясь темными жгутами, горят полотна -
венецианский пейзаж, картины с мельницей над сумрачным потоком, с
развалинами греческого храма и с панорамой гор... Это видение было
таким ужасным, таким пугающим, чудовищным, что Баглай хрипло застонал
и вжал Уткина в стену с невероятной силой. Тот дернулся, пытаясь
освободиться.
       - Пусти, урод! Ты ж мне грабли переломаешь! Чем я клиентов
охаживать буду?
       - Где? - мучительно выдохнул Баглай. - Где?
       - Чего тебе - где? Пусти, говорю!
       - Какая война? Где? С кем?
       - НАТО с Сербией сцепилось... Блин Клинтон с Драбаданом
Милькой... На Балканах, из-за Косова... Лапы убери, кретин! Чего
перепугался? Штаны еще сухие?
       - Сухие, - буркнул Баглай, отодвинул Уткина с дороги и
направился в курилку, за более детальной информацией.
       Его отпустило. Против войны на Балканах он не возражал,
как и против войн в иных местах, хоть в Индии, хоть в Бельгии, хоть
на Кавказе, только подальше от Петербурга. Рухнувший дом, алые космы
огня, гибель сокровищ, черная пыль над руинами - все это лишь мираж,
игры распаленного воображения... Кто покусится на Россию?.. Кто,
кроме нее самой? Россия - колосс! Слишком большая страна... огромная...
все в ней увязли, все... и все об этом знают, даже самый распоследний
идиот... и о бомбах знают, о ракетах, да и не только о них... еще и
разного-другого понаделано, вроде чумы и сибирской язвы... на весь
божий свет хватит!
       Немного успокоившись, он нырнул в переполненную курилку.
       Здесь собралось человек тридцать. В одном углу дружно
скандировали: "Америку - в парашу! Победа будет наша!"; в другом что-то 
бубнили про Примакова - мол, не всякий премьер долетит до середины 
Атлантики; в третьем, у раковины, обильно посыпанной пеплом, сцепились 
гомеопат Насибов и мрачный массажист Бугров: Бугров, хмурясь и сплевывая, 
распространялся о славянском братстве, а гомеопат доказывал, что сербы 
- никакие не славяне, а те же греки или, быть может, перекрестившиеся 
хитрые жиды.
       Посередине, в кружке женщин, витийствовал экстрасенс Жора
Римм. Его обступили девицы из солярия, молоденькие косметологи,
тренерши, физиотерапевты, и среди них - Вика Лесневская; завидев
Баглая, она тут же принялась щуриться, улыбаться и хлопать накрашенными
ресницами. Баглай молча кивнул и встал за Виолой, пышной грудастой
красоткой, служившей при бассейне. Ростом и шириною плеч бог ее тоже
не обидел, так что за ней можно было укрыться как за афишной тумбой.
       - Этот Блин чего на Сербию попер? - объяснял Жора, блестя 
очками и размахивая сигаретой. - Это и ежу ясно, что из-за стервы 
Моники! Трахнул бабу, она ему импучмент подсуропила, кишки помотала, 
теперь еще деньгу гребет, монографии сочиняет... Как сладко мне 
спалось с президентом США... С какого бочка он на меня запрыгивал,
куда слюну пускал... В общем, из всех чакр сосет, а это, девочки,
штука опасная, смертоносная, про это мы информированы, это у нас
зовется энергетическим вампиризмом плюс глобальный сглаз. Тут не
импучментами пахнет, а потерей пульса и полной импотенцией, так что
выход, понимаете, один... - Девушки захихикали, а экстрасенс картинно
затянулся и выпустил в воздух пару колечек. - Один выход, говорю: 
взять в заложники родича вампира, кровь ему пустить, помучать и 
поторговаться - мол, бери своего, а от меня отвянь. Самый наилучший 
способ! И самый надежный, проверено на личном опыте. Вот и приходится
другу Биллу...
       - А Сербия на кой хрен ему сдалась? - прогудел от умывальника
Бугров. - У этой шкуры Моньки родичей, как блох на шелудивом псе...
И папка ейный жив-живехонек, и мамка... есть кого утюжком прогладить
да перышком пощекотать... При чем тут сербы, э?
       - При том, что ейный папка с мамкой - американы, и перышком
их не пощекотишь, - повысив голос, отпарировал Римм. - У них, Бугор,
такого не положено... законы такие дурацкие... А вот разбомбить
Югославию - это пожайлуста, ноу проблемс энд виз плеже... **) Так что
Билл ее разбомбит и оккупирует, и будет у него плацдарм, и двинет он
с этого плацдарма к северу, через страны НАТО, Венгрию, Чехию, Польшу,
и выйдет он к Литве - а там, как известно, проживает монькин дядюшка...
       Баглай плюнул, провел пальцем под носом и вышел в коридор.
       В курилку тем временем сунулся Лоер Макс Арнольдович и
повелительно зарокотал:
       - На место, коллеги, на место!.. Рюмин, хоть вы и экстрасенс,
но лучше не интригуйте девушек... и не смешите... девушкам еще работать
целый день... вам, кстати, тоже... А если кто пожелает уволиться и
волонтером, значит, на Балканы - тех прошу ко мне, на четвертый этаж.
За рекомендательными письмами на имя президента Милошевича... Выдаются
вместе с трудовыми книжками... Есть желающие? Вы, Бугров? А может,
Рюмин?
       Жора Римм выскочил из курилки, уставился на Баглая ошалевшим
взором, пробормотал, что аура у него сегодня гадкая, в мерзких
коричневых полутонах и серых оттенках, и зарысил к своему кабинету.
       - Ты - большая ветряная мельница, - заметил вслед экстрасенсу
Баглай и тоже направился к себе - не торопясь и игнорируя угрозы Лоера. 
Максу Арнольдовичу стукнуло шестьдесят, происходил он из отставных 
медицинских полковников, был несгибаем и суров, умел пугать и мылить 
шею, но годы брали все-таки свое. Годам шею не намылишь, злорадно 
подумал Баглай, прикидывая, когда Мосол и Лоер окажутся в его кабинете 
и на его столе. Он знал, он был уверен, что это случится с той же 
неизбежностью, с какой зима сменяет осень, а ночь - вечерний полумрак. 
Их жизнь будет под его ладонями, и он распорядится ею по собственной 
воле - может, подсократит, а может, пощадит...
       Баглай усмехнулся, но тут же пригасил улыбку. Мысль о
возможной мести не тешила, а почему-то раздражала и вызывала совсем
уж мрачные ассоциации: привиделся ему покойный Симанович, затем -
оживший чудом труп Кикиморы; будто встает она с пола, ковыляет к нему,
тянется левой рукой со скрюченными пальцами, щерит зубы в торжествующей
ухмылке, теснит в угол...
       Выругавшись, он проскользнул к себе, ополоснулся холодной
водой, вытер лицо и начал греть руки, энергично потирая ладонью о
ладонь. В девять тридцать в дверь постучали; вошла Ирина Васильевна,
мастерица с ткацкой фабрики, чей сын трудился в "Дельте телеком".
Баглай кивнул ей на ширму. Она принялась раздеваться, ни на минуту
не смолкая; болтала все о том же, о натовских извергах и разнесчастных
сербах, о божьей каре и о России, заступнице-матушке, о президентах,
которым на народ плевать - они, президенты, сидят по дачам и бункерам,
строчат указы, а бомбы на них не сыплются, бомбы - те для простых
людей, и потому....
       Баглай прервал ее, велел ложиться, склонился над столом,
ощупал закаменевшие мышцы у основания шеи, надавил. Старуха охнула.
       - Болит? Потерпите, мамаша... Расслабьтесь... спину не
напрягайте... вот так... И лучше вам помолчать. В Сербии - свои
беды, у нас - свои... А персонально у вас - сколиоз. Такая штука
и президентов не милует. В бункер от нее не спрячешься...
       Он смолк, но пальцы привычно занимались делом, надавливали
и поглаживали, вытягивали и пощипывали, терли и разминали, танцуя
по дряблой коже, среди бугров и расселин, пропаханных неумолимым
временем. Но в этот раз работа не успокаивала, а лишь приводила
его в раздражение - все большее, по мере того, как пациент сменялся
пациентом, старуха - стариком. Хмурое утро угасло, пришел такой
же хмурый день, серый свет лениво сочился сквозь окно, и Баглаю
казалось, что он уже целую вечность массирует чью-то необозримую
спину, вязкую, словно болото, с хребтом позвоночника, делившим
надвое бледную зыбкую топь. Однако и тут случались находки: смещение
дисков, межпозвонковые разрастания и грыжи, деструкция костей, потеря
иннервации - иными словами, нечувствительность в пальцах ног, а то и
по всей ступне. Таким пациентам Баглай предписывал мануальную терапию,
ванны и электропунктуру, благо прибор для этого имелся, уникальный
прибор, раздобытый Мослом в Израиле.
       Откуда он деньги берет?.. - крутилось у Баглая в голове,
пока он разминал чужую поясницу. Откуда? Дом, где помещалась "Диана",
был недешев, но ходили слухи, что Виктору Петровичу он достался за
пустяк - наворожил какой-то родич, то ли из мэрии, то ли из
депутатов-законодателей. Но оборудовать центр и раскрутить его стоило
солидных средств, происхождение которых было тайной за семью печатями.
Во всяком случае, Мосол, доцент какого-то там института, серьезных 
капиталов не имел, не полагались в советское время доцентам такие 
деньги. Не имел, однако приподнялся... Поговаривали, что на импорте 
приборов и лекарств и на комиссионных от поставщиков, но Баглаю в это 
не верилось. Никак не верилось! Комиссионные - тысячи, может, десятки 
тысяч, а в центр угроханы миллионы - конечно, не рублей... Теперь 
"Диана" была доходным предприятием, но ее владелец, вполне вероятно, 
был не так уж богат и отдавал все заработанное кредиторам. Или 
рассчитывался с ними иначе, а как - оставалось лишь гадать да чесать 
в затылке.
       Богат он или не богат, а денег на баб не жалеет, размышлял
Баглай, вспоминая о конвертике, врученном Вике. Пухлый был конверт,
солидный... Интересно, сколько в нем?.. Больше, чем берет Ядвига,
или меньше? Эта проблема весьма занимала Баглая, так как касалась
не хрусталя, не картин и нефритовых ваз, а рынка иных товаров, где
цены падали и поднимались скорее по прихоти продавца, и только в
редких случаях - по воле покупателя. То, за что Мосолов платил, ему,
Баглаю, предлагалось даром, но это не значило, что Вика Лесневская
стоит дешевле Сашеньки, Татьяны, Милочки или любой другой из ядвигиных
девиц. Дороже стоил сам Баглай, много дороже Мосла, и от того ему
предоставляли выбор: платить или попользоваться бесплатно.
       И все-таки - сколько было в том конверте?.. И как исчислен
гонорар - за разовую или многократные услуги?..
       В седьмом часу Баглай переоделся, сложил в саквояжик
баночки с мазями и маслами, запер кабинет, спустился вниз и вышел
на улицу. Следом за ним - легка на помине! - выпорхнула Вика. Волосы
распущены, замшевый кожушок до колен, сапожки на высоких каблуках,
шарф, сколотый у плеча агатовой брошью...
       - Подвезти, Баглайчик?
       Схватив за руку, она потащила его с проспекта во двор, к
автостоянке и к новеньким "жигулям". Восьмая модель, редкий цвет,
асфальтный, машинально отметил Баглай и облизнул губы.
       - Откуда тачка?
       - Оттуда... - Стоя у дверцы, Вика возилась с ключами. -
От спонсора-поклонника. Очень-очень солидного и щедрого... Знаешь,
как это бывает? Виктория, вы потрясающая женщина... просто шикарная...
я о такой всю жизнь мечтал, лет пятьдесят с хорошим гаком... В общем,
долгий-предолгий срок... И больше мечтать не хочу и не желаю томиться
при стерве-супруге, хочу иметь! Чем я хуже президентов и генеральных
прокуроров? Ничем! - Она скорчила забавную гримаску. - А дальше он
падает в ножки, подносит цветы и слезы льет, ну, а Виктория спонсора
утешает по доброте душевной: не томись, дорогой, не страдай, будут
колеса, будет тебе и женщина... Самая шикарная... - Вика нырнула в
салон, похлопала ладошкой по сиденью. - Залезай, Баглайчик! Куда
поедем, ко мне или к тебе?
       - Я в "жигулях" не езжу, тесноваты мне "жигули", - вымолвил
Баглай. - Вот когда спонсор на "БМВ" разорится, тогда и потолкуем.
А может, я сам тебе подарю... Если отработаешь.
       Губы Виктории дрогнули.
       - Отработаю, - с прищуром откликнулась она. - А может,
спонсору скажу: есть тут один идиот, "БМВ" предлагает... Сказать?
       - Стоит ли? Случится со спонсором удар, не будет ни тачки,
ни спонсора... И что тогда?
       - Другого найдем, - сказала Вика. - Свет велик, и в нем
хватает и спонсоров, и идиотов. Ну, ты садишься или нет?
       Пожав плечами, Баглай отвернулся и пошел к проспекту,
ловить такси. За спиной раздался гул мотора, шорох шин по влажному
асфальту, "жигуленок" скользнул мимо него, коротко и насмешливо
рявкнув клаксоном, и серой тенью растворился в потоке машин.
       Настроение было - хуже некуда. Мрачный день, унылая
очередь пациентов, бесконечные разговоры о войне и о бомбежках, о
беженцах и первых трупах, об обстоятельствах и вещах, до коих ему,
Баглаю, дела не было - и все же эта гнетущая атмосфера раздражала
и вселяла чувство неуверенности, незащищенности и хрупкости, словно
напоминая, что есть события, которыми он управлять не в силах. Стычка
с Викой добавила каплю к его раздражению, еще не переполнив сосуд,
но обозначив уровень жидкости вровень с краем. Невольно он подумал,
что ядвигиным девушкам полагается триста баксов за ночь, а Вику,
как ни крути, оценили дороже, намного дороже, хотя оплачен ей не
один-единственный сеанс, а целый курс лечебных процедур.
       Он не испытывал ревности, не строил планов как отобрать
ее у Мосла, и все же, все же... Все же казалось, что нечто у него
отняли, не столь дорогое, как ваза эпохи Мин или картина Гварди,
однако принадлежавшее ему.
       Разорился старый хрыч на тачку, злобно подумал он о Мосле,
потом, припомнив, куда направляется, решил, что нервничать по
пустякам не стоит. Тачка - всего лишь тачка, один из многих способов
приобрести благосклонность женщин, но существуют варианты и получше.
Камешки, например... За дюжину черешинских камней он мог бы купить
гарем с тремя "кадиллаками" впридачу... или два гарема, или три, если
выбрать камешки с умом...
       На миг блеск изумрудов ослепил его, и мысль о них согрела
сердце.

------------------------------------------------------------------
       *) МТИ - Массачусетский Технологический Институт (примечание
автора).
      **) Ноу проблемс энд виз плеже - без проблем и с удовольствием
(российско-английский диалект, примечание автора).


                          Глава 10

       - Что-то ты нынче невесел, бойе, - стащив халат, Черешин
зябко поежился и лег на диванчик, подставив худую спину.
       - День такой. Тяжелый день, - пробормотал Баглай, начиная
мерными круговыми движениями втирать мазь в черешинскую шею. То
был секретный целебный состав, приготовлять который он научился у
Тагарова, тибетского монаха, в бытность свою в ашраме: конопляное
масло, смола ватика, медвежий жир и тигриная желчь. С последним
компонентом было непросто, его привозили из Маньчжурии и только для
своих, а в этот круг Баглай не попадал, хоть занимался у Тагарова не
меньше года. Приходилось хитрить, выпрашивать, сулить большие деньги,
зато эффект был налицо: неведомым волшебным образом мазь стимулировала
кровоток, снимала ломоту в костях и боль от застарелых ран. Но применять
ее полагалось в точной и небольшой дозировке, ибо излишек был не
целителен, а вреден, особенно для пожилых людей.
       Подцепив желтый пахучий бальзам кончиком ногтя, Баглай
прошелся вдоль позвоночника, растер поясницу и начал разминать
черешинские шрамы. Юрий Данилович закряхтел.
       - Жжет, подлая... жжет, но боль проходит... - Он повернулся
на бок, подставляя пальцам массажиста колено и бедро. - А день и
правда тяжелый... тут ты, бойе, не ошибся... не всякий день по городам
Европы бьют ракетами... и бить еще будут... я не увижу, даст бог, а ты
нахлебаешься, парень... ох, нахлебаешься!..
       От этих пророчеств под сердцем Баглая лег холодок, но руки
не останавливались, не дрожали, пальцы делали свое дело, не поддаваясь
ни страху, ни смятению.
       Поколебавшись минуту, он спросил:
       - Думаете, Юрий Данилыч, и по нам трахнут?
       - Они не трахнут, нет... Сказал один умный человек: вот
страна посередине мира, нищая, голодная и злая, вооруженная до зубов,
с отчаянным народом, которому и терять-то нечего... Так вот, бойе,
это мы, и все, кто жил и живет хорошо, нас боятся... Может, не столько
нас, как того, что мы способны натворить... и потому не тронут, а
будут откупаться... - Черешин повернулся на другой бок и протяжно,
по-стариковски вздохнул. - Но мы себя сами тронем, бойе, сами...
так сами себя оттрахаем, что мир ужаснется... Может, до войны и не
дойдет, а только всеобщее разгильдяйство - оно ведь почище войны...
Там сгорит, здесь взорвется... потом такое грохнет, в пять Чернобылей,
что пол-Европы встанет на дыбы... а другая половина ляжет... - Черешин
помолчал, снова вздохнул и добавил: - Жалко... и людей жалко, и
коллекцию... всю жизнь собирал... камни, они ведь перед людьми не
виноваты... у них ведь одно назначение - радость дарить...
       Под эти вздохи и разговоры Баглай закончил массаж, спрятал
баночку с драгоценной мазью и стал собираться.
       - Теперь когда? - спросил Черешин, сполз с диванчика и
потянулся к халату.
       - Теперь - в воскресенье, Юрий Данилович. Дня три надо бы
обождать. Или хотя бы два.
       - Сегодня у нас четверг... - Черешин, что-то припоминая,
поднял глаза к потолку. - Давай-ка, бойе, назначим на субботу. Занят
я, понимаешь, в воскресенье. Придет ко мне Пискунов из Горного, с
тремя своими аспирантами, опись начнут составлять. Не полную, конечно,
такая хренотень за день не делается, но хоть самое ценное перепишем,
из маленькой комнаты... Случай-то редкий, чтоб Пискунов до меня
добрался, да еще с помощниками... никак нельзя упускать... Так что
давай в субботу. Годится?
       - Годится, - сказал Баглай, невольно вздрогнув, когда зашел
разговор об описи. Опись ему была пострашней ракет и бомб, валившихся
на сербов, но в то же время он сразу успокоился, словно почувствовав
в словах Черешина веление судьбы.
       Значит, суббота... День не хуже прочих, даже лучше... В ночь
на воскресенье город тих, безлюдны улицы, все отсыпаются; кто - после
субботней пьянки, кто - перед рабочим понедельником... Такие ночи
Баглай любил. Можно было не торопиться, не покидать квартиру до пяти
утра, с полной гарантией, что любопытные соседи не увидят, кто там
шастает во дворе или выходит из подъезда. Но лучше уйти в четыре,
мелькнула мысль; светает теперь рано, и рисковать ни к чему. В два
войти, в четыре уйти... времени хватит... Главное - не ошибиться в
процедуре, чтобы не вышло как тогда, с Кикиморой... старик-то крепкий...
Может, добавить тибетским бальзамом?..
       Опасно, подумал Баглай, перебегая улицу к Таврическому
саду. Опасно; мазь - нежелательный след, особенно под лопатками, на
спине, куда и молодому не добраться. А вывод очевиден: значит, кто-то
приходил и растирал, да еще таким редкостным средством... Подумают,
поразмышляют, определят состав - вот и ниточка, которую можно
подергать... даже не ниточка, а канат, если вспомнить о тигриной
желчи...
       Руками справлюсь, как обычно, решил он на эскалаторе
метро. Не в первый раз... может быть, в последний, но уж никак не
в первый. В седьмой?.. Или в восьмой?.. Проскользнув в раскрывшуюся
дверь вагона, он сел и принялся считать. Первой была Любшина, году в
девяносто четвертом, когда ему захотелось попробовать... Попробовал,
получилось, но напугался так, что пару лет не отпускали кошмары.
Не мертвая Любшина снилась, а камеры да решетки, узкие окна, забор с
колючей проволокой наверху, полярные снега и автоматчики с овчарками.
Но - ничего... Никаких подозрений... Покой и тишина. Старуха на
кладбище, а у него - на память - французские фарфоровые статуэтки,
Паяц, Арлекин, Коломбина, стройные дамы и кавалеры, восемнадцатый
век, изящество, красота... Со слов Любшиной он знал, что вся эта
прелесть попала в Россию после наполеоновской ретирады, однако до
смерти Пушкина; привез же статуэтки предок-граф, гусар пятидесяти
лет, женившийся в Париже на девице де Труа, из обедневшего, но
благородного семейства. С тех пор они пережили бунты и войны,
развал империи и революцию, пролетарский террор и грабеж, блокаду
и обнищание потомков графа, из коих Любшина была последней - не
считая тех, безвестных, чьи предки перебрались в Китай, в Стамбул,
а может, в Калифорнию. Но их наследные права были не столь весомыми,
как у Баглая - все-таки он находился поближе.
       После Любшиной была Кикимора, затем - Симанович и другие,
к примеру - Троепольская, актриса, хранившая в огромном древнем
сундуке невероятной красоты икону - Богородица с младенцем Иисусом
на руках, в серебряном окладе, с рубинами и жемчугами. Нашлись в
сундуке и подсвечники в виде нагих дриад, старинный тульский самовар,
арабская сабля в чеканных ножнах, туалеты, расшитые бисером, и многое
другое. Баглай забрал клинок, канделябры и икону. Сабля висела теперь
над диваном, а канделябры украшали тиковый комод, отлично гармонируя
с серебряными портсигарами и табакерками, пасхальными яйцами работы
Фаберже и взятой у Кикиморы шкатулкой. Икону он запрятал в шкаф.
Ценность ее была бесспорной, но в глазах Богородицы читалось что-то
такое непонятное, не милосердие, не прощение, а гнев или упрек, на
что глядеть он не желал. Хотя, если задуматься, в чем могла укорить
его мать Спасителя, глядевшая с разрисованной доски?.. Гибель всего
живого есть соизволение божье, бог убивает и старых, и малых тысячей
изощренных способов, и все они мучительны - либо, по крайней мере,
неприятны. А он, Баглай, дарил легкую смерть, и лишь старикам...
Такую смерть они могли считать благодеянием.
       Он дважды пересел на узловых станциях, доехал до
Петроградской и поднялся наверх, к площади, так и не сосчитав
облагодетельствованных им клиентов. Хотелось есть. С минуту, взирая
на плотный поток машин и мельтешившие на тротуарах толпы, Баглай
размышлял, отправиться ли домой или перекусить в каком-нибудь
ресторанчике - благо их тут хватало, и на Каменноостровском, и на
Большом проспекте, и у набережной, где вмерзли в лед два или три
пловучих заведения, неприглядных, но с хорошей кухней. Конечно, не
такой изысканной, как у Ли Чуня в "Норе", зато неподалеку от дома
и относительно тихих, без пьяной публики и баб.
       Все еще оставаясь в нерешительности, он добрел
до Каменностровского моста, огляделся, увидел баржу с вывеской
"Парус", понюхал воздух и решил, что пахнет вроде бы приятно и даже
романтично. А заведение напоминает флибустьерский бриг... Можно
вообразить, что там запрятаны сокровища, награбленные по семи морям
и трем океанам... Пусть не китайские вазы эпохи Мин, не канделябры с
итальянскими картинами, а расписные блюда - лишь для почетных гостей,
для тех, кому подаются жареный лебедь, паштет из оленины и севрюжий
бок... Он представил себе эти блюда, снежно-белые, с золоченой каймой,
с гербами, вензелями и узорами, точь-в-точь такие, как недоступный
императорский фарфор из Эрмитажа, и ноги сами понесли его вперед.
Дверь распахнулась перед ним, в привычном поклоне согнулся швейцар,
запахи вкусной еды защекотали ноздри, и, будто стараясь взбодрить
их и сделать еще соблазнительней, зазвучала тихая мелодия. Такая же
тихая и нежная, как в кабинетах "Дианы", Шопен или Брамс, Моцарт или
рыдания Сен Санса по умирающим лебедям.
       К музыке Баглай был равнодушен, но запах оценил.

                           *    *    *

       Домой он отправился заполночь, шел дворами, чтоб сократить
дорогу, и с мрачным видом прикидывал, насколько его обчистили в
"Парусе". Императорских сервизов там, конечно, не нашлось, равно
как и жареных лебедей, но был шашлык, вполне приличный, из молодой
баранины, не застревавшей в зубах, были салат "оливье" и рыбное
ассорти, мягкий лаваш и зелень, и настоящее грузинское вино тбилисского
разлива. Баглай, чтобы взбодриться, взял бутылку. Вино он любил
и разбирался в нем, предпочитая крепким напиткам, а из последних мог
опрокинуть рюмку водки, но лишь одну и для того, чтоб в обществе не
слишком выделяться. А вот коньяк не терпел, тошнило его от коньяка,
от вида его и от запаха, а больше - от воспоминаний: дед, как всякий
большой чиновник, без коньяка к столу не садился. Пил он в меру, не
хмелел, мог повеселить собутыльников, и где-нибудь в других местах,
где праздновались спортивные победы, его считали компанейским человеком.
Но дома он пил и угрюмо посматривал на внука, припоминая все его
шалости и проступки, с самого главного и основного - что внук вообще
народился на свет. И зачастую это кончалось неважно: как минимум,
оплеухами, а то и ремнем.
       В "Парусе" Баглай оставил сотен пять, что в пересчете на
валюту было не так уж много, не больше двадцати долларов. Один сеанс,
мелькнула мысль; вполне приемлемо, если учесть, что сеанс - это сорок
минут, а с шашлыком, салатом и вином он развлекался часика три и думал
о приятном - не о костлявых или заплывших жиром спинах, а о камнях,
мерцавших в глубине черешинских шкафов. Правда, в десять настроение
ему подпортили: метрдотель включил телевизор, грохнули взрывы, с
экрана ринулся поток огня, замелькали чьи-то физиономии, искаженные
страхом, потянулись толпы беженцев, в пыльном облаке рухнул чей-то
дом, взвихрилось пламя и заплясало над обломками... Эти новости,
свидетельства беды, пахли гарью и кровью и недвусмысленно намекали,
что за сегодняшним трепом в курилке, за болтовней пациентов и за
словами Черешина стоит нечто чудовищно страшное и не слишком удаленное
во времени и пространстве - не сплетни, не байки, не сказки, а жестокая
реальность. Целили по аэродромам и арсеналам, по казармам и танкам,
но полыхали больницы и школы, а временами - жилые дома, что погрузило
Баглая в полное расстройство: опять привиделись ему горящие картины
и битый вдребезги фарфор.
       Он отвернулся, пригубил вина и в мрачном настроении стал
жевать шашлык, заедая зеленью. В полночь все показали по новой,
и взрывы, и беженцев, и селенья в руинах, но тарелки перед Баглаем
были уже пусты, а в бутылке плескалось на самом донышке. Он допил,
потребовал счет, бросил на скатерть деньги и направился к выходу.
       Стылые речные воды бились о ледяную кромку, над ними плавал
туман, темный, непроницаемый, тянувшийся до небес, скрывавший луну
и звезды; дул пронзительный холодный ветер, раскачивал редкие фонари
вдоль набережной, выл и гудел в проводах, будто жалуясь себе самому
на непогоду, на сырость и бесприютность. Во дворах, среди домов,
застывших в плотных шеренгах, голос ветра был не так громок, напоминая
не вой, а рыдающий плач, но его знобкие пальцы терзали Баглая с прежней
силой, стучали в окна, шарили в щелях, гнали мусор по неоттаявшей еще
земле. Ветер был упорным массажистом; он давил и гладил, напирал и
растирал, дергал и щипал, делал вертикальное горизонтальным, а все,
что уже лежало, старался изничтожить, переломать, вбить в промерзшую
почву и закопать с ловкостью опытного могильщика. Но, в отличие от
людей, он не раздражался и не спешил; как-никак, в его распоряжении
была вечность.
       Баглай, прижимая локтем саквояж, нырнул под арку, что
открывалась на Вяземский, сделал два шага и встал: дорогу загородили
двое. Лица их тонули в темноте, но свет, падавший с улицы, скользил
над стрижеными макушками и плечами, облитыми кожей; она влажно
поблескивала, словно оба незнакомца облачились в стальные кирасы,
забыв дополнить свой наряд шпорами, шлемами и клинками. Правда,
насчет клинков Баглай испытывал сомнения - клинки могли найтись,
хоть не такие длинные, как рыцарские эспадоны.
       - Эй, мужик! Закурить найдется?
       Голос был молодой, но резкий, уверенный. Голос "деда",
который решил покуражиться над новобранцем. К примеру, отправить
его в нужник, чтоб отскребал со стен засохшее дерьмо. И обязательно
бритвой, половинкой лезвия, которую в пальцах не удержать - как ни
старайся, а перемажешься. Помнил Баглай о таком, еще с армейских
времен, помнил - и стены в бурых потеках, и гнусные рожи обидчиков,
и бойню среди унитазов и писсуаров. Помнил, но вспоминать не любил.
       - Не курю, - буркнул он, делая шаг влево.
       - Не куришь? Слышал, Санек? Не курит он, падла!.. Здоровье,
значит, бережет! Ну, сам не куришь, так дай курящим на пачку. А лучше
- на две!
       - И на бутылку, - добавил второй, вероятно - Санек,
не пропуская Баглая. - Не жмоться, фраерина! Поуважай чеченских
ветеранов, и разойдемся по-тихому. Мы ж, блин, кровью за тебя
умылись!
       - И еще умоетесь, пидорасы, - прошипел Баглай, отбросив назад,
в темноту, свой саквояж.
       Холодная ярость овладела им; все раздражавшее в этот день -
и разговоры о войне, и стариковские дряблые спины, и Вика в сером
"жигуленке", и даже угрозы Лоера - все это вдруг обрело реальную
форму, конкретный облик, стало вещественным, зримым и досягаемым.
И восхитительно уязвимым! Он не испытывал страха перед насилием,
он был физически крепок, жесток и хорошо обучен; чему-то научился в
армии, чему-то - у приятелей, штангистов и борцов, массируя им бицепсы
и шеи. Учили его как ломать и бить, а вот куда он знал не хуже самых
опытных инструкторов. Об этом помнилось не разумом, руками - вернее,
пальцами, что перещупали тысячи тел, мышца за мышцей, связка за связкой
и позвонок за позвонком.
       Учили Баглая щедро, от души, и лишь единственный раз
учить бесповоротно отказались - в год, когда практиковался он в
ашраме, осваивал премудрости чжуд-ши, аньмо, туйна и мофу. *) Были
там и другие послушники - те обучались у Тагарова единоборствам и
боевым искусствам, в коих монах являлся великим мастером, из тех
непревзойденных мастеров, которым не нужны ни пояса, ни титулы, ни
слава; такого зовут наставником, и это высшее из званий. Наставнику
дано уменье прозревать, видеть незримое, оценивать и взвешивать; он
сам выбирает учеников и сам решает, кого принять, кого отвергнуть.
Баглая отвергли - аура его не понравилась. Видно Тагаров, тибетский
монах, был человеком разборчивым.
       Баглай стремительно шагнул вперед и в сторону, перенес
тяжесть тела на левую ногу и ударил правой. Бил он в колено Саньку
и в полную силу, по правилу уличных драк: первому ноги сломай,
второму челюсть сверни, а если найдется третий, расшиби башку.
       Но третьего не нашлось. Тяжелый башмак врезался в твердое,
и на мгновенье Баглай ощутил, как прогибается, пружинит кость; затем
Санек пронзительно вскрикнул, отлетел, ударившись о стену и сполз
вниз.
       - Чмо!.. Ах ты, мудак недоношенный! Ногу сломал, ногу!..
Жека! Врежь ему, Жека! Перышком! Я щас... ща-ас, доползу... выверну
матку...
       Ползи, ползи, - подумал Баглай, резко разворачиваясь к Жеке.
Ползи, гаденыш... Что-то сверкнуло у самого его лица, он дернул
головой и тут же выбросил вверх локоть, целясь в незащищенный жекин
подбородок.
       Попал! Лязгнули зубы, его противник выдавил ругательство
и попытался отступить, но Баглай уже выворачивал ему руку с ножом,
крутил запястье, чувствуя, что он - сильней, что превосходит сопляка
жестокостью и опытом.
       Нож глухо стукнулся об асфальт, но Баглай, гляда в злое
побелевшее лицо, хватку не разжал, а надавил еще сильнее. То была
не первая драка в его жизни, и он отлично помнил, что полагается
делать, куда ударить - вот так, если противник рядом, бок о бок,
сопит и чертыхается под ухом. Дернуть, толкнуть назад, еще раз
дернуть и толкнуть - чтоб потерял устойчивость, чтобы расставил
ноги; потом - коленом в пах... Сильно, неожиданно!
       Взвизгнув, Жека упал и скорчился в позе эмбриона; пальцы
его скребли по мерзлой земле, из прокушенной губы сочилась кровь.
Теперь Баглай его разглядел: сытый парень, холеный, лет, наверное,
двадцати. И куртка дорогая, из натуральной кожи, с блестящими
заклепками.
       Он сплюнул Жеке в лицо.
       - Было сказано - кровью умоетесь! Ну, так умывайся!
       Удар подбросил скорчившееся тело. Баглай бил ногами - не по
плечам, не по спине, а в почки. Ребро сломаешь - срастется, синяки
пройдут, разбить башку - без толка, или на месте помрет, или же
откачают и будет как новенький. Другое дело - почки! Почки - не
печень, сами себя не чинят, и смерть от них долгая, неприятная...
Мучительная смерть!
       Он бил и бил, изливая накопившуюся ярость, но - странный
случай! - с каждым ударом она не утихала, а делалась все сильней,
будто какой-то гейзер в душе Баглая безостановочно фонтанировал
и выбрасывал ее, порция за порцией, всплеск за всплеском, черпая
в тех бездонных глубинах, где гнев и ярость не иссякали никогда.
И казалось ему, что бьет он не мелкого подонка, возомнившего себя
Охотником, а ненавистную тварь, что покусилась на его сокровища -
может, вора, что влез к нему в окно, а может, бандита - из тех,
что похищают, мучают и вымогают выкуп.
       Выкуп!.. Его драгоценные картины, его фарфор и серебро,
нефрит и мебель, статуэтки и посуда...
       Он бил и бил.
       Сзади раздался шорох, потом - чей-то хриплый голос:
       - Ты что делаешь, урод... Ты ж, падла, его прибьешь...
Ты что, с катушек съехал, дядя?
       Баглай обернулся и с нехорошей усмешкой шагнул к Саньку.
       - А, чеченский ветеран... Придется тебя инвалидом сделать,
для большего правдоподобия... Где ты видел Чечню? По телевизору?
Ну, сейчас наглядишься живьем... будут тебе и Чечня, и Афган...
       Он нанес первый удар, потом, в накатившем исступлении,
начал бить и пинать распростертое тело, уже не выбирая мест - по
ребрам, так по ребрам, по почкам, так по почкам. Должно быть, этот
последний приступ был недолог, минуты три-четыре, но для Баглая он
растянулся впятеро. Ярость его утихла, и вдруг он понял то, что до
сих пор не понимал, в чем не хотел признаться: смерть, уничтожение,
чужие муки были гораздо приятней целительства. Почти так же приятны,
как полет в пустоте, в необозримой пропасти без конца и без начала...
       Попятившись, он огляделся, подобрал свой саквояж, затем
вышел на улицу. Она была пустынной и безлюдной; только вдалеке, у
речки Карповки, погромыхивал трамвай, да шевелились и стонали двое
избитых.
       Живы, подумал Баглай, смакуя то упоительное исступление,
что покидало его - медленно, с неохотой, капля за каплей, как масло
из трещиноватого кувшина. Живы... А могли ли бы издохнуть, если б
монах обучил... не только б шу-и обучил, а драться и убивать... Жаль!.. 
Жаль, что отказал в учении... Видно, аура и впрямь не та...
       Он пересек улицу, размышляя уже о другом, о завтрашнем
дне, о работе, о Вике Лесневской, об экстрасенсе Римме и его
дежурной шуточке. Римм, конечно, не Тагаров, не обучался тридцать
лет в Тибете, плоть не усмирял, не пил живой воды и не ходил босым
по снегу и огню... Словом, не то умение, не тот талант, на тот калибр.
Но все же, все же... Есть ли истина в его словах? Или хотя бы кроха
истины? Или все - пустая болтовня, чтоб покуражиться над ним, Баглаем?
Или не кураж, а дружеская шутка? Предупреждение? Намек?
       Он дорого бы дал, чтобы узнать, какую ауру видит Жора Римм,
и видит ли что-то вообще.
       Дверь подъезда с лязгом захлопнулась. Рявкнули псы, соседские 
ротвейлер с мастифом. Баглай облизал губы, сплюнул и быстро направился 
к лифту.

-------------------------------------------------------------------
       *) Чжуд-ши, аньмо, туйна, мофу - тибетские и китайские виды
массажа и мануальных приемов (примечание автора).


                            Глава 11

       С Линдой Ян Глебович столкнулся в коридоре, в том конце,
где были кабинеты "глухарей". Этот тупик именовался "наша половина",
хотя, конечно, до половины не дотягивал. Даже до четверти; коридоры
в здании на Литейном были длинными, и ни один отдел не мог похвастать,
что занимает половину.
       Линда будто ждала его, стояла, постукивая туфелькой о
туфельку, посматривала в сторону лифта, крутила пальцем длинный
темный локон. Глухов старался смотреть мимо нее, на потолок, на дверь
"майорской" или кабинета Олейника и, приближаясь, делал серьезный вид,
сопел и хмурился. Все эти маневры были лыком шиты, и он отлично это
понимал, но ничего не мог поделать. А что тут поделаешь? Пялиться на
женщину или зажмурить глаза? Он предпочел бы пялиться - на милое ее
лицо, на стройные линдины ноги, высокую грудь, и на все остальное,
что было между ногами и грудью. Не отводил бы взгляда, будь помоложе
лет на десять... или хотя бы на пять... Взгляд, он ведь о многом
говорит, о слишком многом - особенно, когда глядишь на женщину...
Глухов об этом не забывал и, торопливо двигаясь к Линде,
пересчитывал трещины на потолке.
       - Добрый день, Ян Глебович.
       Он поздоровался и осторожно пожал узкую белую ладошку.
Пальцы у Линды были длинными, мягкими, не такими, как у Веры - у
той кулачок был невелик, да крепок. Но ощущение точно такое же -
нежности, гладкости, теплоты...
       Линда смущенно улыбнулась, и он отпустил ее руку.
       - К вам капитан приходил, Ян Глебович... молодой такой,
вежливый, в тужурке с надраенными пуговицами... Вот, велено
передать.
       Она протянула Глухову папку с листами, разрисованными
красным карандашом. Ян Глебович кивнул.
       - Пуговицы, гмм... Это Джангир Суладзе. Очень аккуратный
юноша. И очень толковый. Знает, кому доверять. Везде и повсюду ищет
женщин. Вот и вас нашел... не Верницкого, не Караганова, а именно
вас... Странно, да?
       - Странно, - согласилась Линда, искоса посматривая на
Глухова. - Мог ведь у Надежды Максимовны оставить.
       - Вот в этом ничего удивительного нет. Он лишь красивым
женщинам доверяет... красивым и, желательно, молодым. Тем, кто
в сфере его интересов.
       Щеки у Линды порозовели.
       - Это я заметила... насчет интересов и сферы... целый час
у меня просидел, вас ожидал и делал комплименты... - Она улыбнулась
не без лукавства и вдруг, будто решившись, произнесла: - А я и не
подумала, Ян Глебович, что вы тоже комплиментщик. Вы...
       - Я тоже человек, хоть вдвое постарше Джангира, - со вздохом
признался Глухов и начал бочком-бочком отступать к своей двери.
Но Линда вдруг ухватилась за рукав его плаща, так что перед дверью
пришлось затормозить.
       - А раз человек, могли бы иногда заглянуть и выпить со
мной чаю. Просто так, по-человечески...
       - Надо же! - преувеличенно изумился Глухов. - Я ведь к
вам, Линдочка, каждый день заглядываю и чай пью. Бывает, и кофе.
       Она помотала головой, темные локоны заплясали, рассыпались
по плечам. Пахло от нее духами и чем-то еще, смутно знакомым Глухову.
Приятным, но почти забытым.
       - Нет, Ян Глебович, нет... вы не ко мне приходите, а к
моему компьютеру, к бумагам нашим и к работе... Понимаете разницу?
       - Понимаю. - Опираясь спиной о дверь, Глухов наощупь сунул
ключ в замок и повернул. Дверь открылась. - Понимаю, Линда. Не такой
уж я старый идиот.
       Ее глаза насмешливо блеснули.
       - Ставьте правильно акценты, подполковник. Не старый, но
идиот!
       Тут Глухову помнилось, будто качнулся пол, а может вместе
с полом дрогнули и стены, словно находился он не в Петербурге, а
в каком-нибудь Сан-Франциско, где, говорят, по землетрясению каждый
день, не исключая праздников. Он ухватился за дверной косяк, вытянул
шею, бросил взгляд вдоль коридора (было тихо, только в дальнем конце
сновали суетливые фигурки), заглянул Линде в лицо и охрипшим голосом
промолвил:
       - Сегодня - никакой совместной работы, майор. Сегодня я
тружусь один. Работаю... - он посмотрел на часы, - с четырех до семи.
А в семь прихожу на чай. Потом провожаю вас к дому. Кажется, нам по
дороге?
       - По дороге, - кивнула Линда. - Всем одиноким по дороге,
Ян Глебович.
       Она скрылась за дверью "майорской", а Глухов сбросил плащ,
сел за стол, подпер кулаками щеки и уставился на верину фотографию.
Вдруг подумалось ему, что женское одиночество круче и безнадежней
мужского, ибо мужчина - стрелок и охотник, прыгает там и тут, сеет
при случае семя, а значит, на старости лет может прифантазировать,
что есть у него где-то потомки, дочери и сыновья, пусть незнакомые и
никогда не звавшие его отцом, а все-таки родная кровь, плоть от его
шаловливой плоти. Но одинокой женщине отказано даже в таком утешении;
женщина в точности знает, кого родила. Или не родила.
       - Прости меня, дурака... - прошептал Глухов, поглаживая
кончиками пальцев верино лицо. - Прости... И подожди. Вот встретимся
на небесах, там и разберемся.
       Он придвинул к себе папку, вытащил бумаги, перелистал их
и убедился, что под каждой фамилией и адресом было написано хотя бы
десять строк, а в иных местах - побольше, целое сочинение. Почерк у
Суладзе был разборчивый, строчки получались ровные, и самое важное
он обводил рамочкой - тоже красным карандашом.
       - Молодец парень, - пробормотал Ян Глебович и приступил
к изучению первой странички, но тут раздался телефонный звонок.
       - Товарищ подполковник? Это Суладзе. Папку вам передали?
       - Передали. - Глухов помедлил, взглянул на часы и сокрушенно
покачал головой. - Прости, Джангир, уговаривались встретиться в два,
а я только сейчас к себе добрался. Ждал?
       - Ждал, но с удовольствием, Ян Глебович. У майора, соседки
вашей. - Джангир поцокал языком и сообщил: - Какая женщина! Топ-модель,
высший класс! Все на месте, включая мозги. А их на трех генералов
хватит.
       - Даже на четырех, - согласился Глухов и добавил: - Знаешь,
она ведь тоже от тебя в восторге. Вежливый, говорит, и пуговицы
блестят. Жаль, что слишком молодой.
       - Ну, это дело поправимое, - промолвил Суладзе с легкомыслием
юности. - Это как бомбежка по Белграду: сегодня зелен и красив, а
завтра весь в руинах и пуговицы не блестят... Кстати, Ян Глебович,
вы что полагаете насчет Балкан и НАТО? В своем они праве или как?
       - Или как, - буркнул Глухов. - Я полагаю, двое дерутся,
третий не лезь. Но если уж заявился, так разнимай без палки, без
поножовщины, и не топчи траву. Трава-то чем провинилась? А кто б ни
сражался, ей достается в первый черед.
       - Однако растет.
       - Растет... До поры, до времени.
       Творившееся в Югославии отнюдь не радовало Глухова, но
подтверждало некий тезис, казавшийся ему бесспорным. Он считал, что
раз законы созданы людьми, то, следовательно, отражают несовершенство
человеческой природы, и лишь с большим приближением их можно считать
критерием истины и справедливости. Но Справедливость - тот Абсолют,
которому он служил - была, разумеется, выше Закона, ибо являлась ничем
иным, как нравственным чувством, прерогативой психологии и философии,
а вовсе не юриспруденции. И это чувство возмущало Глухова против убогой
простоты Закона. Всякое деяние Закон трактовал в черно-белых тонах,
интересуясь, кто прав, кто виноват, но в жизненных перипетиях сплошь
и рядом виноваты были все - вожди, их партии, их армии и целые народы.
       Суладзе, обеспокоенный долгой паузой, кашлянул.
       - Я что звоню, Ян Глебович? Я насчет поручений... Завтра-то
чем мне заниматься? А то начальник увидит, что без дела болтаюсь, и
запряжет. Вы-то знаете - у Стаса Егорыча не погуляешь!
       - Будет тебе поручение, - пообещал Глухов, вернувшись к
реальности из мира философских категорий. - Будет. Сейчас соображу.
       Он снова смолк, разглядывая бумаги на столе. Читать и читать,
вникать и вникать... И вспоминать об утренней беседе - вдруг что-то
всплывет, намек, обмолвка, интонация...
       Но думать о той беседе не хотелось. С утра Ян Глебович
встречался с депутатом Пережогиным, кузеном Мосоловых, мужчиной
увертливым и скользким, точно обмылок в машинном масле. Промаял
он Глухова до трех часов, по каковой причине не состоялось рандеву
с Джангиром, и ничего полезного не сообщил, ни о кузенах, ни,
разумеется, о собственной супруге, ни о ее аптечном бизнесе. Глухов
мог бы его прижать - имелась информация, что с депутатского фонда
Пережогина кормились разные фирмы и фирмешки, и среди них - "Диана",
принадлежавшая Мосолову, однако решил не торопиться. Вроде чутье
подсказывало, что депутат-обмылок на руку нечист, но осторожен - в
явном криминале не замешан и от разборок и трупов держится в стороне.
Жил он от выборов до выборов, а в паузах вкладывал средства туда и 
сюда, осуществляя круговорот финансов между политикой и бизнесом: 
сегодня я помогу тебе, а завтра ты купишь моих избирателей. Словно 
кот, норовящий сожрать сметану, не перемазав усов... Все заботы - 
сожрать кусок послаще и угодить покровителям... Вот только кто они, 
эти таинственные покровители? 
       - Знаешь, Джангир, - произнес Глухов, перекладывая бумаги на
столе, - завтра у нас суббота, и по такому случаю я тебя премирую. За
усердие и проницательность. Ты мне рассказывал про Марину, учительницу
из "Бенедикт скул"... А встретиться с ней не желаешь?
       - Еще как желаю, - с энтузиазмом признался Суладзе и громко
сглотнул. - Что-нибудь выяснить надо, Ян Глебович? Про Орловых?
       - Про Орловых - ни к чему. Узнай, любит ли она мороженое, и
если любит, пригласи в кафе, поболтай о том, о сем, развлеки девушку.
Такое вот тебе задание... В понедельник отзвонишься, доложишь.
       - Все ясно, товарищ подполковник!
       - Тогда выполняй, - произнес Глухов и положил трубку.
       До шести он работал с бумагами, читал и раскладывал их в
определенном порядке, что-то поближе, что-то подальше, на край стола.
Ближних дел оказалось четыре: юрист, писатель, художник-реставратор
и актриса - хоть из кукольного театра, зато прослужившая в нем без
малого сорок лет. Юрист - точней, адвокатша по фамилии Деева - была
из репрессированных, семьи не завела и, по отзывам коллег, отличалась
деловитостью и на редкость угрюмым нравом; к себе не приглашала, но
ходили слухи, что все заработанное тратится ею на предметы старины.
Однако не всякие и любые, а чем-то памятные ей - быть может, с эпохи
безоблачного детства или счастливой довоенной юности. Наследников у
нее не нашлось, квартира со всем добром отошла государству, и сколько
чего в ней было, знал лишь всеведущий Господь. К справке, составленной
Суладзе, прилагались описи и акты приемки из Русского музея, разумеется,
в копиях; ознакомившись с ними, Глухов присвистнул и поскреб за ухом.
Выгодная профессия - адвокат! Даже в советские времена!
       Писатель Симанович был ему знаком - хранились дома две-три
книжки, памятник соцреализма и нерушимого братства народов. Из прочих
богатств была у писателя библиотека, которую дочь, заокеанская
подданная, вывезла в Новый Свет - на память и в назидание писательским
внукам. Дочь прилетела быстро, на третий день, похоронила отца и
встретилась со следователем Новодворской - та готовила заключение по
факту внезапной смерти. Джангир созвонился с Новодворской и приписал
на соответствующем листе, что, по смутным ее воспоминаниям, вроде 
бы заходила речь о каких-то деньгах, присланных дочерью Симановича,
сумме весьма значительной и не обнаруженной в квартире покойного.
Новодворская пыталась прояснить ситуацию, но тут заокеанская леди
опомнилась, сообразила, что деньги переданы нелегально, и сразу встанет
вопрос, кто и как протащил их через таможню. В общем, дело замяли ввиду
отсутствия претензий, что было в данном случае вполне разумным шагом.
Писатели - люди неглупые, и Симанович, вероятно, свою наследницу умом
не обделил.
       А вот с другим покойником, с Надеждиным, случился неприятный
казус - правда, расхлебывать его пришлось новосибирским родичам,
сестре с племянником, на коих было оформлено наследство. За пару
месяцев до смерти Надеждин взял на реставрацию пейзаж французского
художника, предположительно - Бурдона; семнадцатый век, вид на Альпы
вблизи деревушки Тревизио, владелец - картинная галерея Приходько.
Бурдон был живописцем не из последних, его картины тянули тысяч на
пятьдесят, а в случае неустановленного авторства - на восемь-десять,
причем не в долларах, а в фунтах. Заказ оформили как полагается,
официально, Надеждин получил аванс и выполнил работу с блеском, но
сдать владельцу не успел, а после его кончины полотно исчезло. Ни
в мастерской, ни в квартире художника его не обнаружили, Приходько
подал в суд, наследство взяли под арест, и дело затянулось, поскольку
авторство Бурдона - а значит, сумма компенсации - были моментом
неясным и спорным. За этот срок картина не всплыла нигде - ни у
богатых коллекционеров, ни при попытке вывоза за рубеж; выходит, если
ее похитили, то исключительно с эстетической целью, для любования и
наслаждения. Такой расклад был Глухову понятен - он сам не отказался
бы повесить у себя Бурдона.
       Что же касается актрисы, женщины старой, одинокой, но
общительной, похоронившей трех мужей, то ее квартира и добро перешли
пасынку, сыну второго мужа, немолодому преподавателю из Выборга. Он
был так счастлив переселиться в Питер, что на имущество мачехи внимания
не обратил; его супруга, разыскав сундук с шитыми бисером туалетами,
веерами и кружевами, сдала все оптом в антикварную лавчонку, и денег
как раз хватило на мраморный могильный обелиск. Наследник, побуждаемый
Джангиром, припомнил, что у отца, служившего в Ираке торговым атташе,
имелся арабский кинжал, а может, что-то подлиннее, и это "что-то"
хранилось у мачехи - но, по всей вероятности, было продано, как
предмет дорогой, но не нужный в хозяйстве. Во всяком случае, его
супруга не нашла ни сабли, ни ятагана, ни кинжала.
       Глухов просмотрел остальные бумаги, потом, вернув их
обратно на край стола, сделал пометку: затребовать материалы о
процессе, касавшемся Бурдона. Вдруг что-то всплывет... какие-то
мелочи, детали... хотя бы описание картины, а лучше - снимок или
слайд... Впрочем, можно его получить у владельца, подумал Ян Глебович;
пейзаж дорогой, наверняка не раз переснимали.
       Вытащив чистый лист из тумбочки, он принялся задумчиво
водить карандашом, посматривая то на фотографию жены, то на дверь,
за которой раздавался дружный топот. Конец рабочего дня, люди
вольнонаемные устремились к лифтам и лестницам, а служивые сидят,
и сидеть еще будут долго... И Караганов, и Верницкий, и Голосюк,
и Вадик-практикант... И Линда...
       Он покосился на рисунок - получался женский профиль, чем-то
похожий на Веру и на Линду, с массой вьющихся локонов, буйных, словно
штормое море. Несколькими точными движениями Глухов изобразил поверх
прически шляпку в форме парусного корабля и начал трудиться над
виньеткой из виноградных листьев и цветов шиповника.
       Это помогало думать. А думал он о том, что во всех пяти
ситуациях, если приплюсовать генеральшу Макштас, прослеживаются
сходные моменты: и возраст усопших, и диагноз, и их одиночество,
и внезапное переселение в лучший мир - ночью, в собственном жилище
или в постели; а что еще важней, если задуматься о сходстве - их
благосостояние, явное и в то же время неопределенное, смутное,
будто вид на старинный дворец, затянутый флером тумана. Можно
предположить, что дворец велик и отделан с подобающей роскошью, но
сколько в нем этажей?.. и сколько башен?... Есть ли крыльцо, конюшня,
трубы, сад, фонтаны, цветники? Дубовые двери с резьбой, колонны,
витражные окна и изваяния в саду?
       Туман скрывает все детали, туман провоцирует похитителя...
Колонны он не украдет, равно как трубы и окна; слишком громоздко,
тяжело, да и заметно. В самом деле, какой дворец без окон, без
колонн и труб?.. Вот если статуи в саду... пусть небольшие, но
драгоценные... скажем, работы мессира Челлини... или хотя бы Эрнста
Неизвестного... Предметы, которых никто не видел, а если и видел,
то бог его знает, куда они делись - то ли почивший хозяин их продал,
проел и пропил, то ли нечистая сила стянула, то ли наследник морочит
голову...
       Все это условно пропавшее, о чем вроде бы помнили, да не
нашли, ассоциировалось у Глухова со статуэтками из дворцового сада,
в который - он был почти уверен - пробрался незаурядный ловкач,
умевший взять по-тихому, по-крупному. Где деньги, где картину...
И этот таинственный гость - если только он не являлся глуховской
фантазией - был удивительно растропен: он не опаздывал, он приходил
за смертью, шагая по ее следам, и точно знал, чем стоит поживиться.
Что можно брать, а что - нельзя... И сколько брать... Знал в
подробностях, в деталях: у Симановича унес все деньги, а у
вдовы-генеральши - столько, чтобы не вызвать подозрений.
       - Хитрый, черт!.. - пробормотал Глухов, соображая, с
кем и в каких обстоятельствах могли откровенничать старики. Что же
касается факта доверительных бесед, то он не подлежал сомнению - были
беседы, были! И не одна... И перечислялись родичи, еще живые и уже
покойные, и говорилось о друзьях-товарищах, об усопших женах и мужьях,
об одиночестве, о пролетевшей юности и памятных вещицах, малых весом,
дорогих ценой... С кем говорят о подобных материях? С человеком,
допущенным близко к телу, а значит, и к сердцу... С тем, кто помогает,
изгоняет боль, проклятие стариков, перед кем не стыдно раздеться и
душу обнажить...
       Значит, все-таки врач, подумал Ян Глебович. Не тот доктор...
Какой-нибудь экстрасенс, мануолог или массажист... Из тех, что
таскаются по домам, то ли лечат, то ли калечат...
       Эта загадочная фигура была столь же неясной и призрачной,
как связь событий и шаткие гипотезы, объединявшие их в конструкцию,
где главным строительным материалом был песок, немного смоченный
слюной воображения. Все было зыбко, неопределенно, основано на
смутных аналогиях, на интуиции и на возможности того, что может быть 
свершилось, может - нет, или могло свершиться в каких-то случаях,
тогда как другие были совсем ни при чем - хотя, на первый взгляд,
неплохо вписывались в общую картину. Глухов это понимал, а потому
торопился перебраться из зыбкой трясины домыслов на твердую почву
фактов.
       Он бросил взгляд на часы. Половина седьмого... Не лучшее
время, чтобы беседовать с Грудским... С другой стороны, они
созвонились на прошлой неделе, и Лев Абрамович обещал, что непременно
добудет спеца, причем такого, чтоб разбирался в массаже получше
прозекторов. Сам он мог поделиться лишь общеизвестными истинами -
вроде того, что любой массажист может прикончить любого клиента, если
надавит на горло коленом, а локтем - на солнечное сплетение. Или, к
примеру, в турецкой бане, где делают массаж ногами... Влезет на спину
здоровый лось, попрыгает, покуражится и саданет в помидоры... Враз
коньки отбросишь!
       Такая манера выражаться была свойственна Грудскому, ибо он,
порезав множество трупов и изучив их желудки, влагалища и черепа,
все же остался шутником и даже оптимистом. Правда, юмор его носил
физиологический оттенок, что временами коробило Глухова, хоть повидал
он не меньше трупов, чем Лев Абрамыч. Однако тут имелась разница:
для Глухова всякий труп был погибшим человеком, а для прозектора
- грудой костей и мышц, которую полагалось разделать в полном
соответствии с нормативами.
       Лев Абрамович откликнулся после первого гудка. Судя по
голосу, его сегодняшний норматив был перевыполнен: восемь, а то и
девять трупов, рюмка до и рюмка после. Впрочем, рюмки были небольшие,
граммов по двадцать пять.
       - Янчик, ты?! - с нескрываемой радостью рявкнул прозектор.
- Ты знаешь, что я отскреб? Нет, не перебивай, послушай... Послушай,
говорю, дорогой! Такое услышать - бутылки не жалко! Приносят, значит,
мне ханурика... шкаф двенадцать на восемнадцать, ножки стола под ним
прогибаются... Сам бритый, с татуировкой, расписан от бровей до пят,
задница - под Рубенса, на животе - Сезанн, и член колечками... Да,
еще дырка имеется в ребрах, сзади... здоровая такая, не иначе, как
ледорубом саданули или отбойным молотком. Такая дыра - ну, прямо
ку-клукс-клан твою мать! Делать нечего, вскрываю расписное брюхо,
откачиваю кровь... кровища - по потолка!.. меняю маску, смотрю, куда
ему въехали... здорово въехали, от печени до поджелудочной... Дай,
думаю, в желудке покопаюсь... и покопался... Ты не поверишь, что я
там сыскал! Тебе, сыскарю, и не снилось!
       Была у Льва Абрамыча страстишка - вещицы, что извлекались из
желудков и кишечников, ушей, ноздрей, прямой кишки и прочих потаенных
мест, используемых не по назначению. За тридцать лет прозекторского
стажа набрал он любопытную коллекцию, в которой были гвозди и булавки,
монеты, кольца, пуговицы, капсулы с наркотиком, десертные ложки и пробки
всех размеров - и от бутылок с шампанским, и от аптечных пузырьков.
Среди всей этой утилитарщины встречались изумительные экспонаты -
крохотная чашечка для саке, миниатюрный консервный нож, фарфоровая
киска, зажигалка, а также латунная пряжка с джинсовых брюк, выдранная,
очевидно, с мясом - на ней остался след зубов отпрепарированного Львом
Абрамычем покойника. Теперь нашелся новый раритет, и выслушав, какой,
Глухов чуть не обронил телефонную трубку. Этот бритый шкаф с задницей
под Рубенса был большим оригиналом! Очень большим! За что, вероятно,
его и проткнули от печени до поджелудочной железы.
       Наконец восторги прозектора поутихли, и Ян Глебович смог
вставить словечко.
       - Лев Абрамыч, я насчет своей просьбы. Помнишь, ты мне
массажиста обещал? Самого лучшего, для консультаций... Ну, разыскал
такого?
       - Если насчет консультаций, так тебе не массажист нужен,
а эксперт, - прогудел Грудский. - Хороший эксперт. А массажистов
кругом как блох в собачьей шерсти... лучших, худших, всяких... даже
массажистки есть, персонально для генеральных прокуроров. Время такое,
понимаешь, шизофренично-радикулитное... нервное время, особо для
мужиков в наших с тобою годах. Лишь массажем и спасемся. Чтобы не
выйти до срока в тираж, кушай виагру и делай массаж...
       - Ты мне зубы не заговаривай, - с легким раздражением сказал
Глухов. - Ты мне внятно скажи: нашел эксперта или нет?
       Грудский хмыкнул в трубку.
       - Внятно говорю: нашел. Тебе, брат, про Тагарова слышать
не доводилось? Про Номгона Дагановича, первостатейного знахаря с
тибетских палестин?
       Имя было Глухову знакомо. Что-то он про Тагарова слышал
или читал, но в положительном ракурсе или наоборот, вспомнить не
удавалось.
       Ян Глебович поскреб щеку, уже заросшую щетиной, и осторожно
поинтересовался:
       - А он, этот Тагаров, не жулик?
       - Он - монах. Учитель, - с явным уважением пояснил Грудский.
- Ба-альшой, понимаешь, специалист! Под восемьдесят старику, а на
шпагат садится. Ест просяную кашу и живую водицу пьет. Водицу, слышал
я, аж с Гималаев привозят. Раньше-то он байкальской пробавлялся,
поскольку бурят, а теперь и Байкал загадили... Так что ближе Гималаев
нет живой воды.
       - Что он еще умеет? - спросил Глухов. - Кроме как на шпагат
садиться и гималайскую воду хлестать?
       - Умеет кое-что... Сам я его не знаю, не удостоен этакой
чести, однако условился через друзей-приятелей - примет он тебя.
Может, и поговорит... это уж как получится. Так что ты наведайся
к нему в ашрам, хочешь, так в субботу или в выходной. Ты, брат, учти,
у него все стоящие питерские массажисты и мануологи практиковались,
а кто монашьей ординатуры не прошел, тот не лекарь, а фуфло, янь от
инь не отличит. Иными словами, пенис от сиськи. Ясно, следак?
       - Ясно, прозектор, - откликнулся Ян Глебович. - Как ему
позвонить?
       В трубке раздалось сочное хрюканье - Грудский хихикал.
       - Па-азвонить!.. Ну, уморил!.. Я стараюсь, договариваюсь,
всех приятелей на уши вздернул, а он - па-азвонить! Думаешь, у
монаха телефоны в каждом углу понатыканы? Нет у него ни телефонов,
ни пейджеров, ни компьютеров. Он лично общается, дорогой. Взглянет
на человека и решит, то ли говорить с ним, то выкинуть за порог. 
Выкидывает, заметь, без грубостей, только усилием воли... Так 
поедешь или нет?
       - Поеду, - сказал Глухов. - Объясняй, куда.
       - В Парголово. Там, говорят, часовенка есть Николая-угодника,
за ней - сосны да елочки, ну, а за елками - ашрам. Построен из бревен,
только не по-нашему - бревна торчком стоят. Такое чудо не пропустишь.
       В трубке прерывисто загудело, и Глухов опять посмотрел
на часы. Восемнадцать сорок семь... Работать больше не хотелось.
Он сложил в папку бумаги, исчирканные красным, сунул папку в стол
и попробовал вообразить, чем сейчас занята Линда. Тоже перебирает
бумажки? Или работает с компьютером? Или сидит, уставившись в экран,
и думает... О чем? О предстоящем чаепитии? Что ей скажет подполковник
Глухов, и что ему она ответит... идиоту старому... Или не старому,
но идиоту... 
       Что же еще она сказала? Что-то важное, что-то такое, о чем
он уже думал... Собственно, не думал, а мечтал... Раньше... Вам на
Измайловский, Ян Глебович? И мне в ту сторону... Нет, не так; она
сказала - нам по дороге... всем одиноким по дороге...
       Глухов представил себе этот путь, точно зная, куда он
ведет и чем закончится; представил длинную дорогу, где расстояния
измерялись не километрами, а годами, где разрешалось двигаться лишь
в одном-единственном направлении и с неизменной скоростью, где не
было ни поворотов, ни развилок, ни тротуаров, ни обочин, ни мест для
отдыха. Безостановочное движение, только вперед и вперед, из сумрака
в сумрак, из рассвета в ночь - и ничего в том не изменишь, не сможешь
замедлить шаг, чтоб подождать отставшего, и ускорить тоже не сможешь,
так как судьбу нельзя ни обманывать, ни торопить. Что-то, разумеется,
можно - в сущности, очень немногое, подумал Глухов: выбрать попутчика
и занятие по душе. Но и эти возможности человек теряет, потому что
он молод и глуп или же стар и глуп; вначале кажется ему, что счастье
впереди, в конце - что позади. А счастье - не в прошлом и не в
будущем, но рядом. Может быть, рядом. В десяти шагах. Здесь. За
стеной, в соседней комнате...
       Он снова посмотрел на часы, поднялся и распахнул дверь.


                         Глава 12

       На следующий день Глухов заглянул к Олейнику, отметился, взял
служебный синий "жигуленок", переехал Литейный мост и растворился в
потоке машин на Большом Сампсониевском. В эти минуты, сидя за рулем,
привычно нажимая то на педаль сцепления, то на газ, он не думал о
дороге - ни о той, что рисовалась вчера его воображению, ни об этой,
гремящей, фыркающей, шелестящей, рассекающей город от центра до
северной окраины.
       Он думал о Линде.
       В сущности, ничего не случилось. Выпили чаю из белых
фаянсовых кружек, съели линдины бутерброды, разделили кусок пирога
на двоих, посумерничали при настольной лампе, помолчали, поболтали...
Потом он проводил ее домой. Ехали в метро, под заунывный стук колес,
и Глухов наклонял голову, слушая Линду - она рассказывала о покойной
матери и ее пирогах с брусникой, которые были гораздо пышней, чем
съеденный за чаем, а Глухов возражал и говорил, что пирог отменный,
что Вера, его жена, пекла такие же, и что он не едал брусничных
пирогов уже тринадцать лет. Так они ехали, то заговаривая, то
смолкая, то смущенно отводя глаза, и Вера с линдиной матерью будто
сопровождали их, но не мешали, стояли себе в стороне, смотрели на
Глухова с Линдой и даже вроде бы поощрительно улыбались. Но кто-то
к ним пристроился еще - третий бесплотный дух либо тень еще живого
человека, присутствие коего Глухов мог угадать или, вернее, вычислить;
все-таки Линда была зрелой женщиной, красивой, умной, привлекательной,
и значит, в прошлые годы и времена был у нее попутчик. Где и как он
потерялся, что оставил, боль или добрую память, она не говорила, а
Глухов не спрашивал. Но думал, что есть истории простые и трагичные,
как у них с Верой, а есть запутанные, сложные, и тоже трагичные, и
неизвестно, что тяжелей - когда любимый человек уходит навсегда или
попросту уходит.
       Потом... Что же было потом? Он проводил ее до парадной,
сжал узкую ладонь с длинными хрупкими пальцами и сказал: завтра
увидимся. Увидимся, откликнулась она. И улыбнулась.
       Шелестели шины, поскрипывало сиденье, и двигатель, будто
аккомпанируя скрипу и шелесту, отзывался негромким мерным рокотом.
Синий "жигуленок" обогнул площадь у Озерков и очутился на Выборгском
шоссе. Теперь слева торчали голые ветви яблонь в маленьких, обнесенных
штакетником палисадничках, а справа шеренгами белых, желтых и розовых
зданий наступал город, вытягивал серые альфальтовые щупальцы, играл
тысячью солнц в хрустальных окнах, гудел, заманивал, звенел. Небо было
ясным, весенним, теплым, и в сердце Глухова тоже разливалась теплота.
       Внезапно он понял, что последние месяцы - можно сказать,
вся осень и зима - были не просто тяжелыми, а отвратительными. Это
чувство нагнеталось извне, и Глухов не связывал его ни со своей
работой, ни с повседневной жизнью, ни с привычной тоской по Вере;
эти дела относились лишь к нему одному, и он справлялся с ними -
с чем-то лучше, с чем-то хуже, но справлялся. Однако существовали
обстоятельства, над коими он был не властен, и в то же время, в
силу своих занятий и положения, нес за них ответственность - пусть
не всеобъемлющую, не прямую, но ясно сознаваемую им. Как-никак, он
был представителем власти, а значит, отвечал за то, что эта власть
творила - пусть в соответствии с законами, но не во имя
Справедливости.
       После случившегося в августе обвала привычный мир
залихорадило как в приступе белой горячки; рубль деревянел, народ
нищал, цены росли и неприятные сенсации поторапливались друг за
другом, словно власть, во всех ее ветвях, искренне желала наделить
сограждан пусть не хлебом и маслом, так развлекательными зрелищами.
Сначала важный олигарх-чиновник объявил, что на его персону покушаются 
спецслужбы; затем чиновника убрали, а вместе с ним - и генерального 
прокурора, что обернулось склоками и демонстрацией скандальных пленок; 
тем временем левые грозили президенту импичментом, банки лопались как 
мыльные пузыри, Запад не давал кредитов, где-то горело, где-то взрывалось, 
банкиров и демократов отстреливали через одного, финансы, промышленность 
и торговля были на грани паралича, и лишь в республике Ичкерии торговали 
с прежним размахом, но большей частью заложниками. На просторах великой 
страны, как на гигантских подмостках, разыгрывалась буффонада, где 
каждому, от президента до люмпена, предписывалась роль, которую он был 
обязан исполнять. Даже равнодушные и безразличные тоже являлись актерами, 
ибо мир рушился с их молчаливого попустительства.
       Глухов равнодушным не был и честно играл свою роль. Но
если б его спросили, на чьей он стороне, кто ему дорог и близок,
парламент или президент, левые или правые, центристы, демократы,
либерал-социалисты или неокоммунисты, он пожелал бы всей этой своре
сгинуть в тартарары. Во всех скандалах, спорах, дрязгах он занимал
позицию твердую и верную: он был на стороне потомков - тех, кому
предстояло жить. К несчастью, при нынешнем повороте событий жизнь
потомков могла превратиться в выживание.
       Но в этот весенний день, на редкость погожий и теплый, мысли
Глухова растекались хрустальным ручьем, и не было в них ни сожалений,
ни забот, ни горестей, ни гнева. Как тридцать лет назад, казалось ему,
что все дороги перед ним открыты, мир прекрасен, неколебим и дружелюбен,
и состоит по большей части из вериных улыбок, а также океанов и морей,
к которым он всенепременно доберется - вместе с Верой, с коробкой
красок и со своим этюдником.
       Обманчивый мираж... Но жизнь без обманов невозможна, как
и хрустальные ручьи без пенных накипей. К тому же Линда не была
обманом.
       На выезде из города, у стеклянной башенки гаишников,
Ян Глебович притормозил, навел справки и принялся петлять по узким
парголовским уличкам, среди глубоких луж, одноэтажных хибарок под
шиферными кровлями, заборов, огородов и сараев. Правда, встречались
тут и другие строения, кирпичные особняки о трех-четырех этажах, 
с балконами, колоннами, верандами, заасфальтированными подъездами 
и капитальными гаражами. Они, словно символ грядущих перемен,
теснили деревянные дома и домишки, прозрачно намекая, что им тут не
место, и что недалек тот день, когда огороды преобразятся в цветники,
а на смену сараям и лужам придут бассейны и фонтаны.
       Одна из этих вилл была знакома Глухову, но он проехал мимо
и головы не повернул. Четверть одиннадцатого... Мартьянов, бывший
коллега, а нынче - бизнесмен, уже, разумеется, находился в городе,
в своем офисе на Васильевском, а встречаться с его супругой, то
ли четвертой, то ли пятой, у Яна Глебовича желания не имелось. Сам
Мартьянов старых приятелей не забывал и был мужиком энергичным,
напористым, удачливым, и только с женами ему не везло - от первой
ушел, а все остальные, как помнилось Глухову, были вроде бы на
одно лицо: молодые, раскрашенные, с хищно поджатыми губами.
       Он миновал часовню Николая-угодника. За ней потянулся
редкий лесок, корявые сосны да елки вперемешку с березами и осинами;
кое-где еще лежали грязно-серые сугробы и размышляли, то ли таять,
то ли обождать. Затем слева от шоссе обнаружилась просторная поляна,
а на ней, подальше от обочины - дом не дом, терем не терем, а все
же какое-то жилье, на бутовом фундаменте, со стенами из вертикально
поставленных бревен, под крутой высокой черепичной крышей и с
удивительно узкими окнами. Больше всего это строение напоминало
огромный сарай, метров сорок в длину и двадцать - в ширину, и лишь
трубы, торчавшие над черепицей, подсказывали, что здесь людская
обитель, построенная прочно, со знанием дела и с учетом климата.
Однако дым над трубами не вился.
       От шоссе к странному сооружению вела дорожка из плотно
утоптанной щебенки. Глухов форсировал ее, заглушил мотор, вылез из
машины и уставился на стену. Вблизи стена впечатляла: окна казались
амбразурами для стрелков-арбалетчиков, неохватные бревна тянулись
вверх будто тын старинной крепости, а край крыши нависал над ними и
выдавался вперед шагов на шесть - и там, где с него стекали дождевые
воды, была прокопана канавка с уложенным на дно бетонным желобом.
Кроме окон, в стене была дверь или, вернее, ворота с двумя створками,
невысокие, но широкие, так что Глухов мог бы заехать в них на своем
"жигуле". Рядом с воротами со стрехи свисал гонг, а под ним - молоток
на цепочке; то и другое - из потемневшей бронзы и непривычных глазу
очертаний. Глухов оглядел их, хмыкнул, взялся за длинную рукоять и
легонько стукнул по круглой бронзовой пластине.
       Родившийся звук был музыкальным, протяжным и наводившим
на мысль о полотнах Рериха: синие горы, белый снег, а на снегу -
отшельник с полузакрытыми глазами. Сидит, скрестив ноги, и слушает,
как тает в вышине стон потревоженного металла...
       Створка приоткрылась, возник молодой светловолосый парень
в коротком халате и шароварах, посторонился, отвесил Глухову поклон,
сложив ладони перед грудью. Глухов переступил через высокий порог.
Парень, по-прежнему не говоря ни слова, присел, подвинул к его
ногам мягкие войлочные туфли и, когда гость переобулся, принял
плащ.
       Ян Глебович огляделся. Большая квадратная комната тонула
в полумраке; слева и справа были проходы, прикрытые бамбуковыми
занавесками, напротив дверей - возвышение со статуей улыбающегося
Будды и горящими перед ним свечами, а у порога - вешалки и обувной
ящик. Больше ничего, если не считать плетеных циновок на полу и
призрачных дымных кружев в воздухе.
       - Я к Номгону Дагановичу, - произнес Глухов, испытывая
странное чувство умиротворения и отрешенности. - Подполковник
Глухов. С Тагаровым, если не ошибаюсь, условились о встрече.
       - Учитель скоро будет. Ждите, - прошелестело в ответ.
       Светловолосый поклонился и исчез, а Глухов начал с
любопытством озираться, припоминая, доводилось ли ему бывать в таком
же странном месте, явно жилом, но без столов и стульев и даже без
лампочки у потолка. Пожалуй, не доводилось, решил он, внимая звукам
ударов и резким выдохам, раздававшимся за левой занавеской. Справа
царила тишина, только поскрипывал бамбук, чуть заметно колыхаясь; в
воздухе висел запах каких-то курений, приятный и непривычный, а еще
пахло сухим деревом и сосновой хвоей. Странная смесь ароматов, подумал
Ян Глебович; такая же странная, как и буддийский ашрам на петербургской
окраине. Меняется мир... В чем-то - к худшему, в чем-то - к лучшему...
       Занавеска слева отдернулась, и на мгновение он увидел квадрат
гладкого блестящего пола, свитки с рисунками и письменами на стенах,
и десять или двенадцать полуголых парней, сидевших на пятках; кто -
с бамбуковым шестом, кто - с какими-то странными штуками, напоминавшими
подвешенный к цепочке обруч. Глухов не успел их разглядеть; занавеска
упала, и он очутился лицом к лицу с худощавым невысоким стариком,
облаченным в такой же халат и шаровары, как встретивший его
светловолосый юноша.
       Впрочем, определение "старик" к нему никак не подходило -
он был старцем, не стариком. Удивительным старцем с гибкой юношеской
фигурой, с бритым черепом, с гладкой и свежей кожей без всяких отметин
неумолимого времени; лишь в уголках раскосых глаз, над высокими скулами,
веером разбегались морщинки. Глаза были непроницаемо темны, они взирали
на Глухова с требовательным, строгим, почти суровым выражением, и этот
пронзительный взгляд едва не привел его в замешательство. Преодолевая
барьер вдруг уплотнившегося воздуха, он с усилием пошевелился, шагнул
вперед и протянул руку.
       - Меня зовут Ян Глебович Глухов, подполковник УГРО. Могу
ли я с вами поговорить, Номгон Даганович?
       Пожатие Тагарова было сильным, но осторожным; казалось, он
опасается раздавить гостю пальцы.
       - Глухов, подполковник УГРО, остался там, - старец кивнул на
дверь и неожиданно улыбнулся. - Мы поговорим, сын мой, обязательно
поговорим. Не всякий день увидишь человека, который светится как
факел в пещерной темноте.
       Никаких следов акцента, автоматически отметил Глухов;
правильный чистый выговор, речь плавная, голос негромкий, спокойный.
Потом до него дошел смысл сказанного, и он с недоумением переспросил:
       - Свечусь? Я - свечусь? Но почему?
       - Разве сам не знаешь? - Крепкая маленькая ладонь
подтолкнула его к занавеске - к той, что справа. - Идем! Мы не
цапли, чтобы беседовать стоя, мы люди, и не слишком молодые...
Хотя  к тебе вернется молодость. Вернется, если захочешь. Молодость
и свежесть чувств... Знаешь, все ведь об этом мечтают, да не все
хотят. Одни родились стариками, другие боятся... Молодость - как
ураган, может поднять к небесам, а может и кости переломать...
       Он вел ошеломленного Глухова по коридору, циновки шуршали
под ногами, бледный свет сочился в узкие окна с одной стороны, а с
другой открывались маленькие комнатки-кельи без дверей, с топчанами,
низенькими табуретами и резными столиками. Большей частью пустые,
но где-то Глухов увидел мужчин, безмолвно передвигавших шахматные
фигурки, где-то - парня, который читал огромную книгу в деревянном
переплете, а в самом конце - медитирующую девушку; глаза ее были
закрыты, руки сложены на коленях, и Глухову показалось, что она не
дышит.
       Старец привел его в просторную келью, в двумя оконцами,
но обставленную так же скудно: топчан, накрытый голубым холщовым
покрывалом, восьмиугольный столик, жаровня, табурет. На полу -
толстая циновка, поверх нее - шерстяной коврик, рядом, на треножнике 
- гонг, подвешенный на толстом шелковом шнуре, такой же, как у входа. 
       Повинуясь жесту хозяина, Глухов опустился на табурет. Хоть
был он низким, сидеть оказалось удобно - может быть, потому, что
ростом Ян Глебович тоже был невысок и ноги имел скорее короткие,
чем длинные.
       Пальцы Тагарова коснулись бронзовой пластины, негромкий
протяжный звон повис в воздухе, и не успел он стихнуть, как на
пороге кельи возник все тот же светловолосый парень, а вместе с ним
- крохотные чашки, чайник и тарелочки с какой-то странной снедью -
желтоватыми шариками, похожими на горох. Но тянуло от них сладковатым
хлебным запахом.
       Надо же, чай, печенье!.. - изумился Глухов. Выходит, приврал
Абрамыч насчет воды и каши... Или не приврал? Может, угощение - для
гостя, а сам хозяин чай не пьет?
       Но Тагаров, опустившись на коврик, разлил по чашечкам
зеленоватую жидкость, отхлебнул, сощурился - отчего глаза превратились
в узкие щелочки меж валиками век - и произнес:
       - Гони сомнения, сын мой. Сомнение - враг решения, а тот,
кто не решает, тот не живет. Согласен?
       - Согласен, - качнул головой Глухов, тоже отпив глоток.
- Однако, Номгон Даганович, решение может быть неверным.
       - Нет решений верных и неверных, есть те, что принимаем мы
сами, сообразуясь с собственной природой, и те, что приняты за нас
другими. Лосось плывет против течения, сухая ветка - вниз... Вот
разница между достоинством и покорностью. - Старец поднес чашку к
узким губам, снова прищурился и сказал: - Ты не похож на покорного
человека. Ты привык решать. Отчего же сомневаешься?
       Странный разговор, мелькнула у Глухова мысль. Вроде бы не о 
том, ради чего он приехал - не о том, но о более важном, касавшемся
лично его, всей прошлой и будущей жизни, страхов и неуверенности,
терзающих сильных и слабых людей. Сильных, возможно, мучительней -
они ведь не ветки, плывущие вниз...
       Сглотнув, Глухов склонился над столиком, упер взгляд в
синий фарфоровый чайник и пробормотал:
       - Она молода... слишком молода для меня...
       - Молода? Годится в дочери?
       - Нет, но...
       Прохладные пальцы Тагарова легли на его висок, и он
замолчал.
       - Странный вы народ... здесь, на западной окраине... -
задумчиво произнес старец. - Полный суеверий и предрассудков...
Много едите, много пьете, много болеете... Уходите в печали, не
примирившись с собственной плотью и душой... Считаетесь годами
там, где надо взвешивать лишь силу чувства... И потому мучаетесь
в сомнениях. А зачем?
       Действительно, зачем? - подумал Глухов, вдруг успокоившись
и чувствуя, как тонкие сухие пальцы массируют его висок. Что-то из
них истекало, что-то едва ощутимое, почти незаметное, какие-то токи,
флюиды, рождавшие поочередно прохладу и теплоту. Ветер с гор и ветер
с долины, - мелькнула мысль, но Глухов уже не мог сказать, принадлежит
ли она ему или пришла вместе с этими токами, с волнами холода и
тепла, которые катились от висков к груди, омывали сердце и водопадом
рушились вниз, растворяясь и исчезая где-то у щиколоток или ступней.
На мгновение он будто увидел себя со стороны - живую частицу, которую
прополаскивают многократно в водах, вымывая накопившиеся сор и грязь,
но это зрелище не вызывало у него протеста, а лишь восторг перед
искусством целителя. Пусть полощет, подумал он со слабой улыбкой,
пусть... Не начал бы только выкручивать...
       Но эта операция, кажется, не планировалась. Старец внезапно
подался назад, вздохнул и сделал серию жестов - развел в стороны
согнутые руки, потом начал сближать их, пока запястья не соединились,
а ладони и пальцы приняли странную форму, будто в них покоился
шарик величиной с большое яблоко. Затем - еще одно движение: голова
откинулась, руки с плавной неторопливостью двинулись вверх, а ладони
разъединились, отпустив на свободу хрупкий невидимый шар. И наконец
- глубокие вздохи, такие резкие и шумные, словно рядом накачивали
автомобильное колесо.
       - Что это? - Губы Глухова, преодолев оцепенение, с трудом
пошевелились. - Что это было, Номгон Даганович?
       - Чжия лаофа, сын мой. Энергетический акупунктурный массаж,
как называют ваши экстрасенсы... Способен ослаблять или стимулировать
ток жизненной энергии. Об этом известно давно... с древности, когда
писали "Хуанди Нэй цзин", "Канон врачевания Желтого предка"... Китай, 
третий век до нашей эры.
       Ян Глебович уважительно кивнул, погладил виски и любопытством
поинтересовался:
       - А в данном случае что творилось с моей энергией и токами?
Вы их стимулировали или ослабляли?
       - Нужное разровнял, лишнее убрал, - по лицу Тагарова хитрой
ящеркой скользнула усмешка. - Сильно светиться ни к чему. Увидит
злой человек, позавидует... Так что я разровнял и убрал. Носи свое
счастье в себе, радуйся, но радость напоказ не выставляй.
       - И что теперь будет? - спросил Глухов.
       - Что решишь, то и будет. Я тебе все сказал, сын мой.
О главном - все. Про остальное - спрашивай. Если смогу, отвечу.
       Глухов поерзал на табурете, склонил голову, будто
прислушиваясь к своим ощущениям. Ему казалось, что он чудесным
образом помолодел, сбросил лет двадцать - ну, не двадцать, так
пятнадцать наверняка. Мышцы были послушны, члены - гибки, и в голове
установилась пронзительная ясность; так бывает, когда выходишь из
дома летним утром, когда молодая энергия бьет ключом, и мнится, что
вот подпрыгнешь сейчас и полетишь в поднебесье как воздушный шарик,
переполненный силой и безотчетной радостью.
       Старец смотрел на него с улыбкой - точь в точь как Будда
напротив входных дверей, погруженный в свою счастливую нирвану.
Глухов невольно усмехнулся в ответ, потом нахмурил брови и покрутил
чашечку с остывшим чаем.
       - Такое многие умеют, Номгон Даганович? Здесь, в Питере?
       - Немногие. Трое-четверо достойных, владеющих чжия лаофа.
Все - мои ученики.
       - А если руками, без этих энергетических штучек? Просто
мять и тереть, как делают массажисты?
       - Тоже будет эффект, но слабее. И не сразу. Десять-двенадцать
сеансов, причем у опытного мастера. Ты об этом хотел узнать?
       - Не только. - Глухов нахмурился еще сильней, пощипал бровь.
- Вот вы сказали: странный тут народ, на западной окраине... Странный,
согласен. Все, что назначено к благу, умеем перевернуть к беде. Калечим,
убиваем... Можно ведь и убить, так?
       Смуглое лицо Тагарова посуровело и застыло. Теперь старец
походил на бронзового Будду, размышляющего о людских несовершенствах
и грехах.
       - Можно, - произнес он после недолгой паузы. - Можно и
убить, сын мой. Чжия лаофа исцеляет, чжия лаофа убивает... Но этому
я научил не трех, не четырех, а одного. Одного, за двадцать лет!
Достойнейшего из достойных... бойца, Хранителя Тишины... Но он не
такой человек, чтоб...
       - Не о нем речь, - отмахнулся Глухов и тут же добавил: -
Вероятно, не о нем. Не о великих бойцах и не об этом чжия лаофа -
скорей, о том, что делают руками. Обычный массаж или что-нибудь
мануальное, опытный мастер... очень опытный... Что он может?
       - Имеешь ввиду - убить? - Глаза старца превратились в две
узкие щелочки, ноздри затрепетали, будто в келье повеяло мертвечиной.
       - Не просто убить - запрограммировать смерть. Скажем,
такая метода: лечебный массаж, после которого пациенты с гарантией
переселяются в лучший мир. Но не сразу, не вдруг, а через несколько
часов. Смерть выглядит естественной. Инфаркт, чаще - обширный
инсульт... Быстрая смерть, почти мгновенная. До телефона не добраться,
на помощь не позвать. Такое возможно, Номгон Даганович?
       Глаза Тагарова совсем закрылись. Видимо, он размышлял, и
Глухов, замерев на табурете, боялся жестом или словом прервать этот
ответственный процесс. Время шло, минуты тянулись неторопливо, как
верблюжий караван, увязший в зыбучих песках, и он поневоле стал
вслушиваться в тишину, царившую под сводами ашрама. Она казалась не
могильной, но живой: за окном щебетала какая-то птаха, поскрипывал
пол под чьей-то легкой поступью, шелестели страницы книги, а издали
- видимо, из тренировочного зала - доносился дробный сухой перестук
бамбуковых шестов.
       Старец приподнял веки.
       - Такое не сделать. Быстро не сделать, даже с бальзамом
абъянга или шародхара... Есть точки - и опытный мастер их знает
- для стимуляции кровообращения в определенных органах или телесных
частях, и здесь, - он коснулся шеи под ухом, - их четыре. Техника
шу-и, древнекитайский метод лечения склероза... можно усилить снабжение
кровью мозговых тканей... Но если нажимать в известном порядке и ритме,
это случится не сразу, а через шесть, через семь или восемь часов.
Будет запрограммировано, как ты сказал. Но руками, без чжия лаофа,
сильный эффект не получишь. Ударит в голову, но не убьет. Видишь ли,
сын мой, человек - выносливое существо.
       - Здоровый человек, - уточнил Глухов. - И молодой.
       - Конечно. - Старец прижал подбородок к груди, и теперь Ян
Глебович мог видеть лишь его бритый череп. - Но мастер, владеющий
точечным массажем, всегда осведомлен о самочувствии пациентов.
Особенно преклонного возраста.
       - Возраст был преклонным, - с расстановкой сказал Ян Глебович,
будто три гвоздя заколотил. - Весьма преклонным. И, несомненно, были
болезни. Сердечно-сосудистые, атеросклероз, ишемия и эта... как ее...
ангиопатия.
       - Тогда все возможно. - Тагаров покосился на Глухова, и тот
вдруг подумал, что его собеседнику не меньше лет, чем генеральше
Макштас или художнику Надеждину. Скорее всего, больше, под восемьдесят.
Но в это верилось с трудом.
       - Все возможно, - повторил старец, покачивая головой. - Как
и в том случае, если пациент молод, но болен. Только зачем? Для чего?
Люди придумали много других способов убийства, и совершают их в злобе
и гневе, не вспоминая о кармическом воздаянии... А оно неизбежно,
сын мой, неизбежно. Убивший невинного переродится в гнусную тварь, в
червя или мокрицу... Даже защищаясь, не стоит опускаться до убийства.
Продемонстрируй свою силу, умение, решимость, и этого хватит. Ну, а
если не хватит... - Он сокрушенно усмехнулся и сделал быстрое движение,
выбросив вперед руку с вывернутой кистью.
       - Если такое возможно в принципе, - произнес Глухов, -
то мне хотелось бы поговорить о ваших учениках. Не тех достойных,
обученных чжия лаофа, а о других, попроще. Вы ведь, наверное, многих
учили? Целительству, восточному массажу, иглоукалыванию? Другим
премудростям?
       - Не так уж многих, как хотелось бы, сын мой, не так уж
многих. У человека должен быть дар или хотя бы способность, вера
в себя и благонамеренность мыслей, а это редкое сочетание. Вера,
талант, душевное благородство... - Тагаров задумался, приподнял
брови, морщинки у глаз сделались резче, а на лбу пролегла глубокая
складка. - Я могу припомнить несколько сомнительных случаев, -
пробормотал он наконец. - Способные и наделенные верой и даже желанием
помочь, но алчущие успеха... успеха или иных благ... небескорыстные...
Я все же учил их, ибо природа человеческая несовершенна, и тот
наставник, что ищет чистых душ, скорей всего отправится в Нирвану
одиноким и неоплаканным учениками. Так что я их учил... немногому,
но учил... Ты хочешь узнать их имена?
       Глухов молча кивнул.
       - Трое не отсюда, из Москвы, один - из Иркутска. Обучились,
уехали... Двое - здесь. Федор и Игорь. Федор давно учился, не молодой
уже... Кириллов его фамилия... Открыл... как называется нынче?.. да,
салон... салон "Тримурти"... Открыл, разбогател... Деньги любит, но
не жадный. Хотел мне денег дать, когда на ашрам собирали... Я не взял,
он обиделся... Теперь ко мне не ходит.
       - А второй? Игорь?
       - Этот моложе. Способный и сильный, но алчный. Пожалел я его
- очень обиженный жизнью человек... оттолкнешь такого, он совсем
озлобится... Учился лет двенадцать назад... недолго... Прежде работал
в спортивной команде, у ваших военных... Есть такая? - Глухов снова
кивнул. - Где сейчас, не знаю. Тоже обиделся, не ходит.
       - Обиделся почему?
       - Хотел еще учиться - тайному, опасному. Но это - для
достойных. Я отказал.
       - А мне бы не отказали? - вдруг неожиданно для себя выпалил
Глухов.
       Старец окинул его пристальным взглядом.
       - Тебе - нет. Только зачем? Ты - не юноша, ты - муж. Муж и 
так знает, что ему нужно. А раз знает, то не сомневается в своих 
решениях.Запомни, сын мой.
       - Спасибо, Номгон Даганович. - Глухов поднялся со странным
чувством, будто выдержал некий экзамен - из тех, где нет ни билетов,
ни вопросов, ни наград, положенных первому ученику. Энергия переполняла
его; он привстал на носках, расправил плечи, потом спросил: - А как
фамилия этого Игоря из спортивной команды? Помните?
       - Помню. Баглай.
       В молчании они проследовали в комнату со статуэткой Будды,
вышли на воздух, под теплое весеннее солнышко, распрощались, но когда
Глухов уже сидел в машине и собирался захлопнуть дверцу, старец, вдруг
помрачнев, сказал:
       - Найдешь того человека, дай знать, мой ли ученик. Если мой,
я разделяю с ним вину.
       - Ни в чем вы не виноваты, - удивленно откликнулся Ян
Глебович. - Ни перед совестью своей, ни по закону. Где тут ваша
вина? Если вины так делить, учителей не останется, всех пересажаем.
       - Ты не понимаешь, сын мой... Если он - из моих учеников,
я безусловно виновен. Это кармический грех, вина наставника, чей
ученик свершил злодейство. В грядущем перерождении я буду наказан
за эту вину, но наказание может быть тяжким или не очень. Если
удастся искупить... хотя бы немного...
       - Как искупить? Молитвой?
       Старец поморщился.
       - При чем тут молитвы? Искупают не молитвами, а делами.
Скольких он убил, стольких я должен спасти... Лишь это мне зачтется.
Дела, не слова. - Тагаров выдержал паузу, потом спросил: - Приедешь?
Если недосуг, пришли кого-нибудь.
       - Я сам приеду, отец мой, - ответил Глухов, кивнул, прощаясь,
и захлопнул дверцу.

                            *   *   *

       По дороге в город Глухов почему-то размышлял не о добытой
им информации, не о том, как будет разыскивать двух подозрительных
массажистов, не о задании капитану Суладзе, не о других служебных
делах и даже не о Линде Красавиной. Кружились у него в голове слова,
мелькали фразы, произнесенные монахом, и что-то в этом пестром
хороводе оседало вниз, пряталось в щели и тайники, на долгую память,
а что-то всплывало вверх и повторялось с тем же надоедливым упорством,
с каким, не замечая, напеваешь раз за разом строчку из популярного
шлягера.
       Не всякий день увидишь человека, который светится как факел
в пещерной темноте...
       Молодость вернется... Вернется, если хочешь... Но молодость
- как ураган, может поднять к небесам, а может и кости переломать...
       Гони сомнения, сын мой... Сомнение - враг решения, а тот, кто
не решает, тот не живет...
       Лосось плывет против течения, сухая ветка - вниз... Вот
разница между достоинством и покорностью...
       Странный вы народ... Считаетесь годами там, где надо
взвешивать лишь силу чувства...
       Нужное разровнял, лишнее убрал... Носи свое счастье в себе, 
но радость напоказ не выставляй...
       Чжия лаофа исцеляет, чжия лаофа убивает... Достойные,
владеющие чжия лаофа... мои ученики...
       Научил достойных исцелять, подумал Глухов, и лишь одного
- убивать. Не просто достойного - достойнейшего из достойных... Что
же он понимает под достоинством? Вроде бы объяснил: чтоб вера была,
и талант, и душевное благородство... еще - благонамеренность мыслей...
Ну, талант есть талант, сам себя проявит. А как разглядишь эту самую
благонамеренность? Как убедишься в искренности веры? Темное существо
человек, закрытое, запечатанное, внутрь к нему не влезешь, душу не
препарируешь...
       Однако, Ян, ты не прав, - возразил он самому себе. Зеркало
души - лицо, отзвук ее - речи, тень - манера двигаться и говорить,
привычный жест, гримаса, взгляд... Собственно, это рождает симпатию
и неприязнь, любовь и ненависть, и лишь изощренный лицедей способен
завуалировать свою сущность - да и то до поры, до времени. Если быть
точным, до зрелых лет. Зрелость, как лакмусовая бумага, выявит все
с жестокой насмешкой и наготой, покажет, каков человек, доброжелателен
он или зол, умен или глуп, труслив, брюзглив, завистлив или исполнен
редких достоинств. С молодыми сложней, решил Глухов. В этот миг
молодость представлялась ему гладкой маской, загрунтованным полотном,
еще не расписанным цветами разочарований, морщинами перенесенных бед,
красками алчности, похоти и уныния.
       Впрочем, умеющий видеть - увидит, подумал он, вспоминая
пронзительный взгляд Тагарова. Тагаров, кажется, видеть умел, а
также взвешивать и выбирать, что бы ни крылось за этим его искусством
- тибетская магия или трезвый расчет, приправленный жизненным опытом.
И он был строг в своих оценках; немногие признавались достойными, и
лишь один - достойнейшим.
       Достойнейший... Хранитель Тишины... И - чжия лаофа исцеляет,
чжия лаофа убивает... Странное прозвище для человека, обученного
убивать... Или не убивать, а защищать? Хранить?
       Хотелось бы встретиться с ним, мелькнула у Глухова мысль.
       Но встретиться в этой жизни им было не суждено.


                            Глава 13

       Юрий Данилович Черешин лежал на спине, укрытый до подбородка
теплым пуховым одеялом. Голова его была повернута, щека прижата
к плечу, и в слабом свете фонарика Баглаю казалось, что Черешин
усмехается - как всегда, по-доброму и чуть укоризненно. Эта улыбка
словно бы говорила: вот и закончен твой труд, массажист, а с ним
- и все мои недуги. Нигде не ломит, не болит, и значит, работу ты
сделал отлично. Отлично, бойе! Не знаю, как тебя благодарить...
Ну, сам придумаешь.
       Баглай, стиснув в правой руке фонарик, а левой придерживая
сумку, замер в тесном пространстве между диваном и верстаком
будто таракан в щели. Торжественный момент, подумалось ему, почти
мистический; в эти секунды, когда он глядел на умервщленного им
человека, творилось нечто загадочное, неощутимое и в то же время
реальное, как подпись на долговом обязательстве: должник был холоден
и недвижим, вексель, невыданный им, предъявлен к оплате, и кредитор
намеревался приступить к ревизии имущества. Это было давно ожидаемой,
упоительной процедурой! Миг, когда вещи меняют хозяина и признают
с покорным немым равнодушием право и власть новых владельцев.
       Случалось, подобные метаморфозы не обходились без
неприятностей, немного портивших торжество - таких, как укоризненная
черешинская улыбка или злобный взгляд полуживой Кикиморы. Думать об
этом Баглай не любил. Ему казалось, что эти усмешки и взгляды будто
оставляют след на каждой из вещей, незримый, но вполне отчетливый,
побуждая их сопротивляться или хотя бы напоминать, откуда и как они
ему достались.
       Бывало и другое, не столь тревожившее душу и вспоминавшееся
с удовольствием, а временами - со злорадством. Надеждин, тот художник,
что реставрировал пейзаж с горами, с Альпами или Апеннинами, чем-то
был похож на деда Захара Ильича, что отзывалось приятным чувством
утоленной мести; не менее приятно было разглядывать снимок в доме
генеральши, где Нину Артемьевну запечатлели с мужем-генералом: он -
при мундире и орденах, она - с пышной прической, в кофточке с высоким
воротом. Баглай генерала узнал - тот самый инспекторский знакомец,
приехавший в их часть под Выборгом; узнав же, почувствовал мрачное
торжество. Тот генерал, как и его дружок-инспектор, был властен над
судьбой Баглая: мог подарить ему жизнь или отправить в Афган, откуда
возвращались без ног, без рук или не возвращались вовсе. Так было 
- в те времена, когда новобранец Баглай и генерал Макштас были 
несоизмеримыми величинами; однако с тех пор кое-что изменилось 
в баглаеву пользу.
       Вспомнив об этой фотографии, он ухмыльнулся, быстро облизал
губы языком и, пятясь, отступил от верстака и дивана с телом Черешина.
Двигался он бесшумно, осторожно и плавно, как пантера в индийских
джунглях, подсвечивая фонариком. Руки его в тонких резиновых перчатках
не дрожали, пол не скрипел под мягкими подошвами башмаков; словно
призрак он выскользнул из кухни, где брать было нечего и не на что
было глядеть.
       Коридор был тих и темен. Луч света от фонарика метнулся вдоль
высоких полок, по книжным корешкам; сверкнули золоченые буквы - будто
топазовые кошачьи глаза, мерцавшие в темноте. Баглай остановился и
прочитал: "Императорские коллекции Эрмитажа. Сводный каталог". Еще
один том, такой же солидный, увесистый, в коричневом переплете, с
тиснением по корешку - "Сокровища Российской Короны и Великих Князей";
за ним - какой-то труд о геммах и камеях и минералогический справочник.
Баглай равнодушно пожал плечами. Среди этих книг наверняка имелось
что-то ценное и редкое, но описания царских сокровищ были ему не нужны.
Книги пусть достаются Пискунову.
       Он представил, как тот заявится утром с тремя помощниками,
как будут они переминаться у дверей, звонить и стучать, потом
потревожат соседей и вызовут милицию; начнутся поиски слесаря из
жилконторы, а слесарь, само собой, навеселе - день-то воскресный,
когда ж еще повеселиться слесарям?.. Наконец замки взломают, вскроют
дверь, войдут... Тишина, как в склепе; книги, витрины с поделками из
разноцветных камней, массивные дубовые шкафы и молчаливый покойник
с застывшей улыбкой... Покойник есть, но нет следов. Все вроде бы в
целости и сохранности, все на месте...
       Снова усмехнувшись, он шагнул в маленькую комнату,
приблизился к тем самым дубовым шкафам и вытер лоб, вспотевший
от волнения. Резиновая перчатка неприятно холодила кожу и только
размазывала испарину; Баглай поморщился с досадой и промакнул виски
рукавом. Дверца среднего шкафа чуть слышно скрипнула, распахнулась;
он осторожно выдвинул полку с двумя квадратными ящичками, поднял
крышки, посветил фонарем.
       Тридцать шесть ячеек в левом ящике, двадцать две - с камнями,
и четырнадцать пустых. Крупные камни, редкостные... В правом - ячеек
побольше, а сами они помельче, но их все равно не хватило: почти в
каждой - по два камешка, а в иных - и по три. Лежат, сияют зелеными
звездами, подмигивают, манят...
       Губы Баглая дрогнули, он шумно выдохнул и непослушными
пальцами дернул молнию на сумке. Что-то странное творилось с ним -
такое же, как в ресторанчике Ли Чуня, когда он глядел на китайскую
вазу и представлял, как она будет смотреться под картиною Гварди,
на ореховом комодике с расписными фарфоровыми медальонами. Но теперь
это ощущение было глубже, отчетливей, сильней - ведь за вазу пришлось
платить, а изумруды как бы достались ему по наследству. Даром!
Правда, не все; первая заповедь Охоты была нерушима, так как инстинкт
самосохранения являлся не менее сильным чувством, чем страсть к
обладанию.
       Зато он мог выбирать, хоть выбор был нелегок и временами
мучителен. Два из пяти уральских камней, овальный и круглый, в
форме граненой сферы... Этот был поистине великолепен - шар зеленого
пламени с мерцающими искрами, застывшими словно фонтан или взрыв
фейерверка; Черешин говорил, что таких в мире не больше дюжины и стоют
они безумных денег. Теперь - один из трех колумбийских кристаллов,
не очень крупный, но с удивительно мягким жемчужным блеском... еще
- огромный изумруд из Африки, тот, нелюбимый Черешиным, политый
кровью... один индийский... Нет, два, самых больших и ярких: в форме
розы с тысячей граней-лепестков и прямоугольный, размером в палец,
со ступенчатыми краями, отливающий цветом морской волны... И, наконец,
последний, из Аджмера - тот, который Черешин назначил ему в подарок.
       Семь. Не взять ли восьмой?.. - мелькнула мысль, но руки
действовали сами по себе: опускали крышку ящика, бережно перебирали
камни, гладили их, прятали в полотняный мешочек. Туда же он высыпал
горсть изумрудов помельче - высыпал, на считая, тридцать или сорок
камней, взятых из правого ящичка. Потом закрыл и его, задвинул полку
и присел на корточки.
       В самом низу, за большими коробками из-под сигар, где
хранились неразобранные и не очень ценные камни, лежала плоская
жестяная баночка, в каких в далеком баглаевом детстве продавалось
монпасье. Черешин редко лазил на нижнюю полку; она не выдвигалась,
все тут было в пыли и паутине, банка за сигарными коробками была
не видна, так что пришлось действовать наощупь. Баглай вытащил ее,
с усилием приоткрыл и убедился, что память его не подводит. Дно
банки искрилось и сияло под лучом фонарика, будто в ней развели
магический огонь - холодный, не обжигающий пальцев, но заставлявший
щурить глаза. Алмазы - верней, ограненые бриллианты, хранившиеся
здесь - были сравнительно невелики, от половины карата до двух,
самый расхожий материал для ювелирных изделий или для вывоза за
границу - в какой-нибудь тайной щелке, в одежде или же в собственном
животе. Баглай пока что не знал, как распорядится ими и как реализует,
но шансы были неплохие: пара надежных ювелиров, разнообразные связи
Ядвиги и ее девиц, клиенты из "Сквозной норы" и давние приятели-
спортсмены, из тех, кто постоянно ездил за рубеж.
       Спрятав банку в карман, Баглай подумал, что придется
подыскать посредника и сделать так, чтобы посредник не разнюхал, 
с кем имеет дело; с камнями же не дорожиться, отдавать за полцены, 
но небольшими партиями. И сколько же получится на круг? Со слов 
Черешина он помнил, что двухкаратные бриллианты стоят две-три тысячи, 
однокаратные - раза в полтора дешевле. Он попытался представить, 
сколько камней хранится в жестяной коробочке, и вновь почувствовал, 
как закружилась голова.
       Дрожащими руками Баглай извлек из сумки несколько мешочков,
приподнял фонарь и оглядел шкафы. Тот, что с коллекцией изумрудов,
был средним; еще в нем хранились аквамарины и бериллы, прекрасные
камни, но уступавшие и изумрудам, и алмазам по ценности и красоте.
Ближе к окну высился шкаф для всякой самоцветной мелочи, хризобериллов,
турмалинов, цирконов, хризолитов, топазов и шпинелей, а у двери,
в третьем шкафу, лежали драгоценные корунды. Это хранилище Черешин
называл своим бирманским шкафом и объяснял Баглаю, что в Могоке,
в Бирме, добывают лучшие рубины, что рубин - это красный природный
корунд, а если камень не красный, так это уже сапфир, и что, в
отличие от мнения невежд, сапфиры бывают не только синие, но также
лиловые, желтые и бесцветные, а также оттенка утренней зари.
       Памятуя об этих историях, Баглай распахнул дверцы бирманского
шкафа м принялся выдвигать полки, открывать ящички и выбирать - не
торопясь, понемногу, по три-четыре экспоната из каждой коллекции, не
самых крупных, но примечательных цветом, или необычной формой, или
своим происхождением. Тут были не только бирманские камни, но также
цейлонские и таиландские, индийские, добытые в Кашмире, американские
из Мату-Гросу и с берегов Миссури, и австралийские, из Квисленда и
Виктории. Они струились в пальцах Баглая словно ручей, вытекающий
из пруда: звездчатые голубоватые сапфиры, рубины, алые, как мак,
камни иных цветов и оттенков, напоминавших то о морской пучине,
то о лугах, заросших васильками, то об огненном рассветном зареве,
то о сиянии солнца. Сумка Баглая потяжелела, в горле пересохло, по
щекам струился пот, и он, вполголоса чертыхаясь, тряс головой и
вытирал влажную кожу рукавами.
       Наконец он оторвался от шкафов, закрыл их, покинул со вздохом
маленькую комнату и перебрался в большую. Ему хотелось взять что-то
отсюда - место в сумке было, и было вокруг столько чудесных вещей!
В луче фонарика медленно плыли птицы, цветы и корабли, подвешенные
к потолку, сияли бронза и хрусталь светильников, пестрели на стенах
каменные пейзажи - амазонитовые поля у подножия обсидиановых скал,
реки из чароита и лазурита, янтарный солнечный восход над родонитовым
горным хребтом и другие горы, из яшмы, с белоснежными кварцевыми
вершинами. Под этой картиной кичилась затейливым зеленым кружевом
шкатулка из малахита, обрамленная парой подсвечников, а дальше, по
периметру комнаты, будто вызванные к жизни неярким световым пятном,
блестели и сверкали ларцы и чаши, веера и вазы, фигурки фантастических
животных, резные нефритовые сфероиды и табакерки, украшенные жемчугами,
короны и венцы из янтаря и крохотный дворец с башенками-чернильницами
и главным донжоном для перьев и ручек. Облокотившись на мраморный камин,
Баглай полюбовался этими сокровищами и тяжело вздохнул. Стоят, как на
параде, слишком заметно, слишком опасно, и ничего не возьмешь... Он
вдруг почувствовал обиду: все эти вещи, которые он мог считать почти
своими - ибо в данный момент они не имели хозяина - в действительности
принадлежали не ему. Это было горько и ранило сильней, чем детские
воспоминания, насмешки Вики или окрик Лоера. Это было еще одной
несправедливой гнусной шуткой, которую сыграли с ним, предложив так
много и так сразу, что все предложенное он не мог забрать с собой.
       Теперь он понимал, что никогда не остановится. Будут другие
старики, другие дома и квартиры, другие вещи, но раз за разом он будет
возвращаться в эту ночь, в тот час и миг, когда владел черешинским
богатством. Богатством, от которого урвал лишь крошку! Ничтожную
частицу! А остальное проскользнуло мимо, пролилось меж пальцев,
утекло... И сколько бы ни взял он у других, черешинское не вернуть
- ни эту комнату, ни ту, с тремя шкафами... Да и возьмет он меньше...
Где еще найдешь такое?
       Баглай поднял голову, повел фонариком, и райские птицы,
дворцы, ларцы, сфероиды и чаши словно откликнулись на его молчаливый
призыв, вспыхнули, засияли многоцветьем красок, поманили и угасли.
       Верно, не найдешь, подумал он. Ни у кого не найдешь. А жаль!
       Он поднял сумку, забросил на плечо ремень, направился в
прихожую и осторожно приоткрыл входную дверь. На лестничной площадке
царили темнота и тишина, только свистел за окнами ветер до погромыхивал
где-то ржавым железным листом. Баглай выскользнул из квартиры, без
лязга и скрипа провернул ключи, спустился вниз по истертым ступенькам
лестницы, пересек двор, помня, какую колдобину и яму необходимо 
обогнуть, и вышел на улицу. Ночная прохлада остудила разгоряченное 
лицо. Небо было затянуто облаками. Хотелось пить.
       Сняв перчатки, он сунул их в карман, нащупал там связку
ключей от только что покинутой квартиры и вдруг усмехнулся.
       Такого не найдешь, снова подумал Баглай, но это не повод,
чтоб пренебречь иными возможностями.
       Эта мысль его утешила.
       Охота продолжалась.


                          Глава 14

       Первое апреля пришлось на четверг.
       Явившись с утра на работу, Глухов выслушал все шуточки,
положенные по такому случаю, как новые, так и древние, проверенные
временем и не потускневшие с годами. Надежда Максимовна, секретарша,
с кокетливой улыбкой сообщила, что спина у Глухова белая; Долохов,
вышедший из отпуска, заметил, что синий глуховский "жигуленок"
перекрасили в розовый цвет и заодно позолотили бампер; а Голосюк 
с Верницким уверяли, что Глухову выписана премия, и что начальство 
сейчас решает, в чем ее выдать, в монгольских тугриках или в суданских 
динарах. Что же до Вали Караганова, то он обронил по секрету, что 
Яна Глебыча сватают в генеральные прокуроры и переводят в Москву; 
вопрос, дескать, уже решен, а чтобы Ян Глебыч не трепыхался на новой 
ответственной должности, велено накопать на него секс-компромат: как 
он шоколадки таскает девчонкам с ИВЦ и распивает чаи с майором 
Красавиной.
       Глухов слушал, посмеивался и думал, что выпала ему удача - 
или несчастье?.. - жить в уникальной стране, среди людей с врожденной
склонностью к юмору: чем им хуже, тем больше шутят. Насчет коммунистов
и евреев, Василь Иваныча и чукчей, армянского радио и КГБ... Теперь
вот президент появился, и Дума, и олигархи, и "новые русские", и
двадцать партий с живописными вождями... Сколько поводов для шуток!
Вот люди и стараются. Плачут, но шутят. Рыдают, потом рассказывают
анекдот. Питаются хлебом и кашей, глядят в телевизор на сытые думские
рожи и помирают со смеху. Шутят, веселятся! Может, в какой-то день
и перестанут веселиться, но не шутить - только шутки те будут кровавые.
Такой вот национальный характер.
       Спасаясь от Караганова, желавшего обсудить особую сексуальную
привлекательность прокуроров, Ян Глебович нырнул в свой кабинет, уселся
за стол и занялся делами. Дела за последние дни продвинулись вперед,
и это, вкупе с улыбками Линды и наступившей теплой погодой, рождало в
нем заметный оптимизм. Но он допускал, что ясная погода, и продвижение
в делах, и даже линдины улыбки, вполне возможно, ни при чем; быть
может, то ощущались последствия той необычной процедуры, которой он
подвергся у Тагарова. Нужное - разровнять, лишнее - убрать... Кажется,
так?..
       Вероятно, прилив энергии, который ощущался Глуховым, каким-то
образом воздействовал на всех его партнеров: сначала откликнулись
красноярцы, потом из судебных архивов прислали пухлую папку с
материалами - иск Приходько к надеждинским наследникам. В ней была
цветная фотография картины, и Глухов изучал ее минут пятнадцать,
тем особым взглядом живописца, который не пропускает ничего, ни
тени в облаках, ни переливов света на горных склонах. Первый план
- домики с черепичными кровлями, зелень садов, ручеек, и за мостом
- церквушка; дальше вздымается горный склон, тянется к перевалу
дорога и исчезает меж двух вершин, похожих на полуразрушенные замки;
а сверху, слева и справа - панорама гор, суровых и диких и будто
придавленных вниз, к земле, хмурыми темными тучами. Великолепный
пейзаж, решил Ян Глебович, со вздохом откладывая снимок и размышляя,
не перейти ли ему с морей на горы. Горы все-таки доступней, чем
океан... тот же Урал... да и в Карелии скал хватает...
       Больше в папке интересного не нашлось, а вот коллеги из
Красноярска порадовали, сообщив, что в КНЦ, в научном центре, про
Саркисова не знают ничего, что сообщений, кроме накладных и актов
о приемке оборудования, от него не поступало, зато регулярно приходят
переводы в счет долевого участия красноярцев. Суммы скромные, шесть
процентов от прибылей, но столько положено по договору, а раз он
выполняется, то у дирекции КНЦ претензий к Саркисову нет. Правда,
деньги перечислялись от неведомой компании "Фарм Плюс", как бы
торгового саркисовского партнера, но приходили на счет красноярцев
в должных объемах и без проволочек - а что еще нужно в нынешние
воровские времена?..
       Ответ на запрос пришел еще в понедельник, и Глухов тут же
загрузил работой Линду, ибо таинственных благодетелей-фармачей,
плативших за несуществующие препараты, полагалось найти и изучить
со всей подробностью - если, конечно, они не относились к категории
мифологической. Глухов почти был в этом уверен, но, к его изумлению,
Линда, просидев за компьютером восемь часов, обнаружила целые горы
сведений - и должным образом зарегистрированный устав, и балансы,
сдававшиеся в потрясающей аккуратностью, и отчеты в пенсионный фонд,
и даже акты аудиторских проверок. Словом, "Фарм Плюс" была не каким-то
призрачным паранормальным явлением, а вполне реальной конторой,
исправно платившей налоги, учтенной во всех необходимых инстанциях.
И в этом не содержалось ровным счетом ничего криминального, если бы
не два обстоятельства: во-первых, проплаты в Красноярск, и, во-вторых,
состав учредителей. Компаньонов было трое: братья Мосоловы и деловая
спутница жизни законодателя Пережогина.
       Сей любопытный факт Глухов предполагал обсудить не
далее, как завтра, на совещании у Олейника, которое проводилось
по пятницам. Пока же он распорядился, чтоб за тремя компаньонами
понаблюдали, и позвонил Мосолову Нилу Петровичу с завода шампанских
вин, полюбопытствовав, есть ли успехи с розыском пропавшей красноярской 
установки. Успехов не было, но ожидалось, что оборудование вот-вот
найдут. Найдите и предъявите, иначе начнется следствие по факту о
хищении, сказал Глухов строгим голосом и положил трубку.
       Что до Мосолова Виктора Петровича, владельца "Дианы", то
он вдруг раздвоился, пробравшись во второе дело, к художнику и
генеральше, к актрисе и писателю и к остальным покойным старикам.
Правда, был Мосолов не подозреваемым в убийствах, а только в
свидетельском статусе.
       Случилось это во вторник, когда Ян Глебович заглянул в
салон "Тримурти" с жалобой на боль в спине. Заведение было не из
крупных, но выглядело весьма пристойно: уютный холл с интригующей
фреской, в которой, при желании, можно было угадать объединенных
вместе Брахму-творца, Вишну-хранителя и Шиву-разрушителя; плюшевые
кресла и диваны, нежившие на своих подушках скорбных телом пациентов;
длинноногая красотка в кассе и три массажных кабинета, где принимали
мастера, проникшие в тайны аюрведы, йога сутры и самхит Чараки. *)
Так, во всяком случае, утверждалось в прейскуранте, и Глухов, поглядев
на цены, испустил безмолвный стон, но попросил, чтобы его направили
к лучшему и наиболее дорогому умельцу. То есть к хозяину "Тримурти"
Федору Кириллову.
       Кириллов оказался мужчиной за пятьдесят, мускулистым,
темноволосым, разговорчивым и совершенно не подходящим к роли "не
того доктора". Кстати, он называл себя не доктором, а профессором,
и пару раз упомянул, что обучался в Калькутте и Мадрасе. Потом Ян
Глебович, кряхтя и охая под мощной профессорской дланью, выслушал
перечень своих недугов, о коих не подозревал и даже в мыслях не
держал, что есть такое - но все их, к счастью, можно было вылечить
в "Тримурти", избавившись, во-первых, от болей, а во-вторых, улучшив
сон, повысив общий тонус и потенцию. Мало-помалу он стал направлять
словоохотливость профессора к нужной цели, спрашивая то об одном, то
о другом, и в частности о том, сколько подобных искусников в Петербурге;
и получил ответ, что их немного, по пальцам перечтешь, что цены у них
запредельные, поскольку вкалывают на дядю, а дядя, как известно,
жадноват; он же, профессор Кириллов, специалист независимый, трудится
лишь на больного и на себя и плату берет умеренную, ибо, по всем
канонам аюрведы, грех обирать болящих и страждущих. Глухов с этой
мыслью согласился и даже слегка ее развил, отметив, что алчные в
грядущем перерождении превратятся в ненасытных гиен и крыс. Теперь
не составляло труда выпытать что-то полезное о всех профессорских
конкурентах - как кого зовут, сколько кто берет, где и как учился
и на кого работает.
       Баглай работал в "Диане", на Виктора Петровича Мосолова.
       Такое пересечение обстоятельств не удивило и не смутило
Глухова. Как всякий сотрудник органов с тридцатилетним стажем он
видел жизнь в ее разнообразных проявлениях и знал, что случайности
в ней неизбежны, что происходят они с гораздо большей вероятностью,
чем принято считать, и что за каждым случайным событием проглядывает
если не закономерность, то строго обусловленная причинно-следственная
связь. Особенно это касалось мотивов, осознанных или нет, объединяющих
людей, тех причин, по которым они выбирали приятеля или супруга,
соратника, коллегу, начальника и, разумеется, вождя. Рыбак рыбака
видит издалека... Возможно, они не испытывают приязни и даже совсем
наоборот, но общая страсть толкает их к объединению - вернее,
выталкивает в определенный слой, где плавает рыба определенной породы.
И оттого не надо удивляться, что властолюбивые крикуны маячат в Думе,
мздоимцы - у государственных кормушек, а лицемеры-фанатики - у алтарей.
Так и убийцы. Даже не ведая, кто есть кто и что сотворил, они
инстинктивно тянутся друг к другу.
       Пока Глухов размышлял об этом, минул отмеренный срок, речи
Кириллова иссякли, и сеанс закончился. Они с самозванным профессором
являлись рыбами разных пород и не имели общего, кроме сиюминутной
связи, какая бывает меж продавцом и покупателем, а потому расстались
без сожалений. Профессор начал месить и мять очередного клиента, а
Глухов отправился в управление, выпил кофе с Линдой, сказал, что
красное ей к лицу (она была в багряном платье) и попросил подготовить
ориентировку на Мосолова, с указанием всех его родственников, мест
работы, дружеских связей и деловых интересов. Потом он вызвонил
Суладзе и объяснил ему задачи на следующий день: заняться "Дианой"
и раздобыть информацию о Баглае. С подозреваемым встреч избегать, и
повод к визиту измыслить нейтральный, но веский, дающий возможность
взглянуть на документы в отделе кадров; выводы, в порядке исключения,
изложить в письменной форме. Красивым почерком, однако не более, чем 
на двух листах.
       Сейчас рапорт Джангира и справка, подготовленная Линдой,
лежали перед Глуховым. Рапорт, как велено, был на двух листах, но
исписанных с обеих сторон; четкие ровные строчки казались подтянутыми,
молодцеватыми, как сам Суладзе в отглаженном мундире. Глухов, склонив
голову, изучил витиеватую подпись на последней странице, одобрительно
хмыкнул и начал читать.
       В "Диану" Джангир явился вместе с приятелем, сотрудником
налоговой полиции, и был препровожден в руководящие сферы, то есть
к самому Мосолову. Цель визита обозначалась так: некие сотрудники
"Дианы" - прежде всего, массажисты, и, вероятно, экстрасенс - наносят
ущерб казне, занимаясь частной практикой без надлежащего патента и
отчислений с прибылей. Дабы ситуация не обострялась, подозреваемых
надо предупредить, и эта миссия, на первый раз, доверена работодателю.
Если же этот превентивный шаг окажется бесцельным, работодатель -
как лицо, осведомленное о всех делишках и делах своих сотрудников,
- пусть подумает, кого оставить, а кого уволить. Ибо с теми, кто не
внял увещеваниям, будут разбираться по закону.
       После такого вступления джангиров друг потребовал листки
учета кадров и трудовые книжки, и помрачневший хозяин "Дианы" отвел
инспекторов в соседний кабинет, к своему заместителю Лоеру, который,
собственно, и занимался кадровым вопросом. Все документы были
представлены, изучены, обсуждены, а с наибольшим тщанием тот, что
относился к экстрасенсу Рюмину; он, по словам заместителя, был жадным,
своекорыстным и болтливым типом - в общем, подозреваемым номер один.
       Затем инспектора откланялись, что было зафиксировано на
второй странице, а третья содержала перечень сведений о Баглае Игоре
Олеговиче: внешность (по фотографии, прилепленной к листку учета
кадров), а также адрес и телефон, где родился, где учился и служил,
близкие родственники (их не оказалось), дипломы и свидетельства об
окончании курсов и, под конец, список мест работы, не слишком большой,
но и не маленький. Его Ян Глебович перечитал с особым интересом;
первой шла войсковая часть, номер которой был ему знаком - спортивная
команда при Ленинградском военном округе.
       Далее в рапорте Джангира отмечалось, что Баглай, если
судить по фотографии, вылитый "не тот доктор": стрижка короткая,
губы узкие, нос прямой, щеки впалые, а подбородок квадратный.
В общем, скандинавский тип, как на рисунке, изображенном со слов
Марьи Антоновны. Только на рисунке он позвероватей, похищнее - не
потому ли, что художник проницательней фотографа?
       Этот намек Ян Глебович счел комплиментом и тонкой лестью,
усмехнулся и, обратившись к последней строке, узнал, что охраняет
"Диану" агенство "Скиф".
       - Очень кстати, - пробормотал он, подумав, что наступает
время встретиться с Баглаем. Но не официально, а лучше так, как с
самозванным профессором аюрведы: улечься на массажный стол, подставить
спину, поболтать, пожаловаться на недуги. Словом, беседа, не допрос;
тот доверительный неспешный разговор, какие бывают между больным и
целителем, и где узнается гораздо больше, чем в допросной.
       Засим Глухов потянулся к телефону, снял трубку и набрал номер
Мартьянова.
       - Андрюша, ты?
       - Я, - отозвался знакомый бас. - Я, голубчик.
       - Чем занаят?
       - Я одну мечту, скрывая, нежу - что я сердцем чист. Но
и я кого-нибудь зарежу под осенний свист.
       Каждый сходит с ума по-своему в этом лучшем из миров,
подумал Ян Глебович; один мечтает океаны рисовать, другой - найти
вставную челюсть в животе покойника, а третий изъясняется стихами.
Впрочем, к этой мартьяновской слабости он был привычен и с первых
слов репертуара брался предсказать, в каком приятель настроении.
Если цитирует Пушкина или Хайяма - в игривом, если Гомера и Гете -
в возвышенном, а ежели Данте и Мильтона - в мрачном. Есенин в этой
шкале соответствовал благодушию со слабым минорным оттенком.
       - Нынче у нас апрель, - сказал Глухов, - свистов осенних
не слышно, так что ты погоди меня резать. Вот в ноябре я сам тебе
горло подставлю.
       - Заметано, - послышалось в трубке. - Вот она, суровая
жестокость, где весь смысл - страдания людей! Режет серп тяжелые
колосья, как под горло режут лебедей...
       - Кончай дурачиться. - Ян Глебович взглянул на часы и
машинально отметил: время - пять минут одиннадцатого, скоро сводку
принесут. - Скажи-ка, Андрюша, "Диана" под твоими бойцами? Это
лечебница на Большом, на Петроградской.
       - Мой клиент. Мосолов Виктор Петрович там за хозяина. Только
не лечебница у него, а оздоровительный центр. Души, ванны, массажи...
Цены, правда, кусаются.
       - Вот-вот, - оживился Глухов, - кусаются! А мне бы на
массаж попасть, но чтоб к определенному человеку и без обдираловки.
Составишь протекцию?
       - Чего тут составлять - у меня абонемент бесплатный, от
хозяйских щедрот. Бери и пользуйся! Хоть на массаж, хоть на шейпинг...
А если желаешь, выведут шерсть с ягодиц и пересадят на плешь. Или там
щечки подтянут... Неприятная процедура, зато ни единой морщинки! Все
облетят, как с белых яблонь дым.
       - Не надо мне щеки подтягивать, я к массажисту хочу, -
терпеливо объяснил Глухов. - К Баглаю Игорю Олеговичу. Крупный,
говорят, специалист по хребтам и поясницам, очередь к нему большая 
и без знакомства не попасть. А ты с его хозяином дружбишься, с этим 
Мосоловым, плешь бесплатно засеваешь... Или я что-то не понял?
       - Не понял. Он мне не друг, а клиент. Чисто деловые
отношения... Но уважительные. Денег лишних он мне не заплатит,
а просьбу исполнит. Я ему сей момент позвоню. Ты когда лечиться
желаешь? Прямо завтра?
       - А чего тянуть? Завтра, часиков в пять. Потом - три-четыре
раза в неделю, сеансов десять или двенадцать... Выдюжит твой
абонемент?
       - Выдюжит, - сказал Мартьянов, сделал паузу и осторожно
полюбопытствовал: - Тебе и правда полечиться надо, или какой другой
интерес?
       - Это оперативная информация.
       - Осознал и принял к сведению. Ты, Янчик, меня пойми, я в
твои дела не лезу, зря не выспрашиваю... Волхвы не боятся могучих
владык и княжеский дар им не нужен... Но если с этой "Дианой"
непорядок, я разорву договор. Мой "Скиф" - контора чистая. И если
ты глаз положил на моего клиента, так зачем мне такой клиент? Это
уже не клиент, а ущерб для репутации. Верно я рассуждаю?
       - Верно, - согласился Глухов. - Ты, однако, не торопись
договоры рвать, дело не закончено, и "Скиф" твой в этом деле ни при 
чем. Ты мне лучше скажи, что за тип этот Мосолов?
       - Ну, платит вовремя, человек деловой, не бедный... Своего, 
похоже, не упустит, но обходительный, бывший доцент. Кажется, из 
Химико-фармацевтического... В общем, из аптекарей. 
       - Это я знаю, - Глухов покосился на справку, составленную
Линдой. - Ты по существу говори.
       - По существу... Ну, жадноват, девок любит... еще родич у
него имеется в Законодательном Собрании... лекарствами приторговывают,
больше импортом... Пожалуй, все.
       - И на том спасибо. Кстати, будешь с ним говорить, должность
мою не поминай, да и фамилию тоже. Скажи, Ян Глебович с радикулитом.
Приятель детства. Одноклассник.
       - А если спросит, кто таков?
       - Художник. Живописец, пейзажи рисует. Моря.
       - Князь у синя моря ходит, с синя моря глаз не сводит, -
продекламировал Мартьянов. - Договорились, Ян. Вечером перезвоню.
       В половине одиннадцатого, едва Глухов закончил
изучать биографию хозяина "Дианы", с ИВЦ поступила сводка суточных
происшествий. Разбои, грабежи, угоны... Перечисление дел, по которым
начато следствие... Две строки были обведены - не иначе, как той
старательной девушкой, любившей шоколадки. Глухов сощурился, прочитал:
"Черешин Ю.Д., известный коллекционер. Внезапная смерть. Наступила
предположительно в ночь с 27 на 28 марта. Следователь Пастухов Н.Н."
       Он откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза и посидел так
с минуту, мысленно перетряхивая сегодняшний график. Время будет, но
вечером. Жаль! Хотелось бы Линду проводить, мелькнула мысль. Глухов
взглянул на верин портрет, пробормотал:
       - Вот жизнь! Первым делом у нас самолеты, ну а девушки,
а девушки - потом... -  и потянул к себе телефонный справочник.
       Пастухов Николай Николаевич значился в следственном
отделе ГУВД и, судя по голосу, был молод, энергичен и преисполнен
уважения к подполковнику Глухову, эксперту-криминалисту бригады
"Прим". Ян Глебович договорился, что осмотрит место происшествия
и познакомится с материалами, которых было пока что немного: акт 
о вскрытии черешинской квартиры, протокол допроса некоего Пискунова
и предварительное заключение судмедэксперта. Причиной смерти явилась 
цереброваскулярная болезнь, иными словами - инсульт; так же, как в
остальных подозрительных случаях.
       Отложив сводку, Глухов начал готовиться к завтрашнему
оперативному совещанию, но тут, будто очнувшись от сна, затрезвонил
телефон. Звонил Джангир.
       - Ян Глебович, я в восемнадцатом отделении... да-да, на
Петроградской... Общаюсь с участковым... Вяземский, дом шесть, где
этот Баглай обосновался, его епархия...
       - Есть что-то новое? - спросил Глухов.
       - Трудно сказать. Участковый его почти что не знает.
Говорит, что видел метров со ста пятидесяти, но в необычном ракурсе...
Чистый аттракцион! Еще говорит, если завтра подъедем и выпадет случай,
то можем сами полюбоваться... Желаете, или как?
       - Желаю. Когда подъехать?
       - В семь утра. Если повезет, всех дел минут на пять.
       Глуховские брови поползли вверх.
       - Не рановато? - поинтересовался он. - Какие аттракционы в
такое время?
       - Не нам выбирать, - напомнил Джангир. - Так я вас жду, Ян
Глебович? Без четверти семь, у метро "Петроградской"?
       - До встречи, - откликнулся Глухов и повесил трубку.
       Потом бросил взгляд на верину фотографию и сообщил ей:
       - Видишь, милая, самолеты у нас вылетают в самую рань. 
До девушек ли тут?
       Но Вера как всегда промолчала. Только смотрела на Яна
Глебовича с грустной, немного лукавой улыбкой.

-----------------------------------------------------------------
       *) Аюрведа - наука о жизни и долголетии, составная
часть "Атхарваведы", священного древнеиндийского текста, в котором
собраны веды заклинаний и заговоров; "Йога Сутра" - классический
труд индийского мудреца Патанджали (II век до н.э.), одно из
первых описаний приемов йоги; самхиты Чараки (I-II век до н. э.)
- медицинское сочинение древнеиндийского врача Чараки (примечание
автора).


                           Глава 15

       Человек застыл на краю крыши, и Глухову мнилось, что
сейчас он либо камнем рухнет вниз, либо воздушным шариком взлетит
к рассветным розоватым небесам. Отсюда, из-под арки дома на другой
стороне улицы, он выглядел нелепой кариатидой, ничего не поддерживающей
и воздвигнутой каким-то шутником в неподходящем месте, на плоской
кровле современного здания, среди антенн, вытяжных труб и проводов.
Вот если бы украсить Эрмитаж, смотрелся лучше, подумал Глухов.
       Пожилой участковый, старший лейтенант с пышными буденовскими
усами, сопел за его спиной.
       - Который год за ним приглядываю... я тут живу неподалеку...
Сначала думал, самоубийца, потом - мазурик, антенны ворует. Но ничего
такого... Справки навел - нормальный гражданин, из медиков, прописан
во втором подъезде, двенадцатый этаж. Тихий. Холостой, а баб не
водит. Никого не водит. Работает, не пьет...
       - И часто он так развлекается? - спросил Джангир. Сегодня
он был не в мундире, а в щегольской серой куртке с алыми полосками.
Куртка ему шла.
       - Зимой пореже, а как теплынь наступит, так, почитай, через
день. И в дождь лазает, и в ветер... Но тогда бережется, не подходит
к краю, стоит в отдалении. Не сумасшедший и не этот... не суицидник.
Может, из йогов? Йоги чистый воздух уважают. А там, на высоте...
       Глухов повернул голову, и лейтенант замолк.
       - Дома у него бывали? Во втором подъезде, на двенадцатом
этаже?
       Участковый разгладил усы, смущенно покашлял в кулак.
       - Повода не случилось, товарищ подполковник. Я ж говорю,
тихий... Ну, тащится на крыше, так ведь не озорует. Ничего не
пропадало, ни проводов, ни этих... как их... антенных усилителей. Да
и зачем ему? Он парень не бедный, две двухкомнатные квартиры на него
записаны. Раньше-то он в девяносто третьей жил, а года три назад или
четыре прикупил соседнюю. Я в жилконторе справлялся... Аккуратный,
сказали, платит вовремя.
       Ян Глебович припомнил вчерашний разговор с Мартьяновым
о хозяине "Дианы". Не бедный и вовремя платит... Похоже, эти
достоинства сделались нынче главными, оттеснив благородство и ум,
честность и сострадание, не говоря уж о верности и доброте. Баглай,
вероятно, являлся убийцей; Мосолов - махинатором... Так что с того?
Не бедные и платят вовремя...
       Он кивнул Суладзе.
       - Разберись с квартирой. Опыт у тебя имеется... Узнай,
когда купил и по какой цене, а если сумма небольшая, прикинь
реальную стоимость. Я так думаю, тысяч на двадцать потянет или
на двадцать пять.
       - Ба-альшие деньги... - тоскливо вздохнул участковый.
       - Вот только откуда? - добавил Джангир. - Обыск бы у него
учинить, Ян Глебович...
       Глухов пожал плечами, буркнув: трудись, капитан, ищи улики.
Пока что оснований к обыску не было никаких, и ни один прокурор
в здравом уме не дал бы на это санкцию. Ну, умерли пять или шесть
стариков... Такая уж их стариковская доля, все помрем, кто от
инфаркта, кто от инсульта. Ну, ходил массажист к генеральше Макштас,
ну, опознает его соседка - так что же? Ходил в январе, задолго до
смерти, а денег пропавших, кроме наследников, никто живьем не видал,
а наследники - люди заинтересованные, и цена их показаниям - грош.
Что там еще в активе? Ну, коллекционер Черешин... музей, которым
довелось вчера полюбоваться... Еле заметные следы на крышках ящиков,
будто от перчаток... кружок на пыльной нижней полке, будто от баночки
с монпасье... Это с одной стороны, а с другой - описи нет, и нет
следов насилия, и будто ничего не тронуто.
       Какой тут обыск?.. - думал Глухов, раздраженно покусывая
губу. Ни доказательств, ни прямых улик, сплошные гипотезы, да и
те - не на фактах, а на статистике. Ряд сходных ситуаций: одинокие
старики с каким-нибудь добром, неописанным и неучтенным. Плюс
экспертиза Тагарова, то есть возможность убийства под видом целительных
процедур... Потенциальная возможность, а как там было дело, поди
узнай... Может, массажист и ни при чем. А может быть, при чем, но
по ошибке, без злого умысла. Ни денег никаких не брал, ни дорогих
картин...
       В данном случае Глухов не мог утверждать, что существует
коллизия между Законом и Справедливостью. И Справедливость, и Закон
были на стороне Баглая, ибо бесспорных признаков его вины пока что
не нашлось. Именно признаков, не доказательств, так как меж ними
имелось различие: признак - то, что убеждало Глухова, а доказательств
требовал Закон. Такое разделение прерогатив казалось Глухову явлением
естественным, фундаментальным; не всякий признак превращался в
доказательство, поскольку жизнь сложна, и даже самому себе немногое
докажешь. Так, например, никто не признавал себя мерзавцем - при
всех сопутствующих признаках.
       Фигура на крыше пошевелилась, человек медленно отступил
назад, вытянул руку, будто приоткрывая дверь, согнулся и исчез.
       - Аттракцион закончен, - прокомментировал Джангир.
       Глухов повернулся, пожал широкую ладонь участкового.
       - Спасибо. Вы нам очень помогли. Как вас зовут?
       - Владимир Ильич... - Участковый прочистил горло, подергал
левый ус. - Такое у меня имя-отчество... Прежде почетным считалось,
теперь смеются... особо молодые... - Он покосился на Суладзе. -
Когда, говорят, революцию сделаешь и сочинишь декрет, чтоб контриков
- к стенке? А я не любитель революций. Это беспредел, и кровь, и
слезы, и горе... Я - за порядок.
       - Верно рассуждаешь, Владимир Ильич, - сказал Глухов, и
повторил: - Спасибо.
       - Так приглядеть за ним? За йогом этим?
       - Не надо. Раньше не приглядели, теперь паровоз ушел. Но
вашей вины, Владимир Ильич, в том нет. Вы ему не отец и не учитель.
       Кивнув на прощание головой, Глухов вышел из-под арки.

                            *   *   *

       Планерки, или еженедельные оперативные совещания, проводились
в десять-ноль-ноль у Олейника в кабинете. Кабинет был невелик, но и
"глухарей" было немного, и каждый знал, где ему сесть, куда положить
блокнот или папку с бумагами, когда говорить, а когда помолчать. Олейник
пристраивался у стены, украшенной портретом Дзержинского, за письменным
двухтумбовым столом с двумя телефонами; к нему был придвинут другой,
узкий и не очень длинный, для подполковника и майоров - то есть для
Глухова, Линды и Гриши Долохова. Тут первым сидел Ян Глебович, на правах
заместителя и бывшего шефа; и стул ему полагался особенный, обитый кожей,
довоенный и прочный, как дубовый пень. Все трое располагались спиной к
окну, а по другую сторону стола был диван, такой же древний, как сиденье
Глухова, и стулья там не помещались. Диван был отдан молодежи - Голосюку
с Верницким и Вале Караганову.
       Такая диспозиция всегда казалась Глухову разумной, но с
недавних пор он пребывал в сомнении. Во-первых, Голосюк: дадут ему
майора, а за Долоховым места нет - куда ж майору поместиться?.. А
во-вторых, нахальный Караганов - ему на диване сидеть и сидеть, но
он ведь не просто сидит, а пялится под стол, на линдины стройные ноги.
Правда, выход из этой ситуации имелся: втиснуть в кабинет Олейника
что-нибудь подлиннее, посовременней, с перегородкой под столешницей.
Такую конторскую мебель Ян Глебович видел не раз, но импортную и за
безумные деньги.
       Докладывали, как заведено, с младших по званию, то есть
с дивана. Глухов отчитывался последним, Олейник подводил итог, а
после глядел на Яна Глебовича в ожидании - не будет ли каких советов.
Случалось, бывали. И по тому, как слушали их, Глухов понимал: хоть он
не начальник, не шеф, и не сидит под портретом Дзержинского, однако
все еще учитель. Это было приятно; это значило, что он необходим и
вовсе не так одинок, как мнилось ему временами. Здесь, в этой узкой
маленькой комнатке, одиночество таяло, растворялось в аромате линдиных
духов, в негромком уверенном голосе Олейника, в табачном дыму и даже
в карагановских усмешках. Впрочем, невзирая на ехидный нрав, парень
он был неплохой; иные у "глухарей" не приживались.
       Линда отчитывалась предпоследней, перед Глуховым. Закончив
говорить, она закрыла блокнот с записями и облокатилась на стол,
уместив подбородок в изящной маленькой ладони. Прядь волос упала ей
на щеку; темный шелковистый завиток на фоне розоватой кожи. Магия,
подумал Глухов, колдовство. Та же поза, что у Веры, тот же взгляд...
Только верины волосы были посветлей...
       - Вам слово, Ян Глебович, - сказал Олейник.
       - Дело фармацевта, - негромко и спокойно произнес Глухов.
- События, как видится мне, развивались по следующему сценарию.
Два биохимика из Красноярска придумали, как синтезировать препарат
с широким спектром лечебного воздействия. Противоаллергенным, а
также противоастматическим... Авторы - люди солидные, специалисты
из КНЦ, то-бишь Красноярского научного центра. Способ у них дешевый,
оборудование недорогое, сырье - непищевые отходы с мясокомбинатов.
Если не ошибаюсь, какие-то железы, то ли говяжьи, то ли свиные...
Ну, не важно. А важно, что производство наладить они не смогли, да
и не очень хотелось им связываться с производством; сертифицировали
препарат, поискали в столицах деловых партнеров, наткнулись на
Саркисова, и он оплатил промышленную установку. Это оборудование
поступило в Петербург в прошлом году, седьмого января, затем было
доставлено на мясокомбинат, где Саркисов арендовал помещение. Груз
хрупкий, в тринадцати особых ящиках с маркировкой "КНЦ". Также был
заключен договор о выплате разработчикам доли прибыли - как авторского
вознаграждения, когда пойдет серийный выпуск препарата.
       Глухов сделал паузу и покосился на Олейника - тот сидел,
пощипывал светлый ус, и что-то чиркал на лежавшем перед ним листке. 
Лицо его казалось хмурым. Лист, насколько мог разглядеть Ян Глебович,
был ксероксом письма из Красноярского УВД. Того самого, где поминалась
щедрая компания "Фарм Плюс".
       - Далее в версии есть развился. Возможно, средств у 
Саркисова не хватило, и он обратился к Виктору Мосолову, приятелю и 
бывшему коллеге по Химико-фармацевтическому институту - оба они там 
доценствовали в советские времена. Столь же вероятно, что Мосолов 
был саркисовским компаньоном с самого начала и вкладывал деньги в его 
проект. Но не один, а вместе с братом, Нилом Петровичем Мосоловым, и 
с супругой их кузена Ольгой Николаевной Пережогиной... - Ян Глебович 
заметил, как дрогнули губы у Олейника, будто он что-то хотел сказать, 
да вовремя остановился. - Пережогина, - продолжал Глухов все тем же 
ровным голосом, - владеет сетью коммерческих аптек, а ее муж - депутат 
Законодательного Собрания, влиятельная фигура в городской медицинской 
комиссии. Говоря определеннее, он способствует распределению кредитов: 
кому их давать, под закупку каких лекарств, у каких зарубежных фирм 
и по какой цене. Затем, как я полагаю, кредитуемые спонсируют его 
избирательную кампанию. Майор Красавина, - Глухов кивнул в сторону 
Линды, - составила их список и провела анализ недавних выборов - по 
округу, где баллотировался Пережогин. Часть этих спонсорских денег 
пошла на подкуп неимущих избирателей, под видом соглашения о найме 
агитаторов. И наняли их...
       Тут Ян Глебович повернулся к Линде, и она с усмешкой уточнила:
       - Около четырнадцати тысяч.
       - Вот это да! - Валя Караганов присвистнул. - Каждому по паре
сотен... или хотя бы по стольнику... И выйдет лимон! Еще и побольше!
       Олейник похлопал ладонью по столу.
       - Не будем отвлекаться, коллеги! Ни на Пережогина, ни на
недавние выборы. Ян Глебович, прошу вас, продолжайте.
       Не хочет заострять внимание на Пережогине, подумал Глухов.
Мысль эта была неприятной - словно намек, что депутаты, мол, нам
не по зубам.
       - Перехожу к дальнейшему развитию событий, - Глухов упрямо
наклонил голову, рассматривая стиснутые кулаки, лежавшие на коленях.
- Отметим два обстоятельства. Первое: наш фармацевт был человеком
толковым, упрямым и дело разворачивал всерьез. То есть хотел
производить лекарство, аналогичное импортным, но втрое-вчетверо
дешевле. Отступать ему было некуда: он в красноярский проект все свои
деньги вложил. Второе. Объемы импорта зарубежных препаратов данной
категории - десять-пятнадцать миллионов в год. В долларах, и только
по Петербургу. Основной импортер - фирма Пережогиной, а братья 
Мосоловы, Нил и Виктор, я полагаю, ее подельники. Чистая прибыль - 
процентов десять, лимон или побольше, - тут Ян Глебович бросил взгляд 
на Караганова, - но не в рублях, а, разумеется, тоже в долларах. 
В такой ситуации Саркисов с красноярскими биохимиками им как острый 
нож... Вероятно, его уговаривали, сулили отступное, но в какой-то 
момент он понял, что Мосолов деньги не за тем дает, чтобы создать 
и развить, а чтобы угробить. И, догадавшись, взбунтовался. Может, 
пригрозил скандалом или начал поиски других партнеров. В конце концов,
мосоловский пай могли ведь и выкупить...
       - Логичная версия, - согласился Олейник, - повод для разборки
есть. - Он нахмурился, пошевелил листок, лежавший перед ним, и Глухов
увидел, что это в самом деле ответ из Красноярского УВД. - А как вы
объясните, Ян Глебович, что Саркисов ничего не сообщил красноярцам?
Ну, о своих проблемах и неприятностях? Как-никак, они тоже люди
заинтересованные.
       - Боялся лицо потерять. В бизнесе любят хорошие новости и
очень не любят плохих. Красноярцы ведь тоже могли подыскать другого
партнера... Так что Саркисов молчал. А после, когда был убит,
молчание вышло убийцам наруку. Полгода они проплачивают мелкие суммы
в Красноярск, и там уверены, что препарат с успехом производится и
продается. Будут еще год платить... а то и два... морочить головы
доверчивым биохимикам...
       Эрик Верницкий заерзал на диване, привстал, поднял руку.
       - Но это ведь, Ян Глебович, не может продолжаться до
бесконечности! Биохимик вовсе не есть кретин... Им ведь и слава
нужна! Гласность!
       - Нужна, - кивнул Глухов. - Я думаю, план тут такой: не
заблокировать намертво, а лишь притормозить и сохранить под контролем.
Наладят наши Мосоловы производство, выпустят малую партию и объяснят
биохимикам: горе у нас случилось, Саркисов помер, и мы, его компаньоны,
сильно расстроились, потому и задержка вышла. А платили вам, чтоб
обошлось без обид... Все чинно-благородно. - Ян Глебович сделал паузу,
хмыкнул, подумал и сообщил: - Возможно, мне удалось подтолкнуть их
к такому решению. Надавил я на них... На Нила Петровича Мосолова...
       Брови Олейника вопросительно приподнялись, и Ян Глебович
пояснил:
       - После гибели Саркисова его предприятие ликвидировали.
Установка была перепродана, и не единожды, пока не оказалась на балансе
"Аюдага". Это завод шампанских вин, предприятие государственное, где
директором Мосолов Нил Петрович, родственник нашего главного фигуранта.
Там, я думаю, и собирались наладить выпуск, но не спешили и оборудование
не завезли. Спрятали где-то... Но привезут, всенепременно привезут, так
как я обещал Нилу Петровичу неприятности. Наблюдение установлено, можем
выяснить, где хранили аппаратуру. У Пережогиной есть база и склады, и 
у Мосолова. Груз небольшой, всего-то тринадцать ящиков...
       - Отлично, - промолвил Олейник. - Круг подозреваемых
очерчен, и логика у Яна Глебовича, как всегда, на высоте... Я полагаю,
ваша версия документально подтверждена? И можно приступать к активной
разработке фигурантов?
       Глухов молча кивнул.
       - Тогда - все! За работу, дамы и господа. - Олейник сделал
широкий жест, потом искоса взглянул на Глухова. - Вас, Ян Глебович,
прошу задержаться.
       Ладонь Линды легла на стиснутые глуховские кулаки, и он
ощутил легкое пожатие. Мужчины встали. Гриша Долохов с полупоклоном
отворил перед Линдой дверь, Голосюк с Верницким рассовывали по
карманам блокноты и сигареты, Валя Караганов переминался с ноги на
ногу, нетерпеливо дожидаясь, когда очистится проход. Наконец все
вышли, и комната опустела.
       Олейник закурил и с мрачным видом уставился в пол. Глухов
тоже потянулся за сигаретами.
       - Заказное убийство, Ян Глебович?
       - Несомненно. Заказчики - Пережогина и Мосолов. Виктор, не
Нил. Нил Петрович все-таки госслужащий, а эти двое крутятся в частном
бизнесе, имеют разнообразные связи... Скорей всего, они нанимали
исполнителей. Не лично, через вторые-третьи руки... Каких-нибудь
гастролеров, которых след простыл.
       - Да-а, ситуация... - задумчиво протянул Олейник. - Глухое
дело...
       - Как раз по нашей части.
       Минут пять они сосредоточенно дымили.
       Ситуация была вполне понятной.
       Есть заказчики, есть исполнители. Заказчики платят, а
исполнители режут. Связь между ними не очевидная, не прямая; может,
удастся ее доказать, а может, нет. Самый же оптимальный из вариантов
- ничего такого не доказывать, а отыскать исполнителей и засадить
на полную катушку, ибо они - убийцы, они душили, резали, стреляли 
и пускали кровь. Что до заказчиков, людей солидных, состоящих под 
чьим-то покровительством, то к ним не просто подобраться, а временами 
- невозможно, если доказательства слабы, а покровители сильны. Такой 
порядок предусматривал, что злобных псов необходимо пристрелить, не 
трогая хозяев - тех, кто натравил их и слушал в безопасности, как 
лязгают клыки и стонут жертвы.
       Но этот вариант не проходил. Оба, Олейник и Глухов, почти
не нуждались в словах, чтоб обозначить такую ситуацию; оба они
понимали, что за давностью свершившегося исполнителей не найдешь,
разве что случайно, а потому копать и разгребать придется сверху.
С Мосоловых, с депутатской жены и с самого депутата. И с тех, кто
стоит за Пережогиным, кто получает, прикрывает и решает. Ибо сам 
Пережогин реальной власти не имел, а только лишь влияние. Влияние, 
связи, друзей и благодарных почитателей.
       - Громкое будет дело, склочное, опасное, - промолвил Олейник,
стряхивая пепел. - Как думаете, Ян Глебович, в мэрию не потянется?
       - Потянется, Игорь, потянется наверняка. Ну, что тут
поделаешь? Вороват чиновник на Руси... - Глухов затянулся и выпустил
дым колечком. - План у меня такой: понаблюдаем пару месяцев, раскрутим
контакты, а повезет, так поймаем на взятке... Пережогина ведь не 
только супруга-депутата кормит... Еще с Мосоловым разберемся, с этим 
Виктором Петровичем. Как он поликлинику на Большом купил, за какие-такие 
миллионы... Вдруг там миллионами и не пахнет? Досталось задешево, а 
почему? Кто помогал, кто ворожил?
       Пригасив сигарету в пепельнице, Глухов полез в карман за
новой. Курил он редко и лишь за компанию. Особенно если в компании
намечался неприятный разговор.
       Олейник покивал в задумчивости.
       - Значит, вот как решили... пойти в обход... Собрать
криминальные факты, прижать на допросах... Думаете, сознаются?
       Глухов следил, как тает в воздухе сизый дымок.
       - Знаешь, Игорь, лет двадцать пять назад, когда я учился
в ВМШ, был там один забавный старичок, Вейтсон Владимир Аронович.
Преподавал у нас психологию... И была у него поговорка: сладок грех,
а исповедь еще слаще. Все зависит от искусства исповедника...
       - Ладно! Действуйте, Ян Глебович, но постарайтесь с этим
Пережогиным поаккуратней. Кто-то, как вы сказали, ему ворожит... и
человек, я думаю, не маленький... Во всяком случае, генерал, - тут
Олейник понизил голос, - велел докладывать об этом деле. Лично ему,
еженедельно.
       - В первый раз, что ли? - пожал плечами Глухов.
       - Не в первый, - согласился Олейник и перевел разговор на
другое: - А как с вашим вторым расследованием, для Кулагина? Движется?
Я смотрю, капитан-то этот, из Северного РУВД, что ни день, так у вас.
Толковый?
       - Старательный. А дело, Игорь, движется, но в неприятную
сторону. Ты о Черешине не слышал? Геолог и великий коллекционер...
камушки собирал, яхонты бесценные... Умер недавно. Скончался ночью,
в собственной квартире, при полном отсутствии публики. Сходил я
вчера, посмотрел... тут недалеко, на Таврической...
       - Есть следы? - В глазах Олейника вспыхнул интерес.
       - То ли есть, то ли нет... смутно... Коллекция не переписана,
камней - мириады, сотню возьмешь, никто не заметит. Не исключаю, что
кто-то пошарил, но с осторожностью. Явный след лишь в одном из шкафов,
где камушки хранятся. Отпечаток в пыли на нижней полке, словно там
круглая коробочка стояла... А теперь не стоит.
       - Черешин мог ее взять?
       - Мог, за три-четыре дня до смерти. Свежий след! А коробка
такая в квартире не обнаружилась.
       - Выбросил?
       - Вряд ли. Коробки в тех шкафах не для помойных ведер.
- Словно подводя итог, Ян Глебович раздавил окурок в пепельнице,
наклонился к Олейнику и тихо сказал: - Боюсь, Игорь, серийный убийца
у нас. Охотится на стариков, входит в доверие, гробит по-тихому и не
жадничает, берет чуть-чуть, чтоб незаметно... Случаев пять или шесть
я насчитал, с девяносто седьмого года. Серия!
       - Только этого нам не хватало! - Олейник с брезгливой
гримасой откинулся на спинку кресла. - Серийный убийца! Надо же!
А кто таков, Ян Глебович? Установили? Придурок? Или маньяк?
       - Если бы!.. Я ведь сказал: гробит по-тихому, не жадничает...
Очень разумный парень и очень аккуратный. Вот повидаюсь с ним, все
доложу в подробностях. - Глухов приподнялся. - Ну что, отпускаешь,
Игорь Корнилович? Могу идти трудиться?
       - Да, конечно... И с этим депутатом... хмм... прошу
вас, поделикатней... Все-таки политика, хоть в городском масштабе.
       - Ты уж, Игорь, выбирай, кем тебе быть, политиком или
сыщиком, - сказал Глухов и направился к двери.

                          *    *    *

       В оздоровительный центр "Диана" он прибыл без четверти
пять, выполнил быструю рекогносцировку, прогулявшись по лестницам
и коридорам, отметил, что заведение богатое, поставлено на широкую
ногу, и ровно в семнадцать-ноль-ноль уже лежал на массажном столе.
Баглай, его предполагаемый целитель, оказался в точности таким,
как описывала Марья Антоновна: рослый, светловолосый, широкоплечий,
щеки впалые, нос прямой и губы узковаты. Губы "не тот доктор" иногда
облизывал быстрым змеиным движением, а взгляд у него был внимательный,
серьезный, однако не слишком располагающий. Скорее, угрюмый и будто
оценивающий нового пациента. Не нравились Глухову доктора с такими
взглядами, но объективности ради он признал, что массажист - мужчина
видный, в расцвете сил, и, несомненно, имеет успех у девушек.
       Лежа на столе, Ян Глебович ощущал, как гибкие сильные пальцы
касаются спины, давят тут и там, нажимают и проверяют, двигаясь
в какой-то странной пляске, вроде бы хаотической, но в то же время
состоящей из строго определенных пируэтов. В комнате звучала тихая
музыка, но пальцы массажиста не подчинялись ей, а танцевали свой
собственный танец, то быстрый и бурный, то плавный и медленный, почти
завороживший Глухова. Разум его готов был погрузиться в сон под этими
магическими прикосновениями, однако интуиция не дремала; он знал, что
чувствует руки убийцы, хотя не смог бы объяснить, на чем основана эта
уверенность.
       Знания?.. Опыт?.. Инстинкт?.. Нет, что-то совсем другое,
что-то сродни таланту Тагарова, умевшего отличать зерна от плевел,
достойных от недостойных... Но с этим парнем он все же допустил ошибку,
подумалось Глухову. Или нет? Ведь в те времена, когда Баглай учился у
Тагарова, он еще не был убийцей...
       Убийца! Убийца беззащитных стариков!
       При этой мысли Ян Глебович непроизвольно напрягся, и тут же
тихий голос предупредил:
       - Не надо. Расслабьте мышцы. Сейчас с проверочкой закончим
и будем вас лечить.
       - Так вы проверяли? - притворно изумился Глухов. - Ну, и какие
результаты? Будет жить пациент?
       - Вы пока что клиент, не пациент. Пациент - больной человек,
а у вас никаких патологий. Есть затвердения - тут, тут и тут... -
палец осторожно коснулся левой лопатки и двух точек на пояснице. - Но
это мы разомнет сеансов за пять-шесть... А вообще имейте ввиду: вам
нужен оздоровительный массаж. Только оздоровительный, не лечебный, не
спортивный, и уж тем более не эротический.
       - Мне другое говорили, - пробормотал Глухов. - Говорили,
что я инвалид и импотент... почти покойник.
       - Кто говорил?
       - Профессор Кириллов из "Тримурти".
       Баглай фыркнул, массируя Яну Глебовичу лопатки.
       - Профессор Федька... прохиндей... знаю его... Он наговорит,
чтоб ваш бумажник порастрясти!..
       - Мне тоже так показалось. Но он меня, знаете, напугал,
- отозвался Глухов, изобразив облегченный вздох. - Да, напугал...
Я ведь вдовец, живу один, может и правда стал импотентом? Пришлось
обзванивать друзей-приятелей, искать... Так вот вас и нашел. Сказали,
лучший в городе... Ох!
       - Больно?
       - Нет, терпимо... Лучший мастер, говорят, иди Ян Глебович
к нему, устроим... Так я к вам и попал. По протекции школьного
дружка Андрюши... Он вроде бы с вашим директором знаком.
       - Наверное, так. Виктор Петрович просил с вами заняться
повнимательней. Еще сказал, что вы художник. И как? Доходное
занятие?
       - Кормлюсь, не жалуюсь... А вот про вас я слышал, что вы -
специалист восточного массажа. Только какого? Там много методик и
множество стран... Турция, Персия, Индия, Китай с Тибетом...
       - Любого.
       - А где обучались?
       - Есть места... - неопределенно обронил массажист, и Глухов
догадался, что эту тему лучше не затрагивать. Подождав немного, он
сказал:
       - Восток полон тайн и древней мудрости... О многом там
совсем иное представление. О живописи и вообще о культуре, о любви
и эротике, о человеке и его болезнях...
       - Это верно, - согласился Баглай, и вдруг стал нараспев
декламировать, привычно попадая в ритм массирующих движений: -
Болезни, проявляясь в бесчисленных видах, доставляют телу страдания,
и причины их по отдельности невозможно назвать. Но если ты ищешь
причину общую, то знай, что она одна: это невежество, возникающее
от неведенья собственного "я". Птица, взлетая к небу, не может от
тени своей оторваться - так и твари земные, пребывая во власти
невежества, не могут избавиться от болезней. Вот еще частные беды,
возникающие от невежества: страсть, гнев и глупость, три отравляющих
яда; а плоды их - ветер, желчь и слизь, три начала болезнетворных...
       Он оборвал декламацию, и Ян Глебович с неподдельным интересом
полюбопытствовал:
       - Это откуда?
       - Чжуд-ши, древний тибетский канон. Шестой век до нашей
эры.
       - Невежество, проистекающее от неведенья собственного "я"...
- медленно повторил Глухов. - Отлично сказано! А вы, мой целитель,
познали собственное "я"?
       - Вне всяких сомнений, - отозвался массажист, добравшись
до глуховской поясницы и разминая болезненные точки. На мгновение
пальцы его замерли, прекратив уверенный ритмичный танец; затем он
спросил: - Вы у мольберта стоите или сидите?
       - Большей частью сижу. Я не Брюллов, не Айвазовский, полотна
у меня небольшие, хватает рук чтоб дотянуться.
       - Рекомендую стоять, это для вас полезней... для вас и вашего
позвоночника. Все же по нему заметно, что работа у вас сидячая... -
Пауза. Потом вопрос:  - А что вы пишете, Ян Глебович? Портреты?
       - Нет, пейзажи, - отозвался Глухов. - Морская тематика.
Заливы, бухты, корабли под парусами, прибрежные утесы и все такое...
- Он помолчал и вдруг, словно по наитию, добавил: - Мне еще горы
нравится рисовать. Горы - великолепная тема для живописца.
Торжественная, возвышенная...
       - Не буду спорить, - согласился массажист, трудясь над
глуховской поясницей. - Однако горы, если разглядывать их живьем,
вселяют трепет. Даже ужас! Все эти обледеневшие вершины, ущелья,
скалы, пропасти... Особенно пропасти... Так и тянет ринуться вниз...
       Увиденное утром представление - застывший на крыше человек
- всплыло перед Глуховым, и ему подумалось, что Баглай, возможно,
не совсем здоров. Психика - штука тонкая, деликатная, хрупкий сосуд,
и не без трещин...  почти у любого не без трещин... Какая же трещина
здесь? Ян Глебович твердо помнил, что есть болезнь, именуемая страхом
высоты - но существует ли что-то антонимическое, противоположное?..
Недуг, который подталкивал бы в пропасть?
       - Боитесь гор? - спросил он, поворачивая голову.
       Тень мелькнула на лице массажиста.
       - Нет, не боюсь. Просто не люблю чувствовать себя ничтожным,
крохотным, бессильным... Поэтому я - не альпинист! - Он суховато
рассмеялся. - Предпочитаю горы на картинах. С картинами все как раз
наоборот: сам я будто великан, а горы - всего лишь безопасные игрушки
на размалеванном полотне. Можно купить их или продать, снять и снова
повесить, полюбоваться...
       Можно из-за них убить, подумал Глухов, а вслух сказал:
       - И что же, есть у вас какие-то любимые полотна? И любимые
художники? Рерих, Рокуэл Кент? Или кто-то из старых? Французы,
фламандцы, итальянцы? Скажем, Пуссен или Якоб ван Рейсдал?
       Молчание. Вероятно, Баглай размышлял. Глухов не видел его,
но чувствовал, как пальцы изменили темп, перейдя от стремительной
румбы к плавному вальсу.
       Затем послышалось:
       - Наверное, старые мастера. Да, старые... У них есть одно
достоинство - реализм. Понимаете, Кент и Рерих рисовали так, как
виделось персонально им, а я люблю чтоб было как на самом деле.
Так, как вижу я. Вот, к примеру...
       Он стал описывать пейзаж с деревней на горном склоне,
с церквушкой за ручьем, с дорогой, уходящей к перевалу, с двумя
вершинами, похожими на рыцарские замки, и панорамой гор - мрачных,
диковатых, придавленных тучей, что нависала над ними клубящимся
темным пологом. Глухов слушал, прикрыв глаза и стиснув зубы; кровь
быстрыми толчками билась в висках, и от того звучавший над ним
голос казался надтреснутым, прерывистым, будто мигание стробоскопа.
       Бурдон... Возможно, не Бурдон, но, без сомнений, картина,
похищенная у Надеждина... С подробным точным описанием... Выходит,
видели ее не раз... Снимали, вешали, разглядывали, любовались...
       Он не мог ошибиться. В том, что он слышал, звучали
не восхищение и трепет зрителя, а более жесткие, властные ноты.
Хозяйская речь, подумал он, стараясь не выдать себя ни словом, ни
жестом.
       Пальцы, плясавшие на его спине, замерли, потом отдернулись.
       - Все, Ян Глебович, - произнес Баглай. - Когда теперь
придете? Может, в понедельник?
       - В понедельник так в понедельник, - откликнулся Глухов.


                           Глава 16

       День выпал не из лучших.
       Утром, когда Баглай стоял на крыше и всматривался в
розовеющие облака, его внезапно охватило странное предчувствие.
Будто за ним наблюдают - без неприязни, без симпатии, но холодно,
бесстрастно, изучающе, как человек глядит на муху, которую вот-вот
прихлопнет. Казалось, этот взгляд буравит спину, подталкивает к
пропасти, повелевает - прыгни! Однако каким-то неведомым чувством
Баглай ощущал, что в этот раз прыжок сулит не бесконечное блаженное
падение, но быстрый недолгий полет и сокрушительный удар. Будто чья-то
чужая воля портила привычную игру, вмешавшись в нее непрошенным и
нежеланным партнером.
       Он старался не глядеть вниз, на деревья и темную, еще
влажноватую землю, на аллеи парка, посыпанные гравием, на ненавистных
собачников и их питомцев, которые скалили зубы, скулили, рычали и
рвались с поводков. Он смотрел на небо, стараясь представить, что
поднимается к облакам и парит среди них, невесомый и легкий, словно
пушинка.
       Но это не помогало. Чужой взгляд подталкивал к бездне,
к падению, к небытию...
       Баглай досадливо поморщился и отступил от края крыши.
Потом спустился вниз и сделал то, что делал по утрам лишь в редких
случаях: отпер дверь своей второй квартиры, вошел, уселся у круглого
столика в стиле ампир и просидел так с четверть часа, разглядывая
нефритовую вазу, синий персидский ковер с голубыми узорами, клинки,
тарелки, статуэтки и картины - с венецианской лагуной, с рекой и
мельницей, с развалинами греческого храма и с панорамой гор -
возможно, Альп, возможно, Апеннин.
       Сегодня этот пейзаж действовал на Баглая с особой
успокоительной силой. Было приятно сознавать, что горы - а главное,
пропасти на полотне - подвластны ему во всем, что он их владыка и
повелитель и может уничтожить их, изрезать в клочья, снять со стенки
или повесить вновь. С чувством мстительного торжества он разглядывал
картину - россыпь каменных домиков у подножья горы, тонувших в
оливковой зелени, горбатый мостик над ручьем и церковь, от которой
тянулась дорога к перевалу. Зеленый тон переходил в коричневый,
бурый и серый; две вершины, что стерегли перевал, казались почти
черными, похожими на руины древних цитаделей, а над ними раскинулось
грозовое небо, тоже темное и будто придавившее горы, дорогу и дома
своей неимоверной тяжестью.
       Мрачный пейзаж, зато исполненный величия и мощи, подумал
Баглай, поднялся, тщательно запер дверь и приступил к гимнастике
и завтраку. Ощущение чужого холодного взгляда уже не преследовало
его.
       Впрочем, сей феномен относился к явлениям загадочным,
непостижимым, но не опасным, а вот на работе Баглая ждали вполне
реальные неприятности. Едва он успел переодеться, как в кабинет
просунулся Макс Арнольдович и, окинув быстрым взглядом стол под
свежей простыней, еще не включенный магнитофон и баночки с мазями
и маслами, проинформировал, что вызывает шеф. Не одного Баглая;
вместе с ним на четвертый этаж отправились экстрасенс Рюмин и
все массажисты, включая Лидочку Сторожеву. Лоер конвоировал их с
непроницаемой физиономией, словно бригаду зэков, отправленных на
лесоповал. Прочие сотрудники "Дианы", не исключая "скифов"-охранников,
косились на это шествие в немом изумлении и, вероятно, гадали,
поставят ли массажистов к стенке, сбросят ли в бассейн или сожгут
под кварцевыми лампами в солярии. Вика Лесневская, выглянув из
процедурной, сделала большие глаза, выскочила в коридор, пристроилась
рядом с Баглаем и дернула его за рукав:
       - Куда ведут, желанный мой?
       - К Мослу, - хмуро сообщил Баглай, а Римм, протирая очки, 
добавил:
       - Мослы полировать. Чтоб меньше желалось, лучше работалось.
       Лоер повернул голову и, окатив экстрасенса ледяным взором,
процедил:
       - Доктор Лесневская, прошу вернуться на место. Если
не ошибаюсь, прием у вас начнется через двадцать пять минут.
       - Ой, надо же! А я музыку не включила и не стряхнула пыль
с ушей! - Состроив озабоченную гримаску, Вика ринулась к процедурной.
       Они поднялись по лестнице на четвертый этаж, проплыв сквозь
ароматное облако, что просочилось из косметического салона, затем
миновали бухгалтерию, ординаторскую, комнату отдыха охраны и, под
водительством Лоера, вошли в директорский кабинет. Баглаю приходилось
здесь бывать - тогда, когда Мосолов давал инструкции по части избранных
клиентов; они, подобно старикам, являлись его особой специализацией.
Комната была просторной, тихой, выходившей окнами во двор, обставленной
канадской мебелью; светлый клен красиво сочетался с золотистыми шторами,
большим бледно-песочным ковром и бронзой массивной люстры - разлапистой,
восьмирожковой, исполненной под старину. Взглянув на нее, Баглай, как
обычно, презрительно сморщился. Хлам, новодел, туфта!
       Мосолов, с вальяжным видом расположившийся в кресле у
письменного стола, огромного, как стадион, дернул головой. Этот
неопределенный жест с равным успехом мог означать приветствие или
команду построиться по ранжиру, но Макс Арнольдович не колебался:
расставил всех пятерых на ковре, лицом к столу, подровнял шеренгу
и в ожидании воззрился на директора.
       Тот оглядел вошедших - сначала мужчин, Баглая с Рюминым,
Бугрова и Уткина, и, наконец, Лидочку в коротком соблазнительном
халатике. Под пристальным директорским взглядом она покраснела,
затем побледнела, словно увядающая лилия.
       - Вот что, друзья, - произнес Виктор Петрович хорошо
поставленным лекторским голосом, - тут из налоговой по ваши души
заявились. Учтите: из полиции, не из инспекции. Говорят, стрижете
на частных клиентах... - Он выдержал многозначительную паузу. -
Нехорошо, друзья мои, нехорошо! Лучше уж пили б или там с девочками
развлекались. От питья казне прибыль, а девочками сам генеральный
прокурор не брезгает... Значит, и вам не возбраняется.
       - Не генеральный прокурор, а человек, похожий на него,
- уточнил педант Лоер.
       - Похожий, непохожий... - Физиономия Бугрова вдруг стала
наливаться темной кровью. - Клал я на всех похожих и непохожих!
По выходным и после шести я сам себе господин! Хочу - пью, хочу
- клиентов щекочу!
       - Щекотать не возбраняется, тем более клиенток, - сообщил
Мосолов. - Возьми патент, зарегистрируйся, плати налоги и щекочи в
свое удовольствие. Налоги - дело государственное, финансовый базис
демократии! - Он наставительно поднял палец и ткнул им в Бугрова.
- Это тебе не прежний режим, когда от каждого - по способностям в
обмен на твердую зарплату. Теперь все изменилось. Отстегни державе
что положено, а там трудись и получай свое, пока пупок не надорвешь.
Свобода, Федя, свобода! Который год при ней живем, пора бы и
привыкнуть.
       - У меня есть патент, Виктор Петрович, - порозовев,
пискнула Лидочка. - Еще зимой оформлен.
       - Докладывать надо! - отозвался Лоер, вытащил из кармана
блокнот и сделал в нем какую-то пометку. - Свободны, Сторожева.
Отправляйтесь в свой кабинет.
       Лидочка вышла. Мосолов вздохнул, провожая ее плотоядным
взглядом, и вымолвил:
       - Федя, конечно, прав: по выходным и после шести каждый
сам себе господин. Но, господа мои дорогие, это не повод, чтобы ко
мне совалась полиция. Я тут полицию видеть решительно не желаю. Ни 
полицию, ни милицию, ни инспекцию... Ни майора Пронина, ни Джеймса 
Бонда... И всем, кто хочет у меня работать, придется с этим 
согласиться. Я понятно выражаюсь, а?
       Бугров и Уткин кивнули; Федор - с хмурым видом, а Леонид
- с испуганным и виноватым, словно его уличили в невероятных
злодействах. Баглай не отреагировал никак, а Жора Римм, ехидно
ухмыльнувшись, произнес:
       - Моя аура безгрешна и чиста, как у святого далай-ламы.
Никаких патентов, частных практик и утаенного дохода. Я, уважаемый
Виктор Петрович, этим не занимаюсь. В свободные вечера я предаюсь
медитации и отработке психомоторных приемов. По комбинированной
буддийско-японо-китайской системе. Ом-мани-поднимани, апрокири и
влей-вшуй.
       - Не в шуй вы вливаете, а в глотку, - заметил Лоер и,
дождавшись благосклонного директорского кивка, стал прорабатывать
Рюмина в классическом стиле былых партийных собраний. Экстрасенс
бодро отбрехивался, и продолжалось это минут семь или восемь, пока
Виктор Петрович не предложил всем убраться с глаз долой. Всем, за
исключением Баглая.
       Когда приказ был выполнен, Мосолов поднялся, обогнул
гигантский стол и подошел к окну. Лицо его приняло озабоченное
выражение; он что-то разглядывал во дворе, хмурил редкие брови
и недовольно кривил рот. Баглай придвинулся поближе, отдернул
занавесь на втором окне. Внизу, у входа в склад, перед распахнутой
железной дверью, стояла машина с откинутым задним бортом, и двое
парней грузили в нее ящики, перехваченнык крест-накрест серебристой
стальной лентой. Ящики - или, скорей, сундуки - были довольно большие,
желтые, с ручками по бокам и черными буквами "КНЦ" на крышках. Отсюда,
с четвертого этажа, Баглай мог разглядеть их вполне отчетливо.
       Наверное, медикаменты или хрупкие приборы, подумалось ему,
и Мосолов, словно подтверждая эту мысль, буркнул:
       - Кое-какое оборудование надо перевезти... - Потом, не
глядя на Баглая, произнес: - Ты всю эту чушь с налоговой к сердцу
не принимай. На пушку берут, кретины... Если кого и застукают, так
Федьку-дурака, а ты парень умный. Не тот мизер, не ловится... -
Он помолчал, затем, все так же не оборачиваясь, добавил: - Сегодня
в пять придет к тебе человек, от моего знакомца. Заведи на него
процедурный лист и обслужи, как полагается. По высшему разряду,
чтоб остался доволен.
       Такие поручения Баглай выполнял не в первый раз. Кивнув,
он опустил штору, прикоснулся пальцем к верхней губе и вымолвил:
       - Вы же знаете, Виктор Петрович, у меня недовольных не
бывает. Надо обслужить - обслужим! Вот только как, с разговорами
или без? И если с разговорами, то на какие темы? Бывает, расскажешь
пациенту анекдот о новых русских, а он обижается...
       - Этот не обидится. Не из бритоголовых бизнесменов...
Знакомец мой сказал, солидный мужчина, интеллигентный, в годах.
Кажется, художник.
       Художник, в годах... - повторил про себя Баглай. Это
становилось интересным. Настроение у него начало подниматься.
       - Раз художник, то об искусстве потолкуем, - сказал он,
поглядывая на часы. Было ровно девять тридцать, и первый пациент
уже топтался у дверей его массажного кабинета.
       - Не спеши, успеется. - Виктор Петрович дернул щекой и
как-то странно покосился на Баглая. Либо не знал, с чего начать,
либо находился в редком для столь уверенного человека состоянии
смущения и нерешительности. В комнате было не жарко, однако на лбу
Мосолова выступил пот, блестевший в глубоких залысинах словно роса
под утренним солнцем.
       Что это с ним?.. - удивился Баглай. Таким он шефа еще
не видел. Виктор Петрович всегда казался мужчиной твердым, даже
жестким, и не стеснявшемся в средствах, если цель того стоила.
Конечно, и у него имелись свои слабости, однако застенчивостью он
не страдал.
       - Ты, Игорь, вот что... - наконец промямлил Мосолов, назвав
Баглая по имени - случай небывалый, верный признак деликатности
беседы. - Вопрос к тебе есть... хмм... как бы его обозначить... Ну,
ты к Лесневской что-нибудь имеешь? Какой-нибудь особый интерес?
       Вот он о чем!.. - мелькнуло у Баглая в голове.
       Неприятное томительное чувство охватило его. Он вдруг
осознал с пугающей отчетливой ясностью, что Вика ему небезразлична,
что он желает ее и, видимо, желал всегда, даже унижая и оскорбляя, и
эти унижения и оскорбления - всего лишь часть игры, призывный ритуал,
подобный пышному хвосту, каким фазан подманивает самку. Сколько бы он
ни убеждал себя, что нет особой разницы между Викторией и Сашенькой,
разница эта существовала - столь же реальная и зримая, как все
богатства, собранные им. Впервые он мог получить что-то даром, не за
деньги, не в результате насилия, а просто так, по доброй воле дающего
и дарящего. И этот дар, возможно, был совсем иным, чем те, что
предлагали девушки Ядвиги.
       Он не хотел отдавать его Мосолову. Не хотел, но губы
шевельнулись сами, и он услышал свой спокойный голос:
       - Лесневская? Та еще штучка! Не для меня. Мой принцип - жить
тихо и делать свое дело. Жить, как в старом анекдоте, чтобы желания
совпадали с возможностями.
       - Мудрая позиция, - вымолвил Виктор Петрович с заметным
облегчением. - Разбитая дорога - самая верная... Хорошо, что ты это
понимаешь. Ну, иди, иди, трудись...

                          *    *    *

       Разбитая дорога - самая верная...
       Эта фраза весь день звучала у него в ушах.
       Как всегда, он тащился по этой дороге, с привычным усердием
склоняясь над массажным столом, над бледными вялыми телами; давил и
сжимал, растягивал и разминал, что-то говорил, объяснял - ему отвечали,
делились с ним, но в этих историях была лишь боль да ужас перед болью,
и ничего интересного для Охоты. Он старался не думать о Лесневской и
словах Мосла, он представлял свою пещеру, полную сокровищ, размышлял
о круглой коробке с алмазами и о других камнях, лежавших в резном
двустворчатом шкафу работы венгерских мастеров, о картинах и нефритовой
вазе, о бронзовой Психее, которую видел недавно в антикварной лавочке,
но мысли эти были какими-то вялыми, скучными. Вместо Психеи мерещилось
ему лукавое викино личико и виделось, будто она раздевается перед ним,
сбрасывает халатик, стягивает с длинных стройных ног чулки, ложится
на спину, тянется к нему руками, манит, смеется и говорит: ну же,
Баглайчик, сними остальное... сам сними, и поскорей...
       Эти видения были такими реальными, что Баглай решил наведаться
вечером к Сашеньке, а может, к Милочке или к одной из двух Татьян -
та умела подзаводить клиентов маленьким домашним стриптизом. Гормоны
играют, думал Баглай, ощупывая позвонки в чьем-то костлявом хребте;
всего лишь избыток гормонов, и более ничего. Сбросить их проверенными
средствами, утихомирить и позабыть...
       Но вот забудется ли?..
       Он был уверен, что не испытывает к Вике ни нежности, ни
любви - такие слова даже не вспоминались Баглаю, изъятые из лексикона
- а значит, из памяти и из души - давным-давно, в эпоху сиротского
детства. Что же он чувствовал к ней? Вожделение? Ревность собственника?
Злость из-за потери красивой игрушки? Бесспорно, так; но было что-то
еще, что-то неясное и смутное, будто он чувствовал, что потерял не
игрушку, а шанс - шанс получить недоданное, положенное каждому, но
почему-то не доставшееся ему. Немного человеческого тепла, каплю
бескорыстной женской ласки...
       Такие думы раздражали, и Баглай мрачнел все больше, двигаясь
по уготованному пути, пусть разбитому, зато наезженному: с работы -
к Милочке или Сашеньке, затем в какой-нибудь ресторан, к Ли Чуню или
в иное место, где кормят, кланяются, благодарят за чаевые; и, наконец,
домой, в пещеру сокровищ, что поджидали его терпеливо, но равнодушно,
как ждет хозяина покорная и бессловесная вещь. Эта дорога, растянувшаяся
на десятилетия, была пейзажем в серых тонах, однако и в нем случались
проблески. День начала Охоты и день ее окончания... И все остальные
дни, когда он выслеживал жертву и с волчьей осторожностью пробовал
на зуб.
       К пяти часам он оживился. Азарт Охоты завладел им, вытеснил
мысли о Вике, и даже гормоны теперь не бунтовали, как-то сами собой
улеглись, смирившись с заменой объекта страсти.
       Художник, в годах... Приятель знакомого Мосла... У Мосла
же бедных знакомых не водилось, а у них, как полагал Баглай, не было
бедных приятелей.
       Клиент его не разочаровал. В этом нестаром еще мужчине
чувствовалась основательность, отличавшая тех, кому даровано место
под солнцем - может, не самое теплое, зато надежное и завоеванное
собственными трудами. Труды, надо думать, вознаграждались с немалой
щедростью, что позволяло лечиться в "Диане" и иметь приятелей,
входивших в круг общения Мосла. Кроме этих бесспорных достоинств,
был у художника и недостаток - не слишком подходящий возраст для
баглаевых экспериментов. Хоть и в годах, но небольших, за пятьдесят,
да и здоровьем не обижен...
       Ну, ничего, подождем, думал Баглай, привычно пальпируя
мышцы, обследуя позвоночник и продвигаясь от шеи художника к копчику.
Подождем! Терпение и осторожность, и все придет к тому, кто умеет
ждать. Сейчас его больше занимало, чем именит художник и чем богат,
живет ли он один или с родней, какими болезнями страдает, реальными
или мнимыми - ибо от этих обстоятельств зависели виды на урожай. Но
выяснять подробности полагалось не торопясь, не в лоб, а постепенно;
плоды доверия должны созреть, прежде чем свалятся в корзинку. А вот
корзинки лучше приготовить загодя...
       Обследуемый вдруг напрягся, будто предчувствуя свою возможную
кончину, и Баглай предупредил:
       - Не надо. Расслабьте мышцы. Сейчас с проверочкой закончим
и будем вас лечить.
       - Так вы проверяли? - с удивлением переспросил художник.
- Ну, и какие результаты? Будет жить пациент?
       - Вы пока что клиент, не пациент, - отозвался Баглай,
разглядывая крепкую художникову спину. - Пациент - больной человек,
а у вас никаких патологий. Есть затвердения - тут, тут и тут... - он
осторожно коснулся лопатки и поясницы. - Но это мы разомнет сеансов
за пять-шесть... А вообще имейте ввиду: вам нужен оздоровительный
массаж. Только оздоровительный, не лечебный, не спортивный, и уж тем
более не эротический.
       Это было истинной правдой; для человека за пятьдесят клиент
выглядел на диво бодрым и крепким. Но он, вероятно, чаще сидел, чем
ходил и стоял - над поясницей, по обе стороны позвоночника, мышцы
потеряли эластичность, и еще одна такая зона прощупывалась у левой
лопатки.
       Художник нерешительно кашлянул.
       - Мне другое говорили... Говорили, что я инвалид и импотент...
почти покойник.
       - Кто говорил?
       - Профессор Кириллов из "Тримурти".
       Федька-тримурщик, зло усмехнулся Баглай. Четыре месяца учился
у Тагарова, и надо же - профессор! Скоро академиком назовется... Ходили
слухи, что Тагаров его выгнал, за сребролюбие и скопидомство. Теперь
придурков обстригает... Тоже Охота - на мнительного дурака!
       Он фыркнул и начал разминать затвердевшие мышцы под левой
лопаткой, презрительно бормоча:
       - Профессор Федька... прохиндей... знаю его... Он наговорит,
чтоб ваш бумажник порастрясти!..
       Художник вздохнул с явным облегчением. Еще один мнительный
придурок, пронеслось в голове у Баглая.
       - Мне тоже так показалось. Но он меня, знаете, напугал... Да,
напугал... Я ведь вдовец, живу один, может и правда стал импотентом?
Пришлось обзванивать друзей-приятелей, искать... Так вот вас и нашел.
Сказали, лучший в городе... Ох!
       Пальцы Баглая замерли.
       - Больно? - спросил он.
       - Нет, терпимо... Лучший мастер, говорят, иди Ян Глебович
к нему, устроим... Так я к вам и попал. По протекции школьного
дружка Андрюши... Он вроде бы с вашим директором знаком.
       Какая масса информации, подумал Баглай. Зовут Ян Глебович,
живет один и даже бабы не имеет. Зато есть школьный приятель Андрюша...
Ну, пошли ему бог кусочек сыра к именинам! Такого клиента удружил!
       Кивнув, он произнес самым почтительным тоном:
       - Наверное, так. Виктор Петрович просил с вами заняться
повнимательней. Еще сказал, что вы художник. И как? Доходное
занятие?
       - Кормлюсь, не жалуюсь... - уклончиво пробормотал клиент. -
А вот про вас я слышал, что вы - специалист восточного массажа. Только
какого? Там много методик и множество стран... Турция, Персия, Индия,
Китай с Тибетом...
       Узкие губы Баглая опять дрогнули в усмешке.
       - Любого.
       - А где обучались?
       - Есть места... - Ответ был столь же неопределенен, как
информация художника о собственных доходах. Он, вероятно, догадался,
что эту тему обсуждать не стоит и, после краткой паузы, сказал:
       - Восток полон тайн и древней мудрости... О многом там
совсем иное представление. О живописи и вообще о культуре, о любви
и эротике, о человеке и его болезнях...
       - Это верно, - согласился Баглай, решив, что наступает
пора предъявить сертификаты и показать товар лицом. Иными словами,
продемонстрировать интеллект и образованность. Дабы художник понял,
что имеет дело не с ремеслягой-недоучкой, а с настоящим мастером,
коему можно и жизнь доверить, и ключ от квартиры, где деньги лежат.
Дешевый трюк, но на людей интеллигентных, вроде писателя Симановича
или покойной актрисы, он действовал с великолепным результатом. А Ян
Глебович, мнительный одинокий художник, был, разумеется, ягодкой с
того же поля.
       Баглай стал нараспев декламировать главу из канона "Чжуд-ши",
где говорилось о причинах болезней, о том, что проистекают они от
невежества и неведенья собственного "я". Потрясающий эффект! Художник
оцепенел, внимая напевной речи с таким почтением, словно тибетская
мудрость вливалась в него сквозь семь телесных отверстий, а также
сквозь поры и задний проход, и оседала где-то в желудке, с целью
последующего переваривания и усвоения на всю оставшуюся жизнь.
Внушаемый тип, отметил Баглай и оборвал декламацию.
       Словно пробуждаясь от упоительного сна, клиент заворочался,
вздохнул и произнес:
       - Это откуда?
       - Чжуд-ши, древний тибетский канон. Шестой век до нашей
эры.
       - Невежество, проистекающее от неведенья собственного "я"...
Отлично сказано! - Он снова вздохнул и с легкой улыбкой поинтересовался:
- А вы, мой целитель, познали собственное "я"?
       - Вне всяких сомнений, - отрезал Баглай. Восточные тайны 
были хорошим началом беседы, но продолжать ее в этом ключе не стоило 
- ведь для клиента именно он, целитель, являлся персонфикацией
подобных тайн, и, следовательно, пришлось бы рассказывать о себе. 
Тогда как полезней потолковать о пояснице, решил Баглай, добравшись 
до этой части тела художника.
       Прекратив на мгновение процедуру, он спросил:
       - Вы у мольберта стоите или сидите?
       - Большей частью сижу. Я не Брюллов, не Айвазовский, полотна
у меня небольшие, хватает рук чтоб дотянуться.
       - Рекомендую стоять, это для вас полезней, - посоветовал
Баглай, приступив к работе над мышечными затвердениями. - Для вас
и вашего позвоночника. Все же по нему заметно, что работа у вас
сидячая... - Он помолчал, осторожно разминая мышцы, потом спросил:
- А что вы пишете, Ян Глебович? Портреты?
       - Нет, пейзажи. Морская тематика. Заливы, бухты, корабли
под парусами, прибрежные утесы и все такое... - Пауза. Затем, будто
припомнив, художник добавил: - Мне еще горы нравится рисовать. Горы
- великолепная тема для живописца. Торжественная, возвышенная...
       Для живописца - возвышенная, молчаливо согласился Баглай.
Горная панорама под хмурыми небесами мелькнула перед ним, но все эти
пики и бездны на картине казались игрушечными в сравнении с реальной
пропастью. С той, перед которой он привык стоять. Назначившей ему
свидание сегодня утром.
       Он облизал сухие губы языком и произнес:
       - Не буду спорить. Однако горы, если разглядывать их живьем,
вселяют трепет. Даже ужас! Все эти обледеневшие вершины, ущелья,
скалы, пропасти... Особенно пропасти... Так и тянет ринуться вниз...
       Художник, повернув голову, глядел на него с каким-то странным
вопросительным выражением.
       - Боитесь гор?
       Баглай поморщился.
       - Нет, не боюсь. Просто не люблю чувствовать себя ничтожным,
крохотным, бессильным... Поэтому я - не альпинист! - Он выдавил
сухой смешок. - Предпочитаю горы на картинах. С картинами все как раз
наоборот: сам я будто великан, а горы - всего лишь безопасные игрушки
на размалеванном полотне. Можно купить их или продать, снять и снова
повесить, полюбоваться...
       Клиент неопределенно хмыкнул, о чем-то размышляя, затем
спросил:
       - И что же, есть у вас какие-то любимые полотна? И любимые
художники? Рерих, Рокуэл Кент? Или кто-то из старых? Французы,
фламандцы, итальянцы? Скажем, Пуссен или Якоб ван Рейсдал?
       Знакомые все имена, подумалось Баглаю. Но почему упомянуты -
эти, а не иные? Возможно - в такую удачу он даже боялся поверить -
есть у художника полотно кого-то из великих мастеров? Того же Пуссена
или ван Рейсдала? Других французов, итальянцев и фламандцев? Или, на
худой конец, хотя бы Рериха?..
       Но Рерих, равно как Рокуэл Кент, его не слишком привлекал.
Ему нравились другие картины, пропахшие пылью веков, с неяркими
приглушенными красками, принадлежащие живописцам, чей гений и
ценность освятило время. И потому Баглай ответил:
       - Наверное, старые мастера. Да, старые... У них есть одно
достоинство - реализм. Понимаете, Кент и Рерих рисовали так, как
виделось персонально им, а я люблю чтоб было как на самом деле.
Так, как вижу я. Вот, к примеру...
       Панорама гор под хмурым небом вновь раскрылась перед ним,
и Баглай начал описывать свое видение - с домами, что карабкались
вверх по склону, с ручьем и церковью за мостом, с пустынным трактом,
тянувшимся к перевалу между двух вершин, похожих на руины замков, с
коричнево-бурым хребтом, словно придавленным серыми грозовыми тучами.
Художник слушал его не дыша, и это было отличным знаком. Воистину,
служитель искусства, подумал Баглай. Мнительный, эмоциональный,
впечатлительный... Такие больше умирают от инсультов. А если еще
и помочь...
       Вот только что там у него в квартире? Пуссен? Ван Рейсдал?..
Ну, ничего, со временем прояснится...
       Он выпрямился, стараясь не выдать сжигавшее его нетерпение.
       - Все, Ян Глебович. Когда теперь придете? Может, в понедельник?
       - В понедельник так в понедельник, - откликнулся клиент,
с опаской сползая со стола.



                           Глава 17

       Прошла неделя.
       Джангир Суладзе отбыл к себе в Северный РУВД, так как помощь 
его Глухову больше не требовалась; все остальное, что было связано 
с делом генеральши, он собирался осуществить лично и в самом скором 
времени. Он позвонил Кулагину, сказал, что первая фаза расследования 
завершена, подозреваемый определен, и что осталось лишь продумать, 
как и с какой стороны подобраться к нему - но подобраться нелегко, 
не лох какой-нибудь попался и не маньяк, а осторожный тип, из тех, 
что пиво пьют в перчатках, дабы следов на кружке не оставить. А как 
мой капитан? - полюбопытствовал Стас Егорович. Вполне соответствует, 
ответил Глухов. Точный, аккуратный, исполнительный. Не Шерлок Холмс, 
но вот на Ватсона и впрямь потянет. Еще бы подучить его... Так подучи, 
сказал Кулагин. Подучи, если не хочешь, чтоб после нас голая плешка 
осталась. Глухов обещал подумать.
       Главное его расследование, о трупе с купчинской свалки
и причастных к нему персонажах, продвинулось вперед, так как
оперативники из службы наблюдения сообщили о ящиках с маркировкой
"КМЦ", доставленных на завод шампанских вин - и не откуда-нибудь, а
из "Дианы". Случился этот транспортный демарш утром в пятницу, как
раз в тот день, когда Ян Глебович знакомился с Баглаем, а во вторник
е нему дозвонился Мосолов Нил Петрович и, с оттенком явного злорадства,
заявил, что оборудование нашлось, что было оно на заводской территории,
и лишь по вине кладовщика-болвана его заслонили контейнерами. Теми,
где хранят готовую продукцию, то есть емкости с шампанским. Глухов
очень обрадовался, примчался тут же в "Аюдаг", проверил, что все
тринадцать ящиков на месте, заставил вскрыть один на пробу, полюбовался
с умным видом на какие-то цилиндры со стеклянными глазками, патрубками
и решетчатыми днищами, а после потребовал у директора объяснений -
где, мол, хранились приборы, и почему их раньше не нашли, и отчего не
запустили. На радостях - пропажа все-таки сыскалась! - Нил Петрович
все изложил без колебаний и письменно; затем продемонстрировал договор
о поставках с мясокомбината требухи и клятвенно пообещал, что цех
заработает к сентябрю, и что таблетки для астматиков будут выпекаться
тоннами. Глухов кивнул, с одобрением хмыкнул, отправился на Литейный, 
и там подшил директорский меморандум в дело, вслед за рапортом 
оперативников. Не козырный туз, подумалось ему, однако и не шестерка; 
пригодится!
       В оздоровительный центр он ездил каждый божий день, но 
к половине седьмого возвращался, заглядывал к Линде или ждал ее 
внизу, не поднимаясь в управление. Чаевничали они теперь втроем, 
но Гриша Долохов, парень деликатный, проглатывал чай и бутерброды с 
космической скоростью и уносился куда-то из "майорской" - в точности 
как пожелтевший осенний листок, сорванный с ветки порывом бриза. 
Глухов и Линда улыбались, переглядывались и, смотря по часам, садились 
к компьютеру или шли домой - шли вместе, но дома их были разные. 
Проблема дома еще не вставала перед ними; им, людям пожившим, любившим 
и терявшим, было ясно, что торопиться некуда, что общий дом отнюдь не 
начало, а завершение чувств. Да и сами чувства были еще не высказаны.
       Не высказаны, завуалированы, скрыты, но вполне определенны,
думал Ян Глебович. В сущности, как и с Баглаем, ибо и тут, и там
велась игра. Чарующая, радостная, полная надежд - это в одной из
партий; в другой - хитроумный матч, где каждый игрок стремился 
обмануть противника, и каждый был "не из тех докторов": убийца 
представлялся целителем, а сыщик - живописцем.
       Но эту вторую партию хотелось закончить быстрей пленительных
игр с Линдой. В тех играх Глухов мог не спешить, мог наслаждаться
взглядами, улыбками и недомолвками, мог распивать чаи с брусничным
пирогом, мог даже помечтать о результатах - вроде постели и общего
дома; все это было возможно, ибо играл он не с соперником, с
партнером. Баглай же был убийцей. Серийным убийцей, из тех, которые
не останавливаются никогда.
       В этом Ян Глебович был теперь вполне уверен, определившись
с тактикой противной стороны. Во время второго сеанса зашел разговор
о пользе тибетских бальзамов и мазей и о массажных процедурах, коими
людям после пятидесяти не стоит пренебрегать; во время третьего - что
процедуры, бальзамы и мази можно иметь с доставкой на дом, к удобству
клиента и выгоде мастера; ну, а в четвертый раз они уговорились все
повторить в октябре, и Баглай с серьезным видом пообещал, что не
забудет про художника Яна Глебыча и вставит его в свой график приватных
визитов.
       Затем начался другой этап; теперь разговоры все больше велись
об искусстве, о живописцах прошлого, титанах, гениях и их учениках,
о том, в каких музеях развешаны великие полотна. Потолковали и о
российском дворянстве, о меценатах-купцах и собирателях; дескать,
были времена, везли в Россию шедевры тоннами из Франций да Италий,
не забывая, конечно, о всяких Британиях с Германиями. И где это все?
Что-то утеряно, а что-то продано, что-то висит в музеях или хранится
в запасниках, но кое-что и у людей осталось, или как достояние
предков, или как вещь приобретенная из первых, вторых либо десятых
рук. Вспомнить хотя бы блокаду - сколько тогда перекупили за хлеб
и сахар! Те, разумеется, кто в хлебе и сахаре не нуждался и толк в
картинах понимал. А также в хрустале и бронзе, в фарфоре, самоцветах...
И все это теперь хранится по домам и утекает понемногу - и за рубеж,
и к частным собирателям, и к спекулянтам, и к художникам. То, что к
художникам - правильно, по справедливости; ведь мастер мастера всегда
поймет, и старым полотнам лучше храниться у понимающих людей. То есть
у настоящих живописцев. Такой человек повесит Пуссена в студии и будет
глядеть на него, любуясь и вдохновляясь; а если не один Пуссен висит,
а, скажем, Фрагонар с Констеблом, то вдохновения втрое больше. Разве
не так, Ян Глебович?
       Глухов поддакивал и хмыкал, загадочно щурился и намекал,
что в студии у него попросторнее, чем в квартире, и есть там диван,
удобный для массажных процедур, но вообще-то мастерская и квартира -
рядом; собственно, одно помещение в кооперативе для художников, что
в Озерках. Далековато, зато просторно, есть где картины развесить,
и собственные, и друзей-приятелей, и Фрагонара с Констеблом - если,
конечно, такая удача вдруг в руки придет. Может, уже и пришла...
Есть у него безымянный пейзаж, никем не подписан, но точно Франция,
семнадцатый век, и по манере письма - Лоррен... Великий, кстати,
пейзажист! Любил писать морские гавани... И чтоб их солнце озаряло,
и золотая дымка солнечных лучей просвечивала сквозь корабельные
мачты или развалины греческих храмов... Очень, очень живописно!
       Так они морочили друг друга, но с каждым визитом Ян Глебович
ощущал все ясней и ясней, что превращается в объект охоты, в дичь,
которую стремятся обложить со всех сторон и ощипать, а чтоб не
трепыхалась, взять за глотку и прикончить. С помощью тибетский 
мазей или же метода шу-и, о коем поминал Тагаров...
       Но этот конец лишь маячил в будущем, а вот массажист был
в настоящем. И оставался неуязвим.
       Тут намечалось противоречие между Законом и Справедливостью, 
ибо Закон гласил: не пойман - значит, не вор. Поймать же способами 
дозволенными и законными не представлялось возможным, и Глухов, 
будучи реалистом, на этот счет иллюзий не питал. Ордер на обыск, ввиду 
отсутствия улик, оставался голубой мечтой, а в результате самовольных 
действий все улики считались бы полученными незаконно и шли по цене 
дырок от бубликов. Правда, поводы, чтобы вломиться в баглаеву квартиру, 
могли быть иными, не связанными с убийствами - наркотики, или оружие, 
или причастность к Мосолову и трупу с купчинской свалки. Но в этих 
грехах Баглай был явно не замешан, и подставлять его таким путем Ян 
Глебович не мог. Во-первых, это было бы элементарной подлянкой, не 
совместимой с его понятием о чести; а, во-вторых, свидетельством его 
бессилия. Иными словами, некомпетентности и скудоумия.
       Но так как Глухов ни тем, ни другим не страдал, поводы
были бы изобретены, пусть не вполне законные, но допустимые в
нынешней ситуации. Он произвел бы обыск и арест, изъял награбленное
и отправил в суд на четырех грузовиках... И что же? Награбленное
стало б уворованным, поскольку главный факт, касавшийся насильственных
смертей, по-прежнему был не доказан. Закон охранял Баглая и здесь; он,
безусловно, считался бы вором, но не грабителем и убийцей. Человеком,
который при случае обирал умерших стариков... Смерть которых являлась
делом естественным и, разумеется, неизбежным; вечно не живет никто.
       Глухов не сомневался, что ни один эксперт не обвинит Баглая,
ни в преднамеренных убийствах, ни в злодейских умыслах. Тем более,
что трупов не осталось - даже Черешина кремировали и схоронили в
семейной могиле на Волковом кладбище. Какая уж тут экспертиза! Правда,
был еще Тагаров, но его рассуждения о достойных и недостойных, о чжия
лаофа, абъянга и шу-и являлись для жрецов Фемиды китайской грамотой.
Или, если угодно, тибетской.
       Выход, конечно, существал: не торопиться, ждать, следить.
Ян Глебович надеялся, что сам он не станет очередной баглаевой
жертвой - художник Глухов, счастливый владелец студии в Озерках и
полотна Лоррена, не был еще подходящим объектом для шу-и. Слишком
уж молод, так что найдется другой... возможно, уже нашелся...
       Следить и ждать? И взять с поличным у неостывшего трупа?..
       Это было бы грехом. Великим грехом - платить человеческой
жизнью за шанс справедливого возмездия! А шанс оставался невелик и в 
этой ситуации; мал и настолько же призрачен, сколь способ убийства - 
неординарен. Ни пули, ни отравы, ни ножа, ни явного членовредительства, 
ни передозировки каких-нибудь опасных препаратов... Четыре точки на 
шее, искусные руки и хрупкость старческих сосудов... Словом, идеальное 
убийство! Можно раскрыть - но как доказать?
       Он это понимает, думал Глухов, и потому не остановится.
Не остановится никогда! Если поймать и посадить за воровство,
дадут лет восемь; значит, выйдет через пять - скостят за примерное
поведение... Уедет куда-нибудь, исчезнет, затеряется и примется за
свое, только станет осторожнее и злее. И скольких уложит в гроб,
по-тихому, незаметно!.. Тридцать? Сорок? Пятьдесят?.. Без риска,
не страшась законной кары...
       Ибо Закон был, в сущности, бессилен - не всегда, но часто.
С этой его особенностью Глухов сталкивался не раз и полагал, что
дело коренится в начальной установке, в том, что всякий человеческий
поступок Закон рассматривал не с нравственных позиций - как добрый
или злой, справедливый или антигуманный - а только как законный или
нет. Закон, конечно, отражал какие-то моральные императивы, но делал
это противоречивым образом; так, в одних его статьях убийство запрещалось
и каралось, в других считалось актом героизма и верности отечеству. Те
же метаморфозы происходили и с воровством, и с грабежом - эти деяния
были законными, если, к примеру, звались продразвесткой, контрибуцией,
конфискацией и геополитическим интересом. Мораль в зеркале Фемиды была
двойной: зло не отвергалось в принципе, запретное одним было разрешено
другим, а недоказанное по Закону, но существующее в реальности, вообще
не принималось в расчет.
       В итоге служитель Закона нередко стоял перед выбором: что
предпочесть, статьи и параграфы или свою понимание Справедливости.
Для судей этот вопрос решался однозначно, но Глухов был не судьей,
а расследователем, и если дело шло о людях, о жизни их и смерти,
судил не по законам, а по совести. Совесть же требовала большего,
чем осуждение преступника; совесть шептала, что в данном случае
нужен не судья - палач.
       Палач!
       Такой человек, который умеет взвешивать души и прозревать
невидимое. Решать, казнить или миловать... Выносить приговор и 
приводить его в исполнение... Так же искусно и незаметно, тихо и 
скрытно, как действовал убийца... Ибо подобное лечат подобным.
       Similia similibus curantur...
       Ян Глебович повторил эту фразу вслух, на латыни, и бросил
взгляд на верину фотографию. В этот раз она не улыбалась; смотрела
на него вопрошающе и строго, как бы прислушиваясь к сказанному.
Ему почудилось, что в тишине кабинета слова прозвучали с суровой
неотвратимостью, будто Божественный Судия - тот, в кого Глухов не
верил и на кого не полагался - все-таки вынес свой вердикт.
       Similia similibus curantur...
       Три камня решения, брошенные в водоем судьбы.
       Не ради мести или кары, но для спасения еще живущих...

                          *    *    *

       В пятницу, после планерки, Олейник снова попросил Глухова
остаться. Именно попросил; как человек политичный, владевший нюансами
интонаций, он мог сформулировать приказ в виде просьбы или же сделать
так, чтоб просьба звучала приказом. Но в данном случае это была
все-таки просьба.
       Вероятно, предстоящий разговор был для Олейника нелегким -
он хмурился, курил и, как показалось Глухову, испытывал смущение
или, по крайней мере, недовольство. Примерно так ведет себя начальник,
отправляя на пенсию подчиненного, или же взгретый другим начальником,
поважней, из тех, кого именуют не шефом, а боссом. Но отставка Яну 
Глебовичу не грозила, так что он остановился на последней версии. 
Тем более, что вчерашним вечером Олейника вызвали  н а в е р х  - 
не к генералу, начальнику УГРО, а к Самому, выше которого только 
министр и президент. Не оттого ли на планерке Игорь Корнилович
выглядел рассеянным и слегка поблекшим? Ну, захочет, расскажет 
сам, решил Глухов.
       Но Олейник не пустился сразу откровенничать, а долго
расспрашивал о саркисовском деле, о братцах Мосоловых и депутате
Пережогине с супругой-бизнесменшей; затем просмотрел объяснительную
Нила Петровича и рапорт оперативников - прочел внимательно, будто
искал за каждым словом и каждой фразой некий загадочный скрытый смысл.
Наконец, отложив папку и пряча глаза от Глухова, сказал:
       - Дело-то у нас забирают, Ян Глебович. Передают в УБОП. *)
По той причине, что фигуранты наши организованы. Опять же в фигурантах 
депутат... - Привычная выдержка изменила Олейнику, и он со злостью 
скривил губы. - В общем, мы пахали-сеяли, а урожай снимать другим! И 
не это обидно, а другое - снимут ли?
       Вот как... - подумал Глухов. Любопытный поворот... До урожая,
правда, далековато, да и не в том проблема, кто его снимет, тут 
Игорь прав, а захотят ли вообще снимать? Тонкое дело - организованная 
преступность! Особенно в медицине...
       Откинувшись на спинку стула, он опустил голову и призадумался,
мысленно перебирая убоповских знакомцев, оперативников и следователей,
которым поручались важные дела. Обиды он не испытывал и размышлял лишь
о том, как расценить случившееся. Для чего забирают? Вот в чем вопрос!
Для продолжения работы или за тем, чтобы свернуть следствие, спустить
на тормозах и спрятать под сукно? Люди в УБОПе были разные, а о больших
начальниках, решавших, что и куда спустить, было у Глухова собственное
мнение, никак не связанное с должностями или числом генеральских звезд.
Не с каждым из них он бы пошел в разведку; с иными и пить бы не стал, 
а кое с кем - и разговаривать.
       - Такая вот ситуация... - с горечью вымолвил Олейник, пощипывая 
светлый ус. - Вызвали, приказали... спорить начал - вздрючили... - Он 
закурил и пару минут сидел молча, то разглядывая низко стелившийся дым,
то изучая портрет Дзержинского, сурово взиравшего со стены. - Помните, 
Ян Глебович, неделю назад вы сказали: выбирай, мол, Игорь, кем тебе 
быть, сыщиком или политиком... Я вот и выбрал. Не в первый, знаете ли, 
раз... А мне, как всегда, доказали, что против лома нет приема.
       Молодец, подумал Ян Глебович, с совестью парень, с понятием
о чести. Далеко пойдет, ежели не сорвется.
       Он шевельнулся, поглядел на саркисовскую папку и произнес:
       - Ты, Игорь, погоди, не обижайся и не спорь с начальством -
в тех спорах не истина рождается, а лишь отставки да выговора. Ты о
главном подумай, о том, что всякое обстоятельство и каждый факт надо 
использовать в интересах дела. Ну, забирают его у нас... И что же 
дальше? Какие из этого выводы? Я так полагаю: не важно, что забирают, 
а важно, кому отдадут. Теперь соображай... Ты народ а УБОПе не хуже 
меня знаешь.
       Олейник встрепенулся, загасил сигарету и поднял глаза
к потолку.
       - А ведь верно! Верно, Ян Глебович! Если Котельников примет
дела или Межевич или, положим, Стрый, это один расклад, а если Долин...
       - Если Долин либо Панченко, то мы кого-то крепко напугали.
Вот и посмотрим, кого... - Ян Глебович опять задумался, о тайных
депутатских покровителях и о возможных связях между ними и тем же
Панченко. Или, предположим, Долиным... Что поделаешь, век коррупции!
Хотя и прошлые времена ничем особенным от нынешних не отличались:
тоже приказывали и платили, но не деньгами, а чинами.
       Подтолкнув папку к Олейнику, Глухов сказал:
       - Пусть Надежда Максимовна копии снимет. Акт о передаче -
по всем правилам, чтоб ни одна бумажка не была забыта... Ну, а там
поглядим! Посмотрим, кто ворожит нашей мафии!
       - Тогда меняемся. - Олейник с облегченным вздохом сунул 
папку в стол, а вместо нее выложил перед Яном Глебовичем три толстых 
тома в аккуратных темно-синих переплетах. - Вот, "глухарь" из самых 
первосортных! Такое, значит, дело: месяцев восемь назад притормозили 
груз на Выборгской таможне - два трейлера со всяким ширпотребом, от 
сигарет до бижутерии. Владелец - предприниматель Киселев... Тут опись 
имеется, на ста пятнадцати страницах... Притормозили под предлогом, 
что сигареты контрабандные, но факт не подтвердился, а груз тем 
временем исчез. Вместе с машинами. С тех пор вот ищут... И есть такое 
подозрение, что Киселева кинули. Может, конкуренты, а может, партнеры, 
только без таможни дело не обошлось. Берите, Ян Глебович, копайте!
       Глухов взвесил каждый гроссбух в ладони, сложил их стопкой
у левого локтя, потом пробурчал:
       - Хлебное место таможня, сладкое... всякий народец вьется...
Начнем копать да разгребать - глядишь, а в ямке снова депутат! Или
другие местные власти...
       - Не исключается, - заметно повеселев, подтвердил Олейник.
Видимо, перспективы в саркисовском деле его вдохновили и обнадежили.
Сам же Ян Глебович был уверен, что прикрыть расследование не удастся,
и если, например, поручат его Межевичу, старому дружку по ВМШ, то он
от глуховской помощи не откажется. Ну, а если Долину, будет любопытный
вариант! Этот попробует все отобрать и под себя подгрести... Только
как отберешь? Следствие - не одни лишь бумажки да вещдоки, это еще
и память, а на нее Глухов не жаловался, помнил все свои дела, как
недавние, так и минувшие. И нераскрытых среди них не было.
       Олейник снова закурил, но теперь сизые струйки не стелились
уныло над столом, а победно взмывали к потолку, образуя в воздухе 
кольца и пронзающие их стрелы, неторопливо расплывавшиеся в дымное 
облако. Железный Феликс взирал на него с явным отвращением.
       - Вы собирались доложить об этом серийном убийце, Ян Глебович,
- произнес наконец Олейник. - По делу, переданному из Северного РУВД.
Есть сдвиги?
       - Еще какие! - сказал Глухов, пощупав поясницу. - Но ты уж, 
Игорь, извини, сейчас мне не хотелось бы докладывать.
       - Что так?
       - Предчувствие есть. Ты веришь в предчувствия?
       Олейник неопределенно усмехнулся.
       - Вижу, не веришь... А я вот верю. Особенно, когда касается
убийц.
       - И что должно произойти?
       - Боюсь, несчастье. Несчастье с ним случится, Игорь. И скоро!
Может быть, завтра.
       Глухов встал, сунул под мышку три увестых томика в синих
переплетах и направился к дверям.

                         *    *    *

       Вечером он сидел в прохладной келье ашрама, спиной к 
узким, похожим на бойницы окнам, у восьмиугольного столика с чайным
фарфоровым прибором; сидел, наслаждался тишиной, вдыхал аромат крепко
заваренного чая, следил, как солнечный лучик ползет по циновке и
шерстяному ковру, по бронзовому диску гонга и по лицу Тагарова, которое
цветом тоже напоминало бронзу, только живую, с темными щелочками глаз,
блестевших в полумраке как две полированные антрацитовые вставки. День
выдался беспокойный, тревожный; с утра - разговор с Олейником, потом -
какие-то звонки, все время отвлекавшие Глухова от трейлеров с Выборгской
таможни, потом заглянул Голосюк, поплакаться и посоветоваться - в его
расследовании наметился недопустимый застой. В результате пообедать Ян
Глебович не успел, часа в четыре сунулся в "майорскую", однако нашел ее
закрытой - Линда и Гриша Долохов, по словам секретарши, уехали с целой
командой экспертов за город, то ли в Рощино, то ли в Сосново, а по
какой причине, о том Надежда Максимовна не ведала, не знала. 
       Перекусив в буфете, Глухов помчался в "Диану", на массаж. 
Сегодня руки Баглая показались ему на редкость холодными, а разговоры 
- приторными, словно темная вязкая патока - течет и течет, обволакивает 
со всех сторон, лезет в рот и уши. Он мог бы отменить сеанс или вовсе 
не являться, но не хотел вызывать у массажиста подозрений. Помимо того 
интуиция шептала, что событиям полагается течь в том же естественном 
русле, как смена ночи и дня, восходов и закатов или чередование звездных 
и голубых небес. Значит, сыщик Глухов должен был уступить место художнику 
Яну Глебовичу, а тот - судье, который явится к Баглаю в урочный час и 
разрешит его судьбу.
       Судья и палач... Или только судья? Этого Глухов не знал. Он
мог предполагать, что приговор будет суровым, но если судья останется
лишь судьей, то кто его исполнит? И все же он не сомневался - ни в
приговоре, ни в исполнении.
       - Я рад, что ты приехал, - негромко произнес Тагаров. Он 
сидел напротив Глухова, в знакомой позе, скрестив ноги, держа в 
ладонях чашечку с зеленоватым чаем. Лицо его было задумчивым и 
печальным. Будда, принимающий решение... Тяжкое, нелегкое...
       - Я обещал, и я приехал. Но с недоброй вестью.
       - Знаю.
       Они помолчали, мелкими глотками прихлебывая обжигающий напиток.
Потом Глухов спросил:
       - Вы можете это объяснить, Номгон Даганович? Этот случай или
любой другой, когда насилуют, калечат, убивают... Не равных себе,
не столь же злобных и жестоких, а беззащитных... младенцев, женщин,
стариков...
       - Беззащитным всегда доставалось больше, и ты это знаешь,
сын мой, ибо призван их защищать. Таков твой кармический долг... А
объяснение... Что ж, я дам тебе объяснение - одно из многих объяснений,
придуманных людьми. - Старец опустил чашку на стол, сложил на коленях
тонкие, обманчиво хрупкие кисти. - Ты видел ночное небо, сын мой? То
небо истины, не скрытое завесой солнечных лучей, и ты, конечно, помнишь,
что в нем есть свет и тьма... Из света и тьмы рождаются людские души,
но никому не ведомо, чего же больше в новорожденной душе, восторжествует
ли в ней свет над мраком или уступит ему. Это познается лишь тогда, когда
душа приобретает телесное обличье, а с ним - способность чувствовать,
решать, творить добро и зло и делать между ними выбор. Душа, в которой
много света, изгонит тьму - не сразу, но за несколько перерождений,
и все перерожденья будут свершены в людском обличье, и тех людей мы
назовем достойными. Новорожденная душа, в которой много тьмы, сделается
недостойным человеком и, сотворив дела жестокие, пройдет затем безумно
долгий цикл, воплощаясь в наказание в различных мерзких тварей, ибо
грех жестокости необходимо искупить. Таков ее кармический удел... Цепь
бесконечных перерождений, пока не будет ей дозволено вновь обрести
человеческий облик и разум и проверить, сколь много в ней света и
сколько осталось тьмы...
       Старец смолк. Лучи заходящего солнца падали на его лицо и
бронзовый гонг, свисавший с подставки-треножника.
       - И вы в это верите? - с сомнением спросил Глухов.
       - Не важно, во что и как я верую, сын мой. Вера - дело личное,
о ней не толкуют на площадях, ее лелеют в сердце, хранят и берегут.
Мы же говорили о причинах жестокости и злобы - откуда они произросли
и почему неизбежны, как тьма в ночных вселенских небесах. Ты просил
объяснения, и я его дал... - Выдержав паузу, Тагаров скупо улыбнулся.
- Прими его или отвергни, но на мой взгляд оно не хуже любого другого.
       Не хуже, молчаливо согласился Ян Глебович. Не хуже, потому
что необъяснимого не объяснишь, и тайны человеческой души равны всем
тайнам Мироздания... Здесь, в полумраке кельи, в тихом спокойном
убежище, он чувствовал это с особенной силой.
       Старец пошевелился, отодвинулся в тень, и теперь Глухов не
видел его лица. Но голос, раздавшийся в комнате, звучал по-прежнему
ровно.
       - Отвлечемся от метафизики, сын мой, и поговорим о вещах
практических. Где он живет?
       Ян Глебович назвал адрес, принялся объяснять, где Вяземский
переулок, но взмах тонкой сухой руки остановил его; вероятно, нужды
в объяснениях не было.
       - Я буду там завтра, - произнес Тагаров. - Буду ждать в его
жилище. Увижу картину, описанную тобой. Картину и все остальное.
       Он говорил об этом как о деле решенном и не подлежащем
обсуждению.
       Брови Глухова приподнялись, на лбу пролегла глубокая складка.
       - В жилище вряд ли получится, Номгон Даганович. Жилище под
замком. Я думаю, там такие запоры...
       - Замки, запоры... - пробормотал старец, склонив голову к
плечу и взирая на тяжкий бронзовый диск гонга. - Запоры!.. Хха-а!
       Резкий мощный выдох заставил Глухова вздрогнуть. Затем он
увидел, как диск шевельнулся и, отклонившись под прямым углом, стал
раскачиваться - все быстрее и быстрее, с тихим шелестом рассекая
воздух, то растворяясь в сумрачных тенях, то ярко взблескивая на
свету. Потом внезапно замер, будто остановленный невидимой рукой,
и повис бессильно на толстом шелковом шнуре.
       Демонстрация могущества закончилась.
       - Я там буду, - повторил Тагаров. - Ты можешь не беспокоиться,
сын мой.
       - Не думайте, что я пытаюсь манипулировать вами... - Глухову
вдруг показалось, что в горле у него першит. Он откашлялся, вытер 
платком вспотевшее лицо и, глядя на чашку в своей руке, с усилием 
вымолвил: - Это не так, Номгон Даганович. Я привык делать свою 
работу сам, однако...
       Снова взмах тонкой руки.
       - Это уже не твоя работа, это мой долг. Я ведь объяснял
тебе... в прошлый раз... если ученик вершит злодейство, вина падает
на его наставника.
       - Да, я помню. Еще вы сказали, что обязаны искупить свой
грех. Скольких он убил, стольких вам нужно спасти... Я помню.
       - Но прежде я должен спасти еще не убитых, сын мой. А что
до этого длинного слова... Как ты сказал?.. Манипулировать?.. Да,
манипулировать, то есть влиять и заставлять... Так вот, я в том не
вижу ничего плохого. Каждый человек живет не в пустоте, но с другими
людьми - а значит, влияет на них и поддается их влиянию. Это неизбежно,
разве не так? И не само влияние предосудительно, а лишь влияние дурное.
       Ян Глебович кивнул. Бронзовый диск все еще раскачивался
перед глазами, и мысль - может ли судия обернуться палачом?.. -
не оставлял его, впившись в череп словно раскаленный гвоздь.
       Тагаров был действительно могуч... столь же могуч, сколь
непостижим и загадочен... Однако какие им двигают силы? Какие обеты
он дал, приняв смиренный сан монаха? И, наконец, какова его вера?
Та, что он лелеет в сердце и не желает обсуждать? С одной стороны,
он явно был противником насилия, с другой - учил и пестовал бойцов.
А назначение бойцов - сражаться. Сражаться и, конечно, убивать...
       - Надеюсь, мое влияние вы не сочли дурным, - хрипло промолвил
Ян Глебович и смолк, стараясь разглядеть в сгущавшихся сумерках лицо
Тагарова.
       Старец негромко рассмеялся.
       - Я понимаю, что тебя тревожит. Да, понимаю... Знай же, нет 
у человека прав распоряжаться чьей-либо жизнью кроме своей собственной. 
Только ее он может прервать, греховную и бесполезную, либо отягощенную 
страданием - прервать, чтоб погрузиться в цикл кармических перерождений... 
Смерти нет, и нет небытия, есть только жизнь и ожидание жизни - два 
состояния, между которыми осуществляется выбор. Каждый в праве избрать 
любое из них, и в праве поставить перед выбором другого. Всего лишь 
поставить перед выбором...
       Тагаров вдруг наклонился вперед, луч света озарил его
черты, и Глухову показалось, что на тонких сухих губах играет лукавая
усмешка.
       - В сущности, мы это делаем всегда - ставим перед выбором
других и выбираем в свой черед. Есть выборы малые и большие, важные
и не очень... Ты ведь сейчас стоишь перед серьезным выбором, не так
ли? Перед выбором, предложенным женщиной? Или до этого еще не дошло?
       - Дошло, - сказал Ян Глебович и улыбнулся в ответ на усмешку
Тагарова. - Дошло, отец мой. И я уже выбрал.

--------------------------------------------------------------------
       *) УБОП - управление по борьбе с организованной преступностью
(примечание автора).


                         Глава 18

       В субботу Баглай освободился к трем. Оздоровительный
центр функционировал бесперебойно, но у сотрудников были отпуска и
выходные дни, оговоренные в контракте, как и полагалось по закону.
Но в реальности все определяли рейтинг и спрос, а также стремление 
заработать, так как с лишних пациентов шли дополнительные доходы. 
Тем, кого посетители не баловали, не возбранялось отдыхать два дня 
в неделю, Баглай же мог трудиться хоть все семь - очередь к нему не 
уменьшалась, а лишь росла из года в год с завидным постоянством. Это 
означало деньги и кое-какие привилегии, возможность брать свободный 
день по выбору - скажем, в воскресенье, - и временами закругляться в 
три, а не к шести - поставив, разумеется, в известность Лоера. Лоер 
никогда не возражал. При всех своих солдафонских замашках он был 
человеком неглупым и понимал, чьи руки его кормят.
       Переодевшись, Баглай запер кабинет, покосился на дверь
процедурной, где принимала Вика (перед ней почему-то толпились одни
мужчины спонсорского возраста), скривил губы, будто на язык попала
горечь, и двинулся вниз по лестнице - мимо рослых "скифов"-охранников,
мимо регистратуры и кассы, мимо спортивного зала, откуда неслись
топот и бодрые песни - прямиком в вестибюль, а из него - на улицу.
Погода установилась редкостная; на деревьях наливались почки, ветер
без обмана пах весной, лужи таяли под апрельским солнышком, и в теплом
воздухе растворялись воспоминания о недавних мартовских холодах. Не
охотничий сезон, но все же... - подумал Баглай, взял такси и велел
рулить на Фонтанку, к "Сквозной норе".
       Казино еще не работало. Он спустился вниз, к Ли Чуню, где
тоже было пустовато, сел за низенький столик у ширмы с изображением
гор, поросших бамбуком и корявыми соснами, полюбовался на свиток
в нише с затейливо выписанными иероглифами, вдохнул знакомый запах
сандала и кардамона. К нему примешивалось что-то еще, столь же приятное,
однако взывавшее уже не к обонянию, а к желудку. Карп по-сычуаньски,
под кисло-сладким соусом, определил Баглай. Две узкоглазые девушки
в длинных парчовых платьях приблизились к нему, согнулись в вежливом
поклоне, шепча приветствия и пожелания здоровья. Он заказал рисовые
колобки, лапшу, сычуаньского карпа и ягодное вино - Ли Чунь клялся,
что его привозят с цивилизованного востока, из Цзинани, и делают из
ягод десяти сортов, неведомых на диком европейском западе. Вино и
правда было восхитительным, таившим ароматы с берегов Хуанхэ; Баглай
пил его из маленьких фарфоровых чашечек, просвечивающих словно белый
шелк.
       В конце трапезы появился Ли Чунь, присел к столу, выпил
предложенное вино. Они потолковали: о сотне способов приготовления
лапши, о супе из ласточкиных гнезд, о запеченных в тесте креветках и
преимуществах сычуаньского карпа перед уткой по-пекински. Оба сошлись
во мнении, что карп - пища легкая и более подходящая людям, которым
за тридцать, и что великие целители - Бянь Цао и Цан Гун, Фу Вэн 
и Хуа То, Хуан Фу-ми и остальные - писали об этом неоднократно, 
рекомендуя есть мясное в юном возрасте, а в прочих случаях - лишь 
в ожидании любовных утех. Закончив с этим, Ли Чунь одарил Баглая 
комплиментами - что палочками тот владеет как настоящий китаец 
и чашку с вином приподнимает изящно, на кончиках пальцев. Баглай 
чувствовал, что ему хотелось поговорить об ином - к примеру, задать 
вопрос, как поживает ваза с драконом из Цзиньдэчженя, - но эта тема, 
видимо, была запретной.
       Покинув заведение Ли Чуня, он постоял у Фонтанки, разглядывая 
темную мутную воду, потом направился к Невскому - развеяться, пройтись 
по антикварным лавочкам. В них ничего толкового не оказалось, однако 
прогулка его освежила; здесь, среди сутливой пестрой толпы, думалось 
не о Вике, не о Мосолове, не о прощальной черешинской улыбке, а о 
вещах приятных - скажем, о том, как сияют алмазы в жестяной баночке,
как свивается в кольца зеленый нефритовый дракон, как плывут облака
на картине Гварди и как отражаются в водах лагуны корабли, дворцы,
мосты и башни. Думал Баглай и о новом знакомце, о живописце Яне Глебыче,
прикидывал, каким он будет у него, и получалось, что не девятым и не
десятым. Скорее, двадцатым. Всякому овощу свой черед; когда-нибудь и
художник дозреет, но годы дозревания даром не пропадут. Да и с чего бы
им пропасть? Огромный город шептался, рокотал, шумел вокруг Баглая, и
в каменных его чащобах, в старинных улицах и переулках, и на окраинах,
за фасадами зданий с миллионом окон, таились неисчислимые сокровища,
лежавшие под спудом у древних гномов и троллей. Разыскивай, бери! В
том и состояла вся прелесть, вся притягательность Охоты - разыскать
и отобрать. Это было еще восхитительней, чем владеть! Подобная мысль
не первый раз посещала Баглая, а временами он задумывался о том, 
придет ли ей на смену что-то новое и необычное, еще не испытанное 
и будоражащее кровь.
       Придет, по-видимому. Казалось, он даже знает, что - или
предчувствует, не разумом, но изощренным инстинктом хищника. Эта
мысль всего лишь зрела в его душе, еще не оформившись словами, неясная
и смутная, подобная дремлющему зерну в богатой влагой удобренной почве.
Но зерно набухало, наливалось соками, трескалось и жаждало прорасти. 
       Владеть - приятно, еще приятнее - охотиться; но, быть может,
всего приятней убивать?..

                            *    *    *

       Домой он вернулся в сумерках и, пока дожидался лифта,
прислушивался к возне за дверью одной из квартир. Тут обитала брюнетка
с пухлыми губами, владелица мастифа и ротвейлера, к которым Баглай
испытывал стойкую необоримую ненависть. В свой черед клыкастые твари
тоже не симпатизировали ему; едва Баглай появлялся в подъезде, их
рык и рев, а также удары тяжелых тел о хлипкую дверь, заставляли его
холодеть и ежиться.
       Но на этот раз было что-то иное. Лая и рычанья он не слышал,
только какие-то шорохи и слабое царапанье когтей, сопровождаемое
жалобным щенячьим поскуливанием. Может, заболели и сдохнут?.. - 
с надеждой подумалось ему. Он облизнул губы, усмехнулся, шагнул в 
кабинку лифта, и тут собаки начали выть. На два голоса, в унисон, 
тоскливо и протяжно, как воют волки на луну - в ночь, когда голод 
терзает их, а холод, заледенив кровь, лишает резвости и не дает 
добраться до добычи.
       Баглай злобно сплюнул, ткнул кнопку двенадцатого этажа и
поехал наверх. Вой, преследовавший его, стал тише и глуше, но не исчез
совсем; чудилось, последние звуки смолкли лишь в тот момент, когда он
скрылся в закутке и начал отпирать квартиру. Замки упруго щелкнули, он
вытащил ключ, сунул связку в карман и, по привычке, коснулся соседней
двери - той, ведущей в пещеру сокровищ, где на комоде стояла китайская
ваза, струился сине-голубой узорчатый ковер, где висели картины,
поблескивали клинки, шкатулки и подсвечники, и в темноте ждала урочного
часа хрустальная люстра - ждала, чтоб вспыхнуть переливчатой радугой
и превратить пещеру в сказочный дворец. В обитель Гаруна ар-Рашида,
запретную для прочих смертных...
       Дверь подалась под рукой Баглая, свет потоком хлынул на
площадку.
       Он замер в оцепении, не двигаясь и едва дыша; все, о чем
думалось минутой или часом раньше, вдруг улетело прочь - мысли о воющих
псах, о наслаждении Охотой, о живописце Яне Глебыче, о бриллиантах в
жестяной коробке, о магазинах, которые он посетил. Все это было сейчас
неважно, все меркло перед этой распахнутой дверью, перед клыками
запоров, мирно блестевших в гнездах, перед фонтаном света, струившимся
от люстры... Все!
       Скрипнув зубами, Баглай ворвался в просторную комнату,
готовый бить и душить.
       Вещи были на месте. Картины, взятые у Симановича и Надеждина,
коллекция статуэток Любшиной, шкатулка литого серебра - наследие
Кикиморы, арабский клинок Троепольской, персидский ковер и французский
фарфор, богемский хрусталь и драгоценная ваза с драконом. Цело и
невредимо, как все остальное - резной двустворчатый шкаф и буфет,
комоды и секретеры, диван с изящной вычурной спинкой, большой сундук
в углу и круглый столик на шести массивных львиных лапах. Пожалуй,
кое-что прибавилось: у этого стола, в любимом баглаевом кресле, 
сидел Тагаров.
       Баглай не видел его много лет, но старец вроде бы не
изменился. Бритый череп отливает бронзой, узкие щелочки глаз
будто прорисованы углем между припухлыми веками, сухие губы сжаты,
кожа на скулах туго натянута, руки сложены на коленях... Он застыл,
глядя не в лицо Наставнику, а именно на эти руки - небольшие, изящные,
хрупкие. Но хрупкость была обманчивой; он помнил их неодолимую силу.
       - Тьма вытеснила свет, - печально и негромко произнес
старец, и Баглай понял, что это сказано о нем. - Садись! Садись,
Игорь. Ты - хозяин, я - гость...
       Точно сомнамбула он шагнул к креслу, сел, пробормотал:
       - Как говорится, незваный гость хуже татарина... Зачем вы
пришли? Я что-то остался вам должен?
       - Мне - ничего. Это я перед тобой в долгу. Учил, однако
недоучил. Чего-то не объяснил, не додал...
       - Хотите доучить сейчас? О чем же будет урок? - Баглай
ухмыльнулся, но каждая жилка в нем трепетала, и каждый нерв был
натянут, словно скрипичная струна. Страх давил его, пригибал,
выкручивал кости в суставах, впивался во внутренности; томительный
и безнадежный страх небытия, смертный ужас невосполнимой потери -
ибо, теряя жизнь, он терял и все остальное, свои богатства, свои
охотничьи угодья и саму Охоту. Он не смотрел в темные щелки тагаровских
глаз, не думал о сопротивлении. Он знал, что не имеет шансов на победу;
он чувствовал - этот старик явился, чтобы убить его и отомстить за
других стариков. За Симановича и Любшину, Кикимору и Черешина, за всех
остальных - и даже, быть может, за живописца Яна Глебовича, хоть тот
еще жив и вовсе не стар. Впрочем, какая разница? Сегодня - жив, а
завтра был бы мертв...
       Веки Тагарова сомкнулись. Видимо, он тоже не имел желания
разглядывать бывшего ученика.
       - Урока не будет. Не бойся, я пришел сюда не упрекать и
не судить. Тем более, не убивать... - Старец смолк, открыл глаза и
медленно, неторопливо осмотрел комнату, словно лишь сейчас заметив
собранные в ней богатства. Взгляд его остановился на нефритовой вазе
и на драконе в кольчужной чешуе, обвивавшем ее тугой многократной
спиралью. Зеленоватый камень сиял под щедрым светом, и казалось, что
ваза вырублена из древнего льда вместе с крохотным древним чудищем,
окоченевшим когда-то в снегах Антарктицы.
       Старец вытянул руку и произнес:
       - Возьми ее, Игорь. Возьми, поставь перед собой и посмотри 
на дракона.
       Баглай подчинился с облегченным вздохом. Кажется, его и в
самом деле не собирались убивать.
       - Дракон - символ перемены, - тихо пояснил Тагаров. -
А перемена следует за выбором. Ты готов выбирать?
       - Я уже выбрал. Вот это! - Он дернул головой, как бы
обозначив все находившееся в комнате - мебель, картины, ковры и
драгоценные безделушки. Все, что ему принадлежало, чем он завладел,
и что рассчитывал сохранить.
       - Неверный выбор, - произнес Тагаров. - Да и выбор ли?
Мужчина выбирает женщину, женщина - мужчину... Юный отрок избирает
путь, зрелый муж решает, как распорядиться жизнью, старец - как
достойно умереть, воин - как избежать поражения... Вот выбор! А
совершенное тобою - грех... - Он помолчал и в первый раз взглянул
на Баглая - не осуждающе, не безразлично, а как бы с болью. Потом
промолвил: - Я дам тебе не урок и не совет, а лишь возможность
выбора. Дам еще один шанс. Тот, который наставник обязан дать
самому нерадивому ученику.
       - Мне ваши подачки не нужны. Я... - начал Баглай, но губы
вдруг перестали ему повиноваться, тело расслабилось и оплыло в
кресле, а шея, наоборот, окаменела, так что он не мог ни шевельнуть
головой, ни отвести глаз от крошечных нефритовых зрачков дракона,
похожих на зеленоватые ягоды. Они мерцали и переливались, сужались
и меняли цвет, и Баглай внезапно понял, что они живые, и не зеленые,
не круглые, а темные и узкие, словно глаза Тагарова. Возможно, так
и было в реальности, но он не успел разобраться, что видит и на кого
глядит - зрачки исчезли, растаяли вместе с драконом, оставив лишь
ощущение взгляда.
       Взгляд был сам по себе и наполнял пространство, как свет
звезды - космическую пустоту. Ни лица, ни глаз, ни ресниц и бровей,
один лишь только взгляд - неуловимый, но ощущаемый гораздо отчетливей,
яснее, чем за неделю до этого дня, в то утро, когда Баглай стоял у
пропасти на крыше.  Э т о т  взгляд тоже подталкивал в пропасть, но
теперь он понимал, что пропасть кроется в нем самом - темная мрачная
бездна, в которой кружились по вечным орбитам и звали его на разные
голоса умершие - обманутые, преданные и ограбленные им. Они мелькали
в бесконечном хороводе будто ожерелье лиц, соединенных невидимой нитью
- Кикимора, злобно кривившая рот, Черешин с мертвой всепрощающей
улыбкой, говорливая актриса Троепольская, кроткая Любшина, художник
Надеждин - или, быть может, Захар Ильич, баглаев дед?.. Они грозили,
упрекали и предупреждали... О чем?
       О предстоящем выборе.
       Он мог выбирать из двух возможностей, не допускавших возврата
к прошлому. Прошлое было запретным - почему, он не знал, но чувствовал
со всей определенностью, что это так. В прошлом осталась прежняя жизнь
- детство, школа, Столешников переулок, часть ВДВ под Выборгом, служба
в спортивной команде, больницы, поликлиники и остальные места, где
довелось ему трудиться, но - главное! - в прошлом осталась Охота. А
кроме того, пещера сокровищ и мастерство массажиста. Здесь, на краю
бездны, мысль о сокровищах внушала ему ужас; он понимал, что больше
не прикоснется к ним. Ни к ним, ни к человеческому телу.
       Странно, но это знание не причиняло ему обиды или горечи -
ведь у него имелся выбор, и это было вполне разумной компенсацией
за предстоящие потери. Разумной, справедливой, даже щедрой... Он мог
начать сначала, вернуться в мир покоя и беспамятства и возродиться
вновь, и это было первым шагом искупления. Он мог его отсрочить, мог
пройти свой путь до немощной бессильной старости, пройти до самого
конца, но не один. Память будет его вечным спутником; память о
содеянном, муки совести и страх перед грядущей расплатой. Ибо она
неизбежна - не в этой жизни, так в другой.
       Он взвесил эти две возможности, обдумал их и сделал выбор.
Хор мертвых голосов приветствовал его; теперь они не упрекали, не
грозили - звали. Он знал, что скоро присоединится к ним.
       Бесконечное падение... долгий-долгий полет в прохладных
сумрачных просторах... Разве он не мечтал от этом?..

                            *   *   *

       Баглай очнулся.
       Тагарова не было. Впрочем, он уже помнил о Тагарове. Двигаясь,
будто в полусне, он вышел из комнаты, аккуратно прикрыл за собою
дверь, но запирать не стал - картины и дорогая мебель, ковры, фарфор
и серебро, черешинские самоцветы и даже ваза эпохи Мин больше его не
занимали. Он привстал на носках, дотянулся до складной лесенки, дернул 
ее вниз; затем поднялся по алюминиевым ступенькам, откинул крышку люка, 
протиснулся в него и вылез на крышу.
       Близилась полночь. Небо - ясное, с яркими звездами - было 
бездонным, будто изваянным из глыбы обсидиана; бледно-желтый месяц 
блестящей чешуйкой висел на востоке, над правым баглаевым плечом.
Где-то там, в пустоте, сотканной из света и тьмы, среди туманных
расплывчатых пятен галактик и звездных скоплений, рождались новые
души, и в этот же мир забвения и временного небытия они возвращались,
закончив земное странствие. Падали в пропасть, отягощенные памятью о
грехах, заботами о близких, горечью разлуки, несправедливостью и злом,
которое творили сами или сотворенным с их душами и телами; падали, и
пропасть принимала всех и позволяла забыться в своей холодной
спокойной пучине.
       Забыться на год или на тысячу лет, ибо смерти не было; была
только жизнь или ее ожидание.
       Эта мысль заставила Баглая расправить плечи и вскинуть
голову. Тонкий серебряный луч месяца, будто прощаясь, погладил его
по щеке и подтолкнул - или напомнил, зачем он здесь и что должно
свершиться через краткое мгновение. Залитая гудроном крыша простиралась
перед ним, поблескивая в лунном свете; последнее препятствие, которое
он должен миновать, чтоб обрести покой. Черная пустыня воспоминаний...
       Твердым ровным шагом, не колеблясь ни секунды, Баглай преодолел
ее и прыгнул вниз.
       Его полет в бездну был сладок и нескончаем.

                                Санкт-Петербург, апрель-июнь 1999